Мамин голос

               
          Вагон пригородной электрички был почти пуст, да и неудивительно: будний день, самая середина. Несколько пассажиров, измученных жарой, казалось, не замечали друг друга, поглощённые в свои заботы и мысли. Пожилой мужчина, Пантелеймон Тарасович, сидел, уставившись в окно. Льняная кепка советского пошива, слегка съехала набок, но он, похоже, этого не замечал. В его голове крутилась одна, единственная мысль: «Наконец-то, скоро я буду дома». Вообще-то, Пантелеймон Тарасович уже более полувека жил в совершенно другом городе, но в последнее время его все чаще тянуло сюда, на родину. Именно эта ностальгия и заставила его на старости лет, вопреки запретам врачей, отправиться в Ленинград, да, именно Ленинград, а не Санкт-Петербург. Сердце колотилось, предчувствуя волнительную встречу с отчим домом.
          С самого утра, находясь на ногах, мужчина уже успел посетить заброшенное кладбище на окраине города. Прошло очень много времени, а потому он едва сумел найти ничем не примечательный крестик, венчающий почти сравнявшийся с тропинками бугорок. Никакой таблички не сохранилось, но все равно сердце ему подсказало, что именно здесь покоятся останки его матери, Веры Ильиничны Тороповой. Сев прямо на траву, Пантелеймон Тарасович заплакал как ребенок, вспоминая свое блокадное детство, руки матери, ласкающие его рыжую шевелюру, ее изможденную голодом фигуру и усталое лицо. Одного только вспомнить никак не удавалось и за это мужчине стало стыдно. Пантелеймон Тарасович как не напрягал свою память, а голоса матери так вспомнить и не смог. Возвращаясь на шоссе, он увидел поодаль прекрасную девушку, которая шагала, пританцовывая и кружась. Подол сарафана, расшитый яркими цветами, играл при каждом па, а голову венчала соломенная шляпка, из-под которой выбивалась коса пшеничного цвета. Девушка что-то мурлыкала себе под нос, какую-то мелодию старой песни. Такая приятная глазу картина немного подняла мужчине настроение. Единственное, что его несколько настораживало, это то, что девушка как будто его не видела, находясь в этот момент в каких-то своих мыслях. Он попытался окрикнуть ее, но она не услышала. Тут остановилась маршрутка и Пантелеймон Тарасович, сев в нее, оглянулся, девушки нигде не было. Она явно кого-то напомнила, только кого?   Он пересел на пригородную электричку, чтобы добраться непосредственно до города, а там, думал он, уже рукой подать. 
             Вот, наконец-то, он добрался, до родного глазу, Невского проспекта, огляделся и с трудом узнал представшие его взору виды. Память снова вернула его в далекое прошлое и на глаза навернулись слезы: вот он идет  с мамой за ручку по этому самому проспекту, сжимая шарик, счастливый и довольный тем, что сегодня приезжает из командировки отец. Мама вся светится. Она так прекрасна в своей соломенной шляпке с маленькими розочками из атласных лент, которые накануне вечером специально соорудила для предстоящей встречи. Ее серо-голубые глаза сияют, и еще ничто не предвещает страшных событий ночи….. а ночью случилось страшное, отца арестовали. С того самого момента детство Пантелеймоши, как ласково звала его мама, закончилось. Он с точностью до малейшей мелочи мог воспроизвести в памяти события того вечера. Озабоченное лицо отца так и осталось в памяти маленького мальчика. Люди в черных кожаных плащах и мама в слезах, цепляющаяся за рубашку отца, пытаясь удержать, не позволить этим…  забрать любимого, и не потушенная сигарета, которая дымилась на пепельнице, как часто даже теперь, спустя столько лет, эти картины прошлого преследовали Пантелеймона Тарасовича, заставляя просыпаться в холодном поту.  Из воспоминаний мужчину вернул мальчонка, который дергал его за брючину. Подоспевшая мама извинилась и, потянув ребенка за руку, увела его прочь. А Пантелеймон Тарасович молча посмотрел вслед удаляющемуся маленькому мальчику, который все время оглядывался через плечо и так напоминал его самого в детстве. Оглядевшись, мужчина присел на лавочку, которая стояла недалеко от латка с мороженным.  Так все это напоминало тот солнечный денек, последний день, когда Пантелеймон Тарасович видел улыбку на мамином лице. Он купил мороженое и, снова присев на лавочку, принялся, не спеша, его есть.  С тех самых пор, как мужчина ступил на платформу железнодорожного вокзала, с памятью начали происходить невероятные вещи, почти каждую минуту, какая-то мелочь возвращала в прошлое, и, раз за разом, перед пожилым мужчиной возникал прежний город с его интеллигентными обитателями, старыми вывесками. Почему-то, разум отказывался принимать действительность, с ее изменившими город картинами.   И город был не тот, и люди не те… только Нева, казалось, была такой же, как и прежде. Сердце мужчины защемило и он достал из кармашка старой ленинградки валидол, сунув таблетку под язык, немного посидел.  «Вроде отпустило…» - подумал Пантелеймон Тарасович, - «Слава Богу!» С этими словами он медленно поднялся и, кинув бумажку от мороженого в урну, пошел в направлении родной хрущевки. Даже родной ее можно было назвать с большим натягом. После того, как арестовали отца, маме пришлось уйти из института, где она преподавала, и устроиться на завод, естественно, с ведомственной квартиры их вежливо попросили… и немалых трудов стоило жене врага народа выбить себе с ребенком маленькую комнатушку в коммуналке. До самой войны мама все пыталась выяснить дальнейшую судьбу отца, но старые связи не выдержали проверку на прочность, друзья отца предпочли сохранить молчание, чтобы тоже не загреметь вслед за ним. Но мама их не винила, времена были такие, каждый боялся собственной тени. Ей приходилось очень не сладко и физически, и психологически. А потом началась война… Пантелеймоше было уже почти семь, а мама… какой за эти три с половиной года она стала, постарела буквально на глазах, в свои тридцать она выглядела почти на пятьдесят. Сейчас Пантелеймон Тарасович точно помнил, как втайне ненавидел этот режим, который так обидел его маму и отнял отца, как он с ненавистью сжимал кулаки, когда его раз за разом сверстники дразнили сыном врага народа и рьяно бросался в драку. Под действием старых воспоминаний на глаза мужчины вновь навернулись слезы. Он даже не заметил как дошел до банка и, обогнув его, очутился у того самого здания, которое было его домом почти до самого снятия блокады: старое, с обсыпавшейся местами штукатуркой, витыми балконами. Пройдя сквозь арку, Пантелеймон Тарасович оказался во внутреннем дворе. Здесь почти ничего не изменилось, старенькие деревянные балконы, посеревшие от времени, так же были увешаны бельем. Даже дикий виноград все также оплетал окно комнаты на первом этаже, где в прежние времена жил дворник дядя Саша, единственный, кто не относился враждебно к ним с мамой, когда они только въехали, даже угостил маленького Пантелеймошу куском пресованного сахара. «Да», - не удержался Пантелеймон Тарасович, - «в то время сахар был не то, что сейчас». Дети, играющие во дворе, так напоминали тех, из прошлого, будто бы не было этих лет, не было Великой Отечественной, не было… войны в Афгане, которая унесла самое ценное, что было в жизни пожилого мужчины, сына Семена, тело которого они с женой Анастасией Максимовной получили в цинковом гробу. Этой утраты жена его так и не пережила, сильно здала, болезнь и тяжелая, мучительная медленная смерть от рака, а потому уже пятнадцатый год Пантелеймон Тарасович коротал свой век в одиночестве. Сноха вышла замуж за итальянца и увезла внучку с собою, лишь редкие открытки на полу-ломанном русско-итальянском языке напоминали мужчине о том, что он оставит после своей смерти частичку себя на этой планете. Мысли эти заставляли Пантелеймона Тарасовича вздыхать со всей тяжестью несущего  ношу человека. Он прошел уверенными шагами в знакомый до боли подъезд, ступенька за ступенькой и, вот, уже та самая квартира предстала его глазам, табличка с записью кому и сколько раз звонить, мужчина ухмыльнулся: «Все как в старые, добрые времена». Он позвонил один раз.
                «Кто там?» - услышал он хриплый женский голос. Дверь отворилась и на пороге показалась пожилая женщина в старом затертом халате, на голове ее был завязан голубой платок. Она удивленно посмотрела на гостя, не понимая, что именно привело этого незнакомца сюда и заставило нарушить ее послеобеденный сон. Недовольное выражение лица выдавало ее мысли и Пантелеймон Тарасович, под давлением своих интеллигентных корней потупил взгляд.
-Вам кого? – женщина вопрошающе смотрела на возмутителя ее спокойствия.
-Я…» - Пантелеймон Тарасович замялся, - «Простите, что потревожил Вас. Меня зовут Пантелеймон Тарасович Торопов, я вместе с моей мамой, Верой Ильиничной, жил в этой квартире во время войны… - видя нарастающее недовольство хозяйки квартиры, он совсем растерялся и начал что-то мямлить совсем бессвязное, но видя его растерянность, выражение лица хозяйки стало несколько смягчаться.
-Надо же, пожилой человек, а теряетесь, как мальчишка, - она даже улыбнулась, - Давненько я такого не видела». При улыбке на щеках женщины проступили маленькие ямочки и Пантелеймон Тарасович, немного осмелев, продолжил, уже, более связно, и обдуманно, - «Можно мне войти?» Хозяйка, которая к тому моменту уже совсем растаяла, тем более что внешность гостя показалась ей знакомой, а уж имя и подавно, махнула рукой и сказала: «Ну что с тобой делать? Заходи. Только на кухню, в комнату не пущу».
                Кухня, как ни странно была все такой же: синие стены, огромные брестские плиты советского производства, несколько столов (на каждую семью свой), разве что занавески были другими, Пантелеймон Тарасович остановился возле зеленого стола и заулыбался: «Точно, как наш», - подумал он, а вслух произнес: «Здесь ничего не изменилось».  Присев на табурет, стоящий возле этого стола, мужчина зажмурился и снова воспоминания, одно за другим, словно кадры старой кинопленки замелькали перед его глазами. Мама, Серафима Николаевна из соседней квартиры, Иван Степанович с Людмилой Михайловной и их детьми, близняшками, Тошкой и Машкой, сидящими на маленьких детский стульчиках у стола. А еще Мария Кузьминична с внучкой Степанидой, комната которых находилась почти напротив. Из потока воспоминаний  Пантелеймона Тарасовича вывел голос той самой женщины, которая запустила его сюда. Он даже на мгновение забыл, что находится в чужой квартире.
-Вот, Пантелеймоша, - с этими словами женщина протянула старый посылочный ящик, накрытый какой-то тряпицей. Пантелеймон Тарасович даже не решался протянуть руки и женщина поставила ящик прямо перед ним на столе. Ком, подступивший к горлу, никак не удавалось сглотнуть, волнение сковало тело, и мужчина просто взирал на этот ящик, который был таким знакомым до боли, и даже выцветшая ткань была такой «родной». Сердце снова защемило, только боль эта была уже иною, слезы подступили к глазам.
- Неужели это тот самый ящик, в котором мама хранила бабушкины письма, документы?
- Не знаю, Пантелеймоша, - женщина тяжело вздохнула и улыбнулась, - «Ты, верно, меня и не помнишь… я – Степанида, внучка Марии Никитичны из комнаты напротив.
- Как же? Помню.  Я даже не узнал тебя, - вздохнул он, -  когда мы виделись в последний раз, ты была еще девчонкой, а теперь…
- Да, я уже давно забыла, какою я была, столько лет прошло, сколько всего произошло…» - с этими словами женщина, вздохнув, стянула платок и поправила руками седые пряди, -  «Видишь, седая я давно».
- Я все помню, Стешенька, даже то, что больно помнить». – Пантелеймон Тарасович снял ткань с ящика, - «Это я то, что вчера было или пять минут назад частенько забываю, а те времена я так, Стешенька, помню, что почти поминутно могу воспроизвести…»
Он замолчал, изучая взглядом содержимое, прищуривался, а потом, вспомнив, что не надел очки, которые все это время болтались на шее, на слегка поржавевшей цепочке, принялся одевать их дрожащими то ли от старости, толи от волнения руками. 
- Я тебя оставлю, Пантелеймоша, что-то не очень хорошо мне, давление с утра, пойду, прилягу, а ты тут сам… если кто спросит, то ты мой брат из Воронежа». – С этими словами Степанида Викторовна удалилась. Она знала,  что спрашивать никто не станет, потому что квартира в это время почти всегда пустовала, да и соседей у нее осталось раз, два и обчелся. Ей не хотелось вставать между человеком и воспоминаниями третьей лишней, а потому ссылка на недомогание пришлась как можно кстати.  Где-то в глубине души, она всегда знала, что рано или поздно эта коробочка старых вещей позовет своего хозяина, а потому так и не поднялась рука выкинуть ее.
«Сколько времени прошло, - крутилось в голове Пантелеймона Тарасовича, - сколько времени…»
Он принялся не спеша вынимать содержимое ящика: старые фотографии, маленькая деревянная лошадка, подаренная дядей Сашей, который вырезал ее ради баловства. И снова, картина прошлого возникла в памяти мужчины: мама, укладывая его, гладит по лбу своей шершавой рукой, он даже ощутил это прикосновение, настолько картинка была живой, и что-то напевает, но, как ни старался Пантелеймон Тарасович, голоса мамы он так и вспомнил. Ему стало не хорошо, он даже содрогнулся от этого чувства. Память вновь, как и утром на кладбище словно играла с ним. Он вспоминал все до мельчайших подробностей, только самое главное вновь и вновь ускользало. Пантелеймон Тарасович даже вспотел от напряжения, волнение вызвало нестерпимую боль в области сердца, новая таблетка валидола отправилась под язык. Снова слезы нависли на глазах: «Что-то я слишком часто даю волю слезам сегодня, совсем как маленький», - снова вздохнул он. Фотографии, почти выцветшие от времени и пыли показались ему совсем теплыми, словно сохранили тепло маминого прикосновения. Как приятно было снова держать их в руках, прикасаться к прошлому, одним взмахом дрожащей ладони стряхивая пыль, словно все эти прошедшие годы. Бомбардировки  содрогались страшными звуками, возрождаясь из далекой памяти Пантелеймона Тарасовича. Ночи в бомбоубежище на коленях у мамы, брюшной тиф, который не позволил им эвакуироваться в первую волну, сильнейшее воспаление легких – во вторую,- «Боже, каким же я был хилым ребенком, сколько досталось бедной мой маме, может все сложилось бы совершенно по-другому, если бы нас эвакуировали. Самое главное, что помнилось Пантелеймону Тарасовичу из того времени – это даже не страх, а постоянное неуемное чувство голода, которое часто снилось ему уже потом, после войны.  Столько воспоминаний, что голова пожилого мужчины шла кругом, ему вспомнилось как мама, пытаясь отвлечь его от постоянных мыслей о хлебе, гладила по голове, запуская ладонь в его густую шевелюру, пела, но снова, словно что-то в голове блокировало звук, голоса мамы он так и не вспомнил.
«Да что же это такое?» - разозлился Пантелеймон Тарасович, - «Прямо мистика какая-то!»
Злость на самого себя вывела мужчину из равновесия, он чехом свалил все вещи в ящик и, накрыв тканью, собрался уходить, но вспомнил, что надо бы попрощаться с его бывшей соседкой, а то как-то некрасиво получится, уйти, не попрощавшись. Утерев пот со лба и надев  свою кепку, он, взяв ящик под мышку, направился по коридору к ее комнате.
Несмелый стук в дверь, нарушил размышления Степаниды Васильевны. Она, не спеша, поднялась из своего кресла-качалки, стоящего у окна, и, закутавшись в палантин, направилась к двери, шаркая ногами. Вздохнув, открыла ее, и движением кисти пригласила мужчину внутрь. Пантелеймон Тарасович закивал отрицательно: «Нет, Стешенька, пойду я. Столько событий, что надо мне побыть одному, подумать, так сказать, да и вечер скоро, надо еще номерок в гостинице забронировать успеть». Женщина посмотрела на него не понимающим взглядом, несколько разочарованно и даже, можно сказать, растерянно. Она что-то хотела сказать, но, почему-то, ничего не приходило в голову.
-Мы, ведь, еще увидимся…а, Пантелеймоша?» – едва произнесла она. – «Я бы ватрушек напекла, хоть даже завтра приходи, помнишь, какие у моей бабушки были ватрушки? – голос ее почти осип при этих словах, сдавливаемый подкатившим комом.
-Конечно, Стеша, увидимся…  даже не сомневайся», - он улыбнулся так по-доброму, что Степанида Васильевна, едва не заплакала, - «я же не на денек приехал. Раз на ватрушки, так завтра приду обязательно».
С этими словами Пантелеймон Тарасович только крепче прижал ящик «со своим горемычным детством» и, кивнув в знак признательности за  приглашение, отправился прочь.
Выйдя из подъезда, мужчина вздохнул с облегчением, но резкая боль в груди заставила его замереть на мгновение. Вновь таблетка валидола под язык и темнота, нахлынувшая на глаза, стала понемногу  отступать, но боль только слегка притупилась. Полуденная жара отступила, освободив дорогу вечерней прохладе, хотя асфальт все еще хранил память о ней, нагревая подошвы стареньких мокасин. Люди шли неспешно кто, куда, не замечая его. Дойдя до остановки, Пантелеймон Тарасович присел на лавочку, облокотившись на спинку и тяжело дыша, боль в груди стала нестерпимой, воздуха не хватало, и он чувствовал, что задыхается. Еле-еле расстегнув несколько верхних пуговиц, мужчина, держась за сердце, поставил ящик на колени и вытер пот со лба. Людей на остановке не было, видно автобус ушел только что, ничего не оставалось, как отправить под язык еще одну таблетку, другие лекарства остались в сумке, в камере хранения железнодорожного вокзала.
Вдруг, неожиданно, Пантелеймон Тарасович почувствовал нежное прикосновение на своем плече, такое приятное, что по всему телу разлилось неимоверное тепло, смягчившее боль в груди. Он повернулся, и, каково же было его удивление, перед ним стояла та самая девушка, которая привлекла его внимание утром, та самая, что пела и пританцовывала, такая прекрасная, юная, даже дыхание перехватило от волнения. Она смотрела так ласково, глаза серо-зеленые устремлялись прямо в глубину души. Она молча провела ладонью по седым волосам и, улыбнувшись, запела ту самую мелодию, которую напевала утром. Пантелеймон Тарасович содрогнулся, он вспомнил, что это за мелодия, показавшаяся ему такой знакомой. Эту самую песню пела ему мама когда-то. Он зажмурился и картинки прошлого, те самые, что совсем недавно были немыми, вдруг, обрели звучание.
«Мама, да, точно,  именно так, пела мне мама», - не удержался он, произнеся вслух, - «Не может быть! И голос ее…»
Не понимая, что происходит, мужчина попытался в стать, но боль не позволила это сделать.
-Как? Разве такое возможно? – Он вопрошающе смотрел на девушку, а она улыбнулась.
-Сынок… - произнесла она голосом, словно из прошлого, который пронзил Пантелеймона Тарасовича разрядом тока, и дикая боль заставила скрючиться. -   Сынок… - голос звал его…
Девушка провела ладонью по груди мужчины и, о чудо, все прошло, словно по мановению волшебной палочки, только голос все звал и звал. Девушка движением руки манила  за собою, напевая себе поднос и слегка пританцовывая, он поднялся, и… никто не видел, как по Невскому проспекту шла молодая женщина, ведя за руку маленького мальчика, который сжимал зленый воздушный шарик…
Только спустя некоторое время пришедшие на остановку люди обнаружили пожилого мужчину, который уже не дышал, почти окоченевшей рукой прижимая к себе стоящий на коленках старый почтовый ящик, накрытый выцветшей тряпицей.