Боль

Антон Семёныч сидел своем кабинете и страдал.
Страдал настолько плотно и удушливо, что казалось не хватает воздуха и света.
Он закрывал глаза и жалостливо вглядывался в свою боль с надеждой, что она смилостивится хоть на час и отступит.
Он сжимал виски до боли и скрипел зубами.

Пронзительное: "За что?" и "Сколько осталось мне ещё это терпеть?!" сверлило мозг и не оставляло ни единого шанса услышать ответ.

Ответа не было. Да он и не верил, что кому-то было бы интересно объяснять причины его душевного раздрызга. В мистику и религиозные штучки он не верил тоже, и его материализм даже мешал ему, но ничего поделать с ним он не мог.

Верить в то что не видел Антон категорически не умел и даже на сей счёт не раз схлёстывался с богомольной тёщей.

Разве кто-то смог бы представить, что у успешного доктора, доцента кафедры, зав.отделением, добропорядочного отца семейства в душе есть свой личный ад, пожирающий каждый день его как весеннее солнце пористый мартовский снег..

Никто не мог представить,и Антон это знал.
Да и не верил он, что это могло быть кому-то искренне интересно, разве что поглумиться, а вот этого как раз и не хотелось.

Он не мог рассказать о своей боли даже жене.
Просто не хотелось жалости и слёз, а потом и сердечных приступов тёщи, которой жена любила выплакивать все огорчительные моменты своей жизни..

Антон пил свою боль как яд и в отчаянии думал, что может быть это убьет его наконец и станет концом страданий. Боль была давняя, и он даже не помнил откуда и почему она взялась. Ему казалось, что она была всегда. Иногда она отступала и пряталась, становилась маленькой и нелепой, но Антон знал, что она вернётся и станет сильней его.

Помогала грязь. Пьяные женщины, которых он разыскивал в вонючих заштатных кабаках и трахал в немытое лоно прямо в машине, а потом выталкивал на обочину и уезжал; слюнявые малолетки с грязными ногтями на трассе, которым он давал в рот за жалкую сумму; казино, в которых он проматывал спрятанные от жены деньги и потом напивался вхлам.

Брезгливая жалость, ненависть к себе, досада и страх разоблачения давали возможность хоть на время почувствовать себя живым и были "топливом" для карьеры и достижений. После "похождений" он виновато целовал жену, вдыхал наивно-пряный детский запах своего позднего ребенка и наслаждался мучительным чувством вины и повинной нежности, которые каждый раз его делали хоть ненадолго чистым и "нормальным".

Но с каждым разом грязи нужно было все больше и качественно изощрённей, боль была ненасытной и требовала "жертв" всё с большей настойчивостью и цинизмом.
Боль шептала: "Мало, Тоша! Ты не старался на этот раз, ты халтурил и это не есть хорошо, мой котик."

Дело было в том, что Тоша стрался, вот только стараний хватало всё на меньший срок.
Боль росла и жратвы ей требовалось всё больше и больше.

Когда в дверь постучала и вошла медсестра Лена, он даже и не сразу понял кто это и что ей нужно от него.

- "Антон Семеныч, что-то Говоровой хуже, падает давление, гляньте сами, мне неспокойно за не неё".

Эта молодая пациентка поступала вчера с пневмонией, и вроде как до этого времени была стабильной.

Хотя говорить о чем-то однозначно нельзя было в силу образа жизни этой женщины. Она была наркоманкой со стажем, давно "сидящей" на героине, к тому уже с начальными проявлениями СПИДа.

- Хорошо, Ленок, я гляну, иди на пост.

Семёныч поискал взглядом фонендоскоп, но тут же, вспомнил что забыл его на посту.
Застегивая халат на ходу и уже почти захлопнув дверь кабинета, его вдруг словно молнией пробила мысль:

- "Это шанс! Это он! Я накормлю эту тварь навсегда и её придёт конец. И больше не будет боли, я буду свободен. Навсегда. Пусть она умрёт, пусть эта тварь сдохнет вместе с моей ненавистью и болью. Она заслужила собачью смерть, а я дам ей шанс уйти быстро и без мучений, она должна умереть и она умрёт. Бомжам и наркоманам не место в этом мире рядом с детьми. А я буду жить, я буду видеть свет, я больше никогда не полезу в грязь, я буду знать что я сделал это сам и я справлюсь. Я хочу жить.. "

Вернувшись в кабинет, дрожащими руками он открыл сейф, в котором у него хранились ампулы с м....ом. Это была его личная заначка, но даже если бы кто-то поинтересовался, то новостей бы для себя не открыл - такие завалявшиеся остатки списанных на операциях и в отделениях лекарств были практически у каждого и иногда это действительно использовалось для дела. 

Захлопнув сейф, он вышел в коридор и пошел в палату, сжимая влажными пальцами в недрах кармана заветную ампулу с м....ом.

Говорова и в самом деле была плоховата.

Нужно было садить на аппарат ИВЛ и как можно быстрее, сатурация на экране приближалась к семидесяти, пульс частил, частота дыхания тоже говорила о неблагополучии.

Семёныча трясло, в глазах было темно и давило шею, пот заливал глаза и он казалось даже не замечал что он стекает по щекам. "Сейчас или никогда...! Сейчас...", - билось лихорадочно мысль.
- "Никогда.." - выдохнул он вслух:
- "Лена, кати аппарат, готовь интубацию, трубка номер семь.."

Когда больная порозовела и картинка на мониторе стабилизировалась, Антон вернулся в кабинет и запер дверь.
Резко распахнул окно и всмотрелся в темнеющее небо.

На душе было радостно и спокойно, боль была крошечной и ручной как маленький зверёк.
Он отошел от окна и сел за свой стол.
Вынул из кармана ампулу, разорвал упаковку шприца, набрал лекарство в шприц и затянул рукой и зубами жгут на правой руке, где он точно знал что вена была "рабочей".
Поморщился прокалывая кожу, распустил жгут и быстро нажал на поршень.

В угасающем сознании он успел показать своей боли язык и уже несясь к ослепительному свету небытия, Антон Семёнович был по настоящему, оглушающе счастлив.