Лето в деревне 1

                Приветствую тебя, пустынный уголок!

Гимназист Митя был несказанно рад тому, что папаша взял его с собой на лето в псковское имение, в деревню. Матушка его еще Великим Постом уехала лечиться на воды в Баден-Баден и обещала вернуться только к Рождеству. Гимназические приятели за зиму отчаянно надоели. А, кроме того, Зиночка Кутасова так и не позволила Мите себя поцеловать.

Обожание гимназисток и объяснения с ними в любви не мешали Мите и его одноклассникам передавать друг другу списки стихов, от которых инспектора гимназии мог бы хватить удар. По рукам ходили сомнительного содержания стихи, как-то: «Сашка» Лермонтова, «Царь Никита» Пушкина и даже совершенно неприличные поэмы Баркова. Они будоражили души гимназистов, вызывали во сне туманные видения и напряжение в штанах мужских органов.
Профессору естественной истории Петербургского Императорского Университета Николаю Александровичу Иртеньеву принадлежало не имение, а только барская усадьба и сад в пять десятин. Остальную землю он, будучи человеком передовых взглядов, давно уступил селянам. Земли были тощие и хлеб не родился, мужики уходили на заработки в столицу, а бабы и девки выращивали лен и перебивались с репы на квас.

Удобная коляска не доставляла особого беспокойства даже на разбитых дорогах российской провинции и наш профессор думал о высоких материях, как-то: о дипломатической победе канцлера Горчакова, под защитой которого Бисмарк объединяет немецкие княжества, о политике императора Александра Третьего, о процветании торговли и ремесел в Российской Империи.

Сквозь дрему он поглядывал на сидящего рядом сына, который неожиданно из лопоухого гимназиста вырос в статного юношу и уже пробует брить усы. Да, сын начал с интересом поглядывать на горничную в их столичном доме и на чухонок, продающих молоко. Но профессора это не беспокоило. Как человек передовых взглядов, он был уверен в справедливости максимы: «Все естественное разумно и все разумное естественно». Отец ненавязчиво беседовал с Митей на «естественные темы» и подсовывал сыну книжки, как-то: Биологическая трагедия женщины Вейненгера, Пол и характер Немилова и Этюды оптимизма Мечникова. Бог даст, кончит через год Митя гимназию и поступит в университет. Николай Александрович улыбнулся, вспомнив собственные студенческие похождения в кругу модисток и других девиц полулегкого поведения.
                ***
Вот и приехали. Митя с любопытством смотрел на непривычное жилье: дом, конюшня, сараюшки, погреба и баня окружают поросший травой двор. За двором сад, а за ним окруженный ивами пруд, такой большой, что и окинуть взглядом невозможно. В последующие десятилетия такие заросшие пруды любили изображать на картинах русские передвижники.
Деревенский дом оказался довольно таки запущенным, пришлось звать из деревни баб и девок для наведения чистоты и порядка. Постоянно живущая в доме Филимоновна (в прошлом служившая в городе в кухарках) принялась хлопотать по поводу позднего обеда. Девки, высоко подоткнув подолы и мелькая белыми ляжками, мыли полы и окна, Бабы выколачивали пыль из перин и подушек, чистили мелом медные кастрюли и переговаривались с Дормидонтом, нанятым на лето толи конюхом, толи кучером, а за одно истопником и дровоколом.

Неожиданно прикатил исправник засвидетельствовать свое почтение столичному гостю – исправники на Руси Святой всегда все знали и ничего не упускали. А гость не просто профессор, а чиновник пятого класса табели о рангах, считай вровень с вице-директором департамента.
Гроза податного населения, исправник, вылез из пролетки и, расправив усы, поздоровался с хозяином:
- С приездом, Ваше превосходительство.
- Полноте, - махнул рукой профессор, - я всего-то статский советник. Потому только Высокородие, а для Вас просто Николай Александрович. Сейчас будем чай пить в саду, поскольку в доме вавилонское столпотворение.

Все трое пили не только чай, но и наливки, которые от безделья наготовила Филимоновна. Ах, русские наливки – на вишне, на смородиновых или березовых почках, яблочные, земляничные – ни в одном народе нет таких напитков. Пьешь и губы, право, слипаются, а во рту такой аромат!

Николай Александрович с исправником углубились в разговоры о торговой статистике и видах на урожай, которые Митю ни мало не занимали. Но тут подошел старик крестьянин с девушкой и обратился к хозяину с неожиданной просьбой.
- Барин, наймите на лето Дуньку. У меня изба полна девок, да два парнишки малых. Нам бы без нее прокормиться. Жених у девки помер, царство ему небесное, а пока за другого не выдали замуж, ей бы в работницы устроиться до осени.

Митя заинтересованно разглядывал девицу в простом сарафане, которая являла собой образец здоровой русской красоты – круглое лицо с веснушками, льняная коса, крепкое тело с хорошо заметной грудью.
- Сколько тебе лет, - спросил Митя.
- Шестнадцать, барин, возьмите меня в наймитки, я работящая.

Девица была хороша, как раннее утро, когда распахнешь окно и упиваешься свежестью, порозовевшими облаками и краем солнца, выглянувшего из-за горизонта. Прямо скажу, вид этой деревенской девки вызвал у Мити, пусть и мимолетное, душевное волнение.
Умудренный в женских делах Николай Александрович сказал бы, что неброская красота Дуни была подобна тихой русской природе, а не блеску молнии, как у темпераментных южных красавиц. Что касается исправника, то крестьянок он оценивал только «в телесном выражении». 

А Дуня во все глаза смотрела на сидящих за столом господ. В жизни своей она не бывала дальше соседнего села и сейчас увиденное было для нее внове. Удивительно, но при изобилии бутылок на столе господа не были пьяными, а вели степенную беседу. Деревенские мужики при таком случае уже валялись бы пол столом. Дуня была не по-деревенски умна и сразу заметила, что грозный исправник заискивает, и не только с владельцем усадьбы, но и с молодым барчуком, что по ее представлению опять же было делом невиданным.
Николай Александрович столковался с оплатой «до Покрова», вручил старику деньги и кивнул девице:

- Ступай к Филимоновне, она скажет, чем заняться. Дуняша поклонилась господам, повернулась и пошла к дому, но не утерпела и припустилась во всю прыть, сверкая босыми пятками. Исправник подмигнул Мите:
- Ишь, играет, как молодая кобылка!

Митя надулся, поскольку исправник нечаянно угадал его интерес к новой работнице.
В доме все поражало Дуняшу: фарфоровые чашки и тарелки, которые нельзя вытирать подолом сарафана или тряпкой, а нужно мыть и обсушить специальным полотенцем; постели в барских комнатах, заправленные такими белыми, невиданными у мужиков простынями. Как же на них спать с грязными ногами, испачкаешь – значит, каждый вечер перед сном нужно мыть ноги! Опять невиданное в крестьянском быту.

- Филимоновна, а это что такое? – спрашивала она, держа в руке крахмальную салфетку в серебряном кольце.
- Это, Дуняша, чтобы губы вытереть за едой и пальцы, коли испачкаешь. – отвечала ей многоопытная кухарка.
- А почему салфетка такая твердая?
- Их в крахмале мочат, а потом утюгом гладят. Я тебя научу.

И опять новое, непривычное: руки нужно не вытирать о подол или тряпку, а пользоваться салфеткой. И мысленно видит она себя в городском платье с фартучком и с белой наколкой на голове. Она подает барчуку Дмитрию Николаевичу чай, а на столе лежит салфетка, которую она сама крахмалила. «Вот взяли бы меня господа горничной и увезли с собой в город» - думала девушка Дуняша.

Металась она по дому, исполняла десятки поручений Филимоновны, и сравнивала мир, в который она попала с серой обыденностью крестьянской избы. И возникала в ее душе не черная зависть, а мечта прилепиться к господам, жить в этом чистом, устроенном мире, надежно защищенном от беспросветной бедности, пьяного мужа, произвола деревенского старосты и полицейских чинов. 

Не случайно мудрец сказал, что ад это зависимость от других. Именно таким адом была и до нашего времени остается деревня – русская, мордовская, татарская – какая разница. А зависимость всегда порождает недовольство, стремление вырваться.
От самого принятия христианства бежал из российской деревни всякий разумный: на Дон в казаки, в разбойничью станицу при большой дороге или в кержацкие скиты, наконец, в города подмастерьями, домашней прислугой. Да мало ли где могут приложить свои досужие руки деревенские мужики и бабы. До наших дней продолжается это бегство. Все меньше в деревне людей тороватых, работящих, все больше пьянства, лени и мелкого воровства.
                ***
После ужина Митя вышел в сад. В полумраке вечера белели яблони в цвету, сад благоухал. Лепестки уже начали осыпаться, покрывая белым приствольные круги. Тишина и красота запущенного сада настраивала на возвышенный, поэтический лад.

Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит,
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу
И звезда с звездою говорит…

В полголоса Митя читал любимое стихотворение. Его прервала неслышно подошедшая Дуняша.
- Это вы молитву читали? А у нас такой не знают.
- Это не молитва, а стихотворение поэта Лермонтова. – Ответил Митя. – Великий русский поэт. Есть еще поэт Пушкин, знаете таких?
- Знаю, нас в приходской школе заставляли учить, - ответила девушка и зачастила:
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца.
Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвеца…
Митя только поморщился:
- Это не самое лучшее его стихотворение, вот послушайте, - и он стал читать Сказку о царе Салтане, которую знал наизусть с раннего детства.

Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком…

Дуня по-женски подперев рукой щеку, с замиранием сердца, слушала новое для нее, неслыханное ранее и думала. «Девки то, верно, крестьянские, раз прядут... А я тоже прясть и ткать мастерица, лен то в нашей деревне полотном продают. И счастье ей какое привалило: пообещалась сына родить и царь взял ее в жены. Я бы тоже сыночка-богатыря родила, вот хотя бы для барина Дмитрия Николаевича». На этой грешной мысли она спохватилась, покраснела и украдкой взглянула на Митю – не заметил ли чего?

Дальнейшие приключения несчастной царицы и князя Гвидона она слушала вполуха. А мысли ее были заняты своим. Дуня хорошо знала горькую судьбу соседских девушек, выданных замуж за крестьянских парней. После свадьбы муж уходил в город на заработки, являлся на короткую побывку осенью, после чего жена рожала очередного ребенка и продолжала тащить на себе крестьянское хозяйство. Сговоренный Дуне жених помер прошлой зимой по пьяному делу. Но скоро родные найдут другую крестьянскую семью, которой нужны детородное чрево и крепкая женская спина.

Соседская девка, служившая в городе горничной, недавно приезжала в деревню на свадьбу брата. Она рассказывала подружкам о жизни «у правильных господ», о том, что барин ее домогается, щупает у себя в кабинете. Говорила о том, как ей сладко и боязно, но барину она, наверное, уступит. Подружек поразили даже не эти рассказы, а то, что она носила под платьем невиданные в деревенском обиходе панталоны. Мастеровитая Дуняша сняла с них выкройку и втайне сшила из домотканой холстины этот предмет туалета.

Все деревенские бабы завидовали и девке Акулине, которую отдали в город в работницы к купцу, а тот сделал ее своей полюбовницей. Оно, конечно, грешно, да купец ей домик построил в слободе, корову купил, деньгами снабжает и живет Аакулина с малым сыночком припеваючи. Купец заезжает порой к ней ночевать. Акулька его уж так ублажает, так ублажает, а потом бабам мещанкам хвастает, как сладко купец целует и обнимает. Бывавшие в городе крестьяне говорят, что Акулька опять с большим пузом ходит.

К слову сказать, некоторые купцы первой гильдии во времена Александра Третьего Миротворца имели на содержании по нескольку крестьянских девиц. Крепка была в русском купце мужицкая порода. Смолоду он, возможно, кистенем махал на проезжей дороге, кабак держал, а потом капитал нажил, выбился в почетные граждане и ведет солидный торг красным товаром.
Стоят в ряд одинаковые ладные домики, сидят на крылечках крестьянские дочери с младенцами на руках. Ждут они, до которой его степенство вечерком завернет, которая его будет своими телесами ублажать. СкАжите, что это грешно и противузаконно? Но купец и местному батюшке, и исправнику замазывал глаза казначейскими билетами, а девицы своей судьбе рады радешеньки.

В столь тонкие материи Дуняша не вдавалась по недостатку образования, но в глубине души теплила сказочную надежду связать жизнь (законно или не законно) с тем, кто находится выше ее на социальной лестнице. «Дмитрий Николаевич на меня и не посмотрит, - продолжала она свою думу, - ни ступить, ни слово молвить не умею, читаю плохо и танцевать как благородные девицы не обучена».

Вспомнились городские барышни, племянницы старой барыни Епанчиной. Дуня специально бегала в соседнее имение на них посмотреть. «Ни ладу в них, ни ряду, немощь бледная, тощие, ляжки как строганные. Разве такие могут мужу в постели угодить, родить хорошего ребеночка. А уж я рожу – будет гладенький да чистенький». Но сама отлично понимала, что все это не более чем мечтания. «И не посмотрит на меня Дмитрий Николаевич, » - подумала она…
- И не посмотрит на меня…
- И не посмотрит…

Ночь опустилась на землю. Храпит во сне исправник, оставленный ночевать гостеприимным хозяином. Ровным сном спит папаша. Ворочается Митя, во сне он обнимает гимназистку Зиночку Кутасову. Зиночка почему-то нагая, как Венера в книжке и он трогает ее в самых потаенных местах. А утром у него на кальсонах оказались липкие пятна…
Не спалось только Дуне, новые впечатления мешали забыться. Все прикидывала и сравнивала: «Опять же от меня потом мужицким пахнет, а господа моются чисто и пахнет от них пряниками, нужно и мне часто мыться». И заснула с твердым решением на рассвете сбегать на пруд искупаться.
                ***
Так и потекло ее время в хлопотах по господскому дому днем, с купанием в пруду на заре и постоянными мечтаниями о красивом барчуке. Вся эта история могла так и закончиться несбыточными мечтаниями Дуняши. Если бы… Если бы Митя не имел привычку ставать с восходом солнца. Верно сказано, что сон самая глупая трата времени, а Митя своим временем дорожил.

В то утро он взял сачок, ботанизирку и отправился к пруду с намерением пополнить свою коллекцию – не даром он мечтал о естественном факультете Петербургского Университета. И там, на пруде, он увидел купающуюся нимфу… Совершенно голая нимфа с обмотанной вокруг головы косой, стояла в воде и увлеченно мыла свои девичьи груди. В какой-то момент Дуня повернулась лицом к солнцу и спиной к Мите. В новом ракурсе ему были видны узкая талия и наполовину выступающая из воды округлость попки. На фоне разгорающейся зари Дуня в тихой воде пруда была прекрасна как сама молодость!

Надо сказать, что до этой поездки в деревню Митя видел нагое женское тело только у мраморных статуй в Царском Селе и на офортах в книгах папеньки. Потом Митя никак не мог вспомнить, сколько продолжалась эта сцена до того, как Дуняша увидела его. Взгляд ее стал испуганным, девушка прикрыла руками груди и присела в воду до самого подбородка. Митя отвернулся и молча ушел от пруда.

Чувства Дуняши пребывали в смятении. Дмитрий Николаевич застал ее голой – какой стыд! Одновременно она подумала, как бы повели себя деревенские парни в подобном случае. Они наверняка бы похитили одежду, заставили выйти к ним голой и хватали бы девушку за все места, пока она одевалась. После такого опозоренную никто не возьмет замуж и она осталась бы вековухой, старой девой. Молодой барчук поступил «по благородному», но как теперь с ним встретиться в доме, посмотреть ему в глаза?

Тихой мышкой проскользнула Дуняша в дом, весь день старалась не попадаться на глаза Мите, была особенно старательной в любой работе. Эта старательность ее и подвела. Убирая в комнате Мити, она хотела навести порядок на столе и нечаянно опрокинула чернильницу на раскрытую книгу. Попыталась промокнуть чернильную лужу и еще больше испачкала книги и гимназический альбом (тот самый, с неприличными стихами Баркова).

Митя, заставший Дуняшу непосредственно «на месте преступления», сердито сказал:
- За такое безобразие раньше секли розгами. Но я тебя просто выгоню. Отправляйся сегодня же домой к отцу.
Надо сказать, что при всем старании, Дуняша не особенно хорошо справлялась с обязанностями домашней прислуги, чем сильно отличалась от вышколенных горничных в Петербурге. Папаша Николай Александрович неоднократно выражал сожаление, что нанял ее на целое лето.

Страх обуял Дуняшу, изгнание из барского дома было катастрофой: отцу придется вернуть деньги, которые, наверняка, уже потрачены на разные нужды. Рассерженный родитель будет каждую субботу сечь розгами дочь, которая не сумела удержаться на работе в усадьбе. «Лучше бы Дмитрий Николаевич сам высек меня, только бы оставил в усадьбе» - подумала девушка.
- Дмитрий Николаевич, Христом Богом молю, - обратилась она к барчуку, целуя его руку, - высеките меня розгами и простите, не прогоняйте из усадьбы. Ну, пожалуйста!

На Руси люди всегда верили действенную силу порки. Телесные наказания родители применяли не только к малым детям, но секли взрослых парней и девушек. Это воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Христианское учение, противоречащее русскому духу, не могло сломать этого древнего обычая.

«Березовая каша» прочно вошла в быт русской деревни еще и потому, что доставляла тайное удовольствие экзекутору. Отец семейства или назначенный «обчеством» мужик испытывал особое удовлетворение от покорности лежащих под розгами. В этом проявляется глубоко скрытое в нашем мозгу стремление подчинить, покорить другого человека, проявить над ним свою власть. Что-то подобное почувствовал и гимназист Митя. Это было желание видеть девушку обнаженной, покорно лежащей на скамейке под розгами, которыми он, Митя, ее сечет.
- Так и быть, - ответил Митя после некоторого колебания, - я тебя высеку и прощу. Приходи завтра на заре на задний двор и принеси розги.
                ***
«… Утром он меня высечет розгами – думала ночью Дуняша, лежа в чуланчике на своей лавке и продолжила грустную мысль – по голой заднице. Нужно будет раздеться при молодом барине, а меня до сих пор сек только дедушка Никифор». Дуняша как-то отстраненно думала о предстоящей боли в ягодицах. Одновременно девушка с удивлением поняла, что не испытывает большого стыда перед молодым барином Дмитрием Николаевичем, которого она так рассердила. И то сказать, лучше быть выпоротой этим красивым гимназистом, чем возвращаться к нищей жизни в доме отца. С этими мыслями она проснулась на заре и пошла за сараи, прихватив заранее нарезанные прутья.

Почти сразу же за ней пришел Дмитрий Николаевич, гимназист Митя – такой красивенький, что дух захватывает. Митя и распорядился выдвинуть дровяные козлы, которые стояли под стеной амбара. Дуня выдвинула из на середину и поставила около них бадейку с розгами и замерла в ожидании.

«Но как мне заголяться перед Дмитрием Николаевичем? Может не снимать сарафан, а только завернуть сзади его подол? – сомневалась Дуняша. - Нет, на крестьянском сходе секут розгами всегда голых. Значит, надо раздеться …»  Поколебавшись немного, она сняла сарафан и рубашку, оставшись в естественном виде. Нагая девушка охватила себя за плечи руками и отвернулась от барчука. Тем самым она предоставила Мите возможность без спешки созерцать ее попку.

Митя плохо спал этой ночью, размышлял о предстоящей экзекуции: «… все-таки это неприлично высечь девушку-крестьянку, даже если она виновата. Но исправник сечет крестьян – и мужиков, и баб, и даже девок. И в этом не видят непорядка. А покойный ныне дедушка рассказывал, что в пору его детства, еще при крепостном праве, дворовых девок обязательно секли каждую субботу». Так размышлял Митя, а в голове его теснились образы чего-то белого, округлого, такого волнующего.

Все мы отличные адвокаты для самих себя. С одной стороны Мите страшно желал видеть нагое тело Дуняши, стегать ее розгой. А с другой стороны, он готов был простить неловкость и неумение девушки. Но эти мысли, равно, как и любые другие, вылетели из его головы при виде нагой Дуняши, которая показалась ему ослепительно красивой. Невозможно было глаз оторвать от плотно сдвинутых ляжек, светлого хохолка над ними, от розового соска, который выглядывал над скрещенными на груди руками. Молчание несколько затянулось и Митя стал испытывать неудобство в своих штанах.

Дуняша решительно отлепилась от стены, подошла к дровяным козлам и легла, свесив вниз руки и ноги. Выше ягодиц была четко видна ямочка. Ее попка прежде не казалась Мите такой привлекательной, как сейчас, когда между раздвинутыми бедрами явственно стали видны девичьи тайные места. Загорелые шея, руки и ступни ног оттеняли белизну всего остального. Картина для мальчика была настолько привлекательной, что он замер, любуясь изгибами девичьего тела.

Дуня лежала перед ним такая покорная, беззащитная и… красивая в своей наготе. «Ну, как же ее бить? – подумал Митя, - ведь ей будет очень больно»!
Митя достал из бадейки прут, несколько раз свистнул им в воздухе, проверяя гибкость, и каждый раз зад девушки судорожно сжимался в ожидании удара. Дуняша повернула к нему голову и тихо попросила:
- Не томите, Дмитрий Николаевич, начинайте…
- Начнем, благословясь, - сказал Митя где-то слышанную фразу.
Неожиданно для самого себя он отложил прут и прикоснулся к ягодичкам ладошкой, погладил это притягательное, зовущее место, от чего Дуня вздрогнула.
- Розгами пороть не буду, просто отшлепаю, - сказал он.
- Как пожелаете, - прошептала Дуняша, у которой прикосновение Митиной руки вызвало сердцебиение и прилив крови к щекам.

Митя погладил соблазнительную поверхность, когда ладонь спустилась слишком низко, девушка пошевелилась и приподняла «объект наказания».
Как тут было не положить левую руку на тугую ляжку деревенской девки? Сколько то Митя еще колебался, а потом звонко шлепнул по девичьему заду.
Поднятые навстречу его руке округлости так приятно было припечатывать ладонью. Попка каждый раз подпрыгивала от нового шлепка. Скоро Дуняша начала охать и от возбуждения немножко вилять задочком. После нескольких шлепков она подняла свои округлости еще выше, чему Митя был несказанно удивлен.

Нельзя сказать, что ей было очень больно, даже особого стыда перед молодым барином теперь она не испытывала. К собственному удивлению Дуняши в ее животе стало тепло, ей было   п р и я т н о.   Приятно ощущать шлепки, под которыми упруго подаются ягодицы, чувствовать боль (совсем не сильную!), лежать покорно   г о л о й   перед НИМ.
- Вот и все, - сказал Митя, - вставай и одевайся.
- Отвернитесь, пожалуйста, мне стыдно. – Ответила Дуняша.

Ей и в самом деле   СЕЙЧАС   стало стыдно – вот так встать голой и одеться при Мите, который только что ее отшлепал. В то же время в ней родилось желание еще и еще получать эти шлепки и, даже широко раздвинуть ноги.
Митя поспешил домой, продолжая копаться в своих ощущениях, выясняя, был ли его поступок в пределах дозволенного. Или он увлекся и перешел границу допустимого для благородного человека. 

Даша еще долго лежала на козлах и пыталась понять, что с ней произошло. Был ли стыдно лежать голой перед Митей? Безусловно, в тот момент стыда она не испытывала. Было ли больно, когда ее шлепали по попке? Почти не больно и, даже,   ПРИЯТНО.  Присутствовала в ее чувствах обида на Митю, который в наказание отшлепал ее? Нет, обиды не было, только желание услужить молодому барчуку, а в случае новой вины получить порцию настоящих розг, испытать настоящую боль от него. И еще теплилась надежда, что теперь она не просто одна из многих батрачек, что ее заметили, выделили среди других и, очень возможно, осенью заберут в город

Несколько дней они старались сохранить прежние отношения барчука и наемной прислуги, делали вид, что ничего не случилось. Однако и Митя, и Дуняша постоянно мыслями возвращались в тому, что произошло в то утро на заднем дворе. Теперь Мите снилась не Зиночка Кутасова, а Дуняша. Дуняша на озере, нагая Дуняша, ожидающая наказания, Дуняша лежащая на козлах и принимающая его шлепки по белой попке.

А Дуняша думала еще об одном наказании, но на этот раз настоящими розгами. Она мечтала вновь испытать томительный жар внизу живота, желание широко раздвинуть ноги в ожидании чего-то нового, пугающего и запретного… От одной мысли о возможном наказании она сильно возбуждалась и в девичьем месте становилось мокро.

Женский организм полон физиологических загадок. Ни одно медицинское светило не в состоянии ответить, почему пробуждается мазохизм, глубоко спящий в каждой женщине. Откуда берется это желание покоряться именно этому, избранному мужчине. Почему возникает эротическое пристрастие к порке, требующее настоящей боли для полного удовлетворения. Можно с уверенностью сказать только одно: сейчас Дуня была совсем не такая, как месяц назад, когда отец привел ее наниматься к Иртеньевым.

Она не имела представления об эротических ласках, ничего не знала об оргазме, но в глубине ее тела пробуждались эмоции, не требующие умственного знания. У малограмотной деревенской девушки происходил возврат к каким-то первобытным инстинктам, появилось желание ощутить животную страсть самки, которую берет могучий самец. Это была потребность ощутить себя слабой женщиной, зависящей от сильного, уверенного в себе мужчины.

Дмитрий Николаевич занят своими делами и не выражает намерения вновь ее наказать. Но Дуняша   ХОТЕЛА,   мечтала о том, чтобы ее высекли, и не кто-нибудь, а именно барчук Дмитрий Николаевич. В прошлый раз он отшлепал ее по попке за пролитые на книги чернила. Значит, нужно снова провиниться и, сознавшись, попросить в качестве наказания высечь розгами.
                ***
Желание это было так велико, что на вечерней молитве после «Отче наш» Дуняша обращалась к Богу:
- Боженька добрый и всемогущий! Сделай так, чтобы Дмитрий Николаевич высек меня розгами…
Случай представился в середине лета. Земство пригласило профессора Николая Александровича Иртеньева прочитать лекцию о холере, которая в ту пору свирепствовала в южных губерниях Российской Империи. Кухарка Филимоновна отправилась в соседнее село на престольный праздник, строго наказав Дуняше, какие блюда следует подавать на стол барчуку сегодня и завтра. Таким образом, Митя и Дуняша остались в усадьбе одни, не считая Дормидонта, который убрал лошадей и отлучился в кабак.

Еще накануне, узнав о предстоящем отъезде старшего хозяина и Филимоновны, Дуняша озаботилась нарезать и замочить розги. Как любая крестьянка, она хорошо знала различие в свойствах прутьев березы, ивы и других пород деревьев.

Березовые прутья больно кусают и при сильном ударе просекают кожу до крови. Тоненькие ивовые прутики при умелой порке не рвут кожу, никаких вздутий не оставляют, они только обжигают. И сразу хочется женщине раздвинуть ноги пошире и принять в себя Мужчину. Гуляет ивовый прут по попке и бедрам и его обжигающие поцелуи создают непередаваемое ощущение.

Иное дело, когда секут толстым прутом ивы или черемухи. Свист, и дикая тупая боль обрушивается на попку. Еще удар, и опять тупая боль. Боль, которая уходит куда то в глубину тела. Ощущения совсем не такие, как от березы, особенно у девушек. Очень больно девке, но после первых ударов начинает она ощущать приятное томление в низу живота, клитор наливается, и между ног становится мокро.

Дуня заготовила все виды розг, так сказать, на любое желание Дмитрия Николаевича. По непонятному для нее самой стремлению она надела под сарафан сшитые по городскому образцу панталоны – обычно она их не носила, никак не могла привыкнуть к этому городскому предмету туалета. Всю ночь она плохо спала, в своем воображении просматривала сцены предстоящего наказания. А утором приступила к решительным действиям.

Когда пришло время подавать завтрак, она взяла любимую чашку Мити, несколько раз мелко перекрестилась и… ударила ее о стол. Потом собрала в горсть черепки и пошла в столовую.
- Извините, Дмитрий Николаевич, меня неумеху, я нечаянно Вашу чашку разбила…
А чашка эта была подарена Мите в день ангела его матерью, и он ею очень дорожил. Видя, что лицо барчука наливается кровью, Дуняша торопливо сказала:
- Высеките меня розгами.
- И крепко высеку, - сердито сказал Митя, - немедленно идем в баньку.

Дуняша повернулась и молча пошла. Она добилась своего, теперь Дмитрий Николаевич ее крепко высечет ивовыми розгами, а, может быть, и крепким черемуховым прутом. Будет боль, такая желанная и, главное, приятная, вызывающая жар между ног.
Митя был настолько сердит, что, зайдя в предбанник, не обратил внимания на признаки заблаговременных приготовлений к экзекуции: скамья была выдвинута на середину предбанника, около нее стоит бадейка с замоченными прутьями. «Чашка, моя любимая чашка, подарок матушки, - думал он, - ох, и высеку я сейчас эту девку»!

А Дуняша, войдя в предбанник, сразу сняла сарафан, и тут Митя увидел, что на девушке надеты панталончики, столь необычные для крестьянки. Сшиты они были из домотканой холстины, но фасон имели вполне городской. В те времена не знали бельевой резинки. Нижнее белье держалось на тесемках охватывающих талию и завязанных бантиком.
Дуняша не торопилась снять этот предмет нижнего белья, который подчеркивал ее отличие от «деревенских девок». Возможно, ее обуял неожиданно стыд и она хотела просить, чтобы ее высекли не снимая панталон. Но Митя неожиданно шагнул вперед и взялся руками за бантик тесемки.

- Ишь, по моде городской одела, а руки кривые, чашку любимую разбила, - и развязал первый бантик.
Задняя сторона панталончиков упала, и девушка почувствовала холодок на своих ягодицах. Митя прикоснулся к округлостям Дуняши, провел пальцами по нежной коже и распустил переднюю завязки панталончиков.

Что она чувствовала, когда барчук развязал второй бантик и передняя сторона штанишек опустилась, открыла живот и светлые волосики внизу его? Это было ощущение покорности, полной принадлежности душой и телом барчуку, который провел рукой по холмику Венеры и тем заставил девушку…. От волнения она плотно сдвинула ножки, не давая панталончикам упасть на пол.

Митя присел и стащил с ее бедер уже ничего не прикрывающую деталь туалета. А затем, неожиданно для самого себя, он еще раз нежно погладил девушку по ягодицам.
Руки Дуняши скрестились на груди, она качнулась в сторону скамьи, но продолжала стоять. Так трудно было преодолеть себя, Митя взял её за плечи и подтолкнул по направлению к скамье. Девушка опустилась на нее и замерла.

Её руки вытянуты вперёд, ноги плотно стиснуты, поясница прогнулась, отчего попка казалось приподнятой вверх. В эти минуты Митя видел её всю от шеи до маленьких пяток. Не было ощущения запретности происходящего, Митя испытывал удовольствие при виде приготовленной к наказанию девушки. В то же время он в глубине души стеснялся того, пользуется случаем из юношеского любопытства еще раз созерцать ее наготу.

Толстый ивовый прут опустился на ягодицы, на них появилась розовая полоса, которая затем перешла в густую красноту вспыхнувшего рубца. От второго удара Дуняша чуть заметно шевельнулась, после пятого Митя перешёл на другую сторону. Дуняша начала вздрагивать, вскидывала голову, издала несколько раз стон, который получается на вдохе сквозь стиснутые зубы. Митя не выбирал силу удара, рука повиновалась каким-то неслышным и невидимым желаниям. Прут словно сам находил место, чтобы оставить очередной след.
- Вот так тебе! Будешь знать, как бить посуду. Фарфор не для твоих корявых рук. – наставлял Митя свою жертву между ударами розги.

Про себя он повторял где то прочитанное стихотворение достаточно фривольного содержания, от которого гимназического инспектора хватил бы удар:

Невинный цвет свой потеряли скоро
Две половинки выше стройных ног,
Но вместе с дикой болью и позором
Вдруг ощутила девушка восторг.
И, с боязливой ёрзая опаской,
Пока вершила розга краткий путь,
Она стонала, как под жгучей лаской,
И сладким чувством наполнялась грудь.

Экзекуция продолжалась. После десяти ударов пришлось заменить розгу. Дуня не знала, сколько ей предстоит вытерпеть, но Митя заранее решил, что ударов будет тридцать. Несколько ссадин рдели, на бёдрах кончик розги оставили яркие метки, некоторые из них сочились кровью.

Что чувствовала Дуняша, когда Митя сек ее розгами? Она отдавала свое тело в руки любимого мужчины. Розги в его руках становились частью эротической игры, вызывали возбуждение. Дуняша начала возбуждаться уже на стадии подготовки к порке. Наконец, это стало психологической разрядкой, подтверждением того, что она, деревенская девка, стала как бы принадлежностью городского барчука. Пускай раздевает меня и сечет, но возьмет с собой в город, в ту чистую «благородную» жизнь.

Психология эротической порки плохо осмыслена и понята. С одной стороны, это желание женщины подчиниться, все претерпеть из рук того, которого она признала над собой господином. А тот, кто порет? Для мужчины это способ самоутверждения над покорным женским телом. Но он не должен наслаждаться БОЛЬЮ, он должен наслаждаться ПОКОРНОСТЬЮ.
Первые удары розги - это острая боль, потом она постепенно отступила, появилось приятное жжение на теле, горячее, проникающее между ножек и внутри живота. Такое состояние невозможно описать, его можно только прочувствовать. И Дуняша ощутила его в полной мере.

Глубокое дыхание перемежается с задержкой его, на несколько секунд она переставала существовать... Тело становилось полем для Игры чувства под названием ОРГАЗМ.... Это бешенная скачка, когда накрывает могучая волна, происходит потеря чувства реальности, времени, пространства. Ум безмолвствует, но вопят ощущения.
Последние удары Митя нанес самой упругой, самой злой розгой и облегченно вздохнул, сознавая, что не надо продолжать. Выпрямился и не смотрел больше в сторону скамьи, поскольку вид у девушки был совсем неприличный.

– Мне можно встать?  - спросила Дуняша.
Митино «Да» прозвучало сдавленно, словно что-то застряло в горле. Он не знал, можно ли помочь Дуняше подняться и столбом стоял над скамейкой. Дуняша поднялась и, как была голая, обняла Митю за шею, неумело поцеловала в щеку и прошептала:
- Спасибо, Дмитрий Николаевич. Я люблю вас! Секите меня каждую субботу, спортите мое девичество, только возьмите меня в город. Мне бы каждый день видеть вас, ублажать по-всякому…

Митя в растерянности не знал что сказать и только легким касанием гладил ее поротые, но такие приятные ягодицы.

А лето еще далеко не закончилось.
Что-то будет, что-то будет?