Медвежий переход

      Над Москвой незнакомые ветры поют,               
      Над Москвой облака, словно письма, плывут,
      Я по карте слежу за маршрутом твоим,
      Это странное слово ищу -  Усть-Илим...
                Из песни А. Пахмутовой


События  эти происходили осенью далекого одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года в Илимской экспедиции,  в которой я в то время проходил производственную практику. Наставником и учителем у меня был Паша Солошенко, лет сорока, некрупный, подвижный жгучий брюнет. Родом мастер был из Слюдянки – поселка добытчиков слюды на берегу Байкала, чьи студеные воды  красавица Ангара, огибая Шаман-камень, уносила, убегая к могучему Енисею. Потомственный таежник учил меня не только буровому делу, но и азам охотничьего промысла. Работали мы с Пашей вдвоем на маленькой буровой установке с приводом от мотора «Дружба». Бурили неглубокие картировочные скважины по профилям, прорубленным в непролазной тайге. Участок работ располагался недалеко от базового поселка, поэтому мы каждый день совершали переходы туда и обратно.

     Первого сентября, как обычно, рано утром Паша и я были на нашей стоянке. На этот раз мастер взял с собой своих лаек для разминки перед зимним промыслом. В этот день нам предстояло перебазироваться на новый профиль, это значит – перетащить на себе буровую установку, инструменты к ней и перекатить несколько бочек с ГСМ. Напрямик, с профиля на профиль, сделать переноску было невозможно. Деревья стояли такой густой и плотной стеной, что на расстоянии в три десятка метров не только не видно, но и не слышно было  голосов людей и тарахтения мотора установки. Поэтому мотаться пришлось через старый зимник, на который выходили рабочие профили. Как на грех, стала стремительно портиться погода. Такое в северной тайге осенью случается часто. Мы успели сделать только одну ходку, когда налетел первый снежный заряд. Тайга загудела и застонала от шквалистого ветра. Снег повалил такими густыми хлопьями, что видимость стала нулевой. Но укрываться от непогоды нам не пришлось, также неожиданно снежный шквал сменился легкими порывами ветра, а через разрывы в клочкастых  тучах показалась синева неба. Мы продолжали работать, сбивая коленями зависшие на ветках шапки снега. За первым снежным зарядом последовали другие, сменяемые кратковременными паузами относительного затишья. Мы уже не обращали внимания на промокшую одежду. Работа грела, да и мороза не было – где-то около нуля. По закону падающего маслом вниз бутерброда, непогода утихла, как только мы перебрались на новую стоянку. Ветер затихал, в  таежной чаще светлело. Мышцы тела от напряжения сводили мелкие судороги. Мокрая одежда холодила. Мастер принялся разводить костер, а я пошел на старую стоянку за последними керновыми ящиками.

   Тайга преобразилась до неузнаваемости, сменив осенний наряд  на зимний. Снега навалило так много, что некоторые деревья, как стебли трав, согнули свои вершины, другие, не выдержав тяжести влажного снега, рухнули наземь, подминая под себя молодой древостой. Тайга стояла, заваленная и укутанная в снежную шубу, как на новогодней открытке. Пахло первозданной свежестью и это напоминало запах разбитого арбуза, подмороженной капусты и еще чего-то далекого, почти забытого в этом глухом краю.

    Паша сидел у костра, пил густо заваренный чай, лайки лежали невдалеке, уткнув морды в лапы, и внимательно наблюдали за открытой банкой тушенки. Я  подходил к ним, возвращаясь с последним грузом. Солошенко, повернув ко мне голову, вдруг замер с кружкой в руках. Тогда, впервые, я увидел, как он бледнеет. Брюнет становился  синим. Мастер смотрел за меня. Я оглянулся и, как на картине знаменитого художника Ивана Шишкина, увидел медвежью троицу. Через тропу лежала поваленная снегом ель, за ней, привстав на задние лапы, стояла медведица, а медвежата: один выглядывал из-под ели, а другой сидел на стволе. И все это на расстоянии каких-то десяти метров! Паша горлом издал звук, что-то вроде петушиного клекота. Собаки, как на пружинах, вскочили и кинулись в сторону медведей. Медвежата мячиками покатились с тропы в тайгу. Медведица, подгоняя их, шлепала то левой, то правой лапой каждого под зад, не забывая при этом оглядываться на нас. Мастер белкой прыгнул  к лиственнице, к стволу которой была прислонена мелкокалиберная винтовка. Я схватил кувалду. Через секунду мы были готовы к обороне. Сцена комичная и нелепая, но другого оружия у нас не было.

     А тем временем ветер совершенно стих. Через разрывы облаков иногда показывалось солнце и тогда в его лучах над снегом вились тучки мошкары. Тишина стояла, как в храме. Ни собак, ни медведей, ни лая, как будто ничего этого и не было. Паша, подобрав брошенную кружку, ворчал, что чаю попить нормально  и то в тайге не дают. Я подошел к поваленной ели, мне было интересно, откуда медвежья троица взялась буквально за мной, и увидел, что по тропе от старой стоянки тянется цепочка медвежьих следов. Мамаша топала прямо по следам от моих сапог, а медвежата семенили рядом. Примерившись ногой в отпечаток задней лапы медведицы, я вслух заметил, что зверь небольшой и вполне можно отбиться ножом, на что мне мастер ответил: «Да ростом она с тебя, но толще раза в три. Молодая,  матерая догнала бы и худо было.»  Переговариваясь, мы прошли по тропе метров сто, как вдруг, будто в немом кино, увидели на дальнем краю прогалины в снежной пыли буро-черную тушу. Медведица, спрятав медвежат, неслась прямиком на нас. Паша, мгновенно отступив за ствол толстой лиственницы,  вскинул винтовку, я остался стоять на тропе. Ощущение было такое, что все это происходит не со мной. Мастер приглушенно хрипел: « За дерево, за дерево!» Я огляделся, рядом стоял довольно толстый ствол березы с обломанной вершиной. По молодости и неопытности мне была стыдна поспешность, хотя уже в голосе Солошенко звучала нешуточная тревога. Шагнув не спеша за ствол, я прижался к нему плечом и он рухнул. Оказывается, древесина давно превратилась в  труху и только кора сохраняла видимость прочного ствола. Медведица была уже недалеко, когда подоспели собаки и осадили ее. На прогалине все смешалось: лай, рев, рычание, шипение, мелькание в снежном месиве собачьих хвостов и загривка зверя. Я стал оглядываться. Увидел Пашу с синим лицом, стоящим за стволом здоровенной  лиственницы. Теперь он уже грозил мне кулаком и кричал: «За дерево! Обламывай вокруг кусты, чтобы не запнуться!» Дальше мне было понятно и без его крепких слов. Не мешкая, я кинулся за ствол ближайшей сосны, расстегивая на ходу пуговицы телогрейки. В голове проносились мысли: быстро снять телогрейку, намотать на левую руку для защиты от зубов, а правой бить зверя ножом. Выглянув из-за ствола, я увидел медведицу, стоящую на задних лапах с широко раскинутыми передними и оскаленной пастью. Меня поразили глаза зверя, как две стекляшки, они тупо уставились на меня. До нее было не более трех метров. Мастер оказался прав, ростом медведица была на задних лапах с меня, а на ее широкой груди мог поместиться не один мужик. Краем глаза я видел синего Пашку с прыгающей в руках мелкокалиберкой. Страха не было, было зло на эти тупые бусины глаз. Медведица не рычала и не ревела, а шипела, как рассерженный гусь. Между  белых клыков дергался красный язык. Вся эта сцена длилась не более пятнадцати секунд и опять Туз и Ураган одновременно вцепились ей в гачи, медведица взвизгнула и села, размахивая вокруг себя лапами. Собаки запрыгали вокруг нее, они захлебывались в своей ярости, их пасти были забиты медвежьей шерстью. Опять все смешалось в лающем, шипящем и визжащем клубке. Мастер не стрелял, и это спасло и нас и зверя. Стрелком он был отличным, за сотню метров бил рябчика в ельнике, но попасть точно в ухо медведю, так чтобы пуля прошла в мозг, в этой карусели тел он, конечно, не мог. Стрелять же из мелкокалиберной винтовки в другие убойные места бессмысленно. Медведь крепок на рану, даже с пулей в сердце может бежать не один десяток метров. Наконец  клубок распался, теперь медведица гонялась за собаками, те,  уворачиваясь,  хватали ее сзади, она быстро прятала зад  в снег, потом снова бросалась. Так этот хоровод постепенно отдалялся от нас. Скоро тайга поглотила все звуки. Мы поспешили вернуться на стоянку. Я вылил на костер целое ведро «отработки», огонь полыхнул, затрещал, поднялся столб черного дыма. Несмотря на жар костра, нас знобило. Паша заварил двойную порцию чая и мы, обжигаясь, выпили по кружке. Душа и тело согрелись. Вскоре вернулись лайки. Они не преследовали медвежье семейство, так как их основной объект охоты была – пушнина, но при случае, когда встречались с медведем, готовы были за хозяина жизнь отдать. Измотанные навалившимися на нас в один день перебазировкой и медвежьим налетом, мы засобирались в поселок. Возвращаться  пришлось, пробираясь  через заваленную снегом тайгу.
Над старым зимником тут и там нависали арки согнутых снегом тонкостволых прогонистых берез.  Местами дорогу перегораживали стволы поваленных  лесных великанов. Корни у деревьев в северной тайге не растут вглубь, причина тому – многолетняя мерзлота. Поэтому, когда случаются вот такие обильные снегопады или налетают ураганные ветры, тайга, как хлебное поле, ложится в буреломы. Мы шли гуськом: впереди бежали лайки, ловко ныряя под заснеженные ветки или перепрыгивая через них, за ними мастер, замыкал колонну я. Быстро смеркалось. Тяжелые темно-серые тучи, казалось, цеплялись своими космами за вершины деревьев. Надвигающаяся ночь  и тревожное поведение собак подгоняли. Не обращая уже никакого внимания на обваливающиеся снежные комья, мы ломились по заросшему  молодняком  зимнику. Шли с грузом. Мастер, кроме малокалиберки, нес мотор от промывочного насоса на замену, а я тащил тяжеленный рюкзак с образцами. Наш геолог, Саша Пушкин, два дня назад отобрал керновые пробы и уложил их в этот бездонный мешок. Мне, как студенту, было поручено доставить этот священный груз в камералку. За это  Саша давал мне готовую графику по геологии  участка. У меня заканчивалась практика, и я собирал материалы к отчету.

      К поселку вышли, когда ночное покрывало укутало непроглядной темнотой ближайшие деревья и кусты. Одежда на нас вся промокла до последней нитки, в сапогах хлюпало, плечи от лямок рюкзаков горели, как натертые горчицей. Почти до самого поселка собаки щерились в одну сторону от зимника, иногда с лаем бросались в снежный полумрак. Мастер  ругался на них, но лайки продолжали рычать на невидимого зверя. Разбираться, кто там, у нас не было ни малейшего желания, но, ежеминутно ожидая нападения, все время поворачивали голову в ту сторону. Так и шли.

    Эту ночь я ночевал в доме мастера. Говорили мало. От усталости почти ничего не ели. Перед сном вышли на крыльцо. Паша курил, а я ворошил густую шерсть на собачьих загривках. Молчали. Из распадка доносился ровный, приглушенный ночным влажным воздухом, рокот дизельной электростанции. Изредка в поселке хлопала  дверь и слышались голоса.  От ближайшей опушки тайги пахло мхом, смолой и прелой хвоей. С темного неба мягко и бесшумно ложились редкие крупные снежинки. Собаки угомонились и теперь вылизывали мокрую шерсть. Я сидел на ступеньках и думал, что закончился еще один день моей практики, что скоро этот поселок, мастер, собаки, медведица с медвежатами станут страницей моей полевой жизни.
Второго сентября, сдав в камералку  образцы и получив для самообороны оружие, мы, в сопровождении Пашиных собак отправились на участок работ. Предстояло пробурить последнюю скважину в этом полевом сезоне. Утро было пасмурное, но тучи не ползли, как вчера, у самой земли, они поднялись выше, где верховой ветер гнал их отарой овец к горизонту. Мастер шел впереди, я за ним, чуть приотстав для лучшего обзора. Собаки давно скрылись за ближайшим изгибом дороги. В километре от поселка нашу тропу пересек первый медвежий след, потом, метров через пятьсот, в туже сторону прошел еще один. На третьем километре встретились два следа: большой шел ровно, а маленький петлял, то, отдаляясь от большого в сторону, то, не попадая в ширину шага, тропил следом. Я,  было, задержался, рассматривая следы, но Паша шел не останавливаясь, и мне пришлось поспешить следом. Не доходя двух профилей до стоянки, мы уткнулись в отпечатки лап настоящего великана. Даже собаки обратили внимание. Видно было, как они сошли с тропы  и пошли по следам. Мастер присел, внимательно рассматривая и трогая след. На мой вопрос, откуда за одну ночь столько медведей взялось, ответил: «Год нонче сухой, урожая в тайге никакого, да и пожары все лето небо коптили. Но эти мишки не наши, наши-то давно откочевали, а эти с других мест, видимо и там неурожай!» Потом ткнул пальцем в здоровенный отпечаток и сказал: «Смотри, пятка задней лапы тупая, значит, сам хозяин здесь прошел.» Помолчал, поковырялся в снегу и добавил: «Часа два как прошел. Поди, километров десять уж умахал. Не догоним. На переходе зверь.»

     На нашей стоянке все было затоптано медвежьими следами. По размеру лап было понятно, что здесь хозяйничала наша вчерашняя троица. Валялись, сложенные накануне, керновые ящики, у смятого ведра не было ручки, резиновый шланг промывочного насоса был прокушен в нескольких местах, а связку буровых коронок нашли метрах в пятнадцати, видимо  на лапе утащил один из медвежат, потому что там же валялась мокрая телогрейка мастера с вырванными карманами. Паша все пытался бросить курить, вот и носил карамель в карманах. От  сумки с продуктами, что я повесил как можно выше, нашли только банку из-под сгущенки с аккуратными дырами от зубов. Вскрыв ее, мастер показал вовнутрь – там все сияло чистотой. Потом я все удивлялся, где бы мне ни приходилось сталкиваться с эти зверем, как этот сластена так чисто высасывает сгущенку?  И в Забайкалье, и в Якутии, везде медведи аккуратно прокусывали с двух сторон дно у банки,  и от содержимого не оставалось даже намека. Другое дело – тушенка. С ней медведи расправлялись тоже одинаково: они просто мяли ее лапой, иногда давили зубами до бесформенного куска железа, но и от тушенки не оставалось  ни пятнышка.

     К счастью, установку лихая троица не опрокинула. Собрав разбросанный инструмент, приступили к бурению. Мастер запустил мотор, погазовал, проверяя, и мы забурили последнюю скважину. Бурить пришлось без насоса, «всухую», а это значит – не посидишь. Но нас и не нужно было подгонять. Я торопился быстрее закончить практику и оказаться на шумных  улицах Иркутска, а мастера разбирал охотничий азарт. Еще неделю назад договорился он на отпуск без содержания до самой весны. Каждый год по осени Паша, как в запой, уходил на таежный промысел. Вот и сейчас в суматохе работы он строил планы один грандиозней другого. Я ему поддакивал. Дело спорилось. Через три часа скважина вошла в коренные породы. Закончив бурение и разложив керн в ящики, стали готовить установку к перевозке на базу. Мы торопились, не хотелось возвращаться по тайге в темноте. Свежи были воспоминания о вчерашнем, да и сегодняшнее внушало уважение, особенно последний след. Собаки, почувствовав сборы, появились из тайги. Они весь день промышляли окрест, и по их реакции на недоеденную банку тушенки было видно, что удачно. Окинув последним взглядом собранное к перевозке буровое добро, мы забросали снегом кострище и заторопились по профилю к старому зимнику. К поселку вышли, когда в окнах загорался свет.

    Наступило третье сентября. Накануне вечером мы с Пашей  засиделись допоздна – расставались. Он рано утром уходил на несколько дней к горнякам, а у меня был последний день на сборы недостающих к отчету материалов. На четвертое число в плане стоял «борт» и я был в списках пассажиров. «Бортом» был вертолет МИ-4, связывающий нас воздушной трассой с селом староверов на берегу Ангары, где были пристань и небольшой аэродром, председатель сельсовета, он же староста общины, утверждал, что село это старше города Иркутска  аж на десять лет. Доказательство тому – записи в их общинной книге. Показывать эту запись не единоверцам  категорически отказывался. Приходилось верить на слово. Но не это прославило затерянное в глухой тайге село. Через год в трех  километрах выше по течению Ангары в районе островов «Трех лосят» развернулась очередная комсомольская стройка- возводилась Усть-Илимская ГЭС.

     В первой половине дня в камералке было шумно. С утра топтались горняки, пришедшие с участка на закрытие нарядов. Привыкшие к просторам, их голоса гремели в тесном прокуренном коридоре камералки. Решив производственные дела, они заспорили с Ольгой Долговой, кому сегодня мыться в бане. В поселке по неписаному закону в бане мылись те, кто первым возьмется ее топить. Ольга решительно доказывала, что сегодня очередь нежиться в бане женщинам. В разгар спора принесли радиограмму: территориальное геологическое управление предупреждало о массовой миграции медведей в ряде районов из-за пожаров и бескормицы и о случаях их нападения на человека. Возникла новая тема. Вспомнили, как Ольга в прошлом году, неожиданно встретившись на тропе с огромным медведем, упала перед ним на четвереньки и залаяла. Тогда медведь ушел с тропы, что его заставило это сделать – или необычная реакция человека, или голоса идущих следом за Ольгой рабочих, можно было узнать только у него, но медведь, не объясняя, ушел по-английски. С этим и разошлись на обед, о бане никто и не вспомнил.

    После обеда я был в конторе экспедиции: поэтому в камералку возвращался поздно. Близились сумерки. Тучи, закрывающие небосвод, потеряли всякое очертание, они слились в единое целое,  и от этого небо казалось куполом, накрывшим поселок и ближайшие, заросшие тайгой, невысокие сопки. Воздух был необыкновенно чист и прозрачен. От неба, от притихшей тайги, от потемневших срубов, от всего вокруг шел покой и умиротворение. Казалось, сама природа наслаждалась тишиной осени перед зимними метелями. Звуки моих шагов да скрип дощатого тротуара нарушали сонную дремоту улицы.

    Я подходил уже к камералке, когда за спиной послышались торопливые шлепки босых ног. Недоумевая,  я посторонился, пропуская бегущего,  и открыл рот от изумления. По дощатому настилу мимо меня пробегал голый мужчина. В глаза бросилось розовое тело с прилипшими березовыми листьями и тазик, что мужчина держал перед собой двумя руками, прикрывая нижнюю часть живота. Не добежав до  камералки, голыш кинулся через улицу к общежитию горняков. Его ноги до колен увязли в глинистой жиже первозданной дороги. Беглец, балансирую одной рукой и, держа вторую, с тазиком, над головой, с трудом выдирался к противоположному тротуару. Наконец он выбрался на доски  и побежал к дверям.  Я поспешил за ним. Общежитие горняков было одной большой комнатой человек на двадцать, с низким потолком и  по - таежному  маленькими окнами. Было жарко натоплено, пахло потными человеческими телами, собачьей шерстью и еще всякой всячиной. В сумрачной комнате метались полуодетые волосатые мужики. Хватая со стен разнокалиберное оружие, они выскакивали на улицу кто в штанах, а кто и в трусах, но все успевали обуться. Раздавались крики: «Медведь в бане!» Я выскочил следом за ними. По поселку, до этого тихо дремавшему, разносились тревожные голоса людей, а у бани, это было видно сверху, со склона, свора собак держала в круге небольшого медведя. Со всех сторон вниз к бане бежали вооруженные и не совсем одетые мужики, обгоняя их, неслись стайки собак.

    Баня находилась в небольшом распадке на берегу ручья, огибающего поселок, а на противоположном склоне, в заснеженном квадрате вырубленной тайги чернели срубы «аммонитки». В бане мылись те самые горняки, что спорили утром с Ольгой. Всего девять мужиков. Пару бородачи не жалели, поддавали от души, так что у бани чуть ли не крышу поднимало. И вот, когда в самый разгар парилки Рыжий Коля открыл дверь в предбанник, собираясь выскочить к ручью, где в запруде стоял сруб бассейна, в клубах пара он увидел мохнатую спину, копошащуюся у лавок с одеждой. Не задумываясь, Коля ткнул пяткой в бок, как он полагал, одной из собак, что забралась в предбанник похозяйничать в сумках. Горняки любили после парной пропустить по стаканчику браги.

    В ответ на пинок спина рявкнула и развернулась – перед  Рыжим был медведь. Коля влетел в парилку и закричал страшным  голосом. Таким его еще никогда не видели. Рыжий Коля был «авторитетом», ростом под два метра, весом за сто двадцать килограмм и весь заросший ярко-рыжими густыми волосами. И если уж Рыжий так орал, то что оставалось другим, когда в дверях встал медведь и рявкнул. Голая братия завопила, застучала в тазы, кто-то плеснул на медведя кипятком. Мишке это не понравилось, и он уже по-настоящему открыл пасть, но идти на голых мужиков все-таки боялся. Стоя в дверях и занимая весь проход, он ревел и махал лапой. Оправившись от первого испуга, горняки отправили троих через окно за ружьями, а остальные отбивались от непрошеного гостя кипятком, тазиками и лавками. Разбив стекло, и благополучно выбравшись, троица кинулась за подмогой. Вот одного из них я и  встретил у камералки. А те  двое: один заскочил в дизельную, где до смерти перепугал дизелисток, и позвонил в контору дежурному, а второй  побежал по поселку, веселя собак и редких прохожих, к своему дому за карабином.

     На шум в бане первыми прибежали лайки от ближайших домов. Осажденные мужики в это время вышибали медведя лавками уже из предбанника. Что на их месте делали бы женщины, если бы Ольга утром доказала право на их сегодняшнюю баню, можно только фантазировать. Ну а мишка, когда его окружили собаки, в баню уже не рвался. Спасаясь, он бросился наутек к ближайшей опушке. Бежать пришлось через вырубленную противопожарную полосу «аммонитки». Здесь его и догнали горячие пули. Медведь упал и на него навалилось не менее полсотни собак. Началась свалка. Те, кому не удалось пробиться к зверю, кусали своих сородичей. Грызня стояла не на жизнь, а на смерть. Слабых сбивали с ног и рвали остервенело. Подбежавшие мужики пинками и палками разнимали дерущихся озверелых псов. Наконец всех разняли и разогнали. На затоптанном и забрызганном кровью снегу валялись несколько собачьих и одна медвежья туши.

Тарахтя мотором, резво подбежала танкетка. Горняки, деловито погрузив зверя и собак, укатили на ней в поселок. Былого покоя и тишины осенних сумерек как не бывало. Здесь и там зажигались огни, хлопали двери, кто-то кого-то звал, смеялся, скрипели и хлюпали дощатые настилы тротуаров. В районе камералки на холостых оборотах урчал мотор танкетки и в свете фар мелькали человеческие фигуры. Здесь разделывали медвежью тушу. Иногда звук мотора и гомон голосов заглушались шумом собачьих драк из-за брошенного куска мяса. Собачья грызня быстро затихала и в наступающей ночи опять слышался смех. Сегодня в поселке была свежанина. Неожиданно у самого горизонта разлилась, как траурная лента, розово-красная полоса. Казалось, скорбела сама природа. Я стоял один на месте, где совсем недавно оборвалась жизнь зверя. Этому медведю не суждено было закончить свой переход в места, где он мог бы, подкормившись, залечь в берлогу. Сколько еще таких бедолаг погибнет на переходе, знала только Судьба. С такими грустными мыслями я спускался  к ручью, направляясь к себе в общежитие

    На следующее утро вертолет прилетел неожиданно рано. Сборы были торопливыми. Ольга, летевшая в Управление на защиту нового проекта, нервничала, ей все казалось, что-то забыли. Наконец мы погрузились и вертолет, нарушая вековой покой рокотом и свистом, медленно поднялся в осеннее небо. Я смотрел в иллюминатор на уплывающий куда-то вбок поселок, вот надвинулись и скрылись пирамиды буровых вышек и весь горизонт, от края до края, залило море тайги. Вертолет уносил меня на большую землю. Практика закончилась.