Пятеро в комнате

Нас было пятеро в комнате*. Первый стоял спиной к двери и нервно теребил полы своего шерстяного пиджака. Этот человек, недавно столь властный и довольный собою, как-то съежился и похудел, точно кто-то соскоблил верхний слой лоска и краски, обнажив неприятную подноготную.
Я стоял с ним рядом, но не решался заговорить. По правую руку от меня был высокий миссионер - он упёрся лбом в стену и шептал что-то на одном господу Богу известном наречии**. Цепочки, висящие на его шее, нервически подрагивали, издавая негромкий треск-шелест-звон.
Позади нас стояла какая-то невзрачная женщина, неряшливо и пёстро одетая. По ее гнилому, могильному запаху и крикливо расставленным ногам я определил городскую нищую, проститутку.
Чуть в отдалении глядя прямо перед собой стоял офицер. Очень красивой и недурной наружности, воспитанный и обученный молодой человек. Вечный участник светских раутов, незаменимый галантный кавалер, рабочий своей страны. 
Глядя на него, я как-то невольно осознавал, что все мы неумыты и стоим в черных, закоптившихся робах.
Потом, по какому-то трудно уловимому сигналу или жесту мы все отпрянули от двери. Мой голос, до этого мирно спавший в подрагивающих связках, как-то истончился.
- Я не пойду, у меня слабое сердце.
- Я не могу идти, меня дома ждёт жена.
- Дети.
- Сын.
- Бог.

Гвалт стих.

Потом, по какому-то еле слышному звуку, все вытянулись - как на параде. Выходи!
Миссионер повернул к нам лицо: "Я не верил в бога... И я не верю в него".
Часовой безмолвствовал. Нищая долго шамкала и причитала, как лишилась своих сыновей - как лишила себя сыновей. Часовой молчал. Я долго распинался и объяснял, что я не виноват во всех случившихся со мной грехах, что нож в моей руке оказался в результате паники, паника - в результате руки, а результат - следствие греха. Все даже невольно ухмыльнулись моим теологическим рассуждениям. Один часовой хранил тишину. И ему, когда я замолк и разлилось беззвучие, вторил незнакомый, некогда незнакомый мне господин.
Он распахнул свой пиджак, обнажил старческую грудь с побелевшими волосами и, повернувшись к двери, смело шагнул внутрь. Ожидавшие его генералы в белых одеждах посадили его на стул и растворились в мерцающем воздухе.
Мы отступили на второй план. Никто и не подумал заступаться.
Он - этот загадочный номер первый - как-то дрогнул, очередной слой человечности спал, и под ним обнажилась никогда не умирающая, распроданная, но не конфискованная за долги душа.
- За что?
Тебя уже не простят, так прими их грехи.
- Зачем.
Ожидай смертной казни. Ожидай вечность. А белый свет, будет всё так же гореть над твоею головой, и всё так же тебя будет слепить белый кафель. За всех: поврежденных, продавшихся, пропившихся, проигравшихся. Про всех: разуверившихся, разочарованных. Пока не заплачут камни.
Дверь за ним захлопнулась.
- И что, это всё, - спросил меня миссионер, глупо поводя своими выпученными рабьими глазами.
- Всё, - ответил я.

* Этот пассаж, очевидно, заимствован у Тургенева. Хотя подобную конфигурацию мы найдем не только у Ивана Сергеевича.
** Речь, скорее всего, идет о каком-то мертвом, не живом языке, например, санскрите или наречии коптов. Следует предполагать, что вместе с языком умер и бог, который его понимал.