Девятая глава

Тысячи лиц проходили сквозь меня через зрительную память и уходили прямиком в подсознание, превращаясь из когда-то существовавших людей в массовку для снов, образы для переработки воображением. Имена. Бесполезнее них может быть только истории, связанные с теми, кого ты больше не увидишь и не поздороваешься за руку лишь потому, что второй встречи не предусмотрено. Что будет, если ты снова встретишься с тем же придурком, который толкнул тебя и обвинил же в этом тебя же? О чём будешь говорить с бродягой, орущем о близости конца света и грешности всех и каждого, если вы будете соседями по барной стойке? Этого просто не будет. Вряд ли такого странника пустят в бар, а хамы долго, к счастью остальных, не живут.
За своё кратное количество лет мир много раз видоизменялся, я пережил разных людей и застал не меньшее количество легенд и их героев, бога «презренного металла» и саму Смерть в новом обличии. Надеюсь, что её визит окажется всё-таки неожиданностью и мне не придётся здороваться со своим давним знакомым неопределенного пола. Передо мной открывали двери в залы и аудитории, кабинеты и цеха, в мир и виртуальное небытие. Их же за мной часто и закрывали. Часы сменялись днями, а дни – годами. И когда я перестал воспринимать информацию из книг, телевизора или разговоров с людьми, теоретически способными изменить моё мировоззрение, я наконец-то понял, зачем измерять время: чтобы не оправдалось ощущение тягучей ириски на зубах в переносе на жизненный процесс, чтобы движение вперед всегда и независимо от любых обстоятельств оставалось таким. Ни знание языков, ни обширные познания в различных сферах знания, ни власть, ни деньги, ни бессмертие (хотя очень заманчиво), ни страдания или физическое наслаждение не смогут вытащить тебя из самоподготовки к небытию («бальзамированию души»). А что же тогда…?

Были дни, когда лежал на кровати и считал секунды до своего конца. Убеждаясь в собственной лени или праздности, сдавался и заводил будильник, чтобы перейти на часы. Вылезал из дома в чём мать родила, приобретал календари и вырывал листочки с днями или сгорал  от ожидания возможности уничтожить  целый бумажный месяц. Я аккуратно складывал их, обрезал истрепанные в смертельных боях со временем куски, складировал и нумеровал. Со стороны может показаться, что я пытался буквально убить время – выйти в чистое поле, лоб в лоб, без шансов на побег или ничью. Так человечество за всё своё существование пытается победить или обмануть смерть, хотя даже не подозревает, что втайне она маскируется под одного из нас. Так же и я не признавал хода часов, бросил купленную пачку датированных ежедневников, в которых каждый день должен был вырывать по одной странице. Глупо считать потраченное – проще отрицать. Так в моей жизни должно было навсегда остаться 18 июня 2…. года. Терялся товарный вид? Портились продукты? Безвозвратно менялась погода? Не повторялись новости? Да какая разница, если ты в трезвом уме желаешь потратить жизнь, остановив при этом время.

Существовали моменты, когда ты медленно понимал, что это – конец. Как правило, что-то до этого происходило. Увольнение, отчисление, расставание, скандал, ссора, потеря, кража, травма, осознание, депрессия, да хоть девальвация. Ты приходил домой, вешал свою верхнюю одежду в прихожей, неосторожно разувался и садился на одном коврике, рядом с обувью. Или тебе передавали подобную новость по телефону, или же ты видел что-то своими глазами, после чего стало что-то не вернуть, во что-то не поверить вновь. Страх мог в такие минуты зажимать все артерии, охлаждать кровь, перекрывать краны дыхания – распоряжаться твоей жизнью как своей. Порой вынуждал даже отказываться, грубить, лгать. Или же сделать всё это самому, за него. Прежде уничтожив все способы спастись, конечно. Самому или с помощью кого-то, кто не захотел реагировать на твои слова, почувствовав их настоящую природу. Проще жить, чем прекратить. Но тебя неизменно спасали человеческие рефлексы – еще один плюс быть им, а не кошкой, собакой или, допустим, леммингом.
Однако ни мой биологический вид, ни мой опыт не смогли меня спасти от этого дня. Вспоминать о Боге, думаю, глупо.
Каждое утро начинается кашлем. Сухой, раздирающий изнутри, как будто не можешь вычистить из горла несвежие комки шерсти, он наверняка будит кого-нибудь еще. Твои братья по несчастью, проклятые тем, что еще живы, ругают виновника их прерванного сна, но это неправда – в этих стенах никто не спит. Вот и сегодня я пытался сдерживать спазмы, пока между нашими вымоченными в горючем спальниками ходили люди в псевдовоенной форме, но с настоящим оружием. Они искали, как достать нас, потому что мы были должны Коммуне. И я, который обязан ей своим спасением.
-Вы знаете, что такое Коммуна?- спрашивал меня по-гусарски усатый господин в рваной офицерской форме и белых перчатках.
-Да. Это место, где мы находимся.-
-Неверно. Это место, где нет паразитов.-
Скривился, будто смотрит в глаза клещу на спине своей любимой собаки.
-И ты среди них. Либо ты возместишь нам затраты на твоё спасение, либо…-
-А разве в другом случае вы не разоритесь на патроны?-
-Удавим. Скормим  клопам.- усач действительно ненавидел меня. Такое ощущение, что если бы не конвой из двух дозорных, он бы забил меня дверной ручкой. Впрочем, осознание, что расстрел может произойти ровно здесь и сейчас, существенно сказывалось на моём поведении.
-А зачем вы меня спасали?-
Нет, не так.
-Что я должен буду делать?-
-Ты должен заплатить по счетам. Ты украл у моих бойцов и работников надежду на завтра, а у врачей – возможность спасать души.-
-Ка..-
-МОЛЧАТЬ!-расколотая рамка с портретом какого-то провокатора на лицо покосилась.
-Нет ничего бесплатного. Каждая капля пресной воды стоит реки пота. Каждая таблетка обезболивающего настолько ценна, что не каждый страждущий её дождётся.-
Он молча протянул мне какую-то бумагу.
-Подпиши.-
Я лениво осмотрелся по сторонам, пытаясь найти хоть что-то похожее на обычную чернильную ручку. Беспомощно пожал плечами.
-Стервятник. Даже ручки нет.- грязно-пунцовое лицо в фуражке, одетой поверх капюшона, внимательно посмотрело мне в лицо и вежливо попросило вывести меня из кабинета:
-Чтобы этого выродка я больше не видел! Быыыыстро!- двое из одного ларца подхватили меня под руки и куда-то повели по верхнему этажу станции. Ни наручников, ни веревок, ни угроз и унизительных кандалов. Не знаю, кто дал одному человеку право надругаться над другим, однако мне было очень поразительно ощутить сочувствие со стороны моих конвоиров.
-У вас шнурок развязался.-
Я обернулся без задней мысли, совершенно забыв о двух винтовках, нацеленных мне в спину. Один из них, двух молодых и не особо забывчивых парней, аккуратно повторил:
-Шнурок. Развязался.-
-Ну и пусть.-
Тот, что слева, занёс ногу, чтобы пойти, но щекастый цыкнул на него.
-Не положено. Завяжите.-
-Да без проблем.- нарочито аккуратно согнул колени, медленно и демонстрируя открытость своих движений завязал два вроде морских узла на том, что осталось от кедов. Пахло сыростью, стухшей водой, но в основном – потом, засохшей кровью. Вполне очевидно.
-Идём дальше.- для приличия носитель приметной бородавки над губой ткнул мне в спину стволом. Идём так идём.

Кассы, содранные рекламные плакаты о курсе достижения катарсиса и, особенно зло разорванный, с изображением действующей когда-то политической партии демократов. Обрывки газет, крысиный помёт, обрывки искрящихся проводов. Меня осенило.
-Откуда здесь электричество?-
Да слышали они меня, акустика хорошая.
-Откуда здесь электричество?-
-Что?-
Охранники в плащах, сшитых будто из чьих-то ковров наспех и с колпаками на голове, ускорили шаг.
-Откуда электричество в разрушенном городе? Свет, ток?-
-Оттуда.-
-Это не ответ.-
-Это ответ, вполне себе ответ. Нам вниз по лестнице.-
-Я видел, что осталось на поверхности.-
Они что-то знали и хотели сказать, иначе бы я уже давно умывался кровавыми соплями. Оружие творит с человеком чудеса, как в первобытности, ей-богу.
-Долго идти еще в Коммуну?-
-Нет,- я услышал смешок у себя за спиной.
-Ну сколько?-
-Ты уже в ней.-
-Бред.-
Молчат, только их обувь что-то сообщает стенам, полу, потолку.
-Вам не жарко?-
-Что?-
-Не жарко вам? Плащ, сапоги, головной убор…-
-Слушай, заткнись уже, достал болтать.-
Я не знаю, что человек в фуражке сказал им. Расстрелять или забить прикладом? Отвести на бойню, проверить минное поле или что-нибудь еще. Щекастый идёт не в ногу. Он прихрамывает на левую, иногда останавливается и поправляет что-то на спине.
Балахон сверху на измызганное в самом себе тело, головной убор посмешнее и военные стёртые сапоги непременно в земле. Что это? Униформа новой власти? Первое, что попалось под руку? Социальный протест? Они вели меня, но не собирались стрелять, даже если я убежал бы.
-Чего остановился? Иди!- раздалось эхом из-под дорожного знака с отверстием для глаз.
На стене висел плакат, на котором была изображена женщина с отрезанными губами. Она уже не плакала от боли, вряд ли когда-нибудь грудь поднялась бы еще. Её тело замело серыми песками времени, на котором еще остались следы офисных туфель. Надпись гласила: «Зачем свобода слова, если никто не услышит?». Я помнил, что это было в моём сне. Еще тогда, в юности.

Я был двумя станциями южнее. Ехал после длинного учебного дня в Университете, усталый, но довольный результатами. Было душно, жарко, я ослабил две пуговицы, разворотил горловину свитера. В наушниках мурчала какая-то музыка, из ряда тех мелодий, которые служат фоном  и не мешают жить. В вагоне со мной – старушка, два студента с виду, подвыпивший мужик и иностранец. Мужчина выпивал, пожилая женщина читала газету, иностранец с диким интересом изучал путеводитель, студенты, ясное дело, спорили. Абсолютно расслабленный ожиданием конечной (станции), я присел на свободное место, обхватил руками портфель и закрыл глаза. Впереди огрызок дня, оставшийся после учёбы.
Сладкая дремота прервалась тем, что я не смог открыть глаза. Точнее, почувствовал, как глаза открываются и закрываются, но не увидел света. Никто не запаниковал, я не слышал движения. Свет включился, механический голос попросил нас покинуть поезд на следующей станции, что мы и сделали.
На платформе было около пятидесяти человек, но с ними – двадцать полицейских с собаками. Они не обыскивали, они бросались и били всех, кто выходил из поезда, и сбрасывали их на рельсы. Тот же механический голос кричал ото всюду что-то про измену, предательство народа, заслуженное наказание.
Маленький мальчик с выбитым глазом кричал, смотря на меня тем, что на ниточке нерва: «Простите! Больно! Простите! Больно..!». Ноги несли вперед, мимо.
 Меня пробил пот, он смешался с брызгами крови и осколками чей-то черепной коробки  после знакомства с дробовиком - бросился в толпу, хвостом, пытаясь спасти и бежать, бежать, бежать, как тогда, на поверхности! Мне стало жарко, на ходу пуговицы стали отлетать в людей вокруг и – вдруг – всё остановилось. Люди сбавили шаг, остановился шум и прекратилась потасовка. Все посмотрели на меня, сжали цепью людей, каждый пытался меня схватить за ремень – а там пояс с динамитом и детонатор в моей руке.
Полицейский что-то передал по рации, все избитые и искалеченные разом встали и пошли в общие клещи.

Я испугался. И нажал кнопку.

-Этот плакат – Коммуны?-
-Да, а на что он тебе?-
-Сколько он здесь висит?-
-Со времен Первого Призыва.-
-Что простите?-
Коммунар смутился и, подсчитав в уме, честно ответил – не знал.
-Надпись означает, что «правительство – жвачные животные, опасающиеся по природе всего сознательного,…» -
-«…иначе откуда такая паника перед критикой и отупляющая бесчеловечность?»- закончил я цитату из буклетов, раздаваемых студентами перед входом в метро.