О моём учителе

Я работаю в классе № 86 так давно, что этот, обозначенный на двери номер, неуловимо перекликается с другим номером 86 из моего детства. На уроках каллиграфии мы писали металлическими перьями № 86 с вычеканенной звездочкой. Звездочка манила к заоблачному совершенству букв с нажимом и без нажима.
Сейчас каллиграфия на свалке истории. Металлические перышки сменились шариковыми авторучками, а сейчас и вовсе безликим компьютерным шрифтом.
А вот музыке учат - во многом - по старинке. В технологии музыкального обучения немало общего с ушедшей в небытие каллиграфией, хотя бы то, что конечная цель процесса - точность и красота.
В моем классе два рояля. Если бы материализовались все прозвучавшие на их веку фальшивые ноты, невнятный ритм да и просто аккуратная звуковая бессмыслица, произведенная неумелыми детскими руками -рухнули бы, наверное, стены класса.
Мы золотоискатели. Горы песка и случайность (Господи! Сколько труда за этой случайностью!) драгоценной крупинки.
Чем сердце успокоится?
Можно взглянуть на старые афиши, висящие по всему периметру просторного класса. За каждым афишным листком - предельное напряжение. Что-то, хоть немногое, удалось в очередном рывке, какая-то музыкальная фраза поднялась над унылой посредственностью - и навсегда с тобой это коротенькое счастье свершения.
Вот афиша празднования 100-летнего юбилея моего консерваторского учителя Александра Лазаревича Эйдельмана.
Долгая жизнь (он умер на 94-м году) и на удивление полное воплощение - не только творческое, но, что еще реже, - человеческое. Как принято говорить - счастливая судьба.
Он был профессором Киевской, Львовской консерваторий и Нью-Йорского университета, востребованный до последнего дыхания. Он вырастил двух состоявшихся сыновей. Он жил и умер среди любящих и любимых людей.
Лучезарная и одновременно вроде бы стабильная избранность.
Но сквозь какие тучи продирается этот спокойный, уравновешенный свет?
Юность, совпавшая с катастрофой 1917 года и долгой, изнурительной разрухой гражданской войны.
Да, киевская консерватория, да, звездный педагогический состав (Блумельфельд, Нейгауз, Беклемишев, Пухальский), да, друг юности и соученик Владимир Горовиц, «Володька», да, яркая победа на Всеукраинском конкурсе пианистов в 1931 году.
Но нищета и голод (моя мама десятки лет вспоминала об упавшей с грузовика буханке хлеба, которую она успела подхватить, рванувшись чуть ли не под колеса ).
Но - гибель всех ближайших родственников в Бабьем Яру (сам Александр Лазаревич из-за сильной близорукости не подлежал мобилизации и успел эвакуироваться с Киевской консерваторией в Саратов, потом в Свердловск).
Но тягостная, кажется, необратимо раздавливающая личность уже сталинская кампания по борьбе с космополитизмом конца 40-х годов. Она не обошла даже маленькие, незаметные учреждения, что уж говорить о столичной республиканской консерватории. Часто после очередного концерта своих студентов Александр Лазаревич лежал с компрессом на голове. Я знаю это из рассказов очевидцев, старых киевских эйдельмановских учеников.
И может быть, как следствие - раннее старение. В крохотном, по сравнению с нынешним, послевоенном Киеве многие наглядно знали профессора Эйдельмана и его миниатюрную немолодую жену. Небольшого роста, сутуловатый, в очках с толстыми линзами, которые, кажется, только подчеркивали интеллигентную приветливость его лица, Александр Лазаревич частенько прогуливался со своей половиной.
«Шли под ручку два старичка», - говорила мама, прекрасно помнившая эту чету.
Передо мной программка отчетного концерта Киевской средней специальной музыкальной школы, состоявшегося в апреле 1941 года.
Во втором отделении ученица Александра Лазаревича Кето Хучуа исполняет «Колыбельную» Шопена и Парафраз Верди-Листа на темы оперы «Риголетто».
Кто бы мог предположить, что спустя несколько лет эта молодая красивая девушка увидит в любимом педагоге мужчину своей жизни?
А ведь к ней был неравнодушен А. А. Александров, тогда еще - Люка Александров, красавец и умница, да к тому же - ровесник. Должны были существовать очень весомые причины, если обаятельная и умная Кето предпочла молодому неженатому кавалергарду не очень красивого, зато очень женатого учителя. А все - музыка
Александр Лазаревич с его интуитивной одаренностью, волшебным звучанием рояля и щедростью душевного таланта мог привязать сильнее, чем писаные голливудские красавцы. В нем таилось столь же притягательное, сколь и необъяснимое мужское обаяние.
Но эта, внезапно распахнувшаяся для обоих влюбленных дверь в райское блаженство долгие годы только маячила на горизонте. Законная жена не соглашалась на развод, считая себя бессовестно обойденной. Они были давно женаты. Неутомимая Ольга Ефимовна обустроила уютное гнездышко на Мало-Васильковской, мечтала о спокойной, заботливой старости, а тут такое вероломство! Для Александра Лазаревича по разным причинам наступили сумерки. Приближалась замысленная «отцом народов» депортация евреев из европейской части СССР, нарастала волна увольнений из различных учреждений. Из Киевской консерватории были выдворены Л А. Гозенпуд, М.А. Гозенпуд, Л.Я. Хинчин, М.Ф. Гейлиг. Пришел черед А. Л. Эйдельмана. Лицемерная формулировка увольнения «для интенсификации музыкально-педагогического процесса на периферии». На фоне жестоких общественных судилищ и многочисленных арестов это было почти везением. Предложили Харьков или Львов. Александр Лазоревич выбрал Львов, этот «украинский Пьемонт» с его пестрой судьбой то в составе Австро-Венгрии, то в составе Польши. За время второй мировой войны немцы уничтожили в городе евреев, после войны советская администрация изгнала из Львова поляков. Среди высланных соплеменников Шопена и Мицкевича оказался и совсем юный Станислав Лем.
Музыкантов масштаба А Л. Эйдельмана во Львове не было, и Александр Лазаревич прибыл сюда как нельзя кстати.
Кето Хучуа после отъезда своего педагога вынуждена была переменить руководителя, чтобы закончить консерваторию. Им оказался К.Н. Михайлов, профессор-орденоносец, по мнению Кето, гораздо больше орденоносец, чем профессор, а тем более музыкант. Их союз складывался со скрипом, но, к счастью, это продолжалось всего лишь год.
Ольга Ефимовна ездила к мятежному супругу и во Львов, но он не дрогнул. Сегодня даже в малой степени трудно представить, какого мужества это стоило. «Безродный космополит», да еще посягнувший на устои нерушимой советской семьи! Во время вынужденной разлуки с Александром Лазаревичем Кето Хучуа завела обычай выписывать цитаты из читаемых книг. Немного наивная, афористическая подборка свидетельствует о душевном состоянии студентки Кето (это 1948 -1949 годы):

«Моя любовь без дна, Чем больше я даю, Тем больше я имею» - Шекспир
«Бежать от женщины любимой тяжело, А жить подле женщины любящей и не обладать ею - ужасно» Ст. Цвейг
«То, что справедливо и несправедливо - не дано судить людям. Люди вечно заблуждаются и будут заблуждаться, и ни в чем больше, Как в том, что они считают справедливым и несправедливым» Л. Толстой

Тетрадь с цитатами - старенькая общая тетрадь с портретом Горького на обложке - много лет «живет» в моем книжном шкафу. Примерно в 1963 году Кето Константиновна передала ее мне в качестве своеобразной эстафеты.
С 1963 года по 1965 год я с бесхитростным пафосом юности заносила в нее пусть и чужие, но близкие по духу мысли. Но, как и наверное, Кето, я не стыжусь своей наивности.

«... цитата не есть выписка. Цитата есть цикада Неумолимость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает. Эрудиция далеко не тождественна упоминательной клавиатуре...»
Это Осип Мандельштам.

В конце концов судьба смилостивилась над влюбленными с такой значительной разницей в возрасте. Они соединились во Львове. Кето оставила киевский отчий дом на прелестной улице Ветрова, напротив университетского ботанического сада, и последовала за своим избранником. Впрочем, ссылка оказалась райской, причем отнюдь не в шалаше, а в превосходной четырехкомнатной квартире в доме польской застройки на Уральской улице (интересное название для западно-украинского города).
Детская комната с хорошим роялем - на нем учились сыновья, Гога и Сережа, родившиеся уже в новой львовской жизни; музыкальная гостиная с двумя роялями ( собственным, замечательным Bechstem,OM и прокатным Bosendorfer,oM - для «частных» учеников ), столовая с огромным овальным столом - кто только не сиживал за ним! - спальня и большая кухня с помещением для домработницы. Там жила Надя, верой и правдой служившая своим «панам» и любившая их. Вскоре после приезда Эйдельманы купили автомобиль. Я запомнила его номер благодаря шутливому стихотворению, сочиненному кем-то из друзей дома и посвященному Кето:

«... и тогда любой мужчина,
лишь заметив Вас внутри,
так и ляжет под машину
два - четыре - тридцать три».

Дом на Уральской, гостеприимный и хлебосольный, был открыт для коллег и студентов. Там нередко бывал молодой Мирослав Скорик, приходила посоветоваться перед поездкой к Нейгаузу Мария Крушельницкая. Его непременно посещали заезжие гастролеры. Я встречала там Марию Гринберг, Александра Иохелеса, Якова Флиэра...
А моя студенческая жизнь ( в 1960 году я поступила во Львовскую консерваторию) складывалась непросто.
Где жить, где заниматься?
Консерваторское общежитие-развалюха грозило рухнуть на головы студентов, потому администрация сразу же предлагала абитуриентам подыскивать жилье.
Все мои квартирные хозяйки, трепетно взимая плату за проживание и пользование имеющимся пианино, всегда мечтали о квартирантах-невидимках. Попытки заниматься дома довольно скоро разбивались о неодолимые бытовые преграды. В результате я практически перебралась в консерваторию. Святое студенческое время для занятий - на свежую голову -с семи утра и до начала лекций.
Иногда удавалось занять двадцать четвертый класс, где работал Александр Лазаревич. Там стояли два рояля фирмы «Bosendorfer». Это - старая, процветающая и поныне, фирма В тех львовских инструментах выпуска начала XX века одним из фирменных знаков было добавление четырех клавиш в в субконтроктаве. Таким образом расширялся диапазон. А для противников подобной новации существовала черная крышечка на креплениях. Ею можно было прикрыть лишний участок клавиатуры. Эти инструменты обладали приятным, теплым, объемным звуком; не случайно один из двух роялей двадцать четвертого класса долгое время использовался как филармонический концертный рояль. Он хранил невидимую для непосвященных тайну: на внутренней неполированной части крышки можно было прочитать имена гастролеров, выступавших во Львове на протяжении тридцати лет (1929 - 1959). На этом рояле играли Артур Рубинштейн, Эгон Петри, Клаудио Аррау, Яков Флиэр, Барбара Хессе-Буковская. Клавиши «помнили» прикосновения их пальцев, что-то неуловимое витало в воздухе...
Сядешь заниматься, разыграешься, почувствуешь себя человеком, привидится свет в конце тоннеля - вдруг открывается дверь, входят педагог со студентом - и «... которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время!»
Шлепаешься с неба на землю жалким лягушонком. Теперь нужно ждать вечера, когда начнут освобождаться классы. Впрочем, случалось найти класс и днем, если все время быть начеку. Особенно трудно приходилось во время сессий, в январе и июне, когда на консерваторию обрушивалась лавина заочников. Со свежими силами они оккупировали классы уже с шести утра. Я прибегала к семи и сразу же устремлялась на балкон черного хода: здесь, со стороны двора, все консерваторские окна были как на ладони. Если за каким-нибудь окном не горел свет, это означало, что утро для меня не потеряно. Но обычно в семь часов все окна были ярко освещены, и оставалось ждать, досадливо и нетерпеливо, пока освободится какой-нибудь класс.
...Укромный и малозаметный черный ход - еще одна тайна здания. В вестибюле, отделенном от улицы тяжелой старинной дубовой дверью, слева от входа существовала маленькая неказистая одностворчатая дверца Она вела в длинный коридор и дальше в Голубой зал. Там всегда разыгрывались перед концертом и гастролеры, и студенты: до 1963 года под одной крышей на Чайковского, 7 уживались консерватория и филармония.
На полпути к Голубому залу, в скупо освещенном коридоре, совсем уже малоприметная дверца открывалась на запасную лестницу. Узкая шахта черного хода диктовала лестнице быть почти винтовой. Старые деревянные ступеньки тихонько поскрипывали. На каждой этажной площадке существовало два выхода : один - в консерваторский коридор, другой -на крохотный балкончик во двор-колодец. Сюда на «черную» лестницу, убегали плакать после неудачного выступления, здесь клялись в любви и дружбе, словом, это был надышенный, теплый, живой островок в холодном «казенном доме».
А сам «казенный дом» - очень импозантный, в стиле модерн или арт-нуво, с прелестными узорчатыми ограждениями балконов, с каменными лебедями на крыше...Ни дать, ни взять _ местный Нойсванштайн.
Постоянная охота за классами не прошла бесследно для меня : я приобрела стойкую бессонницу (по сей день). Менялись снотворные - ноксирон, радедорм, димедрол, донормил, а проблема оставалась.
«... и мой сурок со мною».
Но, конечно, в моей львовской жизни были и радостные события. Например, мне выпало первой опробовать новый «Steinway», который завезли в наш Большой зал.
Этот зал, одновременно торжественный и уютный, с огромным подковообразным балконом, со старинным органом, украшенным ангелочками, с великолепной акустикой, делал каждое выступление событием, а новый сверкающий рояль особо обязывал.
Отмечали 175-ю годовщину рождения Баха. Я играла Чакону Баха-Бузони. Дойдя до речитатива (третья от конца страница), я почувствовала, что мое сценическое время на исходе... Почему Бах не сочинил еще хотя бы парочку вариаций? Звуки нового рояля всплывали вверх, будто окутанные волшебным мерцанием. Александр Лазаревич удивился, почему так долго звучал у меня последний аккорд, а я так и не решалась объяснить ему, что мне было просто жаль поставить точку.
Однажды произошел и трагикомический случай. На первом курсе меня удостоили чести играть с настоящим филармоническим оркестром Es-dur"Hbffl концерт Листа На репетицию я пришла в свитере, а вечером, естественно, полагалось надеть концертное платье.
Платье, что называется «от кутюр»: его перешили из почти новой школьной формы, снабдив, компенсируя убожество ткани и кроя, огромным кружевным воротником из бабушкиного сундука. В те аскетические времена щеголять в вечерних туалетах не приходилось.
Помимо своей крайней бедности это кашемировое чудо оказалось еще и крайне узким, т.е. совершенно не пригодным для игры на рояле. Я же, по неопытности, не догадалась «обыграть» свой наряд на репетиции.
И вот, когда на второй странице Концерта пошел наверх пассаж martellato, и обе руки оказались в правой части клавиатуры, я вдруг почувствовала, что подо мной наклонился стул.
Ведь это был не специальный фортепианный кожаный табурет на массивных опорах, а обычный конторский стул без малейших украшающих элементов, твердый, как скамейка в кузове грузовика. Еще мгновение - и лететь бы мне кувырком с высокой, не меньше метра, эстрады (интересно, случалось ли кому-нибудь из пианистов падать со сцены?!). Но, слава Богу, Лист, достигнув вершины, устремил свою фантазию вниз, к унисонам си бемолей, и мой норовистый стул со стуком вернулся в исходную позицию, вплетя свой деревянный акцент в листовую партитуру...
Я любила уроки Александра Лазаревича, Он не переучивал меня, не крушил мои замыслы, а щедро делился своим незаурядным талантом. Я чувствовала, что он принимает в целом мою работу. «Счастье - это когда тебя понимают» - действительно нет ничего важнее на свете. Впервые я увидела Александра Лазаревича на консультации перед вступительными экзаменами в июле 1960 года
Боже мой!
Как я волновалась!
Но страх отступил, потому что меня слушал очень доброжелательный и совсем не страшный человек. Во время игры он мог что-нибудь воскликнуть, но не грозно, а как-то даже по детски запальчиво, и эта интонация пожилого мэтра сразу сокращала дистанцию между нами. Работая над произведением, он, бывало, дирижировал, подпевал, подзадоривал - прямо человек-оркестр.
Мне трудно представить моего учителя в состоянии покоя. Его подвижность не соответствовала паспортным данным. Выражение глаз - быстрых, ищущих, повышенная импульсивность -за всем этим стояла многовековая печальная необходимость всегда быть настороже, пытаться отвести опасность. Даже в самые радостные минуты его жизни ( а тогда, в июле 1960 года родился его второй сын, Сергей ) он оставался тревожно-деятельным. Профессорской вальяжности в нем не было и в помине. А при этом он создал школу, целую плеяду пианистов. Нынешние педагоги фортепианной кафедры во Львове - в большинстве его бывшие студенты.
Я не думаю, что эйдельмановское многолетнее заведывание кафедрой принималось всеми так уж безоговорочно. Для создания нормального климата в большом коллективе педагогов-пианистов нужен был большой дипломатический дар. И Александру Лазаревичу удавалось удерживать кипящие страсти (а в каком творческом коллективе они не кипят?!).
...В фортепианном зале нашей киевской школы им. Лысенко несколько лет назад я, закрывая окно, внезапно увидела надпись на раме : «NN (фамилия педагога) бездарен и безумен». Почерк не детский. У кого из наших преподавателей вырвался этот вопль?.. Александра Лазаревича спасала его доброжелательность, успехи его студентов, огромная концертная работа, добросовестность на обсуждениях фортепианной комиссии. Единственной во львовские годы печалью моего учителя было то, что путь на любой международный конкурс пианистов пролегал через московскую «мясорубку».Москва никогда не была заинтересована в поддержке союзных республик, хватало в избытке своих претендентов. Я это ощутила на «собственной шкуре» в 1963 году на всесоюзном отборочном прослушивании к конкурсу имени Шумана Голоса жюри по моей кандидатуре разделились наполовину. И тогда Дмитрий Башкиров, председатель жюри, использовал свое право двойного голоса и «зарубил» мою поездку в Германию. И это было в порядке вещей.
Но и в конкурсных баталиях Александр Лазаревич в итоге не остался аутсайдером. Его успех оказался тем более существенным, что победителем стал его собственный сын Сергей, учившийся у своего отца с первых шагов в музыкальной школе и до подлинного профессионального становления.
Правда, в Брюссель, на Конкурс королевы Елизаветы, один из престижнейших конкурсов в мире, Сергей Эйдельман поехал не как представитель Украины, а как гражданин США. В 1978 году, проработав более 27 лет заведующим фортепианной кафедрой львовской консерватории, А. Л. Эйдельман эмигрировал за океан.
Крутой поворот! Второй раз в жизни сжигались мосты! Но если в первом случае Александр Лазаревич был значительно моложе, да и оставался в своей стране, то сейчас в свои 75 лет, подавая документы в ОВИР, он автоматически становился врагом и изменником.
Семья ожидала разрешения на выезд зимой 1978 года. Ситуация резко обострялась из-за приближающегося ( в июле) восемнадцатилетия младшего сына, которого могли призвать в армию и весь смысл эмиграции оказался бы перечеркнуть»!. Вместо обычных 2-3 месяцев вопрос о предоставлении виз рассматривался полгода Можно представить себе, чего стоило Александру Лазаревичу и его близким это отчаянное ожидание!
Они еще очень дешево отделались.
Надвигался 1979 год.
Политбюро ЦК КПСС приняло решение о вводе войск в Афганистан для поддержки режима, который казался просоветским. Советские коммунистические руководители, видимо, не очень хорошо знали историю, иначе они бы вспомнили о том, что в горах Афганистана погибли многие великие армии - от Александра Македонского до британских завоевателей. Советские военачальники знали, что такое война в условиях Афганистана и знали военную историю.
Высшие чины Генштаба были против, но их не послушали. С началом военных действий резко ограничился выпуск эмигрантов из Советского Союза.
Александру Лазаревичу и его семье счастливо удалось избежать статуса «отказники».
Во всяком случае - игра стоила свеч! Родители не могли упустить возможность дать детям шанс на иную, более свободную и достойную жизнь.
А не чудо ли, что Александр Лазаревич в Нью-Йорке получил должность профессора университета и проработал там 14 лет(1981 - 1995)! Кето Константиновна рассказывала, что он преподавал на жуткой смеси немецкого, русского и английского, но его понимали. Живое, искреннее восприятие музыки, умение замечательно показать на рояле, выразительньш, теплый звук, благожелательность, личное обаяние помогли ему остаться востребованным до самого конца жизни.
Я видела фотография Александра Лазаревича в день его 90-летия. Он сидит возле Кето, положив руки на колени. Его плоть почти истаяла, но руки, большие мужские руки пианиста, живут как бы отдельно от тела. Незадолго до кончины он сказал жене, что вот только теперь понял, как нужно играть на рояле. На фото 1994 года ( ему уже 92 ) Александр Лазаревич что-то исполняет своим американским студентам ( один из них негр, рядом девушка из дальневосточной Азии).
Поздние фотографии Александра Лазаревича для меня, знавшей его в 1960-1965 годах, -откровение. Суетность, неизбежное распыление своей сути из-за безумной педагогической нагрузки, включающей толпы частных учеников - все это сменилось трогательной мудростью, смирением, взгляд обратился в Вечность, к сущности бытия.
Мой учитель ушел из жизни в 1996 году.
Сама его кончина- поэма!
Из Европы прилетели сыновья. Кето поставила любимую пластинку, Полонез-Фантазию Шопена, и Александр Лазаревич тихо угас в своей нью-йоркской квартире на Haven avenue, шевеля пальцами поверх одеяла, словно прощаясь с дорогими звуками...
В 2002 году, спустя почти 40 лет, мы встретились с Кето Константиновной во Львове на юбилейном праздновании 100-летия Александра Лазаревича.
Второго октября состоялся концерт бывших учеников юбиляра. Их оказалось пятеро: сын, Сергей Эйдельман, лауреат Конкурса имени Королевы Елизаветы; педагог Московской консерватории Юрий Полубелов; профессор Ростовской консерватории Владимир Дайч; профессор Львовской музыкальной академии Ксения Колесса, дочь бывшего ректора Львовской консерватории, композитора Н.Ф. Колессы; а также и я.
Опять, как сорок лет назад, выхожу на сцену дорогого мне Большого зала.
Портрет Александра Лазаревича, множество цветов, зал переполнен. Публика очень доброжелательная.
Кроме нас пятерых выступают ученики учеников АЛЭйдельмана. Концерт затягивается. Заключительный номер фортепианный дуэт в составе : Сергей Эйдельман и Юрий Полубелов. Сын Александра Лазаревича - высокий элегантный господин, удивительно напоминает по манере игры своего отца
На следующий день - сольный концерт Сергея Эйдельмана Оглушительный успех сына вызывает слезы у Кето Константиновны.
При расставании (Кето - в Нью-Йорк, я - в Киев) вдова дорогого мне человека благодарит за приезд, за искренность исполнения моей программы. Мы обмениваемся адресами, и вскоре из Нью-Йорка приходит письмо.
Оказывается , Кето Константиновна уже прабабушка. У Гоги бизнес в Брюсселе, Сережа -гражданин мира гастролирует, преподает. Дочь гогиного сына Володи, живущего в Нью-Йорке, правнучка Кето Софи Мишель - в свои два года напевает песенки и с удовольствием танцует под импровизации своей grate grand-mother.
Вся эта история мгновенно оживает, когда мой взгляд время от времени падает на памятную афишу.

Лариса Вакарина, Киев.