40 лет спустя

Слоновая кость на клавишах рояля истончилась, стёрлась до дерева. И сорок лет назад рояль был не новый. Кто только не пытался отыскать свою музыкальную правду на донышках клавиш?
Мои следы там тоже есть.
Тогда, сорок лет назад, я занималась на этом рояле часто, почти каждый вечер. В этом, пока ещё совершенно чужом для меня городе, я снимала комнатёнку на улице Гастелло (что связало эту захолустную гористую улочку с лётчиком – камикадзе? Её крутизна?)
В моём пристанище было, как в том анекдоте, из удобств – окно. Хозяйка – миниатюрная, тишайшая и незлобивая Софья Константиновна – жила в двух маленьких клетушечках на втором этаже двухэтажного домика. «Кухня» располагалась на крохотной лестничной площадке. Туда выносились два табурета. На одном устанавливался примус, другой использовался в качестве стола. Тут же, на лестнице находилась маленькая, почти игрушечная раковина. Периодически в кране появлялась вода, которой надлежало немедленно запасаться. И тогда все припадали к нему, как к арыку в пустыне. С вёдрами, кастрюлями и прочими нехитрыми ёмкостями. Запасы на весьма непредсказуемый срок…
Зимой попасть в дом оказывалось делом непростым: на круто спускающемся щербатом заледенелом асфальте можно было и переломать все кости. Особенно вечером, в темноте.
В таких случаях я садилась на свою папку-портфель и съезжала вниз. Иногда импровизированные санки довозили меня до цели благополучно, а иногда, зацепившись за какую-нибудь колдобину, это сомнительное средство передвижения бесцеремонно сбрасывало седока на дорогу, и я продолжала свой тернистый путь уже попросту на пятой точке. Приходилось тормозить и возвращаться к стихийно отчуждённому имуществу.
Конечно, можно было найти и более комфортабельное жильё, но меня, уставшую от квартирных хозяек за многие годы учёбы, привлекала неконфликтная, хрупкая тётя Соня. Мы жили, не ссорясь, и расстались друзьями.
В моих «апартаментах» не поместился бы не только рояль, пусть даже карликовый,но и полпианино. Я уходила утром в музыкальное училище, а вечером, после работы оставалась заниматься сама в лучшем из классов с видом на Соборную площадь.
Днём его занимала заведующая фортепианным отделом Анна Израилевна Столяревич, женщина умная, волевая, с привычным чувством меры в раздаче кнутов и пряников. Ровесница моей мамы, довольно суровая и бескомпромисная в профессиональных вопросах и невероятно благожелательная во всех (почти во всех ) внеучилищных ситуациях, она в тот первый черновицкий год сумела щедро одарить меня почти материнским теплом.
Во время одной из встреч выяснилось, что в пору своей юности Анна Израилевна вместе с родителями жила в Киеве на Жилянской, снимая комнату в доме, принадлежащему частному владельцу по фамилии Машовец.
...В этот самый двухэтажный дом, неподалеку от пересечения с Кузнецкой –Горького –Антоновича, в начале 20-х годов въехала моя бабушка с пятью детьми, шестой умер в дороге. Главной причиной переезда была смерть дедушки от сыпного тифа. Овдовев в маленьком приазовском Геническе, бабушка решилась переехать в Киев. Сюда её звала двоюродная сестра, не имевшая лишней жилплощади, но считавшая, что в большом городе больше шансов выжить.
Весь кагал – мал-мала-меньше – поселился в некоем пространстве, которое даже трудно было назвать комнатой: прямо над подъездом нависало крохотное полутёмное помещение площадью шесть квадратных метров и высотой метр восемьдесят. На шести квадратах вплотную укладывались все шестеро, а утром сворачивали тюфяки и раскладывали стол. На стол водружалась ручная швейная машина, и бабушка принималась за дело: выполняла мелкие и крупные заказы. С этого и кормились.
Впоследствии моя мама припоминала красивую девушку с вороной косой, Нюсю Столяревич, студентку Киевской консерватории, обитавшую в просторной комнате этого же дома.
Странное, не без примеси символики, прежнее киевское соседство ,кажется, сделало наши, и без того дружественные отношения с Анной Израилевной ещё теплей.
Я не раз гостила у неё дома.
Помню её мужа, очень симпатичного и гостеприимного Абу Михайловича, врача по специальности. Случалось, мы втроём отправлялись в кино или филармонию. Ближайший кинотеатр находился на улице Заньковецкой и размещался в здании некогда полусгоревшей синагоги. Местные остряки называли его «киногогой».
Обычно же по вечерам я сидела за роялем в классе Анны Израилевны, готовясь к поступлению в аспирантуру. К семи-восьми часам студенты расходились по домам и мои фортепианные исповеди заполняли всё притихшее училищное пространство. Однажды дверь класса приоткрыл молодой человек – студент? педагог? На меня глянули синие глаза и поразили своей теплотой. И голос у владельца этих глаз был тёплый и очень родной.
Мы познакомились. Мой новый знакомый оказался студентом Анны Изралиевны. Ему было 20, мне 23.
Госпожа начальница немедленно оценила ситуацию.
При малейшем выходе за дозволенные рамки она приняла бы категорические меры.
Однако моя робость и нерешительность успокоила всех заинтересовавшихся, и мы продолжали мирно сосуществовать.
Все перипетия моего накалённого, но внешне очень сдержаного романа я поверяла не Анне Израилевне ( это было опасно), а своей собственной, первой в жизни выпускнице Констанце Украинец.
...Перед началом учебного года, тоже первого в моей педагогической карьере, на первом же педсовете я искренне обрадовалась, встретив в новом коллективе старую знакомую, бывшую одноклассницу по Киевской средней специальной музыкальной школе им. Лысенко Мы закончили разные консерватории, но получили одинаковые направления на работу. По ряду обстоятельств я приехала в Черновцы в 1965, а моя школьная соученица работала здесь уже второй год. Однако, заметив колючий взгляд её прищуренных глаз, я не бросилась к ней с объятиями, ограничилась вежливым кивком. Позднее выяснилось, что вакантное место подруги было занято дочкой директора училища. Перспективы, естественно, другие…
Особой, юной интуицией ощутив моё одиночество, Констанца нередко зазывала меня в гости. Она жила в Садгоре, районном центре Черновицкой области. Главной достопримечательностью Садгоры был возвышающийся на пригорке весьма респектабельный Дом культуры (в досоветские времена – известное в округе помещичье имение, в котором ежегодно давались балы для всех городских сословий).
Разодетые в пух и прах барышни в сопровождении своих мамаш ехали на бал в специально нанятых бричках (даже если жили поблизости).
Только недавно, я узнала, что крошечная, затерявшаяся на Буковине Садгора обладала мировой известностью. В 2007 году совершенно случайно в мои руки попала книга когда-то жившего в Черновцах писателя Георга Дроздовского. «Тогда в Черновцах и вокруг. Воспоминания австрийца». Так назвал он свой опус.
О Садгоре Дроздовский сообщает, что «... этот закоулок был назван в честь русского генерала Гартенберга, и был, так сказать , переводом его имени ( гартен-сад,берг-гора).
В этом не было бы ничего особенного, если бы Садогура не имела мировой славы – резиденции династии вундер-рабби, к которым ходили на паломничество верующие из Галиции, Румынии и России, чтобы услышать совет мудрого человека, который в своей дальновидности граничил с чудом.
То,что местечко было известно по всей Европе ,доказывал не только большой словарь Брокгауза, об этом писались книжечки из серии « Шерлок Холмс» и одна из них называлась « Вундер-рабби из Садагуры».
В моём фотоальбоме сохранилась старая фотография: милая, тоненькая Констанца сидит на крылечке деревенского дома среди цветущих деревьев.
На обороте фотографии надпись – весна 1966 года. Наша работа с Констанцей шла безумно трудно. Вообще перевод выпускницы к новому, не имеющему ни дня стажа педагогу – вопиющее нарушение всяких правил ( коней на переправе не меняют). Предыдущий преподаватель девочки не умер, не уехал, а просто спихнул нерешаемое новичку. Если бы не моя неопытность и наивность, вряд ли бы у нас что-то получилось. Но мы с моим подопытным кроликом почувствовали искреннюю симпатию друг к другу и поверили в лучшее. Месяц за месяцем отчаянно пытались преодолеть зияющую профессиональную пропасть одним прыжком.( кто только в то время не знал анекдота о Хрущёве, предлагавшем перепрыгнуть экономическую бездну двумя прыжками?!)
В конце концов, с Божьей помощью, Констанца закончила училище. Ещё студенткой она работала в садгорской музыкальной школе. Диплом узаконил её деятельность.
1966 год стал рубежным и для меня : я вернулась в Киев, в отчий дом.
Мы не видились с Констанцей целых сорок лет .
В 2006 году она пригласила меня в гости на зимние каникулы.
Поезд прибывал в 6.20 утра. Я хотела было утаить эту информацию, но приглашающая сторона вынудила меня « раскрыть карты», угрожая просидеть на вокзале целые сутки, карауля все проходящие поезда.
В темноте раннего декабрьского утра меня встречала целая делегация.Констанция Константиновна Руцкая, заведующая фортепианным отделом детской музыкальной школы №3 города Черновцы ( Садгора вошла в черту города); её муж, Анатолий Иванович,завуч этой же школы;бывшая ученица Констанцы, а ныне коллега Лариса Гуменюк с сыном Станиславом, выпускником Констанцы 2006 года, дипломантом рихтеровского конкурса пианистов в Житомире и уже студентом черновицкого училища.
За прошедшие годы – удивительно! – Констанца не слишком изменилась, прежний голос, прежняя открытость и доброжелательность с первого же мгновения (шесть часов утра! темень!) согрели душу.
... Суть человека уходит вместе с ним.
Судьба дважды сводила меня и с моей бывшей одноклассницей: сначала в Черновицком училище, а затем – на всю оставшуюся жизнь – в Киевской музыкальной десятилетке.
Суть человека уходит вместе с ним...
Высоченный и худощавый Анатолий Иванович ( по- домашнему – Толик) очень похожий на англичанина, вспомнил, что он за компанию с Констанцей тоже провожал меня в Киев 40 лет назад. Тогда на вокзале собралось немало училищных ребят, все толпились возле вагона, и я не подозревала, что дорогие мне синие глаза смотрят на меня последний раз в жизни. Провожающие деликатно оставили нас вдвоём в полумраке вагонного коридора. За эти мгновенья всё выплеснулось наружу, и я не знаю, как у меня не разорвалось сердце. Там, в вагоне, мы договорились о встрече через две недели в Киеве, во время приёмных экзаменов в консерваторию.

Неисповедимы пути нашего житейского рока…
Осторожная Анна Израилевна категорически отсекла киевский вариант продолжения образования. С умеренными способностями поступают в более скромные ВУЗы; например Кишинёвская консерватория, находящаяся гораздо ближе к Черновцам, чем Киевская, была куда уместнее, по мнению главнокомандующего.
Уехав домой я затосковала. Это длилось долго.

«Стучит о камень камешек,
Трещит
Орешек
Ты реже вспоминаешься
И снишься
Реже.
Не видишься, как прежде, мне
Под шапкой
Каждой
Приедешь, не приедешь ли –
Совсем
Неважно.
Не жарко и не холодно,
Спокойней,
Легче

На камешке расколотый
Лежит
Орешек» (А)

Три женщины стояли между нами, почти как в шекспировском « Макбете»:
Анна Израилевна, для которой наши амурные дела и – не дай Бог – последствия были досадными неуставными отношениями. Должность обязывала.
Его мать, для которой Анна Израилевна значила чрезвычайно много, ей-Богу, не меньше, чем английская королева.
Моя мама, примчавшаяся в Черновцы, прочитав между строк моих писем небывалый подтекст. Иметь зятем маменькиного сынка, всю жизнь водить его за ручку – эта перспектива совсем не вдохновляла её.
А моё сердце пело, невзирая ни на что.
Мы встречались в училище, находили среди многолюдья свой островок радости. Время от времени Анна Израилевна просила меня поработать с моим Ромео.
А мы… Чем бы ни занимались, нам было хорошо вдвоём.
Мы дышали одним воздухом, говорили и не могли наговориться. Однажды, гуляя, зашли погреться в мои « хоромы». Куда девалось вопиющее убожество старых стен? Нас окружали райские кущи, и чай с простеньким печеньем казался манной небесной…
В 2006 году мы с Констанцей заглянули в училище. Побродили по классам и коридорам, испытывая вполне понятную ностальгию по ушедшей молодости. Возле концертного зала мы, не сговариваясь, резко останавливаемся, и, пытаясь подавить накативший смех, глядим друг другу в глаза. Господи! Как давно это было!
…Дверь зала распахивается и оттуда вылетает, будто ошпаренный, мой Ромео с пунцовыми пятнами на щеках и подрагивающими веками, за ним летят рассыпающиеся нотные листы, а на всё училище гремит негодующий голос Анны Израилевны. Стоящие неподалёку студенты посмеиваются. Проштрафившийся лихорадочно собирает ноты и взволнованно бормочет: « Да-да, так мне и надо, я негодяй, я мало занимался».
В этом, вполне взрослом на вид человеке жил маленький мальчик. Теплота и мягкость были его защитной бронёй и, возможно, непостижимой моему тогдашнему разумению формой эгоизма. Но…

«Любовь всегда склонна бывает к ослепленью
Она любой порок за качество сочтёт
И в добродетели его произведёт» (В)

За сорок лет всё это быльём поросло.
И всё же для меня больше никогда не нашлось других таких же глаз в целой Вселенной…
Домашний адрес Констанцы в 2006 году всё тот же: Садгора, Второй переулок Мориса Тореза,17. И главная магистраль, ведущая в Черновцы, тоже носит имя Мориса Тореза.Раньше эта улица называлась Черновицкой,что абсолютно логично:от центра Садгоры до центра Черновцов час ходьбы. При чем здесь главный коммунист Франции?
Родительскому дому Констанцы 150 лет. Рядом, в этой же усадьбе, вырос новый,двухэтажный,вполне европейский особнячок.Строили его долго,лет двадцать.
А летом 2006 года случилось наводнение!
Безымянный,на вид ничтожный ручеёк в 100 метрах от усадьбы внезапно «спятил с ума» и затопил,что мог. В том числе старый дом Констанцы,подвал нового дома и гараж. Перед неожиданным разгулом стихии насосы оказывались бессильными: из-под земли сразу же проступала вода и подималась до прежней отметки. Этот ручей никогда раньше не буйствовал. Предполагают, что нарушение водного баланса связано с созданием водоёмов в окрестных деревнях. А в результате – беда!
Рояль Констанцы стоял едва ли не по колено (целых 30 сантиметров) в воде,паркет плавал утиными стайками, а главное – неистребимый запах сырости.
К моему приезду от бедствия , к счастью ,остались только печальные воспоминания
В старом доме, семейные портреты в два ряда. В верхнем – пожилая женщина с приятным, добрым лицом, будто оберегаемая портретами двух мужчин. В нижнем ряду четыре фотографии: трое взрослых и один ребенок.
Это Констанца.
История семьи – поэма!
…В конце 20-х годов мать Констанцы, молоденькая Виктория Левицкая, последовала в Канаду за своим женихом, Владимиром Пестиком. За океаном у молодоженов родилось трое детей: Клара, Орест и Роман.
Это судьба многих и многих. Масштабность украинской диаспоры в Канаде общеизвестна.
Уезжали при Франце-Иосифе, уезжали при румынах, а при Сталине не уезжали.
– Куме, а що це ти їси?
– Та ти цього їсти не будеш!
– А чому?
– Бо я тобі не дам.
Сейчас опять уезжают, разве что география стала разнообразнее.
…Близился конец 30-х годов. В воздухе запахло советизацией Буковины. Пропитанные духом воинственного национализма и правящие здесь с 1918 года румыны не смогли однако устоять перед «русским медведем».
Какой бы ни была румынская власть, сёстры Виктории – Эмилия и Наталья, боялись большевиков, как чумы. В 1939 они бежали из Садгоры в Бухарест. И не без оснований.
В 1940 году, когда в Черновцы вошла Красная армия, её добычей сразу же стала одна из красивейших улиц города (Герренштрассе при Австро-Венгрии, сейчас Ольги Кобылянской): расхватывали лучшие квартиры. Жильцы выдворялись без права забирать своё имущество Советские военные чины бесцеремонно демонстрировали, кто теперь в доме хозяин.
Вот запись 1984 года уже упоминавшегося Георгия Дроздовского:
« Это был город достойный любви…
Внешняя и внутренняя чистота были свойственны этому городу на Пруте, который имел много имён, поскольку он принадлежал многим нациям. Так что на разных языках он назывался Черновиц, Черновцы, Чернёвце, Чернеуць.
Как называются Черновцы сегодня, меня не интересует, коммунистический восток поглотил их, поэтому пусть он называет их, как хочет».
В Бухаресте Эмилии и Наталье пришлось несладко.
Целый год их продержали в резервации, в землянках, пока сигуранца выясняла подноготную прибывших. А вдруг – шпионки.
Тем временем серьёзно заболела оставленная в Черновцах мать. Из трёх сестёр одна лишь Виктория смогла приехать ухаживать за больной. Поскольку поездка предполагалась на неопределённый срок, дети – Клара, Орест и Роман, – тоже пересекли океан и приехали на Буковину.
А летом 41 года началась война.
Ловушка захлопнулась.
Трое маленьких детей, тяжело больная мать и большая война у порога.
Канадский отец семейства оказался напрочь отрезанным от родных. Не выжить бы Виктории, если бы не помощь Константина Украинца, жителя Садгоры. Он взял на себя заботу обо всех, стал в доме незаменимым, преданным другом, а детей полюбил как родных.
В дошедшем, наконец, через четыре года (1945) письме Владимир Пестик прочитал честную исповедь своей жены
Жёсткое время обострило в людях терпимость и понимание. И даже то, что у его детей появилась сводная сестра, Констанца, не остудило желание Владимира вновь обнять жену и детей.
Виктория, получив вызов из Канады, стала собираться в дорогу. Москва, новая золотая столица, однако с выдачей виз не торопилась. Бюрократические отговорки были самыми разными: то документы потерялись – извините, дескать, госпожа Пестик; то вновь присланные бумаги, видите ли, не соответствует стандартам.
Потеряв терпение, Владимир сам приехал в Садгору. Увы, за годы разлуки (прошло 8 лет) его дети привыкли к новому папе и никуда не хотели уезжать.
Возвращение в Канаду в одиночестве было горьким. И всё же разлука с детьми оказалась не навеки. Орест и Роман, повзрослев, решились на эмиграцию и соединили свои судьбы с новой родиной.
Орест, правда, сквозь все препоны ежегодно приезжал на Буковину, к матери – и гостил пару месяцев.
Местный КГБ одаривал это семейство неусыпной «любовью», но судьба приучила людей вопреки страху житейской стойкости.
Теперь у Констанцы по всему миру племянники – в Канаде, Румынии. Братья часто звонят, но приезжают всё реже: возраст не тот.
Новый 2007 год мы встречали, окружённые мерцающими огоньками – и в небольших, уютных комнатах, и вокруг дома, Толик расстарался и украсил электрогирляндами входную дверь, все деревья и кусты. Праздничный стол ломился от изысков, в том числе и местной экзотики: знаменитой буковинской мамалыги, приготовленной, как и положено, в чугунке. Порции отрезаются суровой ниткой, чтобы не липло к ножу. В сочетании со свежезамороженными белыми грибами, протушенными в сметане это нечто!!!
За столом мы успели не только поговорить, но и посмотреть видиозапись 60-летнего юбилея Констанцы, а также отснятое на плёнку выступление её ученика с симфоническим оркестром (Концерт Моцарта)
Я была счастлива, что робкая, неуверенная в себе девочка, какой я знала Констанцу 40 лет назад, стала асом в педагогике.
Люди здесь исключительно доброжелательные.
Один раз я ушла гулять одна, без машины, без эскорта.
Прошлась пешком до Черновцов и обратно, но, возвращаясь, прозевала поворот на Мориса Тореза. Стала спрашивать дорогу. В первой же попавшейся усадьбе мужчина и женщина наперебой объясняли и направление, и варианты транспорта, при этом мужчина достал из бумажника 50 гривен, хотел подарить мне на такси. Да ещё просил прощения, что не может отвести на своей машине, поскольку она в ремонте. Я была потрясена такой щедростью, но от денег отказалась.
Соседка Констанцы, узнав, что в доме гости, принесла в подарок петуха и медовый пирог.
И ещё о Садгоре.
В Садгорском Доме Культуры некоторое время работал Иосиф Эльгиссер, судьба которого, в целом, необычна.
В сезон 1965-66 годов мы с ним вместе выступали (к тому времени Иосиф уже преподавал в Черновицком музыкальном училище). У меня сохранилась большая красочная афиша концерта педагогов училища. В исполнении И. Эльгиссера прозвучали 5 сонат Скарлатти, я сыграла Прелюдию и фугу fis moll Шостаковича и Сонату – фантазию Скрябина, а в заключение большого концерта мы с Иосифом исполнили Рапсодию на тему Паганини Рахманинова.
Об Иосифе Эльгиссере я скажу подробнее ниже; по масштабу деятельности, по энергии, по жажде созидания, общения это человек удивительный. В канун 2007г ему стукнуло 78.
Итак, Иосиф и Констанца с Толиком. Вот всё что осталось для меня от тех, сорокалетней давности, времён.
Я бродила по старым улицам. Строительного бума в старой части города нет. В основном стоят здания, родившиеся ещё во времена Австро-Венгрии.
«Вышедшая из шинели Франца-Иосифа, подбитой наскоро смётанным в подкладку лоскутом, имена которого странны и стародавни – Семиградье, Кроация, Славония, Цислайтания, Королевство Ладомирия и Галиция (а есть ещё Гориция. И даже какая-то Градиска), – держава эта не играла никакой экономической роли. Она олицетворяла Прекрасную Эпоху. И ничего не производила кроме благоприятного впечатления. И Сказок Венского леса.… И была оперетта с придунайско – черногорскими страстями. С Баядерой из Градиски и графиней Марицей из Гориции. ( С)
Архитектурные жемчужины Черновцов – Театр и Университет – сияют даже в экскурсионное межсезонье.
Старые дома напоминали мне о живших и что-то значивших для меня людях. Иных уж нет, а те – далече.
Я разговаривала, в основном с тенями, слыша их голоса из сорокалетнего далёка.
Мне удалось разыскать словоохотливую бабу Марьяну на улице Гастелло. Она припомнила мою бывшую квартирную хозяйку Софью Константиновну.
Лучезарного в жизни тёти Сони случилось немного, но это уже «дела давно минувших дней». Софья Константиновна много лет спит вечным сном на черновицком кладбище.
Возле величественного здания со львами, где размещается областная администрация, жила подружка и сокурсница Констанцы. Она покинула Черновцы лет 20 назад. Я тоже, работая в училище, сблизилась с этой задумчивой, интеллигентной девочкой, она даже гостила у меня в Киеве. Мы переписывались после моего отъезда в 1966 году; в каждое письмо она вкладывала несколько добытых в те годы не без труда замечательных стихотворения. От неё я узнала стихи Бродского, Галича, Людвика Ашкенази.
Констанца ничего не знает о судьбе своей подруги.
Дом возле Турецкого моста без его обитательницы Анны Израилевны для меня пуст и нем. Моя бывшая начальница давно вышла на пенсию и подалась на север, в Прибалтику, к сыну. Думаю, что её уже нет в живых, как и моей мамы.
Я позвонила в квартиру, где когда-то обосновался покинувший родные места герой моего романа (сейчас это улица Митрополита Шептицкого, тогда - Щорса). На мой звонок вышла молоденькая девушка. Я спросила, остались ли в доме пожилые люди, которые могут помнить живших здесь 40 лет назад. Девчушка засмеялась. Для неё 40 лет, кажется, были равны двум тысячелетиям.
…Ты уезжал из родного города, конечно, с вокзала. Кто знает, может быть тебя увозил тот же поезд, что и меня в 1966 году. Наш подвижной состав не так уж часто обновляется. Ты видел в последний раз перрон и землю, к которой уже никогда не сможешь припасть. Ты запомнил этот миг, я знаю. И моя память не слабеет с годами.
Тот поцелуй прощальный
Среди вокзальной сумятицы,
Разноголосья, невнятицы
В час расставанья печальный

Пожелтевшим обрывком
Твоё фото лежит на ладони.
Вот уже сорок с лишним
Я всё там же с тобою в вагоне.

А – стихотворение Людмилы Кудрявцевой
В – Жан-Батист Мольер
С – Асар Эппель, Эссе
Лариса Вакарина. Киев.