Вятка моего вчера 2

ДОМ ИЗ КРАСНОГО КИРПИЧА.

Глава вторая.

Дом, где после войны поселились бабушка, мама и я, находился на углу улиц Энгельса и Карла Маркса, сразу за драмтеатром. Это было добротное двухэтажное сооружение из красного кирпича с прилегающим к нему небольшим садом, огороженным с улицы резной железной оградой с острыми пиками на высоких прутьях. Детям ходить в сад, мять траву и рвать цветы категорически запрещалось. Уж и не помню, кто там был главным караульщиком.

Дом этот, когда-то принадлежавший какой-то купчихе, после войны был населен, как муравейник. На первом этаже жило семей десять, которые постоянно устраивали коридорные склоки из-за всяких бытовых мелочей типа не выключенного в клозете света. Смутно припоминаю некоторые фигуры соседей.

Рядом с нами жила одинокая стареющая дама "из бывших", которая по утрам зычно призывала меня помочь застегнуть ей полуграцию. Выпятив огромный бюст и с неимоверным усилием сведя розовые веснусчатые лопатки, она уговаривала меня немножко поднатужиться и застегнуть хотя бы еще парочку из бесконечно длинного ряда находящихся сзади маленьких пуговок, которые никак не хотели залезать в петельки.

После утомительной для нас обеих процедуры она великодушно угощала меня конфеткой или печеньем. Жильцы осуждали Марию Андреевну за позднее пробуждение, сибаритство, пристрастие к курению табака и постоянно перемывали ей косточки.

Напротив нас в двух маленьких комнатушках ютилась большая рабочая семья Борзенковых. Старший сын Борзенковых, Жорка, целыми днями корпел с паяльником в руке над какими-то непонятными мне проводками и закорючками или, надев наушники, непрестанно пищал чем-то странным. Он был радиолюбителем, к нему приходили открытки из разных городов, республик и стран, чем он очень гордился. Он и мне пытался втолковать что-то загадочное про азбуку морзе и даже давал поработать на ключе, но к технике уже тогда у меня не было совершенно никакого интереса. Позднее Жорка Борзенков стал  гордостью всего нашего дома, так как одним из первых в городе самостоятельно собрал небольшой телевизор КВН, который можно было смотреть через большую выпуклую линзу. А спустя еще лет десять, когда начиналось кировское телевидение, он стал главным звукооператором телецентра, где благополучно проработал до самой пенсии.

У него было две сестры - родная и двоюродная. Родная сестра, Гета, красивая девушка с толстыми длинными косами, выйдя замуж, обнаружила, что не может иметь детей. Тогда они с мужем удочерили маленькую девочку и непременно хотели, чтобы она этого не знала. Однако каждый раз находился кто-нибудь, кто пытался при случае сказать ей: "Ну, конечно, ты же им не родная!". Так они переезжали всю жизнь с квартиры
на квартиру и наконец вовсе уехали из Кирова. Галя выросла, но, увы, как говорят, не принесла им радости.

Двоюродная сестра Жорки, Женя, росла без отца, была дочерью репрессированной и жила в детдоме в Халтурине (ныне Орлове). Однажды, когда ее не пустили на новогодний утренник, как дочь врага народа, восьмилетняя Женька психанула и убежала.
Вернее, ушла пешком в Киров, к тетке. Зимой, в рваных башмаках она отмахала восемьдесят километров, ночуя и кормясь в деревнях. Тетка вырастила и воспитала ее как родную дочь, а та переняла у нее беспредельную доброту и умение радоваться жизни. Даже когда у беременной Жени утонул муж, она выжила, не сломалась. 

Возле входной двери обитал инвалид-колясочник Василевский, который зарабатывал тем, что делал уникальные вещи с инкрустацией из соломки. В его комнате вкусно пахло деревом и лаком, и когда туда удавалось проникнуть, я могла часами стоять
возле него и смотреть, как он ловко берет пинцетом разной формы кусочки соломы (полосочки и квадратики) и складывает их в удивительный узор. До сих пор помню один из его шедевров - Кремль со звездой наверху. Наверное, это было мое самое первое знакомство с искусством.

В угловой комнате проживала гроза всего коридора - дородная женщина с дынными грудями по фамилии Добротья. Однако добра она была лишь телом. У нее росла слепая и молчаливая дочь, которая целыми днями сидела на крыльце и, подрагивая
лицом, читала длинными нервными пальцами по специальным книгам для слепых, и сын Сергей двумя годами старше меня, которого мать била смертным боем за малейшую провинность, причем даже прохаживалась по его спине проволокой,
ставила коленями на горох и запирала на целый день одного без еды и питья.

Мальчик громко и жалобно плакал, нарушая покой соседей и вызывая их возмущение, а мне его было ужасно жалко, поэтому я подходила к двери, перешептывалась с ним, а в щель между дверью и полом тайком ото всех просовывала несчастному узнику печенье, так как кусок хлеба был толст и не пролезал. Обидно мне было за него еще и по той причине, что фамилия его была Пушкин - как у того самого, который писал про рыбака и рыбку, золотого петушка и ученого кота.

Наша комнатенка находилась в самом конце длинного и вечно темного коридора, расположенного буквой Г. Это было небольшое помещение с двумя окнами, наполовину вросшими в землю, и холодной кладовкой (бывшим черным ходом в дом). В комнате стояли две кровати (я спала на раскладушке), над одной из них висел холщевый коврик, на котором масляной краской незамысловато были нарисованы
сестрица Аленушка и братец Иванушка, ставший козленочком. Такие коврики мама делала сама, пользуясь принесенным от подружек трафаретом. Шкаф для одежды, два небольших стола – вот, кажется, и вся обстановка.

Помню, как мама продала дедушкины золотые часы и - чтобы дома было уютно - купила и повесила на окна и двери длинные, до пола, голубые шторы, на которых были изображены какие-то экзотические пальмы. Шторы были красивые, но мне было жалко часов с узорчатой круглой крышкой и двумя ключиками.

В детстве я часто болела ангиной, температурила, и мама лечила меня всеми доступными средствами вплоть до подогретого кагора. Частенько приходилось делать укол (пенициллин входил в моду) – тогда я вопила на весь дом, царапалась и кусалась, возмущая всех, в особенности бабушку.

Поскольку мы жили в полуподвале, родные и знакомые, проходя мимо по тротуару, заглядывали
к нам в окно и подолгу болтали с нами. Я же нередко пользовалась окном вместо двери. Так например, однажды, когда меня заперли дома одну, Сережка Пушкин выманил меня наружу, легко освободив из заточения, и увел обследовать
прилегающие к дому окрестности. Влетело нам за это обоим, естественно, по первое число, а Сережка снова получил от матери знатную порку.

Кстати, окрестности, надо сказать, казались нам потрясающе интересными. Через дом от нас, ниже по Карла Маркса, находилась зеркальная мастерская, и возле ее ворот всегда можно было найти кусочек зеркала, чтобы тут же попускать "зайчиков".

В глубине квартала стояло большое двухэтажное деревянное здание - общежитие артистов местных театров. Для нас оно было недосягаемым, мы лишь издалека глазели на нарядных девочек и мальчиков, которые играли на веранде второго этажа. Как выяснилось лет через пятьдесят, здесь, например, жили со своими родителями, известными актерами ТЮЗа народная артистка России Ольга Симонова, ее сестра Татьяна и брат Алексей. Перед домом был небольшой пустырь, который местные мальчишки, а иногда и мужчины, использовали как футбольное поле.

На углу улиц Карла Маркса и Степана Халтурина, через три дома от нас, в маленьком покосившемся полудоме-полусарае находилась парикмахерская, где меня лет в пять отчего-то обрили наголо и я горько плакала по рассыпавшимся на полу кудряшкам и по бантику, который лежал теперь аккуратно скрученной в рулончик ленточкой без всякой надобности - словно бабочка превратилась обратно в кокон.

В те далекие времена люди жили несколько иначе, чем сейчас. Я, например, знала всех мальчишек и девчонок с нашей улицы двумя кварталами ниже, и постоянно бегала играть в чужие дворы. И сейчас, случается, встречаю на улице знакомое лицо, порой силюсь и не могу вспомнить имени человека, но знаю, что он – из моего детства. Да, другой,
изменившийся, но незабываемый.

Друзей стало еще больше, когда я пошла в школу.
Первая начальная школа (двухэтажное деревянное здание на улице Энгельса) находилась в двух шагах от дома, и там я проучилась четыре года. Была я не отличницей, а как тогда говорили «хорошисткой», но прилежание и особенно поведение огорчали моих родных. Я любила поболтать на уроке, повертеться, похихикать и в результате нередко пол-урока стояла наказанной в углу возле кафельной печки.

Наш дом как-то незаметно снесли в семидесятые: все стоял и стоял, но вдруг его не стало, он исчез, а на его месте появился скучный длинный забор, огородивший  угол улиц, которые назывались все так же: Карла Маркса и Энгельса. Через несколько лет на месте нашего дома появился другой - большой, многоэтажный,
многоквартирный, скучный и похожий на десятки других городских домов.

Как-то недавно приятельница затащила меня в гости к своему другу, актеру Театра
на Спасской Косте Бояринцеву, который, как оказалось, жил теперь в этом большом доме, в квартире на первом этаже с окнами, выходящими, как когда-то наши, прямо в проулок между сквером и драмтеатром. На мгновение память отбросила меня на полвека назад и я увидела себя маленькой девчушкой, сидящей у окна с завязанным больным горлом и грустно следящей за ногами проходящих мимо людей...