Эти теплые, трогательные воспоминания о языке идиш

Уже почти 22 года кайфую, переживаю, ненавижу и вновь кайфую в своем маленьком еврейском государстве. Со дня, когда впервые ступил на эту священную землю, со всех сторон окружен рекламой, газетами, книгами, телепрограммами на «алеф-бейт», который был родным для моих, замученных в Холокосте, дедушки и бабушки, для моих родителей  и многих родственников.  При этом, великолепно понимаю, что этот трепет и эмоции перед идишем и ивритом является следствием того, что свои мысли, знания и эмоции материализую на другом языке, который настолько естественен и незаметен, как способность ходить, смотреть и слушать, если он не искажен и не режет слух. В очередной раз подтверждается элементарная до примитивности истина: если хочешь обострить национальную сущность народа, запрети, или максимально затрудни,  ему пользоваться родным языком.

  Для моих родителей идиш был родным языком общения ровно в той же степени, что и  русский, при общении с детьми и  соседями. Во время войны в эвакуации и в первые послевоенные годы идиш сопровождал меня повсеместно. Особенно в период, когда Киев стал пересадочным пунктом для возвращавшихся из Сибири польских и румынских евреев. Отец, работавший главным бухгалтером железнодорожного общепита, помогал им в компостировании и приобретении проездных билетов на проходящие в западом направлении поезда. Но пятницу и субботу они проводили у нас и в соседних еврейских семьях. По вечерам, когда затихали детские футбольные баталии, мы пристраивались к беседовавшим во дворе взрослым и пытались уловить смысл их эмоциональных бесед на идиш. И, хотя понимали далеко не все, ощущали собственную причастность к еврейству, его надеждам, истории и сиюминутным проблемам.   
Со временем, когда началось планомерное переселение евреев из центральных районов города на окраину (освобожденные коммуналки перестраивались и заселялись национальными кадрами из периферии), рассредоточивались в русско-украинской среде, идиш  незаметно начал уходить из семейного лексикона.  Это происходило как бы само собой, без видимого давления извне. Исчезли еврейские газеты, детские книги, закрывались синагоги, вокруг которых в субботу и праздники группировались евреи, приводившие с собой детей. Из нас планомерно выдавливали все национальное и превращали в homo sovieticus.

  Первое отрезвление от столкновения с государственным антисемитизмом, при поступлении в ВУЗ в середине 50-ых годов, в конце концов, привело автора в областной город Грозный, который  был самым крупным  промышленным центром Северного Кавказа. В нем, как и в Баку, была фактически сосредоточена вся инфраструктура  нефтяной промышленности страны. Наряду с промышленными предприятиями (бурение и добыча, нефтяное и нефтехимическое машиностроение, нефтеперерабатывающие заводы), тут был один из  крупнейших в стране научных центров (ГрозНИИ), несколько проектных институтов. Грозненский нефтяной институт, студентом которого я стал, на тот период был одним из лучших в стране. Он был поставщиком научных кадров для молодых нефтяных учебных центров в Москве,  в Уфе, во Львове (впоследствии нефтяной факультет Львовского политехнического института выделился в самостоятельный нефтяной институт в Ивано-Франковске).  Население города, на тот период,  превышало  350.000 человек. В многонациональном конгломерате, включающем представителей всех национальностей и  народностей большого Кавказа, евреи (включая горских) составляли около четверти. Но что особенно поражало выходца с Украины, это открытая, буквально до бравирования, атмосфера причастности представителей каждой нации к своему народу.  Идиш звучал на улице, в транспорте, на базаре, в театральных  коридорах, везде, где встречались и  общались евреи. Практически полное  отсутствие проявлений антисемитизма выхолащивало потуги общегосударственной антисемитской политики того периода. Трудно передать, на сколько это контрастировало с Украиной и, естественно, влияло на самоутверждение.
 В институте, на факультете  и на курсе было сравнительно много евреев. Но в своей группе я был  единственным. И хотя это было непривычно, новая обстановка никоим образом не усложнила мою жизнь в коллективе.  Правда, пришлось научиться поддерживать на достойном уровне свою национальную самоидентификацию, к чему я не был в достаточной степени подготовлен. Вскоре это проявилось в полу комедийной форме.               
   Мать одного из моих  сокурсников, работала контролером в областной филармонии. Это позволяло посещать  любые представления и концерты. Пристрастившись к такой халяве, мы не пропускали ни одного культурного события в городе. Не просто посещали концерты и спектакли, а были своими людьми за  кулисами. Когда Александр Вертинский  искал сопровождавших своей  подруге молодости,  немощную старушку мы с товарищами сопровождали ее на все его концерты. Ее рассказы о себе, о молодом Вертинском, об их общей  подруге Вере Холодной, были для нас открытием таинственного и неизвестного мира. Когда киноактриса Татьяна Окуневская, приехала с сольным эстрадным концертом,  нам предложили собрать  инструментальный квартет для музыкального сопровождения среди городских «лабухов», обслуживавших танцплощадки.  Вместе с ними мы сопровождали ее в период почти месячных  гастролей по области.  Во время съемок фильма "Кочубей" в нашей комнате студенческого общежития часто коротал свободное  время за преферансом Николай Рыбников, когда, сопровождавшая его на съемках  Алла Ларионова,  уезжала на своей "Победе" за  черной икрой в Каспийск.
               
   Но еврейские концерты я предпочитал посещать в одиночку или в компании евреев из соседних  групп.  Соседи по комнате, в какой то момент, высказали по этому поводу свое неудовольствие, и я вынужден был обещать  познакомить их с нашим национальным искусством.
 
     Концерт, прибывшей в Грозный на гастроли  Сиди Таль,  был запланирован в летнем кинотеатре на улице Первомайской. Было понятно, что в течение всех дней эти концерты будут проходить при полном аншлаге. Так как для нас проблема билетов не стояла, желание посетить концерт выразили  пятеро сокурсников. Чувствовал я себя, при этом, очень неловко. Дело в том, что на Кавказе позорно не знать родного языка и, вполне естественно,  я  никогда никому не признавался, что практически не владею идишем. В концерте этот грех мог быть раскрыт рядом  сидящими евреями. Поэтому пришлось договариваться,  чтоб  поставили скамью у задней стенки летнего театра за проходом, отделявшим от зала. Ребятам объяснил, что это необходимо, чтоб избежать недовольства зала переводом и неизбежными разговорами. Но народу набилось столько, что реализовать этот хитрый план  не  удалось. Все проходы были заполнены, а наша садовая скамья была с трех сторон облеплена приставными стульями. Поэтому, так называемый  «перевод» вызывал ехидные улыбки окружающих. После концерта  ребята поражались, почему все вокруг обращали на нас внимание и улыбались, но сошлись на том, что мы просто всем  мешали, а зрители стеснялись делать нам замечания и понимающе улыбались.

   Спустя  50 лет, я рассказал эту историю приехавшему из Швеции в Израиль Паулю Вексельблату, однокурснику и соседу по общежитию. Вдоволь посмявшись, он удивился, почему я тогда не обратился к нему за помощью. По всей видимости, сегодня невозможно понять, насколько стыдно было, в тех условиях, расписаться в незнании родного языка. И это притом, что на остальной территории СССР вошло в моду среди евреев бравировать презрительным отношением к родному языку.

  Побудительным началом к этому повествованию послужил  найденный  на  сайте Орбита рассказ Зиновия Гердта про Марка Бернеса и Никиту Богословского  (http://otveti.orbita.co.il/voprosi.php?vopros=40463). Воистину,  совершенно очаровательная компашка, прожившая, не смотря на те непростые годы, насыщенную и достойную жизнь (не в пример современному мусору). Приведу этот рассказ полностью.

  Это был пятьдесят седьмой год. Москва, фестиваль молодежи и студентов. Толпы иностранцев! Впервые! И приехали пять французских композиторов,  сочинители всех песен Ив Монтана: Франсис Лемарк, Марк Эрраль, еще какие-то... Знаменитейшие фамилии! И к ним был приставлен Никита Богословский -- во-первых как вице- или президент общества СССР--Франция, а во-вторых, у него прекрасный французский. Ну вот. А я тогда играл в Эрмитаже «Необыкновенный концерт», а по соседству выступал Утесов. И так как только от меня, «конферансье», зависело, два часа будет идти наш «концерт» или час двадцать, то я быстренько его отыгрывал, чтобы успеть на второе действие к Леониду Осиповичу. Я его обожал.
   И вот я выбегаю, смотрю: стоит эта группа -- пятеро французов, Никита и Марк Бернес. Он к ним очень тянулся... И идет такая жизнь: Никита что-то острит, французы хохочут. Я ни слова не понимаю, Бернес тоже. И он все время дергает Богословского за рукав: Никита, что ты сказал? Тот морщится: погоди, Маркуша, ну что ты, ей-богу! Через минуту опять хохочут. Бернес снова: Никита, что он сказал? На третий раз Богословский не выдержал: «Марк, где тебя воспитывали?               
Мы же разговариваем! Невежливо это, неинтеллигентно...»
Потом он ушел добывать контрамарку -- французам и себе, и мы остались семеро совсем без языка. Что говорит нормальный человек в такой ситуации? Марк сказал: «Азохн вэй...» Печально так, на выдохе. Тут Фрэнсис Лемарк говорит ему - на идиш: «Ты еврей?» Бернес на идиш же отвечает: «Конечно». «Я тоже еврей», - говорит Лемарк. И повернувшись к коллегам, добавляет: «И он еврей, и он еврей, и он...»
Все пятеро оказались чистыми французами! И все знают идиш! Марк замечательно знал идиш, я тоже что-то... И мы начали жить своей жизнью, и плевать нам на этот концерт Утесова! Тут по закону жанра приходит - кто? - правильно, Богословский! Мы хохочем, совершенно не
замечаем прихода Никиты... Он послушал-послушал, как мы смеемся, и говорит: «Маркуша, что ты сказал?» А Бернес отвечает: «Подожди, Никита! Где тебя воспитывали, ей-богу? Мы же разговариваем!»
Это был единственный раз в моей жизни, когда мое происхождение послужило мне на пользу

 Когда статья была, в принципе, завершена, на электронную почту прибыло письмо от д-ра Эмануила Либина из Ашдода, которое, как не странно,  тесно переплеталось с предыдущим повествованием.
 
   Уважаемый Иосиф! Возможно представит интерес зарисовка 1962-го года в небольшом казахстанском городе Кустанай, куда судьба забросила меня по окончанию института .
Накануне я читал стихи известного поэта Самуила Гельмонда, даже в переводе с идиш на украинский они сильно впечатляли, но с горечью прочитал, что Самуил был одним  из  многих еврейских писателей, поэтов, актёров, учёных, философов  и других деятелей культуры, которым не удалось пережить период сталинских репрессий и вдруг...... на улице в Кустанае я вижу ...идёт Самуил Гельмонд . Вопреки своим убеждениям о невозможности приставать на улице к незнакомым людям, я окликнул этого человека вопросом " Извините, вы случайно не Гельмонд ?". Человек остановился в недоумении и подтвердил, но это был сын Самуила Гельмонда –Александр, с которым мы были дружны пока...не потеряли друг друга при многочисленных перемещениях. Алик был копия отец, он работал после окончания института инженером в проектной организации где работала и моя жена. Насколько я успел разобраться, в этом городе евреев было не намного меньше чем казахов, т.к. город в те годы был в основном населён русскими, ссыльными немцами поволжья, реиммигрантами из Харбина, чеченцами. Знаком был я с четырьмя, кроме меня и Алика –директор института Куперман и начальник технического отдела этого же института Корсунский и вдруг...... объявление о том , что в ДК железнодорожников состоится 2 концерта известной идишской  певицы Сиди Таль. Мы были уверены, что в зале на 400 мест нас будет ...трое ...ну может быть кто-то из случайных зевак. Куперман отказался со словами, что давно уже не слышал идиш и не испытывает большого желания быть на этом  концерте. Мы с Аликом по молодости лет на Купермана  обиделись ...... И вот наступил вечер и ....... в зале нет свободных мест. На большой праздник приехали евреи даже за сотни километров от Кустаная, из Джезказгана, Джетыгары, Лисаковска, Рудного. Многие в парадных костюмах с орденами. Это был незабываемый вечер, наполненный счастьем и болью. Когда прошло первое шоковое состояние оглянулись на зал и видим, что невдалеке сидит Куперман и, не скрывая слёз, плачет! На следующий день мы опять пошли на концерт, теперь  зал был заполнен на половину и думаю, что, как и мы, большинство пришли повторно. На этом краткий период попытки возрождения еврейской культуры закончился, но состояние единения народа в любой точке земли, восторг от возможности слышать знакомые с детства мелодии и слова, глубокая боль от потерянного и отъединённости от общей "мелихи" осталось навсегда. А Алик Гельмонд вернулся в свой Житомир, женился на еврейской девушке Тине, и дальнейшая его судьба неизвестна нам.  Эммануэль 29.10.11

   На мой ответ, что письмо, как нельзя впору, и я его хочу включить в статью, тут же получил очередное послание.
 
   Год 1954-й, подули свежие ветры, ощущение, что дышать становится легче. 14-и летние подростки провинциального украинского города. Это мы с моим другом, Мишей Мордерером мечтаем о будущем. Словно герои Менделе Мойхер Сфорима в его « Масоес Биньёмин гешлишен «мы путешествуем пешком за десятки километров от города, в Любимовку и почти представляем себя победителями всего на свете, новыми Дон –Кихотами . На душе светло и радостно, вся жизнь впереди. У нас чистые и просветлённые лица, такими и остались на снимке. Мишенька уже давно покинул наш бренный мир, но с ним связано много тёплых воспоминаний детства и отрочества. Вот одно из них......

       На рёбрах.

   Идиш уходил из жизни, из повседневного  общения и только в песнях можно было как-то прислониться  к своим истокам. А абсорбироваться полностью в той жизни и в той среде, которая нас если не отталкивала тогда напрочь, но и не принимала, мы не хотели. И вот Миша достал на плёнках (использованные рентгеновские снимки) записи еврейских песен. Это и были песни «на рёбрах». И мы их крутили на старом, довоенном патефоне, слушали, наслаждаясь и в этом был наш протест. Так я узнал об Анне Гузик  и Сиди Таль, сёстрах Берри и Хромченко, вновь услышал песни, слышанного на концерте  в 1948-м Эппельбаума, уничтоженного вскоре сатрапным режимом . Наш сладкоголосый Александрович ..... Так и не открыл мне Миша тайну и источник  доставания этих песен «на рёбрах» . А я почему-то не настаивал. Видимо потому что сидел в нас  глубоко страх перед властями, ведь совершали то нечто не дозволенное.  И так продолжалось два года, пока не стали появляться в продаже настоящие пластинки Апрелевского завода. Пластинки с еврейскими песнями всегда были дорогим  подарком  к дням рождения, но патефон то был у меня и мы с Мишенькой, а потом и с примкнувшими другими друзьями нашей юности,  впитывали эти слова, эту музыку с  наслаждением.

   Ещё раз вспомнилось это время уже в 1962-м году , когда неожиданно в Кустанай на два дня с концертом прилетела Сиди Таль ...... Это неописуемое счастье ....никогда не забыть её слов, что еврейскую песню не уничтожить. И вот через много-много лет, в Израиле, каждый шабат, в 7 утра слушаю песни на идиш и грустно-светлые воспоминания о прошлом, о людях , о песнях «на рёбрах» всплывают вновь и вновь . 07.02.09

   Череду подобных воспоминаний можно продолжать бесконечно. Все они характерны для моих сверстников. Но, как мне кажется, нашим детям и внукам не суждено испытать это сладостное чувство наслаждения и сопричастности к родному, уходящему корнями к предкам. языку. Для них эти традиционные утренние концерты на идиш  на канале радиостанции «Река», всего лишь хорошая еврейская мелодия с каким то непонятным содержанием.