Нимб над сердцем IисповедьI

               

               
                Пролог

Доброе утро, добрый день, добрый вечер, доброй ночи. Меня зовут Муткевич Валентин Евгеньевич. Мне пятьдесят четыре года. Живу я в Жлобине со своей гражданской женой. Работаю учителем музыки в средней школе. Благодаря вышеназванной исповеди вышеназванного автора мне посчастливилось в конце концов переиначить свою жуткую жизнь, так как было время, когда я являлся человеком без определённого места жительства. Понимаю, что это заявление требует затронуть мою биографию, поэтому попробую коротко рассказать про своё существование.
Родился я в Гомеле. Моей маме тогда исполнилось уже почти сорок лет, и я был у неё единственным ребёнком. Она долгое время не могла или не хотела выходить замуж и поэтому родила меня так поздно от человека, которого я не знал. Да и сама она его толком не знала. Материнский инстинкт сделал меня незаконнорождённым.
Но мой производитель всё-таки оставил мне через гены определённые музыкальные способности. А раз в кровь воды не нальёшь, то я и закончил училище имени Соколовского по классу аккордеона с дополнительным инструментом фоно, хотя мама и не любила, когда я музицировал. Затем работал в тогдашнем Дворце пионеров и школьников (Княжеский дворец). Вёл там, в атмосфере дворцовых интрижек, кружок игры на баяне.
Когда мне исполнилось двадцать семь лет, за меня кое-как согласилась выйти замуж двадцатилетняя девушка. Но казалось, что это она старше меня. Видать, чёрт не одни лапти порвал, пока нас в кучу собрал. Моя жена оказалась настоящей возбуждающей стервой. Однако я чувствовал себя довольно комфортно под её каблуком, потому что был человеком слабой воли и слабого тела. Супругу же, в свою очередь, тоже удовлетворяло такое распределение позиций. Я стремился казаться ей нежным, но жену это только раздражало. Ну, да ничего, мне было нормально.
Жили мы у меня. С нами жила и моя мама. Я, конечно, волновался, что две женщины вместе не уживутся. Однако всё было мирно. Мама радовалась, что у сына в конце концов появилась девушка, и поэтому старалась избежать неизбежных недомолвок, позволяя ей делать даже то, что не позволяла делать себе. А жена, в свою очередь, с радостью пользовалась таким подарком, своевольно принимая всяческие решения в квартире и в жизне. И всё, слава Богу! шло своим чередом. Не было только покоя надёжности.
Затем мы завели ребёнка, и я уже стал уверенным, что дальше в нашей семейной жизни всё будет просто отлично. Однако десять лет этой жизни может охарактеризовать даже один печальный факт. В долгожданные выходные я просыпался с одним желанием ; романтично понежиться с женой в постели. Но и субботнее, и воскресное утра она начинала с категоричного загибания пальцев, каждый из которых обозначал ту работу, что я должен выполнить в скором времени. И сколько б я ни перечил супруге, она всегда аргументированно убеждала меня в жизненной необходимости этого.
Жена помнила обо мне только плохое, не давая возможности отцепиться от него ни мне, ни себе.
Ага, ещё мне хотелось, чтобы чай мы пили из самовара. Однако она не разрешала даже приобрести его.
Сын, глядя на то, какой мягкотелый его отец, перестал меня уважать. Он больше тянулся к мамке. Может, была возможность притянуть сына к себе, но я не воспользовался ею. Наверно, не хватило духу. А может, я и сам этого не хотел, потому что сын был не от любимой женщины. А может быть, наши любови к нему не любили одна одну. А быть может, наши с женой „да” в загсе ; превратились бы в „нет” в церкве.
Когда супруге исполнилось тридцать, она начала вести себя совсем плохо. Постоянно была раздражительной, чем вынуждала угождать ей, подлизываться к ней, упрашивать её. Я умело чувствовал градус гнева моей второй половины и поэтому не повышал температуру своих высказываний до красной цифры. Но жена взрывалась даже от тёплых слов. Вообще молчать при ней я не мог, потому что слишком долго молчал до неё. Супруга очень психовала, произносила несвойственные ей грязные словечки, попрекала меня маленьким заработком. Хотя доселе он её вроде бы устраивал. Иногда она даже умышленно выполняла в квартире мужскую работу, чтобы потом укорить этим. Жена осуждала меня, когда я помогал своим немногочисленным друзьям. Однако сама жить не могла без компаний под градусом, пропитанных, на её мысль, какой-никакой жизнью. Хотя там она всё время молчала. Мне же супруга на этих стрессовых вечеринках давала возможность хоть каким-то образом проявить себя мужчиной. Я и проявлял, но только свои слабости. Во мне её раздражало всё ; даже моё отсутствие. Жена ругалась с моей мамой, потому что не любила её, и это было для меня самым страшным. А потом наши супружеские отношения и вообще стали поддерживаться только её случайно хорошими настроениями да тоской друг по другу, которая возникала в результате частых, но недолговременных расставаний двух противоположностей, уставших от сражения за то, чего уже не существовало, а вернее, никогда не существовало. Все наши действия, слова, мысли были никчемными и стали ничейными. Исподволь я осознал: моя симпатия к супруге уже давно прошла, хотя мне всё ещё казалось, что она мне нравится ; я боялся поверить в обратное. Я даже боялся лишний раз думать о жене.
Во всём виноватым я считал её возраст, который являлся пиком сексуальной активности у женщин. Я не ошибся. Сложность была в том, что мои активность и оптимизм до тридцати семи лет куда-то подевались. Я просто физически и эмоционально уже не мог соответствовать пылу своей супруги. Поэтому, когда от её кожи стал идти смрад сигарет, одеколона и чужого пота, я понял, что всё это не просто флирт замужней женщины, чтоб подразнить мужа. Даже тепло её тела стало чужеродным.
Сначала мне хотелось уничтожить жену и её любовника. Но я, конечно же, этого не сделал. Я просто простил ей измену, о которой страстно выпытал всё до неприличностей. К сожалению, прощение не дало своего результата, и всё закончилось банально: моя жена с моим ребёнком ушла к торгашу ; от меня и моих непроизвольных упрёков. После признания наших подписей в загсе описками, а проще говоря, после развода, моя бывшая не потребовала даже алиментов и не претендовала на мою жилплощадь. С одной стороны, это хорошо, а с другой ; такая совестливость является следствием мощного презрения ко мне. Но всё-таки я пытался обходными путями инкогнито доставлять своему сыну и его матери деньги. Мой эгоизм обоснованно ждал, что чужая семья вскоре начнёт мозолить торгаша, и наивно надеялся, что после она, хоть и „обглоданная”, но вернётся когда-нибудь ко мне.
Чем больше мужчине лет, тем больше женских возрастов в поле его зрения. Это же, как ни странно, произошло и со мной. Только вот глаза я держал то опущенными, то поднятыми вверх.
Невольной свидетельницей нашего с женой разлада была моя мама. Она слишком переживала за нас и вскоре умерла. В итоге в один год я потерял сразу двух женщин.
Дальше опять-таки всё было обычно для такой ситуации. Я стал выпивать, потом ; пить, а после ; напиваться. Потерял работу.
Беды так часто подкарауливали меня в закоулках моей жизни, что я стал спокойно предчувствовать эти нападения и даже обречённо ждать их из-за каждого угла. 
Однажды в моё одиночество ворвался один знакомый и сказал: „Валик, начто тебе двухкомнатная квартира? Разменяй её на однокомнатную с доплатой. Деньги будешь иметь”. Он обманул меня.
Через полгода скитаний по родственникам, друзьям, знакомым, и чужим я очутился на улице. Так я променял одиночество комфортное на подзаборное. А когда потерял свой пасспорт, то и вообще почувствовал себя вычеркнутым из официального списка граждан Беларуси. Так я оказался вне жизни.
Своё сороколетие и начало нищенского существования отметил уже в тепловом люке, куда попал в свой юбилейный год. Так началась моя люмпениада.
Тепловой люк для бомжа ; это одно из самых лучших для прозябания мест. Внутри его находятся тепловые трубы, и зимой в нём даже жарко. Он безопасней землянки, подвала, чердака, подъезда или чьей-то дачи, потому что из него не так часто выкидывают. Однако меня б уже давно выкинули и оттуда такие же бомжи, как и я, если б не Степан ; человек, что подобрал меня буквально с земли и привёл в люк.
Бомж Степан был старше меня на одинадцать лет. Он имел уже шестилетний нищенский стаж и поэтому почти превратился из человека в животное. И был как пьяный даже когда трезвый. Как и животное, Степан всегда имел серьёзное выражение хари. А во время еды превращался в животное целиком. Степан жил одними инстинктами. Все его чувства омертвели. Взял же он меня к себе исключительно из корыстных побуждений. Бомжу тяжело без напарника. Степан сказал, что его бывший напарник скопытился от икоты. Бомжи вообще-то часто страдают от разных болезней. Я болел на язву.
Степану нужен был человек, который бы помогал добывать харчи, предупреждал об опасности, собирал вместе с ним разные вещи на свалке и при этом мало ел. Таким помощником для Степана стал я. Мне ж, в свою очередь, тоже было выгодно иметь рядом сильного и опытного человека-животное. Единственное, чего я боялся, ; это стать в будущем таким же зверообразным, как он.
Степан почти всё время молчал, но мне всё ж удалось узнать о его тяжёлой судьбе, пока ещё язык Степана не перешёл в мыканье. Пробормотал он о ней без никаких эмоций.
Степан всю жизнь работал плотником и был настоящим мастером своего дела. Он успел построить аж пять хат ; родственникам, друзьям, знакомым. Имел жену, детей. Всё было хорошо, пока его не потянуло пойти „налево”, да так пойти, что даже там и остаться. Мало того, Степан выписался со своей жилплощади и прописался у любовницы, которая имела двух сыновей-подростков. Пока сыновья не стали взрослыми, они были вынуждены терпеть чужого дядьку в своём доме. Однако когда хлопцы вернулись из армии и начали задумываться о женитьбе, в семье назрел вопрос, который оба брата и озвучили: „Мама, а что в нашей квартире делает этот мужик?” Кровные дети Степана вместе с бывшей женой, как ни странно, спросили у него то же самое, когда он, жалкий, вернулся в свою былую хату. Ну, а затем со Степаном сделалось то, что и со всеми бомжами: родственники ; выпивка ; потеря работы ; друзья ; знакомые ; чужие ; улица ; люк.
Существовали мы со Степаном в основном за счёт подаяния ; особенно на паперти, церковной милостыни и „кургана” (Рондовская свалка), который больше всех нас поил, кормил и одевал. Там мы собирали металлолом, макулатуру, стекло и самое главное ; хлеб, который потом продавали „людям” (не бомжам), что регулярно приезжали за ним к „кургану” и давали неплохие „тити-мити” (деньги). Эти „люди” кормили им своих свиней. Денег хватало, чтобы выжить, а главное ; чтобы пить. Пили мы „плодовку” (плодово-ягодное вино), на лучшее пойло денег не хватало. Курить я начал бомжем, потому что курево как-то притупляет голод. Курили мы со Степаном недокурки.
Самым страшным было то, что, притулившись к жаркой трубе и глядя на свечку, начинаешь чувствовать какое-то обманное наслаждение уюта, которым переполняется всё пространство люка под воздействием „плодовки”, что с желудочным соком становятся друг другом. В такой момент к тебе приходит многослойная мысль, что ; не ежно, так лежно, что всё не так плохо, как кажется, и что можно существовать даже в люке, существовать свободно, свободно от светской свободы. Это была одна из самых опасных для меня мыслей, потому что она убивала надежду на что-то…
„Курган” ; это особенный мир со своей системой взаимоотношений между бомжами, собаками, котами, воронами, крысами и пришлыми. Регулярно к „кургану” приезжают „мусорки” (машины для перевозки мусора). К каждой из них за нужными вещами выстраиваются определённые группы бомжей в зависимости от давно сформированной очереди. И тут главное ; не только не пропустить свою „мусорку”, но и защитить добычу от более сильных и наглых бомжей. „Мусорка” „мусорке” ; рознь. В одной бывает много вещей, которые потом можно выгодно сбыть, а в другой ; нет. Поэтому на „кургане” имеют место драки. Однако драками их можно назвать условно, так как у бомжей на это нет никаких сил. (В данном случае я говорю о бомжах со стажем, а не о тех, кто его ещё не имеет и поэтому пока владеет силой, которая позволяет, к примеру, совершать разбойные нападения).
Через четыре года прозябания в люке, где-то в середине зимы 1999 года, мы со Степаном, как заведено, ждали свою „мусорку”, дыша „курганским” смрадом. Вместе с нами на её по нашему закону претендовали ещё несколько бомжей. Все с волнением жаждали еды, вещей, азартной радости от их нахождения и защиты. За всё это мы были готовы даже погибнуть. А невозможность навести на свалке хоть какой-нибудь порядок уже замучила моё женское воспитание так, что я стал мужественно терпеть бардак. Показалась машина. Возникла охотничья готовность! Грязные руки сжали палки и колупалки. В конце концов кузов всё из себя вывалил. Мы ринулись к мусору. Стало непонятно, кто кого выбирает: мы мусор или он нас. Но, к сожалению, машина оказалась неприбыльной. Лично мне в глаза бросилась небольшая пластмассовая коробка оранжевого цвета с ручкой и защёлкой. Там были почти два десятка пронумерованных аудиокассет! Я сразу решил сдать эту находку как пластмассу.
На всех кассетах толстыми буквами были написаны красивые слова. Я посчитал, что „Нимб над сердцем” ; название одной из каких-то попсовых группок, которые всю жизнь вызывали у меня с моим музыкальным образованием стойкую неприязнь. На кассете под номером 1 прямо под названием было мелкими буквами написано слово „исповедь”. Это сильно меня заинтересовало и даже взволновало. Я решил найти на свалке магнитофон, чтобы прослушать кассеты.
На „кургане” чего только нет. Говорят, „батьки с маткой” там только нету. Хотя нет, родителей на свалке как раз хватает. Был случай, когда бомжи нашли на „кургане” несколько банок чорной икры. А ещё, ходила легенда, что однажды кому-то на свалке попалось нечто очень-очень-очень ценное. Это „нечто”, конечно, пропили. Но с тех времён почти каждый бомж в глубине души стремился найти на свалке что-то подобное, чтобы, чего б это ни стоило, вернуться к былой жизни.
А вот отыскать на „кургане” исправный магнитофон ; надежды нет. Даже неисправный магнитофон найти тяжело, потому что обычно бомжи сдают его внутренность как цветные металлы, а корпус ; как пластмассу. Поэтому я был вынужден обратиться за помощью к „людям”, что приезжали за хлебом. Моя просьба о магнитофоне их и Степана очень удивила. Но уже на другой день „люди” привезли мне на свалку допотопный радиомагнитофон. Они были довольны, что за ненужную вещь я согласился несколько недель бесплатно отдавать им собранный хлеб. 
Вернувшись в домино домин Давыдовки (там находился наш со Степаном люк), я сразу купил для приёмника батарейки. Подобно танкисту, забравшись в люк, я включил магнитофон с кассетой под первым номером и услышал голос молодого человека, который сказал: „Рыдкин Ю. А. Нимб над сердцем. Исповедь. Маленькой моей посвящаю…”
На протяжении того времени, что я слушал кассеты, Степан периодически требовал выключить эту ерунду. Впервые мы чуть не подрались, но я всё равно делал то, что хотелось ; иначе не мог.
Когда прослушал исповедь до конца, мне очень захотелось заплакать. Лицо морщилось, но слёз было немного, потому что, став бомжем, я наревелся достаточно.
Произведение взволновало, произвело впечатление, которое раньше в моей жизни не возникало. Всё в нём я принимал на свой счёт. По ночам внутри меня начинало что-то дрожать, разные мысли бегали в голове, как мурашки. Вскоре появилась бессонница. Это было удивительно, потому что за день я так уставал от болезни, голода и поисков харчей, что обычно засыпал сразу и на никакие мысли уже не хватало сил, а тут такое волнение.
Я лежал и на фоне произведения перебирал в голове события своей жизни, анализировал их, делал выводы, задавал себе вопросы насчёт того, что б я сделал на месте героев исповеди, проживал их жизни. У меня раскрылись глаза на то, кто в моей жизни был другом, а кто ; врагом. Даже стали ясными мотивы, по которым моя изменница-жена ушла от меня. Нет, я не простил ей, но понял её. Я стал серьёзней верить в святое. Осознал свои грехи. У моей совести развилась бессонница, но и проснулось утешение, что люк ; это ещё ласка.
Я думал, что мои волнения и переживания продлятся недолго. Так обычно и было, когда я читал другие произведения. Однако „Нимб над сердцем” не отпускал. Затем я понял, в чём дело. От исповеди так и веяло правдивостью событий, а от молодого голоса ; искренностью. Всем нутром я чувствовал, что всё это было, было недавно, герои произведения существуют на самом деле, „Нимб над сердцем” ; не художественный вымысел! Мне казалось ; где-то что-то есть, что-то светлое, где-то рядом или внутри меня.
От такого морального напряжения я даже стал меньше пить. Кажется ж, наоборот, чтоб успокоиться, надо выпить, но, как ни странно, я не хотел терять это непонятное волнительное чувство, заливая его „плодовкой”, потому что оно каким-то образом стимулировало меня к жизни. Я начал чувствовать энергию, что в конце концов вынудила меня взяться за пустую и дурную работу по перенесению текста исповеди на бумагу. Однако мне очень хотелось иметь хоть какое-нибудь отношение к произведению. Даже сейчас я мимо воли кропаю свой пролог не своими словами и мыслями. 
Это была адская и объёмная работа. Вскоре в магнитофоне порвался пасик, и в дальнейшем его функцию стали выполнять разные резиночки. От бесконечных нажимов перестала фиксироваться клавиша паузы, и мне самому пришлось её „починить”. Однако всё было, как на соплях, и вскоре я был вынужден обходиться без неё. Когда же магнитофон окончательно испортился, пришлось раздобыть другой. Всякая бумага, которую я находил на свалке, была мокрая от снега, и поэтому мне приходилось сушить её в люке на трубах. Переполненные исповедью листы я складывал в пакет, его хранил в тайнике. Писал я всем, что находил, всем, что писало. В основном ; карандашами, иногда ; ручками с нагретыми недописанными стержнями и даже фломастерами. Покупать это я не мог себе позволить, потому что „тити-мити” были нужны на батарейки для магнитофона и на батарейки и лампочки для фонарика, которым мы со Степаном освещали наш люк ; только когда трапезничали. Однако нередко мне приходилось отжаливать кровные и на новые стержни.
Слава Богу, что в своё время я любил читать, в школе у меня были неплохие оценки по русскому языку, а способность сразу и цепко запоминать ; не успел пропить. Автор произведения часто давал себе на память простые и оригинальные указания, изменял слова, несоразмерно наговаривал новое на старое, сбивался, делал много повторов, оговорок, ошибок, „справок”. Материал был невзращённым детищем и пропитанным молодостью, а поэтому ; мудрёным, громоздким и ещё Бог ведает каким. Исповедь являлась аудиочерновиком и требовала доработки ; мне и то это было понятно. Короче, я чуть разобрался. Единственное, что давалось легко, ; ставить многоточия и не писать в словах проглоченные героями буквы. Язык автора не казался мне ни выставочно классическим, ни нигилистично новаторским. Он был человеческим. Да, произведение не звучало, а всего лишь издавало звуки, однако они являлись лепетом жизни. А мне в них слышался ещё и до боли знакомый мотив жизни.
В период работы я совсем не пил, потому что на пьяную голову клонит на сон, и почему-то мне было как-то стыдно пить. Работал я и по ночам ; Степан спал, как медведь, и ничего не слышал. Я понимал ; написанное авторитетней сказанного. Чувствовал великое удовольствие от работы и какую-то ответственность за то, что делал, поэтому работал легко, быстро и без устали.
Таким образом, где-то к середине весны 1999 года, когда природа была уже на сносях и собралась разродиться пышной малахитовой красотой, мне кое-как удалось перенести текст исповеди на бумагу. Вволю натешившись результатом работы, я вскоре потерял надобность в рукописи и понёс её сдавать как макулатуру…


Как уже было сказано, благодаря исповеди мне посчастливилось в конце концов переиначить свою жуткую жизнь. Это было так.
Я отправился к „людям” в надежде найти там любую, пускай самую худшую и низкооплачиваемую работу. Этот поступок следует справедливо считать геройским. Но ещё больше его следует считать идиотским, потому что бомж может стать человеком только в том случае, когда на его пути найдутся жалостливые „люди”, которые помогут. Однако таких „людей” ; почти нет.
Что касается меня, то они мне встретились, но не быстро. До этого мне довелось не один раз стирать с лица кровь и становиться на колени. Спасли меня Бог и моё упорство. Через год страданий добрые „люди” всё-таки устроили меня работать на Центральный рынок Гомеля. Я там помогал торговать разными вещами. Жил в частном доме с похожими на меня мужиками, с той только разницей, что бывшим бомжем среди них был один я. Все мы корпели на нашего хозяина. Было тяжело смириться с фактом, что у меня появился хозяин, тем более, он был сволочью ещё той. Но я всё равно благодарен ему за подаренный мне шанс, в который я вцепился живой хваткой.
Через некоторое время мне стали доверять помогать торговать в других городах: Добруше, Речице, Жлобине. Туда мы возили всякое, перекладывая из руки в руку тяжёлую поклажу. Именно на рынке в Жлобине я и познакомился со своей будущей гражданской женой, моей ровесницей. Перед тем как эта женщина попала под сокращение и тоже оказалась на рынке, она работала воспитательницей в детском саду. Возможно, поэтому и посочувствовала мне, и между нами возникла связь.
Но сначала я почему-то чувствовал себя изменником по отношению к своей бывшей жене, чувствовал аж до приятных воспоминаний о ней. Помню, как однажды я играл пальцами супруги на фоно, связав их со своими. Она была в экстазе. Это самый острый, а возможно, и единственный пик нашего с ней единения. Кстати, по слухам моя бывшая жена живёт сейчас в Городно сожительницей без любви.
Вскоре моя новая, а вернее, единственная женщина забрала меня к себе в дом. Первое, что мы сделали, ; это приобрели самовар. Однако я никак не могу утолить нищенский голод.
Что вынудило двух людей, которым уже под пятьдесят, начать вместе жить? Дело в том, что мы с этой женщиной до нашей с ней встречи и не жили-то по-людски. Она всё время существовала под одной крышей с алкоголиком, который от водки и умер. После же нашей встречи нам обоим выпала возможность попробовать хотя бы дожить по-человечески. И мы счастливо перешли на режим доживания.
У женщины была дочь, которая уже вышла замуж и жила у мужа, поэтому меня не могла ожидать участь Степана. Тем более, что я не собирался долго оставаться примаком, так как считал себя человеком уже достаточно волевым.
А когда во время сладкого штиля или горького шторма наших отношений моё сердце и обливает солёненькая волна воспоминаний про бывшую жену, то так же быстро и отступает от него, разбавляясь в море памяти. Мокрое ж сердце скоро высыхает под солнцем жены теперешней. Мне с ней ; беззаботно.   
Вскоре я еле-еле, чудом восстановил свои потерянные документы, подлечил язву и бросил рынок. Да и как-то уже не хотелось эмоциональных перипетий. Я устроился работать учителем музыки в среднюю школу города Жлобина.
Теперь у меня всё чаще появляется желание повидать своего сына Виталика. Не знаю, откуда оно. Может, возраст. Может, хочется поделиться с Виталиком своим счастьем. А возможно, мне верится, что сумею воспитать в сыне надёжную личность. Однако я пока ещё не решил: видеться с ним или… Чувствую себя виноватым перед моей женщиной за своё желание. Но она не против и даже настойчиво советует отыскать сына, несмотря на то, что мне придётся пересечься с его мамкой. Нет, всё-таки я отыщу Виталика, чем бы это ни кончилось!
Вот такая моя история, биография. Самое приятное в ней стало возможным благодаря исповеди „Нимб над сердцем”, которую по моей просьбе толковые люди отредактировали.
 Лично я долгое время считал неэтичным выставить исповедь напоказ. Однако в последние годы мне кажется, что не выпустить её в жизнь будет с моей стороны кощунством.               

                2009 г.               




               








               



                Маленькой моей посвящаю…

    
     Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, так я – медь звенящая, или кимвал звучащий.
     Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – так я ничто.
     И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, – нет мне в том никакой пользы.
     Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,
     Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,
                Не радуется неправде, а сорадуется истине;
     Всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.
     Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
               
                (Новый Завет, 1-е послание к коринфянам, гл. 13, ст. 1-8).


Динь-динь-динь-динь-динь – зазвенели застёжки на моих сандаликах. Эхо от этого звона выпорхнуло и разлетелось по всему лесу, обвевая его ветерком. Застёжки блестели солнечным теплом своей металлической души.               
У меня – взрослого парня – были детские ручки, ножки, кожка. На мне была моя детская одежда: беленькие гольфики, шортики и рубашечка с нарисованными музыкальными инструментами. Когда я вглядывался в них, то они начинали играть.
Я стоял на самом дорогом мне месте на земле – на Салатовой поляне, которую назвал салатовой потому, что даже свежий воздух там – в нежной солнечной поволоке.
Я снял сандалики, гольфики и вприпрыжку начал гоняться за бабочками – лепестками солнца. Мечтал поймать хотя б одну, но они со мной игрались и в ручки не давались. Бабочки пролетали возле моих ушек и раз за разом ласково касались их крылышками, трепет которых я очень отчётливо слышал: Было интересно, мой взрослый Разум спрашивал меня: „Зачем тебе эти бабочки?” Однако детские наивность, любопытство и неугомонность переиначивали его голос, и я продолжал носиться за лепестками.
Я выждал момент – один из них сел на цветочек. Подкравшись как можно ближе к бабочке, я смог поднять над ней ручки, чтобы спешно накрыть её ладошками. Однако как только тень от них коснулась бабочки, она встрепенулась и взлетела, я отпрянул, но через мгновение бабочка сама села мне на запястье. Щекотный тёплый лепесток сидел на моей ручке и нисколько не боялся меня. Он помахивал крылышками, дарил свою красоту и ждал момента, когда я дотронусь до него. Я приблизил запястье к личику и стал пристально разглядывать бабочку. Её крылышки были будто бархатные. Я подул на лепесток, он затрепетал, а потом – снова начал помахивать крылышками. Затем бабочка сложила их и стала похожей на парус. Я коснулся его пальчиком и легонечко погладил ему крылышки. Лепесток не шевелился, ему было приятно. Я его поглаживал, поглаживал, поглаживал… Когда же моя детская Неловкость начала делать это неосторожно, бабочка нежно отклонила крылышки. Я поглаживал, поглаживал, поглаживал… а потом – вытянул ручку вперёд и начал кружиться на месте, чтобы понаблюдать, как она взлетит, почувствовав вдохновенный встречный ветерок. Я крикнул родниковым голоском: „Лети-эти-ти-и!” Солнечный лепесток вобрал в себя воздушную мечту, затрепетал и – взлетел… Мой взгляд порхал за ним неотрывно.
Что-то заставило меня глянуть на ладошку. Я увидел на ней пыльцу, которая покрыла линии на кончиках пальчиков и была похожа на сахарную пудру.
Я расстегнул рубашечку и начал носиться по поляне, ощущая ветерок. Рубашечка вздымалась, трепетала упругими звуками крыльев, и я собрался взлететь за бабочкой…
– Юрочка-чка-ка-а! Внучек-учек-чек-эк! Беги кушать-ушать-шать-ать! – закричал кто-то знакомым голосом.
Я огляделся по сторонам и неожиданно увидел двух своих любимых людей, которые уже давно умерли, однако сидели на траве недалеко от меня. Это были мои бабушка и дедушка. Именно они водили меня сюда маленьким на пикники.
„А может… я сплю?.. Да нет… у меня никогда не было такого чёткого ощущения реальности…”
Я приближался к бабушке и дедушке, и моё сердечко билось так, что было слыхать эхо: тх-тх-тх-тх-тх-тх-тх. Они, как обычно, держали друг друга за руки. Перед ними лежала знакомая жемчужная скатерть, на которой развалился порезанный на куски знаменитый бабушкин маковый пирог. Рядом с душистым, пышущим, золотистым пирогом стояла банка с ароматным янтарным компотом. Все ароматы на поляне были заметными и имели цвета. Я стоял, выставив животик, и глядел на всё это с разинутым ротиком. Мой Разум намеревался спросить у родных людей: „Неужели вы живые?” Однако детская Непосредственность попросту бросилась к бабушке с дедушкой и начала обнимать их со счастливой ненасытностью. 
– Ну, садись, бегунок, кушай-ушай-шай-ай, – сказала бабушка и подала мне кусок пирога, из которого прямо-таки вываливались на скатерть лазуритовые зёрнышки. Дырочки в мякише напоминали мне соты.
„Бегунок… Как давно я не слышал этого обращения…”
Я откусил кусочек волшебной выпечки и закрыл глазки от наслаждения. Мне совсем не пришлось жевать – пирог таял в ротике сам, как сахарная вата. Я даже не глотал, сдоба стекала в желудок тоже сама. Я доел свой кусочек, и дедушка протянул мне банку компота. Он хорошо знал, что я люблю пить именно из банки. Дедушка помогал её держать, касаясь тёплыми руками моих пальчиков. Компот наполнял моё нутро, а я никак не мог разобрать, вкус каких ягод овладевает мною. Вдруг, когда мои глазки закрылись от услады, в воображении стали возникать красочные изображения малины, земляники, клубники… 
Сев перед бабушкой и дедушкой и расслабившись от сытости и счастья, я захотел спросить у моих родных много о чём. Мой Разум обратился к ним со словами: „Послушайте, вы действительно живы? Вы ещё не умирали? Вы понимаете, что мне сейчас восемнадцать лет и я учусь в университете? А вы слышали про Интернет?” Однако все эти вопросы из уст ребёнка звучали совсем по-другому: „А патиму вы зывые-вые-ые-э?.. А патиму вы не умелли-элли-ли-и?.. А мне узэ васемнаццать годикав и я унивелситете-эте-те-э… А вы, мозэт быть бы, знаите пла Интэлнэт-лнэт-нэт-эт?..”
Бабушка и дедушка смеялись с меня и приговаривали: „Во даёт-аёт-ёт-от. Такой говорливый-ивый-вый-ый. Молодец-адец-дец-эц. Какой интернат, внучек-учек-чек-эк?”
 Я, взрослый, понимал, что дальше что-то спрашивать – бессмысленно. К тому же своим наивным неведением они вызывали у меня жалость, поэтому, обняв родных ещё раз, я, маленький, пошёл и лёг на траву отдыхать.
Мои глазки глядели прямо на солнце, и мне вовсе не хотелось их закрыть. Наоборот, я со всем любопытством стремился рассмотреть светло-гиацинтовое светило. Вытянул ручки к небесам, чтобы тронуть его ореол. Невероятно, горячее солнце можно было перемещать, куда захочешь, но не ниже верхушек деревьев, наполненных небесной чистотой, уютом птичьей свободы. Я разинул ротик и вдохнул солнечное тепло с небесным бризом, что имели вкус сгущённого молока, которое начало обволакивать сладкой тягучестью мои губки, язычок, желудок, суть. Моя спинка вспотела под рубашечкой, ибо касалась нагретой солнцем травы, что, как и всё светло-смарагдовое на поляне, имело вкус наливной, хрустящей, нектарной, медовой груши. Вкус воспринимался мною и на расстоянии. Нектар груши приятно мок у меня на спинке. Небеса были похожи на светло-сапфировое мороженое, прохладу которого я ощущал глазками. Стволы деревьев в тени имели цвет светло-коричневого агата и вкус молочного шоколада.
Я являлся сынулей светила. Всё это вызывало у меня умиление и слёзки.
Я лежал, лежал, лежал, а затем – приподнялся на локтиках. Нечто потянуло мой взгляд в сторону, где я узнал железку, которая пролегала совсем рядом с Салатовой поляной. Что-то непонятно тревожное повлекло меня к ней. Я встал и пошёл туда. Приблизившись к насыпи, начал карабкаться на неё. Щебень, который имел мерзкий запах палёной курицы, жутко осыпался под моими босыми ножками и издавал звук падающих камней во время горного обвала: гррррррмммммм-ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч!! Гррррррмммммм-ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч!! Я вскарабкался на насыпь и стал с неспокойным любопытством разглядывать рельсы. Они лежали как два бесконечно длиннющих, широченных и солёных питона. А мазут, что покрывал большущие железнодорожные гайки и болты, воспринимался грязью и имел тошнотный горький вкус. На грязи сидели мухи, потирая лапки. Я тронул рельсы ручками. Наощупь эти стальные питоны оказались такими ледяными, а их неподъёмность такой ощутимой, что они показались зловещими. Я глянул на ладошки. Линии кончиков пальчиков покрывала уже не сахарная пудра, а мазутная грязь, и она никак не оттералась даже слюнькой. Мёртвая древесина шпал выглядела серо. Они все были в длинных расщелинах, кое-где схваченных ржавыми скобами. Мною почувствовалось, что если б я являлся мурашкой и заполз в одну из расщелин, то очень бы перепугался того мрака, который существовал внутри её. Показалось аж, что они бездонные и что там не видно ни света, ни тьмы. Мне стало ещё больше не по себе, и я спустился с насыпи.
Неожиданно земля под ножками и я – заколотились. Мои веки сомкнулись, коленки сжались, а ушки закрылись ладошками, чтоб их не разодрало жутким взрывным шумом: Это летел чёрный громадный товарняк со страшенными глазищами. Стальные питоны визжали от наслаждения. Он мчался надо мною, обдавая едким дымом и ледяным ветром, что срывал волосики с моей головки и мешал дышать. Ветер принёс приторно-едкий запах краски от похоронных венков.
– А-а-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а-а!.. Бабу-у-у-у-у-у!.. Деду-у-у-у-у-у!.. – беспомощно кричал я. Приоткрыв ушки, я еле почувствовал голоса бабушки и дедушки: „Юра!.. Юра!.. Иди сюда быстренько-энька-ка-а!..”       
Очень быстро шум поглотил и голоса…
Я не мог шевельнуться – тень от товарняка накрыла меня, лишив света и свободы. Я, заходясь от рыдания, о-со-зна-но чувствовал неземной ужас без никакой надежды ни на спасение, ни на возможность хоть когда-нибудь преодолеть его или привыкнуть к нему. Утешало только то, что хуже уже не будет.
По моей ножке потёк горячий ручеёк…




Незаметно приторно-едкий запах похоронных венков сменился на такой же самый запах деревянной спинки моего раскладного дивана, на котором я, скрученный в три погибели и накрытый по ухо, проснулся со вздохом души от раннего и потому невыносимо пронзительного телефонного звонка.
Звонила Инна – моя двоюродная сестра со стороны отца. Она была моей единственной сестрой вообще. Я знал, что наш разговор будет долгим из-за её самокопаний и моих воспитательных закапываний, поэтому сразу попросил сестру малость подождать меня, а сам пошёл в туалет. Вернувшись, прилип к холодноватой кухонной табуретке, содрогнулся и взял фирменную трубку.
– Алё, Инна? Привет ещё раз, – выговорил я, смягчая грубость сонного голоса.
– Мг.
– Ну, как дела? Огорчай давай, самоедка, – пошутил я.
– Нормально, – ответила Инна тихеньким депрессивным голоском, который пытался не казаться таковым.
– Громче говори, а то у меня ж тут автотрасса под боком, – до боли прижал я трубку к уху.
– А ты как, Юра?
– Подожди, дай раздуматься. Кажется… но-о-рма-а-льно-о, – потянулся я.
– Я утром звонила, а твой папа сказал, что у тебя сегодня первой пары нет и тебе к десяти. Он попросил меня разбудить тебя, чтобы ты не проспал.
– Ну почему по условиям общества я должен на протяжении почти всей жизни идти против своего организма и просыпаться, не выспавшись?! – спросил я через Инну всё общество, пока ещё находясь одной рукой во сне.
– А ты ложись раньше, – ответила за себя сестра.
– Да, но тогда я буду почти каждый вечер лишать себя какого-то времени своей жизни.
– Как раз её можно и проспать.
– Или – недоспать… – задумчиво отпарировал я. – Кстати, а почему ты не в лицее?
– А-а-й… я не пошла туда… У меня температура, кажется… Я ночь не спала…
– Так ты мне звонила утром по этой причине?
– Мг…
– Ну и?..
– Я не хочу там учиться, – с обозлённой капризностью заявила Инна.
– Уже?
– Да.
– Ещё ж только месяц прошёл, как ты туда поступила…
– Ну так что?!. Я не хочу там учиться!..
– Инна, не говори так, потому что тогда напрашивается раздражающий вопрос: чем ты думала, когда поступала в лицей?
– Сердцем…
– …
– …
– Ну-у… тогда не учись там… – озадаченно выговорил я.
– Ты что, хочешь, чтоб я нигде не училась?!
– Ну-у… тогда оставайся там…
– Ты что, хочешь, чтоб я там мучилась?!
– Ху-у-у-у-у… Ну и почему ты не хочешь там мучи… учиться? – снисходительно спросил я.
– Там одна деревенщина.
– Так, подожди, подожди. Во-первых, прилагательное „сельский” не всегда является синонимом прилагательного „бескультурный”. А во-вторых, Иннусик, деревенщину фашистские фанатики… э-э-э… выжигали и изводили… сама знаешь как… и старых, и малых… и прямо при них… Что может быть жутче?
– Выжигали и изводили не только сельских.
– Да я согласен, всех жалко одинаково, но тут… понимаешь… короче говоря, одно дело, когда лютый враг пришёл в город, где зло хозяйничает, все его знают, привыкли к нему… и другое дело, когда враг приходит в хлебосольную деревню, где зло в большинстве своём – это непрошенный гость… а природной… непосредственной… нехитрой доброты – очень много. У селян даже язык… добротворный. А голоса их особенные… исконно белорусские… нежные… Сельские люди хоть и тёмные, но светлые. Тем не ме-не-е… ми-ром пра-вит го-род…
Я рисовал на телефонном справочнике линию, похожую на кардиограмму, до белизны ногтей вдавливая наконечник стержня в бумагу.
– Откуда ты так хорошо знаешь про деревню, мы ж с тобой дети кирпичных сотов? – поинтересовалась Инна.               
– Да так, э-э-э… телевизор, книги… Послушай, в крайнем случае, если тебе так уж не нравятся провинциалы, дружи с городскими… с такими ж, как сама.
– Ошибочно полагать, что людям с одинаковым социальным происхождением легче общаться, – выдала Инна. – Кроме того, нашим с тобой городским ровесникам… э-э… в обдумывании путей поиска своего места под солнцем некогда задумываться… ни про минувшее, ни про будущее… ни про святое. Одинокое и незадумчивое поколение… бескрылых мечтателей… которые ещё и спотыкаются…
– Хорошо, что нам хоть солнце открыли и места предложили.
– Юра, да мне вообще тяжело… Мне неприятно общаться со всеми людьми… Мне неприятно слушать их… понимать… Они другие… Мне кажется, что они со мной и без меня одновременно. Они… они не обращают на меня никакого внимания… как будто я хуже их… Они не зависят от меня!.. Их безразличие ко мне… будит в моём подсознании боязнь остаться одной во вселенной… холод… мрак… безграничность… неизвестность… и безлюдье которой… вызывают панику моей природы… что, в свою очередь, пугает меня саму… Вдобавок… теперешнее моё… кромешное одиночество переполняется моими мыслями… из-за которых моё сознание стало похоже на воздушный шар… что раздулся уже до размеров вселенной… Я боюсь, что он лопнет…
Инна была в том возрасте, когда мечтают ни о ком, а окружающие кажутся какими-то неадекватными, ибо пока в ней не созрело то, чему они не соответствуют. Сестричка напоминала мне озеро, из-под дна которого выбивался огонь и тут же гас, поднимаясь на поверхность уже только в виде пара. Сама ж Инна очень часто окуналась в себя и пребывала там, даже когда находилась среди других. Видно, в её внутреннем мирке умещалось нечто такое захватывающее, что не позволяло ей всплывать оттуда.
Да, моя сестра – меланхолик, и это играло против коммуникабельности, а её природная красота, семейные амбиции и искушения из средств массовой информации требовали от девушки поиска внимания к своей личности. Проще говоря, смешался сахар с солью.
– Иннусик, Иннуля, подожди, послушай меня. – На некоторое время я озадачился, что б ей такое сказать, чтобы не показаться простовато-пошлым и потому неубедительным, чтобы не быть чрезмерно оригинальным и потому вредить истине, чтобы не опуститься до психологов, которые в рабочей неискренности ставят проблему пациента выше методов её решения, глядя в учебники по психологии, где и намёка нет на совесть. Придя к определённому выводу, я захо…
– Ну.
– …
– Юра!..
– …
– Алё!
– Сейчас-сейчас… М-м-м-м… Что ж те-бе де-лать… что ж те-бе де-лать?.. М-м-м-м… О! А попробуй пожалеть людей.
– Какое „пожалеть”, Юра? Не-э-э-т, моя жалость на них не натянется. А если и натянется, то я потом об этом пожалею. Я эти рожи ненавижу.
– Не путай ненависть с неприязнью! Чувство ненависти… как и любви, находится на глубине человека. А в основном мы испытываем друг к другу поверхностные чувства.
– Ну хорошо, я эти рожи просто не выношу. Но это дела не меняет. Пожалеть я их не смогу. Да и можно ли делать это умышленно?
– Послушай! послушай, послушай… по-слу-шай… С каждым, ты слышишь, с каждым рано или поздно, так или иначе что-нибудь непременно случается. Ну-у, кто-то там болеть начинает… теряет родных… Просто не всегда это заметно, а если проследить за чьей-то жизнью, то… Короче говоря, можно и нужно искренне пожалеть людей заранее. Относись к ближнему так, как будто он целиком сгоревшая спичка меж твоих пальцев. Люди несчастные уже потому, что являются людьми или, как ты выразилась, рожами.
– Нет, мне кажется, жалость унижает…
– Ну, вот видишь, ты уже жалеешь людей.
– Жалость – плохое чувство…
– А ненависть?
– Тоже.
– А тебе не кажется, по крайней мере, нелогичным, что эти противоположные чувства имеют, по-твоему, одинаковое качество?
– …
– А насчёт того, что жалость унижает, послушай меня внимательно. Жалость – это доброе чувство. Оно просто по определению не может унижать.
– Почему тогда, когда тебя жалеют, делается неприятно? – сопротивлялась Инна.
– Э-э-э… так… так… сейчас… сейчас… до ума только доведу сказанное… А-а-а-а… это значит, не жалеют, а через неискреннюю жалость невольно показывают тебе, что ты – не в счёт. Или, в лучшем случае, жалеют искренне, но без веры в тебя. Вот и всё, понимаешь?
– Я понимаю, что это понимаешь ты, а твоего понимания мне достаточно.
– Нет, этого недостаточно. Понимать должна и ты… а лучше чувствовать.
– Ну да, да, неискренности много, очень много!
– И автоматизма тоже.
– А что за автоматизм?..
– Ну-у-у, например, он возникает после того, как кто-то при ком-то чихнёт.
– …
– …
– А-а! Понятно, – улыбнулась Инна.
– Так что пожалей всех, кто тебе не мил, и всё будет хорошо. Ну, а потом будем учиться хвалить людей… если, конечно, они заслужат нашу похвалу. О! Кстати, ты знаешь самую главную библейскую заповедь… эту… как там… м-м-м-м… „Возлюби ближнего своего, как самого себя”?
– Именно так я их и люблю, – иронично произнесла Инна. 
– Да нет, тут, наверно, имеется в виду… м-м-м… „Заботься о ближнем своём, как о самом себе”.
– Да поняла я, поняла.
– И тем более надо заботиться о врагах своих, ибо-о-о-о это самое невозможное и-и-и-и потому набожное.
– Это уж действительно так действительно. Но-о-о… я как-то не могу по чужому сценарию жить, чужой сценарий – чужая жизнь.
– Ну я ж тебе не чужой.
– Да нет, я вообще.
– А вообще – и не надо.
– А-а-а как ты считаешь… лю-бовь случается в наши дни?.. – смутила меня сестра.
Суровые Реалии современности горлопанили, что в наше время любви быть не может, так как она им противоречит.
– Ну конечно, любовь есть…
– Почему?
– Н-н-н-е знаю… Да есть любовь!.. Есть!.. Есть она!.. Не волнуйся… встретишь ты своего любимого…
– Да не-э-т… ты не понял… про-о-о любовь я просто так спросила… Любимый мне не нужен!.. Я – самодостаточная личность…
– Сейчас… доведу до ума… А-а-а-а… самодостаточности хватает для жизни, но не для счастья.
– Ну хорошо, а бог есть? – увеличивала сложность вопросов Инна.
– Сто процентов! Ты попросту поверь своему любимому брату, и всё тут, – ответил я, не желая углубляться в подробности.
– Так его ж никто не видел, не слышал, не щупал…
– Сейчас… доведу… А такие чувства, как, например, ненависть или сострадание? Их тоже никто не видел, не слышал, не щупал, но они есть, и с этим никто не спорит.
– Да, но я их хотя бы чувствую, а бога – нет.
– Как ты их чувствуешь?
– Ну-у, когда я ненавижу, мне плохо, а когда сострадаю… то-же пло-хо…
– Вот видишь. А если ты эти чувства одинаково чувствуешь, то и разницы между ними нет, а значит, и их тоже.
– …
– …
– Да, но я могу отличать эти чувства по их проявлениях, они у них разные. Ненависть – это… это… например, ухмылка. А сострадание – это… например, слёзы.
– Сестричка, поверь мне, ненавидеть можно и со слезами, а сострадать – с ухмылкой. Тогда чем же отличаются эти чувства?
– Ну, не знаю… Я как-то отличаю…
– Так вот, способность человека отличать улыбку от ухмылки, слёзы от капель и есть – божественное.
– …
– У кого-то эта способность развита хорошо, у кого-то – плохо.
– …
– Ну, теперь ты чувствуешь в себе божественное?
– Мг…
– А проще говоря, эта способность зовётся совестью.
– А-а-а! Так ты б так сразу и сказал! Тогда, конечно! А то начал так издалека, что я уже забыла, с чего именно.
– Так вот, чтоб это всё не было для тебя таким далёким, я и выяснил духовную этимологию слова „совесть”.
– …
– …
– И тем не менее… проявлений божественного не су-ще-ству-ет…
– Как так?! Существует! И проявления божественного можно увидеть!
– Только не говори мне про то, что иконы плачут. И себе тоже, – категорично предупредила Инна, невольно поставив меня в безвыходное положение.
– Плачут ли иконы – я не знаю. Но святые в свою пору плакали очень долго и много, раз на иконах их лики с бороздками от слёз…
– Мало ли что можно нарисовать.
– Да не скажи. Когда стоишь перед неким выбором и не знаешь, как быть, стоит только вопрошающе вглядеться в выражение божьего лика, и всё становится ясным. Кстати, согласно преданию святой церкви первые иконы божьей матери с вековечным младенцем на руках собственноручно… собственнодушно написал сам святой апостол Лука.
– …
– Хорошо, расскажу тебе, как плачут обычные люди, когда из них сатана выходит.
– Как это?..
– Короче говоря, когда-то я ездил в одну деревню, там есть церковь… Церковь, надо сказать, чудесная… с древней атмосферой внутри. Там даже было страшновато… но безопасно. Солнечный свет в церкви, казалось, живёт там… созидает там… Душа моя была словно обнажённая… но ей было тепло и уютно. Я чувствовал себя хорошо – по большому счёту… если так можно выразиться.
– А зачем ты туда ездил?
– Да так… исповедаться хотел…
– В чём?
– Что „в чём”?
– В чём исповедаться? – переспросила Инна.
– Ай… это тайна, – отшутился я, чтобы не добавлять, что старый священник с видом уполномоченного самим господом богом отказался исповедать меня, так как я не успел к исповеди.
– Ну, так ты исповедался?..
– М-м-м… да, ты знаешь… я, как вошёл внутрь церкви, то-о-о-о сразу почему-то почувствовал себя… всепрощённым… Так что в исповедании уже не было душевной нужды. Так вот, там были эти мощи, и к ним подходили люди, и я в том числе, чтобы прикоснуться к ним устами, ну-у-у, чтобы здоровье было и так далее. Ага… и там были две одержимые женщины, которые, когда подошли к мощам, начали рыдать… потом – голосить… затем – стонать… после – бурно жестикулировать… далее они упали на колени и их стали бить припадки… потом их начало выламывать… затем они стали визжать… после – скулить… далее – выть и-и-и в конце – рычать. А священник читал над ними молитвы и небрежно тюкал их крестом по макушке, выгоняя из них дьявола. И наступил момент, когда женщины успокоились, их лица стали… какими-то светлыми… они плакали, плакали искренне и… какими-то чистыми слезами… Очевидность всего этого была опять-таки о-щу-ти-мой. Да и в самих ощущениях и тем более чувствах есть нечто божественное… по крайней мере, в положительных… Ну, вот тебе и некоторые проявленя божественного, поняла?
– Ужас какой-то…
– Да я тебе это не для ужаса рассказываю, а для веры.
Я не стал говорить сестре, что те две женщины, скорей всего, кликушничали и что существуют фанатики, да и просто люди, которые испытывают к Христу не только духовное, но и сексуальное влечение. Я не стал говорить сестре, что слабонервные, глядя на тех женщин, начали креститься в страхе не перед господом и даже не перед дьяволом, а перед истеричками, которые, не успев успокоиться, деловито заговорили про земное.   
– Это всё хорошо, но мне всё равно нужно чудо! Чудо! А то, о чём ты говорил, это так…
– Ну, во-первых, это не „так”, а во-вторых, лично меня больше интересует не сама гиперзабава под названием „чудо”, а… а то, какая от него может быть польза. Поэтому, если вдруг кто-то начнёт летать, то первое, что я у него спрошу, будет: „Ну и что?” Я спрошу: „А можешь ли ты, допустим, перевозить что-нибудь куда-нибудь?” А без пользы к любому чуду ты привыкла б очень быстро, и-и-и оно бы потеряло для тебя всю свою чудесность. А потом бы ты с улыбкой говорила что-то вроде: „Он летает, он летает, он всего лишь летает. Он мне надоел”.
– Да-а-а, – с похвальным увлечением произнесла Инна.
– Другое дело, что ты, наверно, жа… жаждешь чуда… э-э-э-э, чтобы что-то изменить в своей жизни или в себе самой, изменить что-то для тебя вредное. Соответственно тебе для этого необходима определённая сила, которую может обеспечить, ну-у-у-у, например, волшебная палочка, так?
– Ну… – согласилась сестра.
– Так вот, идти путём колдовства – это значит нарушать естественное, божеское развитие событий – это значит заниматься сатанизмом. Чуда потому и не существует, что оно лишнее. А-а-а твоей волшебной палочкой должно быть обычное сочувствие – я уже об этом говорил. 
– Понятно… – задумчиво ответила Инна.
– Да не огорчайся ты! Всё это мелочи! – подбадривал я сестру. – Когда надо будет огорчиться, я тебе скажу, – серьёзно пошутил я, но услышал в трубке смешок. – Да всё будет доб…
– Да просто этот девяносто восьмой год вообще какой-то неудачный… потому что год тигра…
– Подожди! „Не верь, и не будет сбываться”. Не помню, кто это сказал… какой-то преподобный… но это касается твоих гороскопных… внеморальных суеверий. Не верь в них, даже когда они сбываются. Пойми, надо сразу определиться: ты веришь в бога или – в гороскоп? Крестик носишь?
– Да… – ответила Инна.
– Ну вот и успокойся, всё будет хорошо…
– Нет, Юра, ну ты всё ж таки скажи… а зачем жить? Зачем вообще такая жизнь? Может, небытие лучше… хотя бы в душе?..
Эти вопросы крючками впились в моё сердце.
– Я-а-а… я так понимаю… что-о-о небытие для тебя – это определённое избавление… от чего-то вредного, так?
– Мг…
– Однако как бы ты ощутила это избавление, если бы не было ни тебя, ни твоего ощущения избавления?
– А рай и ад существуют?.. – взволнованно поинтересовалась сестра.
– Ну-у-у, раз люди так много соревнуются в жизни, значит, после неё их обязательно должны ждать какие-нибудь призы… или штрафы…
– Получается, что небытие – это хорошо, так как если б оно было, то не было б ада, – с облегчением сделала сложный вывод Инна.
– Может, ад – это и есть небытие. Ибо ад по определению не подразумевает никаких утешений, даже последнего утешения – что хуже уже не будет. А абсолютное отсутствие каких-нибудь утешений возможно только в небытии.
– В раю же, наверно, томит то, что лучше уже не будет. Поэтому, возможно, Адам и Ева искусились от скуки. И получается, что при жизни плохо и после неё – тоже, – сделала вывод сестра. – Странно, человек ещё даже не родился, его ещё даже и в плане нет, но он уже обречён на страдания, как при жизни, так и после неё.
– Так я ж тебе говорю…
– Да нет, я знаю, знаю, ты прав, прав.
– Да нет, это ты права… а то для утра слишком много философии…
Сестра улыбнулась: „Спасибо тебе за то, что ты поддерживаешь меня” – и глубоко вдохнула.
– Не за что, – с облегчением выдохнул я.
– Ну хорошо, буду тогда пытаться сочувствовать людям.
– Пытайся, пытайся… Только смотри: не подсядь на мои советы! И даже на этот.
– Хорошо, хорошо, – засмеялась Инна.
– А то я помогаю тебе даже хотеть. Дозванивайся до себя.
– Хорошо, – снова засмеялась сестра.
– Да и… тяжело решить проблему, которой, по сути, нет, – добавил я.
– Извини, что потревожила. Хотя нет, не извиняй, я ж тебя разбудила, значит, потревожила не зря, – опять-таки засмеялась она, и тогда я уже глубоко вдохнул.
– О! – воскликнул я. – Мне ж сегодня сон снился.
– Какой?
– Слушай, Инна, я уже в который раз убеждаюсь в том, что между засыпанием и сном грань толстая, а между сном и пробуждением – тонкая. Понимаешь?
– А что хоть за сон был?
– Нет, ну почему это так?
– Ну, наверно потому, что перед неизвестностью грань толстая, а перед познанным – тонкая, – быстро ответила сестра.
– А… а… мне кажется, потому… что в первом случае мы покидаем… а во втором – возвращаемся… – задумчиво произнёс я. – Вот, наверно, почему вечером угрызения совести мучат больше, чем утром…
– Так а сон о чём? – не терпелось девушке.
– А… там товарняк был…
– Какой товарняк?
– Обычный… Ехал там… бог с ним. Однако, кажется мне, я сегодня проиграю схватку. Товарняк – это плохой знак… я чувствую.
– Подожди, какую схватку?
– Да в универе… у нас сегодня финалы соревнований по борьбе… я вчера до финала дошёл – это уже очень много, но-о-о для меня очень мало… и надежды его выиграть тоже очень мало…
– Так это ж классно. А у тебя руки болтаются. Чем же ты бороться будешь? Радоваться надо!
– Чему?..
– Тому, что есть надежда победить в этих соревнованиях!
– Слабый повод… Надежда… маячит своей… слабенькой жизнью перед нашим… основательным Смирением… Проще говоря, где Надежда, там поблизости и Разочарование.
– Вот поэтому даже надежде радуйся бурно, чтоб… уравновесить разочарование, если вдруг надежда не сбудется. Да и-и… пока есть шанс, не надо спешить его развенчивать. А уверенная надежда, и вообще, перерастает в надёжную уверенность.
– Времени нет на перерастание…
– Но даже если ты и проиграешь – ну и что? Не корову ж проиграешь. Но даже если и корову…
Успокоенный, я рассмеялся в трубку и из неё ж услышал родной смех.
– Такой надёжной ты мне больше нравишься. Так держать, сестричка!
– Будь сделано, товарищ старший брат! – отрапортовала Инна, и мы снова рассмеялись. – А давай я приду за тебя поболеть.
– Молодец. А я не могу быть болельщиком… тем более, учитывая то, что я всегда болею за слабых… мне их всегда жалко… Даже в кинофильмах я болею за отрицательных героев. В своих желаниях болельщики орлы, а в возможностях – пингвины. Как и пингвинам, что вдруг упали, болельщикам дана возможность лишь надеяться на кого-то…
– А тебе не кажется, что надеяться на кого-то иной раз куда надёжней, чем на себя?
– Не задумывался над этим… Возможно… Да… Ты права… Прости…
– Да ну, ты что? Так я при…
– Но… Но ты всё ж таки не возлагай на меня надежду… А то чужие надежды тяжёлые…
– Так я приду поболеть.
– А! Нет! Ты что?! Не вздумай! Мне тогда будет неловко…
– Почему?..
– Ай, наверно, когда свои глядят… это дополнительное волнение… Да и впервые я учавствую в этих соревнованиях… бояться буду. На первом курсе не учавствовал, а сейчас решил… Парень этот, с которым я буду бороться, на самом деле очень серьёзный соперник. Бороться с ним… это всё равно, что топтать песок до жидкой массы. Проиграю… стыдно будет перед тобой… Вдобавок, этот сон…
– Ну так что? Ты тоже сильный парень, ты его победишь. А на песок и дождь может пролиться.
– Да нет, борцы в залах соревнуются, – улыбнулся я.
– Я знаю! А что касается сна, то кто мне говорил про суеверия, м? Кроме того, сон, на мою мысль, это всего лишь символистический прогноз Подсознания… со своими ошибочными уверенностями и сомнениями. Например, людей во снах мне всегда жалко…
– Ну вот, видишь! во снах ты непредвзятая, а значит, настоящая.
– Во снах я непредвзятая, потому что в них отсутствует моё „Я”… или оно – сторонний наблюдатель… или его мало… или оно бессильное… или-и-и оно сонное… и т. д. А царят во снах инстинкты… бессмыслица… непонятное… святое… Короче говоря, столько руководителей, что аж… И главное ж – не мешают друг другу.
– Хорошо, Иннусик, спасибо тебе… спасибо… Попробую побороть своего соперника!.. – улыбнувшись, сказал я.
– Так, сколько там уже времени? – заботливо спросила сестричка.
– Ц, лучше бы ты мне не напоминала… – я посмотрел на настенные часы. – Всё понятно, пойду на вторую половину пары.
– Ты что, опаздываешь из-за меня?!. Сколько времени?!. – испугалась Инна.
– А-а-й, бог с ним, у меня всё равно необязательная лекция…
– Нет-нет… всё… пока… пока… И прости меня, пожалуйста, что так получилось…
– Да что ты так волнуешься? Приду на вторую половину…
– Нет-нет, я тебя отвлекаю, пока, – категорично сказала сестра.
– Ну ладно, бывай. И не забывай то, что я тебе сказал, хорошо?
– Мг…
– Не забудешь? – шутливо поинтересовался я.
– Нет.
– Точно?
– Да не забуду, не забуду. Всё, пока, – утешенно улыбнулась Инна.
– Пока… Я тебе ещё вечером позвоню!
– Хорошо.
– Пока.
– Пока.
– Ну давай.
– Давай.
– Мг.
– Мг.
Мы положили трубки, и сестричку мне стало ещё жальче.
Я отлип от табуретки, пружинисто потянулся, затрепетав под кряхтение, и пошёл в ванную, где долго-долго крутил краны, пока не отрегулировал нужную мне температуру воды, которая должна была быть не холодной, не горячей и даже не средней, а чем-то между средней и горячей.
Приняв душ под звуки сантехнических труб, я до оскомы и рвотного рефлекса вычистил уже аж поскрипывающие зубы, выдавив сладкое содержимое тюбика точно по всей щетинистой площади щётки, но так, чтоб оно не сползало. Бриться не стал, делать это перед схваткой – плохая примета.
Стоя перед зеркалом, я упругим взором разглядывал свою рослую и стройную полуголую фигуру, невольно прислушиваясь к традиционным матам соседей за стеной и безуспешно пытаясь выяснить их этимологию. Сухие мускулы рук, ног, груди, пресса были обтянуты загорелой под испанским солнцем кожей, на фоне которой белые зубы выглядели ещё белее.
„Какой же я уродливый…” – тем не менее, подумалось мне, как обычно.
Я надел чёрные джинсы, отутюженную мамой белую майку с глубоким вырезом и порошковым ароматом и чёрный вязаный жакет из овечьей шерсти, на котором застегнул только две нижние пуговицы. Создалась контрастная гармония.
Однако моему вдохновенно сотворённому виду не хватало одной маленькой детали. Моя обнажённая грудь казалась мне расхристанной, и пэтому, чтоб она не была таковой, я решил повесить на шею нательный крестик на золотой цепочке, что мне подарили родители. Золотой крестик на фоне бронзового трёхугольника смотрелся весьма эффектно.
Снова придя на кухню, я заметил под тарелкой с фруктами записку:
               
                Сынок!

На плите найдёшь картошку и блины с мясом, в духовке – отбивные, колбаса и сыр – в холодильнике, фрукты – на столе. Сваришь кофе.
Чтобы поел всё! Приеду – проверю!
Когда будешь разогревать еду, не забудь хорошо погасить спичку перед тем, как выбросишь её в ведро!
На улице холодновато, замок на куртке застёгивай до подбородка!
Дорогу переходи только на зелёный и – только когда остановятся все машины!
Будь молодцом!
                Твоя мама

„Ц, ох, и люблю ж я еду, – радостно изрёк я, положив на колени салфетку. – Хорошо, что я единственный ребёнок в семье, а то бы пришлось всю эту „лизь-мазь” с кем-то делить. Хотя сейчас бы я по-де-лил-ся…”
Мама и отец любили меня так, что поддерживали даже тогда, когда я был в чём-то виноват. Под влиянием усердной опеки, граничащей с неверием в мою самостоятельность, и неутомимой доброты со стороны родителей у меня с самого детства сложилось непоколебимое ощущение, что все люди на земле должны любить меня, как они, и что иначе просто не может быть, а улица – это такое же безопасное место, как и моя квартира.
Действительно, так и было, пока в родном дворе, где всегда были любители посидеть на скамейках возле подъездов, где каждый день с утра до вечера я до мокрых бровей гулял с пацанами в мяч, гонял на великах, лазал тайно от родителей по деревьям познания, спрыгивая с них до боли в пятках, здоровался с ними за веточки, любил фауну, самонадеянно мечтал, заливался смехом, пах улицей и попросту радовался жизни, откуда ни возьмись не появились два хлопца. У одного была разбитная кличка Шуля, у второго – таинственное имя Пантя. Они были не намного старше нас, однако казались взрослыми и авторитетными. Хлопцы сразу увлекли нас тем, что бесстрашно футболили наш мяч прямо в жилые дома, попадая им то между окон, то в рамы – белорусская рулетка. Удивительно, но опять-таки каким-то неимоверным образом рядом с ними вскоре появились и девочки.
Вся эта инопланетная братия испортила наш с мальчишками детский мир, пропитанный чистотой, добротой и наивностью, впервые рассказав нам кое-как матами о том, как появляются дети, и ещё много чего, что нас шокировало. Я тогда никак не мог смириться с тем, что мои родители делают „это!”. Но больше всего разрушало нашу дворовую семью и сплочённость – непонятная тяга к нездешним девочкам, которая отвлекала внимание от всего на свете. Её невозможно было удовлетворить, что приятно дестабилизировало и деморализировало нас даже больше самой тяги. Казалось, она имела свой терпкий запах. Это был въедливый мускусный запах первого соблазна, который овладел нами и уже не отпускал. И как мы ни пытались вернуть былую Жизнь, у нас ничего не получалось. Единственное, что удавалось, – воскресать её в щемящих воспоминаниях.
Однако всё это могло быть терпимым, если бы не жуткое ощущение, что новые люди не только не любят меня, как мои родители, но даже не замечают, и я не в силах ни изменить данное положение, ни хотя бы повлиять на него. А однажды Шуля и Пантя даже побили нас с мальчиками и заодно подфутболили какого-то кота, а их пацанки… с неким наслаждением подразнили меня словом „Барсик”, хотя я с перепуганной надеждой ждал от них сочувствия Снегурочек, что, в отличие от Дедов Морозов, всегда прощали мне мою непослушность и уговаривали бородачей достать из красных мешков советские подарки и вручить их мне.
Я впервые столкнулся с безжалостной реальностью бытия. Мои глаза ослепил зловещий блеск кинжального лезвия людской агрессии, которое ещё только показалось из ножен морали. А когда оно начало холодить мою юную шею, родители заковали меня в бетонные латы квартиры, вместо того чтобы дать мне возможность нахлебаться крови реальности и привыкнуть к её привкусу железа. При этом я понимал, что тоже не отважился бы дать моему будущему ребёнку вдоволь напиться реальности, поэтому своих родителей ни в чём не винил. Просто я стал рьяно мечтать о том, чтобы спрятать от зла весь мир в своём райском воображении, хотя прекрасно понимал, что не смогу представить даже мизерную его часть, не говоря уже про само сохранение.
Когда же в конце концов „латы” пришлось снять, я осознал, что не приспособлен к жизни, а тем более к людям и к коллективу. А в наше время, когда красота затаилась до комплиментарной поры, когда правда не отстаёт от прибеднения, когда из-за уймы чужих мнений не слышишь своего, когда ответов стало больше, чем вопросов, хотя ещё рано не только отвечать на них, но и задавать, моя Неприспособленность приспособилась ко мне ещё лучше. Особенно больно я почувствовал это, поступив сразу после школы в университет на отделение русского языка и литературы филологического факультета.
После занятий студенты шли куда-то развлекаться, где-то рядом была радость, а я не присутствовал там, потому что не знал, как себя вести в компании, тем более молодёжной, и поэтому боялся опозориться. И дело не в том, что я был бы смешон, а в том, что с меня бы смеялись. Пусть бы там было плохо, но со мной, чем хорошо, но без меня. Всё это вызывало мою терпеливую злость на университетских ровесников, но всё равно меня тянуло к ним, как младшего брата к старшим, и я даже рассчитывал на взаимность. Я много в чём зависел от мнений, вкусов, привычек, настроений и даже зависимостей ровесников, несмотря на то, что не часто общался с ними. А иной раз эта моя зависимость и вовсе переплавлялась в согласие с „друзьями”.
Всеми своими проблемами-сухарями я всегда делился с родителями по собственной и их инициативе. Они вдумчиво слушали меня и, размягчая „сухари” слезами, давали человеколюбивые советы, которых я, однако, не придерживался, так как в них было мало той самой притягательной энергетики и назойливого шарма, что так присущи плохому, и чем советы были добрее, тем более невоспринимаемыми. Родители уже давно предчувствовали, что по их любовной вине сынок вырастет человеком, хронически не приспособленным к суровой реальности. Когда ж это произошло, лечить „болезнь” было не столько бесполезно, сколько опасно. Поэтому после окончания школы они, на мою радость, начали и летом, и зимой отправлять меня по туристическим путёвкам в реальность другую – заграничную, диетическую и дорогую, где я чувствовал себя по-разному, но позорно – никогда, так как за границей моя неприспособленность к жизни списывалась на то, что я иностранец или даже туземец. Ничего и никого не знаешь – ничего и никого не боишься. Там к любым русскоязычным людям я взаимно испытывал родственное чувство, однако быстро меж нами возникало отдаление, большее, чем между мной и гомельчанами, потому что мы поглядывали один на одного как на тех, от кого сбежали за границу. Тем не менее ностальгия делала меня добрее. Родители ж ощущали успокоенность, по крайней мере, временную.
Я старался задавить забвением волнение перед поединком, но оно находилось где-то в желудке и потому не поддавалось умственному давлению.
Мясную еду я только „поклевал”. Решил выпить кофе с бутербродом. Поставил турку с кофе на точёные язычки огня. Ровнёхонько отрезал кусок булки. Потёр его, как следует, над раковиной, чтоб избавиться от крошек, что так раздражали меня, когда падали на стол. Намазал на кусок подтаявшее уже масло – замёрзшее плохо размазывается и при этом повреждает хрупкую булку. Отрезал тонюсенький ломтик сыра, шероховатые края которого были скрупулёзно срезаны и выброшены мной ещё вчера – я никогда не мог мириться с тем, что к моей еде прикасался своими пальцами кто-то чужой; хорошо хоть, неизвестно, кто именно… Я положил ломтик на кусок булки. Слегка надавил на сыр, из-под которого тут же, словно раствор из-под кирпича, выползло масло. Его я с удовольствием собрал ложечкой, будто кельней, и сбросил в раковину, как что-то лишнее.
Послышалось шипение лавоподобного кофе, что заливал синий огонь. Я сразу же выключил газ, злясь сам на себя. Налив в чашку остачу жидкости и насыпав в неё одну ложечку сахара, а затем ещё три четверти ложечки, я начал беззвучно размешивать содержимое чашки сначала по часовой стрелке, а после – против неё, чтобы лучше размешать сахар, так как не любил, когда он скрипит на дне. Я подождал, пока сделанный мною водоворотик остановится, и перелил содержимое в другую чашку, чтоб осадок кофе остался в первой и не хрустел на зубах, словно песок. Другая чашка обязательно была белого цвета для контраста с кофе – это возбуждало мой аппетит. Когда ж я допивал его, задрав голову, то заворожённо уткнулся взглядом у своё нечёткое и размытое отражение в грязном дне чашки, что было – вверху. Как обычно, я постарался, чтобы кофе и бутерброд по-честному одновременно закончили своё существование в моих устах во имя моей жизни. После мне захотелось съесть грейпфрут, хотя я не любил цитрусовые, потому что своим соком они пачкали руки. Я достал фрукт из уютного света холодильника. Несколько раз ровненько провёл лезвием ножа по кожуре от Северного до Южного полюса. По одному раскрыл лепестки плода. Поотковыривал, хоть и полезное, белое. Когда ж, утопив большие пальцы в одном из полюсов, начал медленно разламывать розовый грейпфрут, мне в глаз попали жгучие брызги, и со злости я его – не стал есть.   
Аккуратненько сгрузив грязную посуду в раковину, пошёл в ванную во второй раз вычистить зубы. Затем положил в пакет свои кроссовки – обязательно валетом, чтоб они лежали плотнее друг к другу и занимали меньше места в пакете, куда я ещё всунул рулетом спортивные штаны и всё необходимое для учёбы. После обул чёрные кожаные туфли, уже начищенные отцом, надел чёрную кожаную куртку, не застегнул её, чтобы было видно контрастную гармонию в моей одежде, привёл в порядок волосы на голове и, предварительно приложив ухо к железной двери, вышел из квартиры, как дитя из утробы.
Только незнакомка напоминала о жизни в моём дворе, буквально избивая ковёр в пасмурную октябрьскую погоду. Однако она не угнетала меня, хотя в такое время люди вокруг выглядят угнетённо. Погода вдохновляла своим полумраком, а какое-то беспокойство ожидания странным образом тешило, усиливало, возвышало и порабощало меня одновременно. Да и не всегда добрая погода активизирует человека на добрые поступки.
У меня и мысли не возникало о том, чтобы вернуться домой за зонтом, так как, во-первых, я боялся его потерять, а во-вторых, не любил, когда моя вещь находится среди чужих вещей, как это однажды произошло. Мой зонт сушился в окружении других зонтов в университетской аудитории, и тогда я еле стерпел случайные и специальные прикосновения к моей вещи чужих рук и ног. Все мои вещи были для меня живыми.
Я стоял и ждал свой транспорт. Над головой, цепляясь друг за друга, шелестели сквозь шум машин падающие от ветра листочки. А на асфальте он им ещё и давал выспятка.
В дневное время на остановке почти никого не было, как и в девятом троллейбусе. Его я любил больше остальных, потому что он без пересадок довозил меня до университета и при этом не был набит битком. Я вошёл в любимую „девятку”, сел возле окна спиной к водителю, в который раз проверил карман на наличие в нём студенческого и читательского билетов, ключей от квартиры и самое главное – проездного.
„Эх… Раиса Григорьевна… Раиса Григорьевна… ну зачем же вы ме-э-э-дленно… до-о-о-лго… не торопясь остановиться… тягали меня за уши так… что они хрустели?.. – подумал я, когда проезжал мимо своего детского сада, который уже давно стал казаться мне игрушечным. – Тягали меня… неприкосновенного… со смакованием… как непослушного… а главное… маленького… бессильного… беззащитного раздражителя… А вы… Мария Романовна… зачем заставляли меня есть это проклятое творожное суфле… которое выползало из ротика быстрее… чем вползало?.. Если бы не наши с мальчиками… подглядывания за девочками в туалете… и не игры в войнушку… с почему-то обязательными захватом и попаданием в плен… в детском саде было бы совсем плохо… Я возвращался домой и… через капризы выплёскивал эмоции… которые сдерживались на протяжении дня… воспитательской дисциплиной сссада…”
После этого дошкольного учреждения образования я не стал клыкастым только потому, что у меня ещё не выросли клыки.   
Далее я проезжал мимо своей близкой от дома школы и думал о том, что именно её некоторые учителя взлелеяли во мне – боязнь быть обвинённым. Возникла боязнь с момента вступления в октябрята, когда от меня и от остальных сразу начали требовать только одного – чтобы мы соответствовали, соответствовали и ещё раз соответствовали! Кому? Чему? Мы толком не понимали. Тех же, кто не соответствовал, учителя подавали в таком невыгодном свете, что казалось, виновные – враги народа. Фотоснимки особенно виновных вывешивались на так называемой „доске позора” за проступки, для галочки – или просто ради смеха. Во время фотографирования ты не имел права улыбаться, а тем более – держать голову достойно, её приказывали опустить вниз – для имитации осознанности вины. Кто-то сдирал своё позорное фото с позорной доски, но большинство – боялось проблем. Очевидным было одно: после таких „фотовыставок” виновные делались существенно более виновными, потому что им приходилось бить морды ещё и тем, кто с них смеялся. Попадать в шкуру „фотомодели” я боялся до дрожи, но всё же попадал, потому что в моей школе учился, как говорили учителя, проблемный контингент. Вышел он из городского местечка, в котором среди блеклых хат и стояла моя школа. В нём тебя могли побить сильно и молча, словно это было кому-то и почему-то необходимо, и ты ещё чувствовал себя виноватым в том, что очутился не там и не тогда, и радостно благодарным, что остался жив. 
Но однажды мне выпал шанс ступить на путь „истины”, когда классный руководитель сам выдвинул две кандидатуры на пост старосты класса и сам же колебался, кого б из них назначить, пока я и конкурентка-отличница, послушно сложив ручки на парте, вытягивались в струнку. Моя струнка оказалась звонче, и мужская Солидарность объявила меня начальником над одноклассниками так, словно это был их выбор. Однако очень скоро я попросил, чтобы меня лишили полномочий, так как они обязывали следить за порядком, а я уже хотел его исподволь нарушать вместе с проблемным контингентом.
Всё это проблемное навалилось на мою непокрытую шлемом родительской опеки голову, потому что изолировать меня от родной школы родители не могли, а в другой, элитной, я не адаптировался – моя душа уже успела провонять дымным ветром хулиганства, и этот смрад никак не гармонировал с пресным запахом маменькиных сынков новой школы.
Известно: век живи – век учись. Трусливые учатся так хорошо, что прекращают отстаивать свою точку зрения и в результате учатся даже ошибкам. Наглые учатся так плохо, что не только упорно отстаивают свою, пусть и ошибочную, точку зрения, но и навязывают её трусливым. В неэлитной школе меня назойливо учили и научили лениться, неудовлетворительно учиться, с „лохарней” (ПТУ) смириться, материться, драться, напиваться, быть всегда готовым! – в плохом смысле этого словосочетания, и ещё многим гадостям, благодаря которым я впервые ощутил себя частью явления под названием „суровая реальность”. Там же я получил кличку – Рыба. Да у нас во всех были клички, исключительно клички! Мы так к ним привыкли, что когда учитель вызывал кого-нибудь по имени, остальные догадывались, кому именно предначертано плестись к доске, только когда мученик выползал из-за парты.
Когда же меня с такими же, как я, хулиганами собрали в класс с символичной буквой „Г” и неофициально объявили отбросами школы, по которым тюрьма плачет, боязнь быть обвинённым уменьшилась. Мысленно нам ставили плохие оценки ещё до того, как мы начинали отвечать. Тогда мои учителя и представить не могли, что в будущем я и сам стану учителем. Затем за красивые глаза или за то, что стал выделяться на фоне пошлой ученической массы после того, как на вопрос: „Что такое личность?” единственный в классе ответил: „Это – я!”, новая учительница русского языка и литературы Лидия Ивановна начала ставить мне оценки на балл выше, в результате чего я чувствовал себя – четвёрочником! А потом то ли из-за глубокого уважения к преподавательнице, то ли из-за разбуженного уважения к себе я действительно стал им. Вскоре меня начали уважать даже в классах с буквами „А”, „Б” и „В”. Однако их уважение я не уважал. А совсем скоро и вообще понял, что являюсь лучшим только среди худших. Тем не менее это давало мне определённые привилегии. Например, однажды я оскорбил одноклассника – по делу, назвав его придурком. Лидия ж Ивановна, услышав оскорбление, осадила меня: „Рыдкин, вы не правы! Он не придурок, он полный дурак”. Кстати, она носила на щиколотке цепочку, что придавало ей определённого шарму. Однако хулиганы были озабочены нехваткой на украшении звоночка, который бы уже издалека оповещал их о приближении „карательницы”.   
Слава богу, учительница успела вылепить из меня личность до того, как одна её коллега, вытянув мою Лидию Ивановну за волосы из класса прямо во время урока, разбила её головой окно на коридоре за то, что та, по слухам, подгуливала с её мужем, тоже учителем. Неприятный инцидент, как обычно, замяли и даже тайно заявили, мол, молодец, баба, за мужика разлучнице голову разбила, и главное – не при учениках, не в классе – настоящий педагог! Лидии ж Ивановне после этого урезали учебные часы, и в моём классе она уже не преподавала. Смело сочувствовал ей лишь я… сочувствовал, как своей второй маме…
Мой же приятный статус четвёрочника гипертрофировал боязнь быть обвинённым, и она начала вызывать у меня агрессию, когда я чувствовал себя таковым. Поэтому с хулиганской агрессивностью я высокомерно отгородился от уже завистливых друзей-хулиганов своей уже примерностью, которая сделала моё положение родительского сынка уже неуклонным.
Тем не менее в сажу реальности я успел выпачкаться достаточно, чтобы начать заниматься спортом, особенно тем, где можно не только себя показать, но и другим мешать это делать. Спорт давал работу моей силе воли, что была творением боязни проигрыша, которая, в свою очередь, являлась детищем тщеславия.
Волнение вновь начало морозить мускулы пресса – я боялся схватки. Однако радость оттого, что я еду в свободном троллейбусе, да ещё и сижу, отогнала беспокойство.
Я любил ездить в троллейбусах ещё с детства, когда на весь салон наивно лопотал родственным мне незнакомцам и незнакомкам про личную жизнь своей семьи под сконфуженные замечания моих родителей. Теперь же троллейбусы неким образом мобилизовали мои мысли, систематизировали их. Но главное, чем манили меня даже переполненные троллейбусы, заключалось в какой-то подспудной сплочённости пассажиров на основе общего желания – доехать. Данное единение позволяло мне без позора и проблем ощущать себя частью коллектива, общества. Одна беда: с нашими обречёнными лицами работать или учиться можно только через силу, а значит, и жить тоже.
Я с любопытством прислонил голову к вибрирующему окну, за которым проезжал состав из зданий. В нём были царские вагоны, сталинские и вагоны с иностранными надписями – в них проводницы уделяли пассажирам повышенное, но по-прежнему безразличное внимание. В окнах всех вагонов отражались тучи. Между вагонами виднелись улицы: Коммунаров, Крестьянская, Первомайская, Жарковского, Комсомольская, Победы.
„Нёбо зачесалось… – мысленно возмущался я. – Я-зы-ком не че-шет-ся… Пальцом бы… да грязный… Да и люди тут… какие-никакие…”
Мои волосы, придавленные виском к стеклу, нежно потрескивали, как яичная скорлупа во время игры в битки, а я в который раз чувствовал свою любовь к уютному Гомелю („Го-го-го! Мель! Мель!”) – моей родине, которая, к сожалению, принадлежала не мне, а им – мой взгляд опустился на тротуар – этим неуютным незнакомцам и незнакомкам, этим захватчикам моей вотчины. Я отвернулся от окна, однако проклятое боковое зрение и любопытство не позволяли мне держать глаза в шорах. Тогда я закрыл близкое к искушению око и довольствовался половинчатой жизнью.
„Но с другой стороны… должен же кто-то меня оттенять… – подумал я. – А может… чужак здесь я?..”
У меня испортилось настроение, но мой организм превратил ненависть в энергию, которую надо было направить на предстоящий поединок, поэтому я почувствовал некое агрессивное одухотворение. Однако быстро оно сменилось разочарованием, вызванным осознанием того, что мне придётся, пусть только сорок пять минут, но мучиться от скрипучего, монотонного и слишком громкого от глуховатости старческого голоса, интонация в котором никогда не менялась. Его хозяин со слышным дыханием каждое своё действие озвучивал словами, а смысл некоторых из них часто передавал уже только жестами да мимикой, смех же хозяина голоса всегда переходил в кашель. Данный голос принадлежал преподавателю основ медицинских знаний. Он был добрым человеком, но когда „доброжелатели” намекали старику на его возраст, в коем уже опасно иметь мечты, его молодая Жажда жизни и советская трудовая Пропаганда обижались до злости. Он из последних сил цеплялся за балясины скользких перил востребованности, но скатывался в советском костюме по карьерной лестнице внутрь самого себя. Однако и там медпреподаватель изменял сам себе с Современностью. Рядом с ним катились и нули, выпавшие из зарплаты. Остановить же падение снисходительное Уважение к старости не осмеливалось, переложив данную миссию на Смерть от работы или – от агонического Осуществления мечтаний. Подсознательно я жалел медпреподавателя, однако его лекций старался по возможности избегать, так как это было невыносимо ни для моих ушей, ни для моего среднего пальца, на котором красовался мозоль от ручки. Такое ж утолщение ощущалось и на моих глазах от видения университетских людей.
Я вышел на остановке „Университет” и направился к одноимённому зданию. Подождав, пока пролетят все машины на переходе, который уже давно нуждался в светофоре, я с опаской перебежал дорогу. Уже издалека было видно, что возле университета никого нет, и мне стало понятно – первая половина пары ещё не закончилась.
Я не нуждался в часах. К тому же меня раздражало, когда к руке что-то пристёгнуто, казалось, это нарушает мой внутренний баланс тем, что одна рука из-за часов весит больше другой. Да и часы на руке придавали моему виду несвойственную мне деловитость.
Пока было время, я решил зайти в библиотеку, которая манила сквозь застеклённые двери редким безлюдьем, и взять там дополнительную литературу по русскому языку.
В тесном помещении библиотеки, коей, в связи с этим, больше подходило определение „книжная раздаточная”, горел тусклый свет и стоял затхлый воздух. Библиотекарши на месте не было, но я знал, что она находится где-то за облупленными книжными полками. Я стал несмело, но слышно барабанить что-то пальцами по стойке, которая постоянно напоминала мне прилавок на каком-нибудь складе. В библиотеке было так тихо, что я казался себе шумным. Довольно скоро послышалось агрессивное цоканье каблуков, из-за книжных полок появилась библиотекарша с морщинами между бровей и, не подойдя ко мне, пренебрежительно спросила: „Что ты хотел?”
– Добрый день.
– … – как-то радостно промолчала женщина.
– У вас есть вот это? – поинтересовался я и протянул ей бумажку с нужной мне литературой.
– Ищи по каталогу, – унижающим тоном ответила библиотекарша, на секунду задержав бронированный взгляд на бумажке, и снова исчезла за полками.
„Работа с людьми придаёт уверенности в себе… – с завистью подумал я. – Видно… потому… что те… кто работают с людьми… не боятся конфликтов… так как привыкли к ним…”
Так получилось, что данная женщина обслуживала меня очень-очень редко, и я не успел сложить о ней своё мнение, но в тот момент оно уже начало формироваться.
В каталоге всё было перепутано: буква на карточках могла быть одной, а буква на шуфлядочке, где они лежали, – другой. Я занимался хлопотной поисковой работой, когда в библиотеку влетел запыхавшийся парнишка, что по сути напоминал коалу, которую каким-то образом растормошили до суетливости пугливого воробья.
– А де… библиотекарша?.. – с надеждой на мой положительный ответ спросил он.
– Где-то среди книг, – улыбнулся я.
Парнишка автоматически глянул на книжные полки жадными глазами, а потом поинтересовался: „Ты имел в виду – за полками?..”
– Мг… – снова улыбнулся я.
Парнишка стоял возле стойки, прерывисто дышал и ждал, пока библиотекарша сделает одолжение и появится перед ним. Она не появлялась, а он всё не мог отважиться её позвать, мало того, с трудом сдерживал одышку, пока его не поглотила хрупкая Тишина. Это бы длилось до второго пришествия, если б от уныния я не начал громко хлопать в ладони. В результате уже через несколько секунд женщина показалась из-за полок. Парнишка вытянулся в расстроенную струнку.
– Чего ты хлопаешь?! – злобно спросила она у парнишки.
– А-а… это не я… – испугавшись, ответил он и глянул на меня.
Я, в свою очередь, до пота сдерживал смех. От парнишки прямо-таки пёрло провинциальностью. Достаточно сказать, что надпись „EUGO SPORT” на его куртке была с ошибкой.
– Что ты хотел? – поинтересовалась библиотекарша, не позволив провинциалу поздороваться с ней.
– …
– Что ты хотел?!
– !.. – зажестикулировал парнишка.
– Ну что?! что?!
– А-а… мне-э-э надо… очень по физике кни… – уклоняясь от женского взгляда, вышел из ступора провинциал и протянул читательский билет.
– Ка-ка-я? – недовольно спросила женщина, вяло моргая глазами.
Парнишка сдавленным голосом назвал учебник и его автора.
– Подожди, у тебя ж ещё срок штрафа не кончился, – неожиданно заявила библиотекарша, перелистывая билет.
– Дык завтра уже кончается… – как-то успокоительно попытался подчеркнуть незначительность данного факта оторопелый провинциал с защитным смешком в голосе.
– Вот завтра и приходи, – протянула билет библиотекарша и, не дождавшись, пока парнишка возьмёт его, разжала пальцы.
– А-а… – только и вдохнул провинциал. – Дык… – поднял он билет с пола.
– Срок штрафа за утерянный учебник длится равно один месяц, и я не буду тебе сейчас выдавать никакие учебники, – театрально-официальным тоном сообщила женщина, туго сложив на грудях руки то ли от холода, то ли от нежелания продолжать разговор.
– Дык есть же месяцы… в которых не тридцать один, а-а-а тридцать дней… А в феврале… дык, и ваще, двадцать восемь… – еле выговорил юноша.
– Слушай, „счётчик”, чего ж ты с учебником своим просчитался?!.
– Дык у меня его украли… – оправдывался провинциал. – Я его забыл… а када вернулся… его как и не было… а…
– Это меня не волнует, – брякнула библиотекарша с неким агрессивным безразличием и неуверенно добавила, просительно зыркая на меня, как на судью: – Ты сам виноват…
– В том, шо не доглядел?..
– В том, что виноват…
„Э-э… хлопец… это ещё что… – с улыбкой думал я. – Я вот однажды на борьбе забыл спортивные штаны… мягко говоря… не новые… И главное ж… недолго отсутствовал…” 
Я всегда рьяно тянулся наблюдать за людьми, хоть это и окунало меня в „депрессариум”. Подобные наблюдения и их анализ так или иначе давали возможность складывать из моих „кубиков” достаточно верное мнение о людях, не ведая их.
Библиотекарше я бы дал лет сорок. На ней были обыкновенная юбка, обыкновенная блузка, обыкновенный пиджак и необыкновенно большие очки, которые, однако, она не стеснялась носить, в отличие от меня. Казалось, библиотекарша состоит только из информаций. Женщина выглядела не столько некрасиво, сколько противно, и принадлежала к тем закомплексованным людям, которым всё ж таки удалось через навязывание, выпрашивание к себе внимания, неестественное раскомплексовывание и другие унижения незаслуженно избавиться от основных комплексов, став при этом немного развязными. А когда это случилось – пришло время поквитаться за неуважение и унижение к себе с теми, кто от тебя зависит и попадает под выброс накопленной энергии обид, а теперь – и выместить на молодых зло за свою уже немолодость. В смысле закомплексованности библиотекарша была чем-то похожа на меня, с той только разницей, что ей приходилось комплексовать, наверно, из-за одной своей внешности, а мне – и из-за своего нутра. Я завидовал женщине, так как чувствовалось, что она уверенный в себе человек, а может, и вообще – счастливый. Последнее подтверждало обручальное кольцо на её бамбукоподобном пальце, кольцо, которое до сорока лет носят далеко не многие. Однако клыки моей зависти подпиливало несогласие с теми способами, при помощи которых библиотекарше всё ж таки удалось избавиться от основных комплексов.
– Да мне много учебников не надо… мне тока один нужен… – начал канючить провинциал.
– Ты заплатил штраф за утерю?
– Заплатил… – промямлил бедняга раздавленным голосом.
– Ну вот, подожди до завтра, закончится штраф, и я выдам тебе все учебники, – с неубедительной принципиальностью сообщила бюджетница.
– Дык мне не нужны все… мне тока по физике, и всё…
– Зачем он тебе прямо сейчас? – поинтересовалась женщина и с жеманной смущённостью демонстративно сомкнула лацканы блузки, будто рядом находился чудак, который мог позариться на её груди.
В шуфлядочках каталога ничего своего я не нашёл, но продолжал демонстративно шнырять по ним, потому что уже превратился в театрального зрителя, перед которым разворачивались события совсем не театральные, и тем ещё более захватывающие.
– Да у нас завтра контрольная… подгот… подготовиться надо… А без этого учебника… э-э-э…
– Ну, не знаю, попроси у кого-нибудь из группы, – не пробивалась библиотекарша.
– Дык мне давали уже… Скока можно просить?..
– Съезди в областную библиотеку, – жёстко посоветовала женщина… с какой-то приятной ей раздражительностью.
– А я там не записан… – стыдливо оправдывался парнишка.
– Это уже твои проблемы, – сделала виноватым провинциала виновница его унижений.
В библиотеку стали заходить студенты, и я понял, что в университете уже начался перерыв.
– Ну дайте мне… пожалуйста… – совсем тихо скулил бедняга.
Я уже было собрался заступиться за… Да нет… ничего я не собрался… тяжело возмутиться в неплохом настроении…
– Так, всё, не отвлекай меня от работы! – значительно и в то же время с каким-то взаимным наслаждением от собственной Власти сказала хозяйка библиотеки посетителю и сразу же повернулась к подошедшей студентке с подчёркнутой благожелательностью: – Что вы хотели?
Та не успела ответить, как парнишка ещё тише промямлил: „Да мне б тока до обеда… а посе обеда я вам верну…”
– Не, ну вы видите! – без стыда заискивающе обратилась хозяйка к остальным студентам. – Человек потерял библиотечную книгу и ещё другую хочет! Наглость несусветная!
– Дык я ж верну посе обеда… У меня без этой книг-э-э… уже три двойки по физике… – чуть не плакал перепуганный „парами” провинциал.
– Ты ещё и двоечник?! – тут же ужалила в жалкое женщина в запале демонстративности.
– Н-н-н-е… просто без э…
– Твои проблемы, – как-то непроизвольно ухмыльнулась библиотекарша. 
– Ну пожалуйста… дайте мне кни…
– Я не имею права, что ты от меня хочешь?!
– Ну пожалуйста…
– Ты что, хочешь, чтоб меня уволили?
– Пожалуйста…
– Не имею права…
– Ну дайте мне…
– Нет…
– Ну дайте…
– …
– Дайте…
– Да дайте вы ему, что он просит, – раздражённо сказала одна из студенток.
– У нас времени мало, – нервно добавил студент из очереди, что уже возникла возле стойки.
Испуг и чувство вины провинциала дестабилизировали и мою психику, так как лично меня всегда убивала не столько боль, которую палач причиняет жертве, сколько боязнь, что жертва ощущает перед палачом. Поэтому, дабы спасти себя, избежать угрызений совести – что-то ей доказать, осадить живую помеху – библиотекаршу, получить экстримощущения, привлечь к себе внимание и не допустить выдачу учебника, как вознаграждения за унижение, я наконец-то отважился несмело подойти к стойке.
– А-а-а… Мгрр… мгрр… А можно мне взять тот учебник, который он так страстно вымаливает? – тем не менее спокойно спросил я помеху, но заранее конфликтным тоном.
– А ты разве не филолог? – недовольно полюбопытствовала она.
– Во-первых, не „ты”, а „вы”, – смело поправил я хозяйку библиотеки, омолодив её до закомплексованного прошлого.
– Ну вы, – злобно сделала одолжение та.
– Я – филолог, – с гордостью ответил я, хоть и не чувствовал её.
– А зачем тебе… ой… вам учебник по физике?
– А я собираюсь сравнить функционирование частиц в атоме с функционированием частиц в предложении, – метко ответил я, вспомнив телевизионную передачу о квантовой теории. За моей спиной послышались смешки студентов.
– Ваш билет, – раздражённо потребовала библиотекарша, словно троллейбусный контролёр.
Я протянул ей читательский билет, который она нервно и брезгливо развернула; мгновенно коснувшись пальцем языка, полистала, а потом, подняв очки, начала пристально всматриваться в него бледными глазами. Не найдя к чему прицепиться, библиотекарша со словами „Сейчас принесу” разозлённо и медленно отправилась за книжные полки. Вернувшись, женщина с протестом небрежно положила учебник на стойку. Я сразу передал его шокировано-счастливому провинциалу и с облегчением выбежал из библиотеки, чтобы мне вдогонку не испортили заслуженное настроение.
По правде сказать, кайф был оттого, что я сумел совершить добрый поступок, от самого поступка и от ощущения себя благодетелем. Однако эта приятность мгновенно перешла в огорчение от созерцания угнетающе блеклых неба, асфальта и университета, учиться в котором значило подниматься по ступенькам, количество коих уже не забыть; писать до песка в глазах, из-за чего используешь их по очереди; насиживать сколиоз; каждый день получать домашние задания, что порабощают обязательностью выполнения аж с первого класса; молиться, чтобы тебя не вызвали; беспрерывно воевать с психологическими последствиями общения с ровесниками. В связи с последним „Прощание славянки”, которое нам включили на линейке, когда мы, студенты первого курса, с дрожью входили впервые в здание университета, оказалось для меня символичным.
Тем не менее сын журналиста и главбуха просто не имел права не учиться в ВУЗе. К тому же с детства слышимые внушения моих любящих родителей, что я самый лучший, вынудили меня искренне поверить в это и породили тем моё Тщеславие. Когда ж я понял ошибочность родительского утверждения, то, боясь мириться с правдой, стремился доказать правомерность навязанного мне статуса самого лучшего, и одним из таких доказательств было моё поступление в университет.
Я приближался к его зданию эдак марудно, как мокрое горит, и уже почему-то жалел о помощи провинциалу. На крыльце стояли и курили „омонимы” слова „интеллигент” – хлопцы из моей группы. Таковыми они были потому, что, несмотря на свою принадлежность к филологии, не понимали сути понятия „интеллигенция”, как, впрочем, и я. Однако при этом наши преподаватели, начиная с первого курса, постоянно внушали нам: „Вы – будущая интеллигенция нашей страны”.
„Нет… это невозможно… – бубнил я. – Здороваться с ними за руки… чувствуя вялые пожатия… а потом вытирать свою ладонь в кармане… Эта сигаретная вонь… эта их… напускная сдержанность… и… автоматическое огрубление голоса и языка… для так называемого мужского разговора… Нет… невозможно… А этот скрипучий… но шустро диктующий голос… Писать… писать… писать… пропуская буквы и думая о своём… А может?.. Ай… всё равно первую половину пары прогулял… пусть и вторую… поеду домой… там так хорошо… Действительно… поеду домой… надо ехать… пусть временно… но надо… потому что это невозможно… надоело… А к двенадцати я успею… Ай… ладно… бог с ними… пойду в универ… пойду отмучиюсь как-нибудь… хватит прогуливать… а то ещё проблемы начнутся…”
Я приближался к хлопцам, как вдруг из их компании послышался похотливый хохот Диковатости, вызванный, наверно, некой пошловатой шуткой: „Гы-га-гы-га-га!” Не дойдя до „омонимов” пару метров, я мгновенно повернул в сторону троллейбусной остановки. Сзади меня прозвучал удивлённый оклик: „Э!.. Юра!.. Ты куда?!. Алё!..” – однако я не обернулся.




Когда я открыл дверь квартиры, душа в который раз наполнилась родным, ни с чем не сравнимым запахом домашнего уюта.
– День добрый! – радостно поздоровался я.
Оставалось только несколько минут, чтобы побыть с моей многопредметной „семьёй” наедине. Я снял туфли, прошел в зал и с облегчением сел в кресло. Зал всегда казался мне дворцовым, представлялся помостом, был для меня центром вселенной. Правда, по мере того, как я взрослел, этот центр всё уменьшался и уменьшался, пока совсем не исчез. Я внимательно глядел на люстру, шторы, обои, стенку, диван, ковёр – у меня не было любимчиков. Каждый из этих предметов имел свою оригинальную, личную историю. Почему-то мне стало их жалко. По этой же причине мои родители нехотя избавлялись от старых и ненужных вещей.
„Одиночество… это, когда… всё, что тебя окружает… становится живым… и печальным…” – произнёс я.
Я сидел, сидел, время моего пребывания дома быстро заканчивалось, и с каждым передвижением секундной стрелки настенных часов у меня росло беспокойство перед расставанием с любимым жильём, беспокойство, которое постепенно перемешивалось с беспокойством от предстоящей схватки.
„Слава богу… что я хоть осознаю и признаю свой страх… Это даёт мне возможность сражаться с ним…”
Я разозлился оттого, что какое-то там беспокойство мешает мне тешиться идиллией квартиры, захотелось покончить с трусостью. Это желание вызвался осуществить некий ехидный Кураж.
Я резко встал, расшевелился, безуспешно попытался напоследок взглядом нализаться квартиры, пошёл, стал в туфли, взял пакет, прислушался и – услышал за дверью собачье тявканье. Пришлось ещё пару минут не открывать её, а с раздражением ждать, пока согнутый сосед-пенсионер дошаркает до своей двери, попадёт ключом в замок, справится с ним и вползёт наконец-то в квартиру со своей дурной дворнягой; так как был риск, что это неразумное животное снова, как однажды, прошмыгнёт в мою спальню и будет носиться там, нарушая её атмосферу своей инородностью. Наконец соседская дверь громыхнула, и я сделал шаг в жестокую реальность.
Восьмой троллейбус довёз меня только до улицы Рогачёвской, и мне ещё надо было перейти на другую сторону Советской, сесть там в любой транспорт и проехать одну остановку до университета. Обычно я пешком преодолевал это расстояние, вдыхая бензиновый перегар, но времени не было, и пришлось идти в подземный переход, мимо которого я часто проходил, над которым я постоянно проезжал, но внутри которого – никогда не бывал.
Спускаясь по острорёберным, скользким ступеням в переход, я прямо-таки шкурой почувствовал, как уличный полумрак сменился подземной тьмой склепа. С нею мне в лицо потянуло осеньским сквозняком с пресным запахом сырости, что причесал мои волосы зябкой расчёской. Днём в переходе никого не было, кроме меня, серых гранитных стен, гранитного пола, запачканного людскими подошвами, и убогой, с которой в этом подземелье с глазу на глаз оказалась моя Совесть.
Звуки моих шагов увеличивали эхо пустоты, из-за чего моё присутствие в переходе ещё больше подчёркивалось. Я подходил к убогой, которая по мере моего приближения крестилась всё быстрее, согнувшись вопросом. Она превратилась в оголённый слёзный нерв. Возраст её невозможно было определить, что заставило меня на несколько секунд задуматься о тяжкой жизни убогой с каким-то коричневым лицом и о моей не такой уже плохой жизни на этом фоне. Я вспомнил, что, наверно, имею в каком-то кармане какие-то деньги, и замедлил шаг. Однако не достал их, ибо:
1. Был твёрдо уверен, что милостыню подадут другие.
2. Чувствовал неодолимое отвращение ко всему слащавенькому, коим являлась и подача милостыни.
3. Считал подаяние – взяткой Совести, выгодным пожертвованием.
4. В тяжкие минуты ни на кого их не перекладывал.
5. Деньги, наверно, лежали в левом кармане джинсов, поэтому правой рукой я не мог их достать, а в левой находился пакет, который для удобства был намотан на запястье, что опять-таки не позволяло мне добраться до денег. Разматывать его я не хотел, так как он очень ловко сидел в руке, да и долго наматывать – тоже.
6. Перед убогой не лежала традиционная шапка для милостыни, и мне бы пришлось давать ей деньги – в протянутую грязную, закостенелую руку в струпьях, которой она могла дотронуться до моей. Можно было бы, конечно, положить милостыню на пол, но это показалось мне бессовестным, неприличным.
7. Да и не так это уже серьёзно – не подать милостыню!..
8. К тому же, нехватка времени… И-и-и этот сквозняк…
„Ну зачем унижаться и просить милостыню?.. Почему бы лучше просто не умереть от голода?.. Чёрт… если б тут были люди… было б не так стыдно… Да она… скорей всего… переодетая мошенница… Угрызения совести только провоцирует… Да… скорей всего… она мошенница… Скорей всего… скорей всего… Скорей… скорей… скорей… – прошептал я и вышел из подземелья, глубоко вздохнув. – Быстро – незаметно… Заранее предчувствовал… что утешу Совесть… Так зачем же я тогда так долго…”
Уличный полумрак после тьмы показался не таким уже тёмным, и я посчитал, что долго чувствовать боль от качания свёрнутого в клубок светлого ёжика души (так я называл Совесть) не буду, ибо надземная суета и тщета отвлекут моё внимание от его угрызений, но колючки у животного были неожиданно острыми. Мне стало неспокойно.
Я ждал троллейбус и думал, куда деться от своего поступка, а точнее, от его отсутствия. Я знал, что под воздействием оправданий, или убеждений, или требований, или привыкания, или времени, или раскаяния, или прощения, или возмездия угрызения совести проходят – сразу либо постепенно: изменяя своё постоянство на периодичность, а силу – на слабость. Я решил воспользоваться воздействием первого и на авось по-быстрому обшнырял вспотевшими ладонями все карманы. Слава богу, денег там не оказалось. Светлый ёжик души затих. У меня снова появился приятный и пунктуальный Кураж!
Подошёл свободный троллейбус, но люди, как обычно, нахрапом вскочили и взобрались в него, а я вместе с ними и единственным желанием – скорее поехать. Однако двери пока не закрывались, так как водитель продавал пассажирам талончики. Разом со мной в троллейбус вполз дед с мешком бульбы и прислонил его к открытой двери. Это заметил только я и понял, что она вот-вот закроется и мешок свалится прямо на ступеньки, поэтому захотел предупредить деда, но в голове в который раз возникло проклятое „НИКОГДА”. Оно означало, что мне за мою жизнь, возможно, никогда не доведётся увидеть, как мешок с бульбой падает в дверной проход троллейбуса, поэтому лучше закрыть рот и воспользоваться таким подарком судьбы. По правде сказать, я не считал данное падение сверхзрелищным подарком судьбы, но „НИКОГДА” придавало ему значительности, и я даже стал подспудно волноваться, чтобы никто не предупредил деда. При этом мне думалось, что в полной мере всё равно не удастся получить удовольствие от жалкого зрелища, так как картошка, к сожалению, не высыпется из завязанного мешка.
Не успел я пожалеть о несбыточных надеждах, как двери в троллейбусе закрылись, и мешок не только свалился на ступеньки, но и выплюнул почти всю бульбу.
Я ждал…
Светлый ёжик опять влез колючками в душу, однако и снова высунул их после того, как один из пассажиров, что помогали деду собирать картошку, сказал: „Дед, надо ж за мешком следить…” Также успокоилось и моё ноющее нежелание подниматься и наклоняться за грязными овощами.
– Вы выходите? – нетерпеливо спросил я у перхотной макушки перед дверями.
Перхотная макушка вяло кивнула.
Дорогу около университета на злосчастном переходе я „перефуговал” решительно и даже рискованно, так как услышал сигналы машин. На университетском крыльце стояли все „гаврики” из моей группы – все четверо. Я живо вошёл в их сигаретный смрад и нехарактерно бодро сказал нехарактерное: „Здорово, мужики!” – однако не стал протягивать им руку.
– Дароу, – вяло ответил Саня, выдохнув дым. Хлопец то ли докуривал сигарету, то ли уже начинал курить её фильтр. – А чо ты тогда ушёл, я ж тиа звал?
Саня жил на окраине города и был типичным представителем городского провинциала, поэтому нравился всем – и городским, и деревенским. По крайней мере, никто им не гнушался. Его коммуникабельность была пошлой, но надёжной. Вдобавок при определённом ракурсе он еле заметно косил.
– А почему ты так грубо у меня спрашиваешь? – возмутился я.
– Я не грубо… Я против тебя ничего не имею… – заволновался Саня.
– А что ты, собственно говоря, можешь против меня иметь? – разозлился я.
– Да ничего не могу… – почти нежным голосом произнёс напуганный хлопец.
– А! это ты так от курева грубо говоришь… Да деда не хотелось терпеть, я и ушёл, – как ни в чём не бывало, ответил я наконец.
– Ну и праильно, мы, блин, опять писали под его… эту… дикцию, – как ни в чём не бывало, одобрил Саня и харкнул себе под ноги, а потом ещё и высморкался, по очереди закрывая ноздри.
Сам я не курил, потому что меня раздражало то, с какими серьёзными физиономиями и дутой важностью люди курят, словно данный процесс связан с чем-то великим, а не просто прикрывает занятостью их забитость в компании. Когда же при этом они ещё и глядят куда-то вдаль, вяло отвечая тебе, то возникает подспудная жажда вывести их из „тормаза” – любыми способами.
– Так я не понял, ты ей воткнул? – спросил Антон, как обычно стараясь максимально огрубить голос.
– Да, – с хвастовством ответил довольный Борис.
– Чики-буки! – судорожно вырвалось истеричное одобрение парня, спрятав большие пальцы его рук в кулачки.
Своим то ли междометием, то ли модальным словом Антон покоробил меня так, что стало видно мою агрессию.
– Да-а-а, – сладострастно повторил Борис.
Борис был человеком с непонятной энергетикой раскованности, которая завораживала всех. Он смеялся всегда, со всех и со всего, по поводу и без него, вынуждая тебя сначала тушеваться, потом – возмущаться, затем – раздражаться, после – сердиться, потом – злиться, затем – презрительно усмехаться, после – высокомерно посмеиваться, снисходительно смеяться, прислушиваться, хохотать, слушать, уважать, восхищаться и, наконец, – слушаться и подчиняться. Можно было представить празднование дня рождения без именинника, но без Бориса – нет. Я не мог противопоставить правдивому шутовству парня свою серьёзность, так как на фоне его багрового от смеха лица она выглядела бледно, неуместно и даже притворно. Борис не считал зазорным попросить прощения, мало того – любил мириться, поэтому постоянно давал поводы к этому. Однако стыдно было не простить ему. Смеялся он издевательски, но искренне, что обезоруживало обиженных. При этом в нем чувствовалась и начальническая хватка – Борис был сыном какой-то шишки, но „сосновой”, потому что учился всего лишь на филфаке.
– Н-н-у и как? Под обух нацуцулил? – с неким пылким любопытством поинтересовался Саня у Бориса, требуя подробностей.
Тот всего лишь восхищённо матюгнулся.
– А про что вы?.. – спросил я.
– Про Полину, – ответил Борис.
– Он ей вчера воткнул, – показав на Бориса, довольно сказал Антон своим естественным высоким и даже уже жеманным голосом.
– Что он ей воткнул?.. Куда?.. – боясь услышать нечто страшное, поинтересовался я.
– Ты что, не знаешь, что означает слово „воткнуть”? – почти басом удивлённо спросил у меня передовой Антон, как у безнадёжно отсталого человека.
– Коме значения этого слова, я знаю немало! По крайней мере, больше тебя! – возмутился я.
– Ой! ой! Он уже знает больше меня! – фальцетом проговорил парень.
Я сразу шагнул к нему ударным взглядом, чтобы…
– Юра. Юра!
– Что?!
– Ты серьёзно не знаешь, что означает слово „воткнуть”? – по-доброму поинтересовался Борис.
– Нет… – наивно ответил я.
– Юрий, на твоём языке глагол „воткнуть” будет означать – переспать, – просветил Борис и захохотал так, как мог только он.
Я не знал, что меня больше разозлило: его смех или его секс.
„Боже… – подумалось мне, – как быстро сменяются пошлые глаголы… что означают таинство… которое я пока и не начинал познавать…”
Полина училась на английском отделении и была единственной студенткой в университете, которая имела собственный БМВ, что начинал кудахтать от умышленных ударов по нему. Кто-то из-за её богатства, кто-то из-за её воскового от пёстрого макияжа лица и вытянутой, непропорциональной фигуры, кто-то из-за её агрессивной самоуверенной гордости, а кто-то из-за всего сразу мечтал встречаться с ней. Но Полина была одной из тех фемин, которые даже дружат не с человеком, а с его Репутацией и Успешностью, а они, в свою очередь, даже пугало превращают, по крайней мере, в обезьяну.
Тому, что Борис пераспал с Полиной и был у неё в фаворе, я не удивлялся, так как он бравый парень, который добился даже того, чтобы после занятий девушка подвозила его к дому. Поражало ж и отталкивало меня то, что Борис со счастливой физиономией так вот прилюдно откровенничает об интимном, приземляя его до обыдёнщины и тем самым охлаждая и без того слабую мужскую пылкость. Казалось, можно было подойти к Полине и крикнуть ей: „Эй! Это тебя вчера Борис?..” Но ещё большее отвращение у меня вызывало наше слушание того, что нам не предназначалось, – вольное и невольное.
– А у меня сегодня финал, – неожиданно для себя произнёс я.
– Какой финал? – спросил Борис и снисходительно ухмыльнулся.
– О! Это ж соревнования по борьбе! – воскликнул Саня, который ходил в секцию вместе со мной, но очень нерегулярно.
– Это те соревнования, про которые афиша в фойе висит? – презрительно-вяло поинтересовалась грушевидная фигура Антона, манерно проводя пальцами по виску, чтобы завести за ухо свои длинные лоснящиеся, масляные космы.
– Так а когда ты будешь возиться? – уже заинтересованно спросил меня серьёзный Борис. Я улыбнулся с его последнего слова и ответил: „В два начинаются финальные схватки”.
– Так мы придём за тебя поболеть! – объявил Борис.
– Ладно, – с радостью согласился я, ибо почувствовал свою значимость.
– А как ты в финал попал?.. – удивлённо и возбуждённо поинтересовался впечатлённый Саня. – Я в прошлом году сразу из соревнований вылетел…
– Дело в том, – сказал я, – что ты шёл туда играть, а я – жить!
– …И главное ж, блин, мечтал победить… именно тогда… когда в зале присутствовала-а-э-ы… Но шансов почти не было… решил уже не учавствовать… А тут, блин, подумал: не попытаюсь использовать хотя бы один шанс – жалеть буду. Хотя это сожаление… можно было б успокаивать… тем, что шансов почти не было… Но попытался… поучавствовал, блин, в соревнованиях… Тиэрь жалею, что не победил в них… обидно… В первой же схватке проиграл… вдвойне обидно… Да и был же шансик победить его… втройне обидно… И соперник же мне попался… ррразмазня какая-то… но по ковру меня размазал… вчет… вчет… в-чет-ве-ро обидно!.. Жалею, что не победил… жалею, что проиграл… Только эти сожаления уже ничем не успокаиваются… Молодец, Юра, молодец…
– Идёмте уже, скоро звонок, – нарушил я тишину, возникшую после моего пафосного ответа во время бормотания Сани, несвойственного ему по содержанию.
– Вот после него и пойдём, – категорично сказал Борис. – А „декабристка” никуда не денется. Сейчас же не четырнадцатое декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года.
Я улыбнулся.
– Юра, а с кем ты будешь бороться в финале? – отозвался молчаливый Ник.
Ник – это Никита. Парня звали на заграничный манер, так как его облик виделся всем каким-то модным, глянцевым, иностранным и потому никак не согласовывался с русским именем. Ник много молчал – меня это раздражало, но ему и не нужно было много говорить – он считал, что всё уже имеет: родителей-бизнесменов, собственную квартиру, машину, деньги и девушек. Дураки ж умудрялись разглядеть в притягательно таинственной Никитовой молчаливости красноречивое проявление ума и даже мудрости, а некоторые дуралеи аж цитировали его Безмолвие. Всем им казалось – парень знает о том, что скоро пройдёт, чего пока не существует или даже про то, чего и быть не может.
– Со Стасом, – ответил я Нику.
– Со Стасом?.. – растерянно оживился тот и выбросил прямо на асфальт дорогую – начатую сигарету, хотя те, кто пробовали „стрельнуть” у него сигаретку, всегда натыкались на пуленепробиваемый ответ: „Последняя”.
Саня поглядел на „недокурок” и втянул губы в рот. 
– Ну, – через паузу ответил я Нику.
– Ты его не победишь, даже не пытайся, – с брокерской авторитетностью ехидно заявил Ник, который, тоже нерегулярно, посещал секцию борьбы.
– Почему? – риторически поинтересовался я.
– Ну потому что это бессмысленно!.. Я с ним боролся… он сильный и непредсказуемый, как медведь, – по глазам не поймёшь, когда нападёт… – недовольно отрезал Ник. – Да и зачем это тебе вообще?..
„Да хотя бы чтоб тебя позлить…” – внезапно подумал я.
– И я с ним боролся, – влез в разговор Саня, – здоровый, падла. Не-э, его не завалить… Дык а шо вы хочете – третьекурсник, первый разряд!.. Он же в прошлом году на соревнованиях победил!..
– Я тож…
– И в позапрошлом!..
– Я тоже с ним боролся на тренировках, – вяло подытожил я наши жалкие спортивные подвиги.
– Ну и как? – спросил Борис.
– Проигрывал… – уже хмуро ответил я. – Да, но, по крайней мере, я знаю его сильные и… силь-ны-е сто-ро-ны…
– Да-а-а, – выдохнул Борис, – Стас действительно сильный хлопец. Саня, помнишь, как он на вечеринке чуть не угробил-л-л-л этого… как его… Блин… Ну, его ещё баба после этого бросила! – Зазвенел звонок. – Ай, ты тормоз, Саня. Пошумели. Хватит бабиться…
„Омонимы” неохотно потянулись ко входу в университет. Я пропустил хлопцев вперёд, чтоб они открыли дверь и мне не нужно было браться за её лоснящуюся ручку.
Я вошёл в запах чего-то казённого и в электроосвещение места, где жители: педагогическая Бездарность, Снобизм и, при, казалось бы, неблагоприятных условиях для возникновения, Карьеризм предавались вакханалиям, а гости: Одарённость и Покладистость ютились в некоторых преподавателях, которые помогали мне, пусть лишь на время их занятий, всмотреться в абрисы разумного, доброго, вечного. Однако Зависть и Трусость начальства не позволяли им проявлять себя в полной мере, из-за чего складывалось впечатление, что их не существует.
Я и „омонимы”, как обычно, проигнорировали гардероб, ни на йоту не чувствуя на плечах этикетные помехи одежды в помещении, потому что она являлась нашей собственной частностью!
Я спешно поднимался по надоедливым, стёртым до опасности ступеням на второй этаж, и они не раздражали, как в иные дни, ибо ноги охотно вели меня на практические занятия по русской литературе, которую преподавала Алла Игоревна – одна из тех самых людей, что приютили в себе педагогическую Одарённость.
Все четыре „омонима” тянулись сзади, когда я – видный, саблеобразный, шагал, как обычно, по центру коридора в ожидании чего-то интересного. Мне нравилось, что я был выше всех.
Аудитории заглатывали остатки студентов, заставляя меня идти быстрей, – я не хотел разочаровывать Аллу Игоревну и никогда не опаздывал на её занятия.
– Юра, подожди, вместе зайдём! – крикнул Борис. – Так легче челом бить…
„Действительно… вместе не так стыдно…” – подумал я и панически подождал отстающих.
– Добрый день… А можно войти?.. – спросили мы и всем кагалом впихнулись в аудиторию с тошнотным запахом чужой квартиры, в которой, однако, все сидели в куртках, так как её пока не отапливали.
– Вы уже вошли, – иронично, но по-доброму сказала преподавательница.
Сухопарая Алла Игоревна выглядела лет на сорок, и это обнаруживалось лишь по расслабленному взгляду и снисходительной усмешке её жизненного Опыта. Облик преподавательницы не соответствовал моде, а скорее символизировал верность Аллы Игоревны образам русской литературы и поэтам-декабристам. Это не значит, что она выглядела, как жена декабриста, – преподавательница смахивала на самого декабриста. Алла Игоревна никогда не пользовалась косметикой и не признавала никаких украшений, постоянно носила исключительно брюки и сюртуки, у неё всегда была короткая стрижка с завитыми волосами, которые на висках зачёсывались вперёд, и – обрезанные ногти.
– А можно сесть? – поинтересовались мы у „декабристки”, непроизвольно усмехаясь.
– Почему опаздываем?
– …
– А?
– …
– Опаздываем почему?
– А мы за…
– Скажете правду – всем пятёрки поставлю. При всех обещаю, – честно и благожелательно заявила преподавательница.
– Мы закурились, – объяснил за всех некурящий Борис.
– На зачёте плюсы поставлю, – усмехнулась Алла Игоревна.
– Да мы закурились, – отсмехнулся Борис.
– На экзамене поставлю, – засмеялась преподавательница.
– Мы за-ку-ри-ли-сь, – серьёзно произнёс Борис.
– Э, не-э-э-т. Правда заключается в том, что вы меня не уважаете, – по-доброму ответила за нас женщина.
Борис опустил за нас глаза, но как-то нагловато.
Я же было хотел сказать Алле Игоревне, что я её уважаю, однако это сочли бы подхалимством.
– День добрый, садитесь. Курцы…
– Юра, садись со мной, я тебе заняла… – с подчёркнутой учтивостью предложила Лариса, и я сел, сняв кожанку.
– Юра, садись со мной, – неожиданно сказал Борис.
Мне польстило его авторитетное доверие, и я с радостью пересел от Ларисы.
Лариса была старостой нашей группы. Неизвестно, то ли из-за её принципиальности, то ли из-за её провинциальности, то ли из-за того, что она воняла потом, а во время говорения периодически и мгновенно смачивала губы языком, – старосту агрессивно не любили. Короче говоря, подать ей руку при выходе из троллейбуса – желания не возникало.
– Ну вы уселись там уже, напоседы? Да перебежчики… Та-а-а-к… что тут у нас сегодня?.. „Петербургские повести Гоголя”… Хорошо… – шептала преподавательница. – Так, тихо там! „Петербургские повести Гоголя”. Кто сам готов отвечать?
– Я! – на кураже объявил я, опередив выскочек, и Борис зашёлся от внутреннего смеха, так как за всё время обучения в университете я ни разу не поднимал руку – стеснялся.
– Н-н-н-у, пожалуйста, давайте, Юра, – удивилась Алла Игоревна и подготовилась меня слушать.
Я встал и с конспектом в руке пошёл к трибуне под раздражающее хлюпающее перешёптывание удивлённых одногруппников, думая о том, как буду не без взаимности созерцать аудиторию, чтобы смаковать её реакцию на мои слова и заодно, как обычно, отливать свои старые эмоции и наполняться новыми.
– Какую повесть вы прочли? – спросила Алла Игоревна.
– Все… Но об одной… хотел бы подробно рассказать. Ну-у-у, я имею в виду „Записки сумасшедшего”.
– Хорошо-хорошо, начинайте.
– Алла Игоревна, а-а-а мне пересказывать чужой текст „инструкции по эксплуатации произведения” или свой?.. – несмело, но возмутительно пошутил я, рассчитывая на привычную демократичность преподавательницы по отношению к выступлениям студентов, но этот мой вопрос показался ей наглым, и она отреагировала на него соответственно: „Так, я сначала хочу послушать, как вы знаете чужой критический материал, а уже потом выслушаю ваше личное мнение. И проверю, у кого-о-о… гибких мыслей грация, а у кого… м-м… дубовых дум инфляция”, – опять-таки по-доброму и потому совсем не обидно подколола меня Алла Игоревна, которая, однако, никогда не поддабривалась к молодёже, так как понимала – это унизительное и неблагодарное дело, потому что уважение – не кровное чувство.
Когда ж ухмыльнулась аудитория, то безобидная подколка преподавательницы перестала казаться мне таковой, и я недовольно начал тупо пересказывать мысли критика Ленсу.
– В повести Гоголя „Записки сумасшедшего” Гоголь отражает трагическую судьбу человека, который задохнулся… э-э-э… в пустом, омертвелом мире власти… чинов и золота. – Раньше я стеснялся выступать перед аудиторией, но потом понял, что толпа не имеет ни пола, ни лица, и перестал её бояться. Однако внимание ко мне одногруппников, хоть и рассеянное, всё ж таки сдавило мой голос, немного примяло маску на лице, и мне захотелось её снять. – Чинов и золота… чинов и золота… К главному герою произведения… значит… мелкому чиновнику Поприщину люди, которые его окружали… окружают, относятся к нему с презрением, потому что у него… как тут?.. – я глянул в конспект. – Сейчас… сейчас… „нет ни гроша за душой”, потому что он „нуль, более ничего”… нуль, более ничего… нуль, более ни-че-го… А! Поприщин… Попрыщ… поправляет перья в кабинете директора… в кабинете директора департамента, департамента, департамента… Мир роскоши, в котором живёт семья директора, угнетает Поприщина и одновременно зачаровывает… зачаровывает… за-ча-ро-вы-ва-ет… А! Надо добавить, что относятся к Поприщину в этом генеральском доме как к неодушевлённому предмету. Таким образом, в его сознании растёт протест… значит… против несправедливости судьбы да, наверно, и социума… э-э… в смысле социальной несправедливости, социальной несправедливости… – Алла Игоревна усмехнулась. – Та-а-а-к, дальше… дальше Поприщин умом тронулся, ибо ему начало казаться, что он читает переписку домашних собачек, которые как будто бы рассказывают друг другу про жизнь… естественно, генерала и его дочери… его дочери… е-го до-че-ри… Смысл этой переписки сводится к одному: получит или не получит генерал орден, отдаст генерал дочь замуж за генерала или за-а-а камер-юнкера… камер-ю-у-у-нкера… Кстати, собачки рассказывают друг другу и про дочь генерала Софи. Она… значит… на первый взгляд, была эффектной девушкой и чрезвычайно нравилась Поприщину… А-а-а, вот… вот её описание… „она выпорхнула из кареты, как птичка. Как взглянула она направо и налево, как мелькнула своими бровями и глазами… Господи боже мой! …Святители, как она была одета! платье на ней было белое, как лебедь: фу, какое пышное! а как глянула: солнце, ей-богу, солнце! …Ай, ай, ай! какой голос! Канарейка, право, канарейка! …Она поблагодарила и чуть-чуть усмехнулась так, что сахарные губки её почти не тронулись”. Это было описание всего лишь облика Софи, а по сути своей она… значит… является избалованной, меркантильной папенькиной доченькой. Поприщина раздражают отношения Софи с кавалерами, особенно когда… по словам собачек, Софи говорит об одном из них – камер-юнкере… Сейчас… сейчас… сейчас… Так, вот… „Ах, Меджи, Меджи! Если б ты знала, кто это: брюнет, камер-юнкер, а глаза какие! чёрные и светлые, как огонь”. Кстати, Меджи – это собачка. – Кое-кто из аудитории усмехнулся. – Так, так вот, так вот… Меджи – это собачка, а с Поприщина Софи лишь смеётся… Сейчас… М-м-м… „Софи никак не может удержаться от смеха, когда глядит на него”. Таким образом… в результате всего этого Поприщин попадает в сумасшедший дом… сумасшедший дом… Его там избивают палками сторожа и обходятся с ним бесчеловечно. Повесть кончается монологом Поприщина… монологом отчаяния и без-за-щит-но-сти… Ага, вот он… „Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного?.. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и всё кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего… Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своём больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?” – я смолк.
– Юра! А вы пользовались более серьёзной критикой?! – наконец-то обуздала непоседливость аудитории преподавательница.
– „Куда ж уже серьёзней…” М-м-м… да… заочно… – финтил я, вытирая сухой лоб.
– Помилуйте, а как это? – прищурилась Алла Игоревна.
Я понял, что говорю какой-то бред, но другого выхода не находил, так как на самом деле не пользовался серьёзной критической литературой, а лишь сфотографировал глазами критику Ленсу, посчитав, что моих собственных знаний и мнений будет достаточно. Я молчал и не знал, как отвечать Алле Игоревне. Было стыдно, особенно перед нею, и это начинало злить меня.
– Ну хорошо, Юра, а как лично на вас повлияло данное произведение? Что вызвало у вас негодование или, может, умиление? – с чуть заметной усмешкой задала преподавательница долгожданный вопрос, который обычно задавала всем студентам, создавая почву для формирования мнений и дискуссий.
– Сказать тут можно только одно: жалко Поприщина… очень жалко… – с вытаращенными глазами начал я, словно пытался рассмотреть в аудитории согласие распахнутой душой. Установилась внимательная тишина. – Это невозможно выносить… э-э-э… я имею в виду, как мучения Поприщина, так и читание про них. Это невозможно выносить!.. Ну, например, те комплиментарные слова Софи насчёт своего камер-юнкера… которые достойны комплиментов больше, чем тот, кому они предназначались. И-и-и… э-э-э-э… этот смех Софи по отношению к Поприщину – это же всё раздражает и бесит!.. А это богатство на фоне бедности главного героя? Всё это опять-таки унижает и бесит. Я уже не говорю об этих издевательствах охранников… А эти слова Поприщина, последние слова, где он обращается к матери – вообще заставляют просто плакать, понимаете?.. На мой взгляд, Гоголь не собирался поднимать какие-то серьёзные социальные вопросы… точнее, они были не главными. Действительно главным в произведении, опять-таки на мою мысль, является просто вопрос сочувствия человека человеку, элементарное сочувствие несчастному человеку…
– Подождите, Юра, – перебила меня Алла Игоревна. – А не кажется ли вам, что вы слишком заостряете проблемы?
– А иначе они никого не уколят.
– Хорошо, – усмехнулась преподавательница. – А вам не кажется, что лень и трусость Поприщина вы… да и он сам принимаете за фатум и козни окружающих? И не допускаете ли вы, что Поприщин вообще не хотел изменять свою жизнь, не хотел? Или, по крайней мере, лишь и хотел. А сила желания проверяется препятствиями. Исходя из этого, может, Поприщина и вообще удовлетворяла та роль, которую он выполнял, а именно – роль ничтожества? В этой связи Поприщин – прорва для сочувственных советов! Прорва! Так может, ему и не надо было сочувствовать, как вы думаете? М? Да такие люди, как Поприщин, если и плачут в твою жилетку, то лишь для того, чтоб она намокала от твоих же! слёз, ибо только тогда они утешаются.
– Сейчас… информацию только обработаю… А-а-а-а… большинство рабов тоже устраивает их доля… с которой они безвыходно свыклись… однако это не значит, что им не надо хотя бы сочувствовать. Нет, бесспорно, есть такие случаи, когда человек сам виноват в своих проблемах, потому что ленится их решать или – слишком переборливый. Но, мне думается, что большинство людских ситуаций куда менее приятные. Например, не будем же мы упрекать человека в том, что он стеснительный или нерискованный. Или бывает так, что у человека есть желание помочь самому себе, но у него не хватает внутренних сил для этого, и в итоге его желание уменьшается. А общество ошибочно полагает, что человека всё устраивает, раз он терпит свои проблемы. Хуже того, человек сам может начать ошибочно считать, что у него всё в порядке…
– А почему этот несчастный человек не может увеличить свои внутренние духовные силы? – повышала градус дискуссии преподавательница, забыв, как обычно, про литературу.
– Ну, тут известно почему… воспитание, характер, гены… самокопание. Всё это может влиять как на увеличение силы духа, так и на уменьшение.
– А как же разум?
– Такое понятие просто так не натренируешь – даже разумом.
– Где же тогда выход? – с любопытством задала вопрос Алла Игоревна, но пощекотала его непроизвольным смешком, и он прозвучал несерьёзно.
– Когда – дети плачут, они взывают к сочувствию. Значит, выход – во взаимосочувствии и взаимопомощи. Наше сочувствие обязано всегда быть наготове. Именно мы обязаны либо конкретно помочь несчастному, если это нам по силам, либо хотя бы увеличить его внутренние силы собственным сочувствием, и-и-и увеличить его желание противостоять проблемам… лиху там… ещё чему, – я наивно улыбнулся. – Кстати, надо не просто помочь человеку. Важна не только сама помощь, но и то, как она осуществляется. Ну-у-у, вот, например, – я подошёл к преподавательнице и сам удивился своей смелости. – Алла Игоревна, можно вашу ручку?
– Пожалуйста, – со снисходительной усмешкой сказала та и протянула мне её.
Пришла очередь удивляться аудитории, от коей повеяло пониманием.
– Так, допустим, вы, Алла Игоревна, попросили у меня помощи – вам нужна эта ручка. Я могу вам дать её вот так, пожалуйста, – я аккуратно протянул ручку преподавательнице. – Или вот так, – я взял ручку и презрительно, небрежно швырнул её на стол Алле Игоревне. – Как видим, разница есть, и она большая…
– А вы не считаете, что важно не только, как помощь осуществляется, но и кем она осуществляется? – задумчиво поинтересовалась преподавательница. – Как вы думаете, что важнее: то, как к вам относится человек, или моральный облик этого человека?
– Лишь бы ко мне хорошо относился.
– Хорошо, Юра. Ну что сказать, ваши альтруистические слова… за сорок лет до старости… в целом неплохие, поверьте, но как помочь или посочувствовать человеку, если вы не знаете о его проблеме, сама она незаметная, а человек не просит помощи, гордо пряча удручённость?
– Сейчас… обработаю… А-а-а-а… я понимаю, что говорил и буду говорить пошлости, но… по правде сказать… извините мне мои банальности. Тем более, что у меня есть некоторые мысли насчёт того, как попытаться, хотя бы попытаться, хоть на немножечко стать более сочувственными. И это, в том числе, поможет… и сочувствовать… и помогать… таким людям…
От аудитории повеяло, по крайней мере, солидарностью – я вдохновился.
– Очень интересно… – каким-то равнодушно-приговорным тоном произнесла утомлённая и авторитетная преподавательница Алла Игоревна, утопив слова в громком шёпоте. – Рассекайте скорей этот… Юрин узел…
– ?..
– !..
– А-а! По-про-о-бу-ю… – призадумался я. – Так вот, представим себе, что несчастный человек – это электрик, который стоит возле электросчётчика и трясётся от напряжения, так как взялся за то, что не надо. Он бы и рад отойти от своей проблемы или позвать кого-нибудь на помощь, не пряча удручённость, и силы у него на всё это есть, но он не может ими воспользоваться, так как эта самая проблема парализовала их. Проблема может парализовать силы, например, тем, что является недостаточно большой, чтобы, приложив усилия, избавиться от неё, и недостаточно маленькой, чтобы с нею смириться. В данном случае, чтобы помочь электрику, мы обязаны либо конкретно отключить электросчётчик, если это нам по силам, либо хотя бы взять кол и звездануть электрика со всей силы, чтобы он отлетел от своей проблемы! – Аудитория насторожилась. – Под колом в данном случае я подразумеваю наше с вами сочувствие, которое мы обязаны проявлять, даже если о тряске „электрика” мы не знаем, а сама она незаметная. А всегда ли вы сочувственно спрашиваете друг у друга про дела, хронические проблемы, самочувствие, мироощущение до того, как кто-то расскажет о них сам или вы размочитесь редким приливом сентиментального любопытства? А спросить… это же так легко… так возможно…
Вдруг мне стало непонятно: я обвинил аудиторию, или через неё я, оправдываясь, обвинил себя?
– А с какой стати я обязана тебе сочувствовать?! – обвинительным тоном ответила аудитория, всё ж таки не поверив мне… или в меня…
– Не-не-не, я обращался не к тебе, а к твоей Совести, – с добродушно-взывающей улыбкой пояснил я, удивлённый отрицательной реакцией на свой монолог.
– Ну а я с какой такой стати обязана тебе сочувствовать?! – спросила Совесть аудитории.
– А ты попросту поверь своему одногруппнику, и всё тут. А нет, так хотя бы поверь моим словам. Ради этого я даже готов отказаться от них – только поверь…
– С какой стати я обязана тебе сочувствовать?! – как ни в чём не бывало, переспросила групповая Совесть.
– Да не только мне… а вообще всем… – растерянно произнёс я.
– Ну и всем тоже с какой стати?!
„Хотя бы как наказание за агрессивное безразличие к людям…” – подумалось мне.
– По причине доброты… – будто бы доказал аксиому я. – Вдумайся… я призываю усего лишь к доброте… – сдавленным голосом ответил я и сам поразился своей беспомощности.
– Что-о?!
– Я призываю всего лишь к доброте.
– Ничио сиэ „всего лишь”! Так что, по-твоему, я обязана подходить к каждому и лезть ему в душу?! – злилась аудитория.
– Да не лезть в душу… а просто спросить…
– Не, ну ты скажи, кто хочет, чтоб ему сочувствовали?! Даже еси имеет проблемы!
Я подумал, что я, я, именно я хочу, чтобы мне…
– Кроме тебя, видать, никто не хочет! – ответила аудитория на свой вопрос.
– Люди не хотят… э-э-э-э… – не вовремя запнулся я.
– Что, забыл?! Значит, сбрехать хотел! – тут же с ехидством воспользовалась этим аудитория.
– Я не забыл, а не запомнил… некогда запоминать… Э-э-э… люди не хотят неискреннего сочувствия!.. – наконец-то раздражённо протараторил я.
– Да я и искреннего не хочу! Тем более когда имею проблемы!
– Это твоя гордость не хочет…
– Да я ваще не желаю, чтоб про мои проблемы кто-то знал! – гаркала аудитория.
– Ну так и не говори про них… это же необязательно… – мямлил я. – Просто каждому было бы приятно… если б у него просто спросили… ну-у-у… допустим: „Как твои дела?”
– Да мне это не надо! – била аудитория.
– Ты споришь, чтобы победить, а я – чтобы помочь, – неожиданно выскочило из меня.
– Кому?! – резала аудитория.
– Хотя бы мне…
– Ага! Чего захотел! – убивала аудитория.
– Так! Так! Тихо! Тихо! – успокаивала всех преподавательница. – Юра, если бы споры проходили по правилам шахмат, вам бы не было равных, – неутешительно утешила она. – И вообще, это всех касается, никогда не спорьте с тем, с кем не хочется идти на взаимную уступку, иначе у вас истина не только не родится, но и не зачнётся. Юра, понимаете, то, что вы предлагаете – бесспорно, гуманное дело, но оно связано с правом выбора человека, и поэтому вам придётся очень часто сталкиваться с несогласными. И это не значит, что люди, несогласные с вашими идеями, плохие. Просто у них очки другого цвета, понимаете? – покритиковала мою критику уже неловкая Алла Игоревна, попробовав всё свести к шутке, но…
– Рыдкин, а чо ты тока щас решил предъявить нам претензии, а до этого молчал?! – добивала аудитория, распалённая моими возражениями.
– Я молчал не потому, что мне не было чего сказать, а потому, что мне не было кому сказать. Как, кстати, и сейчас… – подавленно ответил я.
– Так зачем ты тогда?!.
– Так, тихо! Тихо! Не подсыпайте дрожжи в обиду, – защитила меня преподавательница. – А вы, Юра, помните, что от защиты до нападения – один удар. Так, у вас всё?
Я очень хотел сесть и с головой накрыться курткой, чтобы не чувствовать злобную энергию аудитории. Однако меня не отпускало моё догола раздетое Достоинство, которое парализовало мне ноги фразой нашего с Инной дедушки-ветерана, что всегда говорил нам: „Вот где они у меня!” – тыча пальцем в подошву своего кирзового сапога и имея в виду расчётливых дураков и обиженных подонков, которые в начале девяностых стали вякать, что советским людям надо было сдаться немецким захватчикам и германизироваться.
„Как можно сейчас просто пойти и просто сесть… когда тебя просто побили и просто забудут… эти… подподошвенные людишки… – подумал я. – У меня только два выхода… либо прослезиться… либо…”
– Юра.
– …
– Юра!
– ?..
– У вас всё?
– ?..
– Вам плохо?
– ?..
– Вам плохо из-за того, что вам больше нечего сказать?
– Мгрр… мгрр… Мгрр!.. Из-за того, что есть что сказать… Я ещё не затронул последнюю тему повести, – зловеще выдавил из себя я, по-хозяйски опёршись руками на края трибуны и задрав нос так высоко, что мне не стало видно людей на первых рядах.
– Какую? – поинтересовалась Алла Игоревна.
– Тему мести.
– А при чём тут?.. Ну хорошо, давайте, только быстро, времени мало.
– Все мы знаем, – одержимо и пылко начал я с той же неизбежно неестественной зычностью, с которой говорят актёры в театре для задних рядов, – что Поприщин мнил себя королём Испании! Мы все знаем, что Поприщин мечтал стать генералом – по его словам – „только для того, чтобы увидеть, как они будут увиваться…”. Таким образом, понятно, что жажда власти чаще всего порождается жаждой мести. Нет, не сочувствие главная тема произведения, а именно месть, месть во всех своих проявлениях. Да, в повести она не показана, но она там подразумевается! Она там предвкушается! Ибо Гоголь хотел, чтобы тот, кто читает „Записки сумасшедшего”, сам сошёл с ума от всепобеждающей жажды отомстить генералу, Софи, камер-юнкеру, обществу, собачкам и вообще всему живому и неживому на земле, всему, что унижает его достоинство!..
– Юра, Юра, помилуйте… вы что-то не то говорите… да ещё так громко, – стушевалась от неожиданности преподавательница, а мне показалось, что каждое моё слово что-то изменяет.
– А в чём дело?! Это мой взгляд на жизнь! – нахально ухмыльнулся я.
– Понимаете, если вы решили воевать с законами жизни, так, по крайней мере, вооружайтесь не злом, а добром. Тогда хоть к неминуемому поражению не прибавятся угрызения совести, – выразилась Алла Игоревна.
– Я ненавижу быть под серым капюшоном поражения! А тем более – под чёрным капюшоном победы соперника! Тот, кто проигрывает, теряет… будем говорить… свою притягательность.
– Ошибаетесь. Притягательней победителя тот, кто, как боец, проиграл, потому что к его качествам победителя примешивается ещё и наше сочувствие.
– Кажется, мы отвлеклись от Гоголя! – преподавательским тоном заявил я.
– Пожалуйста, продолжайте. Но вряд ли Гоголь в своём произведении проповедовал такие антигуманные идеи. Вы тут прав… э-э-э… не правы.
– Да, ваша правда. Но я не буду рабом чьей-то правды, хоть и неоспоримой, не буду даже во вред себе. Тем более, если эта правда моего врага. Я не прав, и в этом моя правда. Юрочка, а почему?.. А потому, что иначе вся жизнь пойдёт на её мучительные поиски. И не факт, что отыщешь, и не факт, что правду, и не факт, что поймёшь это, – с презрением ответил я.
– Правда всегда принадлежит тому, кто добрей…
– Так вот! Месть должна быть эффектной, эффективной, неминуемой и лютой! – Аудитория пребывала в лёгком шоке. – Месть должна вызывать боль, слёзы, беспомощность, ужас и подавленность! – Мне было до дрожи приятно ощущать себя „на коне”. Однако в определённый момент я почувствовал, что это не я говорю какие-то страшенные слова, которые говорить нельзя и не хочется, а нечто иное, действенно мощное, внутри чего я спрятался от агрессии аудитории и никак не могу выбраться. Я слушал себя. – Жертва непременно должна узнать, кто её палач, дабы после мести она ещё и не могла спокойно засыпать от такой же жажды мести никак не забываемому палачу! Жажды до слёз! Жажды до смеха!..
Из меня вырвался хохоток.
– Так, всё, хватит, Юрий, всё понятно, вы обиделись на нас и сейчас злитесь, садитесь, – предложила преподавательница, почувствовав себя неловко в страхе от моих слов.
– Алла Игоревна, а разве Одиссей не кричал хитростью побеждённому Циклопу что-то вроде: „Эй, ты, знай, тебя победил Одиссей!”?
– Н-н-у, было такое… Но Гомер как раз и хотел показать, что очень подло-о-о… добивать побеждённого, сообщая ему ещё и своё имя… Между прочим, как раз после этого поступка Одиссея… его ждала кара… уже не помню какая, но боги его покара…
– Так что, когда мстишь, не нужно говорить, кто ты? – издевался я.
– Да нет, мстить вообще никому не надо, а тем более… глумиться над… э-э-э… жертвой… Надо простить обидчи…
– Это оно – конечно! Всегда, пожалуйста! После мести, – говорил, как бил, я.
– Так, не сбивайте меня с толку. Его и так тут в обрез. Садитесь.
– Интернет грядёт! А вы всё про человечность, – неожиданно выдал я, выходя из-за трибуны.
– Помойка ползёт… – недовольно отшутилась Алла Игоревна то ли от моей молодости, то ли от своёй немолодости.
– А зачем тому самому Поприщину мстить кому-то?.. У него несчастье великое, что ли?.. Не обращают на тебя внимание – ну и что… ну и бог с ними… Денег нету – ну и что… не в них счастье… – неожиданно подобрела аудитория, пробуя банальным образом остановить агрессию понятия „месть”, ибо опустилась перед ней на колени. А я убедился в слабости толпы, в которой люди черпают друг от друга не только смелость, но и трусость.
– Ты понимаешь, дело в том, что-о-о величина человеческого несчастья… м-м-м… определяется не по тому, что произошло с человеком, а по тому, как он это происшествие переносит, – вернувшись за трибуну, ответил я аудитории, как метр.
– Так что, тада надо всем подряд мстить тока за то, что кто-то не ответил тебе, скока время? – задала аудитория не свойственный ей вопрос, но было видно, как вдохновлённая поддержкой Алла Игоревна загордилась тем, что её студенты публично противостоят злу, пафосной банальщиной добирая смелости и искренности.
– Если кто-то не ответил тебе, сколько времени, из-за того, что у него, например, не было часов, – это одно. А если он не ответил потому, что пренебрёг тобой, – это уже совсем другое, – ответил я, и никто почему-то не заперечил мне. – На месть надо пускать все свои силы, все свои ресурсы и действовать со всей беспощадностью разума и сердца! Даже если обида уже забылась! Даже если обидчик раскаялся! – добавил я, и мне показалось, что от моих слов зазвучало эхо.
– Помилуйте… но мне интересно… как вы с такими мыслями и-и-и тирадами… слава богу, что пока… собираетесь воспитывать детей?.. Вы же будущий учитель… – боязливо поинтересовалась преподавательница, остудив мою разгорячённую лютость дыханием уставшей доброты.
Первоклассники в моей школе, да и соседские дети в моём дворе всегда тянулись ко мне и очень уважали. Например, я мог абсолютно серьёзно спросить у детей: „Какие ваши философские взгляды на безграничность вселенной?” Они внимательно глядели на меня, ничего не понимали, но чувствовали, что я считаюсь с их мыслями, раз спрашиваю о таких непонятных вещах.
– Ал-ла И-горе-вна… – выговорил я, выбравшись из чего-то лютого, и подкосил левую ногу. – У меня не получится быть учителем… ибо-о-о одно дело просто беседовать с детьми на улице и другая – являться в класс, где так или иначе тебя кто-то да ненавидит, потому что… например, не выполнил домашнее задание и боится получить двойку… либо потому, что не любит твой предмет… либо твою причёску. Плюс ко всему, вряд ли я вынесу постоянное психологическое напряжение во время урока… Одно дело, когда ты пару раз поволновался, не выпачкались ли мелом твои штаны сзади, ибо что-то люди так сдавленно смеются, и другое дело – волноваться так всю жизнь… А ещё… я не лидер… ибо слишком жалостливый… и потому не могу управлять коллективом… – словно извинился я за свою ораторскую победу, но ещё продолжал стоять в горделивой позе, поэтому раскаяние прозвучало неубедительно.
– Ну, насчёт ваших лидерских качеств – я с вами не согласна, учитывая ваш… захватывающий запал… – истерично начала осмелевшая преподавательница, увлечённая задором справедливости. – Что же касается всех остальных слов… то-о я вам должна сказать, что-о-о это оказалось для меня неожиданным и-и-и даже ошеломительным, я от вас этого не ожидала… не ожидала… Я вас сейчас просто не узнаю… Ну ладно там, молодость – злость… хотя я хочу, чтобы вы… вы все вышли из молодости с наименьшими ожогами… А там уже ваши души станут дебёлыми, и… Но-о-о, Юрий, эти ваши слова насчёт нашей препод… э-э-э… учительской профессии… ну-у-у, это, знаете ли…
Алла Игоревна была шокирована моим последним откровением больше, чем неподвластным мне выступлением о мести. Колючий светлый ёжик души стал подталкивать меня к тому, чтобы я попросил у неё прощения, но…
– Да пошутил я… правда… клянусь… – оправдывался я и даже начинал верить, что мои злые и обидные слова являлись всего лишь шуткой.
– Ничио сиэ шуточки! – восстала аудитория и рассмеялась с агрессивной неестественностью.
– Да серьёзно, я забираю все свои злые слова назад, и знаки препинания тоже.
– Он ещё и издевается! Ага! Ни стыда, ни совести! Вот именно! – соревновались студенты в доброте.
– Садитесь, ради бога… Я вам ставлю „отлично”… – с облегчением произнесла уморённая преподавательница.
Этим, как назло, прощающим „отлично” Алла Игоревна заострила колючки моего светлого ёжика так, что они влезли в душу целиком. Я бухнулся на скамью и приложил холодные ладони к горячим щекам.
– Ну ты и дал, – сказал Борис комплиментарные для меня слова, которые, однако, не сумели в полной мере затупить такие душещипательные колючки моей совести.
Яркий свет, что с гудением горел в аудитории, вызывал у меня боль в области бровей. Казалось, они вот-вот треснут и сквозь раны поползёт гной. Я глянул в окно и подумал: этот уличный полумрак – самое естественное явление среди тех, которые мне довелось увидеть за половину дня.
Вскоре аудитория „сдохла”, развалившись на личности, что уже не слушали следующего человека на трибуне, который раз за разом демонстративно покашливал, с трудом имитировал проглатывание слюны и говорил слова неоригинальные, опровергая мои скандальные. Борис тем часом шептался с девушками на задней парте, а я продолжал горевать, пока через какое-то время: „Юра… смотри…” – шепнул Борис и сунул мне, как показалось моим глазам, будильник.
– Откуда он у тебя?.. – поинтересовался я.
– Это мой… осторожно… А то папка заругает… – послышался сзади жалкий шёпот Ани, которая произнесла свою просьбу со всем волнением скованной деревенской девушки перед раскованными городскими парнями.
– Зачем он тебе?.. – спросил я Аню, чтоб отвлечься от грустных мыслей. –Он что… волшебный… что ты за него так тревожишься?..
Борис ухмыльнулся.
– Мне он нужен… чтобы просыпаться вовремя… – просто ответила та. – Я его сиодне утром перед занятиями купила да забыла в общежитие занести… не успела… побоялась… – Аня была готова выложить нам всё и со всеми подробностями, что само по себе было характерным для девушки, в глаза которой не хочется заглядывать, так как они словно просят милостыню. К тому же Анин неоправданно жалкий взгляд раздражал, потому что провоцировал… некую жажду сделать его оправданно жалким. – Осторожно… эта кнопка… она звонок даёт… не трогайте…
– Да не бойся ты, – пренебрежительно бросил Ане Борис, продолжая, как ни в чём не бывало, возиться с будильником.
Аня покорно смолкла и больше нас не тревожила.
– Смотри, – ухмыльнулся Борис, – made in USA.
– Подделка… – согласился я.
Будильник показывал 12:39, и мне уж очень захотелось в эти последние минуты занятий надавить на его кнопку, чтобы всех взбудоражить, а главное – самого себя, так как замыкаться на угрызениях совести было невозможно.
– Дай сюда… – шепнул я Борису и взял у него из рук будильник. Затем, сделав вид, что пишу, нажал на заветную кнопку.
Неожиданно раздался такой резкий и такой похожий на университетский звонок, что я даже испугался этой громкости, своего поступка и того, что не знаю, как вырубить окаянный паровозный гудок. В итоге моя боль под бровями прошла, словно звонок надрезал их и очистил от гноя.
Слава богу, будильник заткнулся сам, успев вызвать автоматическое оживление студентов, поэтому показалось, что они поверили звонку и пойдут на перерыв. Однако я ошибся: оживление переросло в непонимание людей, которых будто бы вечером разбудили, а потом под влиянием сдавленного смеха Бориса – в осознание шутки, чего нельзя было сказать о реакции преподавательницы. Алла Игоревна то ли из-за громкости звонка, то ли из-за своей озабоченности Гоголем взяла да и сказала: „Так, ладно, занимайтесь отдыхом!”
Такого не ожидал никто. Староста Лариса, которая сидела перадо мной на соседней парте одна, обернулась к нам с Борисом у вцепилась укоризненным взором в наши совести.
– Занавес на глазные яблоки опусти, – грубо сказал я ей.
– Броско, – похвалил меня Борис, и я улыбнулся.
Кое-кто несмело вышел из аудитории, а кто-то смело подошёл к преподавательнице и стал поддабриваться к ней вопросами, смысл которых может выразительно передать только звукоподражание „ти-ти-ти-ти-ти”. Эти вопросы сдавливали льстивые голоса своей нелепостью, вызывая у Аллы Игоревны разоблачительную усмешку. Мы с другом вышли тоже.
Одни студенты стояли на коридоре и читали расписание лекций, другие – просто спрашивали у нас про непонятный звонок, чем заставляли Бориса смеяться и уверять их в том, что под влиянием гоголевских повестей они тронулись умом и теперь им мерещатся разные звонки, и что скоро будет ещё хуже, если они не бросят университет и не постригутся в монахи.
При этом всем, кроме Бориса, было как-то неловко в безлюдном пространстве коридора. Нас там стояло несколько человек, но мы всё равно чувствовали себя подавленными, так как понимали, что не вовремя и обманом получили этот перерыв одиночества. А я, находясь в гулкой коридорной тишине, ощущал себя претендентом на роль сволочи и вдруг впервые захотел учинить нечто такое, что утвердило бы меня в данной роли, ибо сволочей совесть укоряет меньше – по крайней мере, временно.
„Чёрствость… единственное спасение от самоубийственных самокопаний лопатой совести…” – подумал я.   
На коридор вышла спесивая, жёлчная Жанна и стала поодаль. Воспользовавшись разрешением под названием „унылая девушка”, возникший Антон начал с нею какой-то интимный разговор, во время которого говорил почти только он и, конечно же, тараторил. Тараторил, улыбчиво напрягаясь, запинаясь, ужимаясь, переступая с одной полусогнутой ноги на другую полусогнутую. Тараторил, чуть наклонясь вперёд, сложив ладони и раз за разом дёргая головой, чтобы хоть куда-нибудь закинуть свои длинные космы, которые мешали ему спешно насмотреться на Жанну вблизи, жадно лапая её взглядом. Вообще складывалось впечатление, что Антон скован некими невидимыми терниями. Жанна же сквозь уже агрессивно презрительную ухмылку отбрасывалась, в лучшем случае, словосочетаниями. Парень жаждал хотя бы повоздействовать на неё, хотя бы повлиять, хотя бы неким образом, поэтому, судя по скривленной физиономии Жанны, Антон криво забивал в свою дубовую речь ржавые гвозди пошлости. При этом казалось, что парень вот-вот и врежет девушке с безучастным взором. Врежет ещё и потому, чтобы хоть таким образом по-собственнически залапать её угнетающую идеальность, созданную им самим. Ненависть Антона к Жанне украшала девушку и усиливала его влечение к ней.   
– Миу… миу… миу… – с ухмылкой застонал Борис, зыркая на парочку. –Гляди, гляди, – с хитринкой обратился он ко мне, не открывая рта, и взором показал в сторону девушки и парня.
– Да вижу, – сказал я, поняв намёк Бориса на тщетные попытки Антона затянуть Жанну в постель, которые парень делал уже второй учебный год. И чем сильней она отбрыкивалась, тем назойливей он был.
Наверно, кто-то когда-то авторитетно солгал Жанне, что её слишком посредственная внешность является привлекательной. Может, лгун был убедителен, а может, Жанна – доверчива, однако в результате она начала считать себя красавицей и всячески старалась соответствовать этому надуманному статусу при помощи своей материальной обеспеченности и заносчивости. А жёлчность стала реакцией девушки на безразличие парней к её внешности. Глядеть на Жанну не хотелось ещё и потому, что её Северный Ледовитый взгляд, казалось, мог заморозить склеры твоих глаз. Жанна всегда была насторожённой – даже в радости – особенно в радости. Складывалось впечатление, что она остаётся таковой и сама с собой. Возможно, где-то внутри девушки и сидела доброта, но уже чрезмерно ожиревшая и одутловатая. Обычно такие люди, как Жанна, бывают сочувственными и вызывают сочувствие лишь когда плачут, а плачут они редко.
Что же касается Антона, то он был ничтожеством, и не только потому, что он им был, а ещё и потому, что этого не отрицал. В итоге его влечение к Жанне было понятным, ибо на фоне Жаниной высокомерности и идеальности сам идеализатор казался себе ещё большим ничтожеством, что злило и одновременно будоражило парня, давало ему… некую усладу от поклонения, которая, в свою очередь, утешала его мыслью, что хуже уже быть не может. Короче говоря, в отношениях с Жанной Антон не только не нуждался, но и боялся их – способных развенчать идеальность девушки и вызвать к ней смертельную ненависть. Парень так идеализировал Жанну, что пренебрегал другими девушками.
– Эй! Так будет у вас секс или нет?! – громко полюбопытствовал Борис у ничтожного и спесивой.
Они, естественно, ничего не ответили, но я заметил издевательскую ухмылку на Жаниных губах, которая свидетельствовала о том, что у неё с Антоном его не будет никогда. Антон же внутренне прямо-таки шалел от мешающего присутствия более сильных самцов, которые притягивали его зырки.
Я глядел на эту непару и думал, что бы такое учинить, дабы нарушить её обособленное ненадёжное единение. В моей голове по очереди начали возникать фотоснимки с разными вариантами моих действий. Мне понравился последний, и я направился к Антону и Жанне.
Я шёл по коридору, точно не замечая их, словно желая пройти мимо, а поравнявшись с Антоном, неожиданно схватил его за пояс, оторвал от пола и понёс прочь, как свёрнутый ковёр, что визжал и выкручивался, будто поросёнок. При этом я начал отсчёт, ибо решил сделать с Антоном в руках восемнадцать шагов – по количеству моих лет. Борис похвально хохотал, Антон матерился, а я голосисто считал свои шаги, чтобы моя ноша понимала: я не отпущу её, пока не пройду нужное мне расстояние.
– …Пятнадцать!.. Шестнадцать!!. Семнадцать!!!.. Восемнадцать!!!!.. Свободен… – сказал я и поставил на пол гадливое существо, в котором было столько злости, что показалось, если бы дать ему автомат или просто палку, то Стасу присудили бы победу из-за неявки соперника.
– Подонок!.. Выродок!.. Чтоб ты сдох!.. – истерично горлопанил Антон, но мой светлый ёжик души слышал его плохо, ибо пребывал в полудрёме, а мнимая Антонова палка усыпляла ёжика ещё больше.
Естественно, Жанны на коридоре уже не было. Она, по словам Бориса, сказала, что все мы, кроме него, дебилы, особенно тот, кого несли, и пошла в аудиторию.
– Что ты за ней ходишь, эрекция бесперспективная?! Она на тебя харкала! И сказала, что тебе не идёт быть мужиком! А ты всё к ней „удочку забрасываешь”! Гедонист, ё, б, в, г, д… – поучал Борис размазанного словами девушки Антона-жанноненавистника под настоящий звонок, что объявлял об окончании первой половины пары и заглушал наш шум, который чудом не был услышан преподавателями из других аудиторий.
Конечно, наша группа хотела отдыхать ещё, но Алла Игоревна, как обычно, стала на порог аудитории и загнала в неё всех нас, не замечая, что настоящий перерыв только начался, о чём ей говорили некоторые студенты, однако мысленно она уже перенеслась в XIX век.
Мы сидели, нехотя слушали докладчика, что нехотя читал, и слышали, как на былом пустынном коридоре жила такая привлекательная Суета. Некоторые молча злились на мою шутку.
Зато, когда через пять минут перерыва прозвучал звонок на вторую половину пары, многие начали непроизвольно посмеиваться, особенно с Аллы Игоревны, которая пошутила: „Это что, у нас уже занятия по пять минут сделали?”
Потом губы студентов расслабились и закрыли зубы. Все, как обычно, стали думать про буфет, туалет и марафет. Кто-то даже дремал, прикрыв от преподавательницы глаза ладонью, словно козырьком. И только Борис не мог никак успокоиться: „Ну, ты молодец. Я от тебя такого не ожидал”.
– Мг… – я размышлял про поединок со Стасом.
– А я сначала подумал, что ты не шутишь, а просто хочешь на Антоне потренироваться перед борьбой.
– Как раз о ней я сейчас и думаю… Извини… меня сейчас маловато для болтовни…
– А что тут думать, всё равно проиграешь, так что не волнуйся, – утешил меня Борис.
– Мг…
– Так, Рыдкин, тихо там! – впервые и неожиданно злобно сделала мне замечание Алла Игоревна.
– Ну… сучка… блин… поганая… – шёпотом выругался Борис на преподавательницу, а я не стал ему перечить. Зато это сделала Лариса, которая услышала шёпот и, обернувшись к нам, поучительно и претенциозно сказала Борису: „Как ты моэшь такое говорить? Тем более на женщину”.
Её слова раздражили меня, оттянув от важных мыслей, что вызвало моё возмущение, и я не дал Борису отреагировать на вопрос первому: „Ну какого… ты всюду лезешь?.. Ты что, не видишь, что тебя тут за это никто не любит?..”
– Ладно, мы ещё с тобой про это поговорим после занятий!.. – угрожающим тоном предупредила меня Лариса.
– Ну, тихо там, Рыдкин! Сколько ты будешь мне мешать?! – выкрикнула „декабристка”, и я шёпотом повторил поганые слова Бориса.
Когда занятия наконец-то закончились, Борис насколько зычно, настолько и иронично объявил: „Так, девочки, девочки! Никто пока домой не идёт! Сейчас все становятся по парам: девочка – мальчик, девочка – мальчик и гуськом акурат за мною направляются в спортивный зал на соревнования по борьбе, где „Ахилл”, „Самсон” и, не побоюсь этого слова, секссимвол нашего университета Рыдкин Юрий будет бороться в финале с дробненьким, щупленьким, хилым, хворым и обессиленным Стасиком – душе не в чем закрепиться”.
– Соревнования – это круто, мы пойдём! А во скока они начнутся? – спросила добрая треть девичьей аудитории.
– Уже через двадцать минут, в два часа, – ответил Борис, глянув на часы.
– Да два часа – это условное время. Это ж тебе не олимпийские игры. Они там пока начнут, разминка, то да сё, – авторитетно заявил Саня.
– Так, девочки! – иронично подхватил Борис. – Два часа – это условное время! Они там пока начнут, разминка, то да сё. Поэтому ситуация коренным образом меняется в лучшую сторону! Теперь вы сможете понаблюдать за тем, как разминаются мускулистые гладиаторы, а некоторым из вас, естественно, за определённую плату, организаторы шоу дадут возможность прикоснуться к полуголым телам этих эксгибиционистов. Убогим и некрасивым я гарантирую скидку!
– А почему только к полуголым телам? – с подколкой поинтересовалась добрая треть стыдливо возбуждённой девичьей аудитории.
– Девочки, – ответил Борис, – если вы меня приласкаете, я договорюсь с организаторами шоу, и вы сможете прикоснуться к голым телам гладиаторов и даже – к одетым.
– А что за Стасик, с кем буит Рыдкин бороться? – спросила всё та же добрая треть.
– Стасик – это человек, который „крутит” вам дискотеки, – писклявым голосом ответил Борис.
– Ста-а-а-с?! Правда?! Он же такой лапочка! Он что, ишшё и борьбой занимается?! – возбуждённо выкрикнула бесшабашная Дашка, которая постоянно была в запале, даже когда не нужно, так как имела жизненную необходимость всегда знать, что вскоре её удовлетворит хоть какое-нибудь развлечение. Ритм сердца забавницы был быстрее жизненного, поэтому она всегда и всюду оказывалась раньше назначенного времени. Девушка спешила даже выболтаться, а её язык не успевал за её словами и потому чуть слышно заплетался. Позитивность Дашка признавала своим культом и жёстко проповедовала его, а одиночество подвергала инквизиции. Возможно… Дарья ненавидела одиночество… так как боялась оставаться наедине и собой… Однако, как рыба в воде, Дашка чувствовала себя только в условиях неопределённости, поэтому воды в её жизни хватало с излишком. „Всеобъемлющая” девушка являлась скорее телом компании, потому выглядела старше своих лет. Не зря она считалась заводатором, но, в отличие от Бориса, легкомысленным, и этой легкомысленностью компенсировала свою безобразность, которую создавали длинный горбатый нос и никакой взгляд. Из-за последнего на глазах у Дашки, казалось, можно было бы облегчаться, не чувствуя стыда. Однако свой недостаток девушка задирала до небес, самоуверенно заигрывая с преподавателями, и их Жалость, посмеиваясь, ставила её Контрасту неплохие оценки в зачётку. За глаза Дашку называли английским словом „Hussy”. И ещё… Девушка прилюдно пырскала себе на одежду такое количество дезодоранта, что, казалось, комары её летом не кусают. Замечания ей никто не делал, то ли из-за боязни, то ли из-за неловкости, то ли из-за смеха.
– Да, мать вашу, Стас, кроме вас, ещё и борьбой успевает заниматься, – с шуточной руганью ответил Борис Дашке и доброй трети девичьей аудитории, которая от волшебного слова „Стас” чуть не испытала оргазм.
– Девочки, идёмте все вместе поболеем за Стаса! – зазывала Дашка тех, кто ещё колебался, автоматически превратившись в манерных дурочек с сальными глазами, показушной скромностью и безразличными смешками флирта.
Улыбнувшись, я ненарочно подумал, что, может, и мне за него надо поболеть.
– Ай, эта борьба такой травматический вид спорта, – промямлила своим жалким голосом Аня.
– Ну а ты уже откуда знаешь?! – незлобно возмутился Саня.
– Я по телевизору видела, как один одному как врезал ногой во сюда, – Аня показала на рёбра, – что того аж унесли.
– Дык это ты не классическую борьбу видела, а может, карате или тхэквондо, – потешно злился Саня. 
– Ну, не знаю… Но всё равно это всё опасно, и надо быть осторожным, – мямлила своё Аня.
– Слышь, „голубь мира”, тебя ещё в Красную книгу не занесли? – вмешался ироничный Борис и тут же дал девушке серьёзное и лестное для меня наставление: – Юра и Стас – спортсмены и настоящие мужики, им нечего бояться.
– Всё равно во всём надо быть осторожным, – долбила своё нудная Аня.
– Праильно, Анька, надо быть осторожным. Особенно тебе, Рыдкин. Стас, у-у-у, какой сильный, – предупредила Дашка и недвусмысленно ухмыльнулась.
– А ты почём знаешь? – поинтересовался Саня.
– По собственному телу, – бросила та, фанаберисто потряхивая волосами, и беззаботно рассмеялась.
Этим ответом Дашка, сама того не понимая, саданула меня ниже пояса своим распутством, из-за чего я разозлённо бросил: „Да, может, я ещё выиграю у вашего Стаса!”
– Рыдкин, не лезь на рожон, – высказалась Жанна, использовав тот же глагол, которым я, в свою очередь, стрельнул в Ларису.
А та уже тянула меня за дверь на допрос, понимая, что если я всего лишь высвобожу собственную руку из её захвата, то это расценится как применение физической силы против женщины. Несмотря на боязнь быть обвинённым, я воспринимал этот поход как забаву.
Мы пришли в конец коридора к окну, что выходило на студенческий скверик, – он же бывшее кладбище – и, точно нарочно, – на католический костёл, который уже достраивался. Он пытался разбудить моего светлого ёжика души, чем вызывал внутри меня безудержный смех.
– Ну дык кто меня не любит? – злобно и жёстко спросила староста.
– Ой, Лариса, да все… все в группе тебя не любят, понимаешь, эн, е, эль, ю, бэ, я, тэ.
– Н-н-н-е… ну ты скажи, кто конкретно, кто конкретно меня не любит?!
– Послушай, раскрой журнал нашей группы и прочти все фамилии, которые ты там увидишь… в том числе и свою… – издевался я, отводя глаза. Мои же губы, которые почему-то непроизвольно сужались, мешали мне говорить. – Кстати, ты не знаешь, сколько в нашей плойме человек – двадцать четыре или двадцать шесть?
– Ладно… Тогда… тогда за что они меня… за что они меня так не любят?.. – расстроилась девушка.
Почувствовав себя, по крайней мере, провинциальным учителем, я захотел блеснуть своими философскими выдумками – не для Ларисы, не для истины и даже не для себя, а просто для красного словца.
– Понимаешь, Лариса, в смысле доброты я разделяю людей на четыре категории. Первая категория – это те, кто добрый по своей сути. Это значит, что если необходимо, они делают добро просто потому, что не могут его не делать, потому, что хотят его делать. Вторая категория – это те, чья доброта является неуместной…
– А разве доброта может быть неуместной?
– А вот представь себе, что ксёндзы из этого костёла, – я показал пальцем на сооружение, – придут к нам в университет на дискотеку и начнут читать нам проповеди о вреде рок-музыки, поп-музыки либо просто вещать про мораль. Как ты думаешь, это будет к месту? Нет. Вот так и в реальности люди с неуместной добротой используют её всюду, где надо, где рано, где тщетно, где вредно, вызывая отвращение своей приторностью и агрессию своей назойливостью. В области такта они люди нечуткие. Неуместность – это чрезмерность, чрезмерность – это неестественность, неестественность – это неправдоподобность, неправдоподобность – это опасность. У доброты таких отрицательно-положительных людей плохая „амплитуда”. Их необидчивая доброта – следствие их же недостаточного уважения к себе… или трусости… чем с удовольствием пользуются обидчики, потурая своему дармовому превосходству. Либо люди с неуместной добротой делают её по дурости душевной.
Третья категория – это те, кто добрый на публику. Ну-у-у, и последняя четвёртая категория – это те, кто бывают добрыми по убеждениям. Это значит, что по своей сути они могут быть и злыми, но их убедили в том, что на-до быть добрым, что добро – это хорошо, а зло – это плохо. И теперь они делают добро ради добра, а не ради человека. Доброта их равнодушная. Добро они вымещают. Либо делают его с камнем за пазухой – ну, прямо-таки, как ты. Такие люди стараются жить правильно лишь для того, чтобы с чистой совестью осуждать тех, кто так не живёт. Их Всепрощение является следствием их Злобности, которая считает Агрессию нормой и потому не обижается на неё. А их так часто ненавидят, что равнодушие для них – самое доброе чувство. Но самое опасное, когда „правильные” люди начинают ощущать себя миссионерами справедли-и-и-вости! и это ощущение подавляет в них личность, человека, а значит, и человечное. Жизнь у них какая-то… рамочная. Им бы заржать, как конягам – всё б естественней было б. Но они не могут себе этого позволить, хоть и хочется… очень хочется!..
– …
– …
– Послушай… а-а ты… ты меня тоже… тоже, как и остальные… не лю-бишь?..
Как назло, сзади нас кто-то так громко сморкался, что я еле сдерживал смех, боясь обернуться, чтобы не захохотать. Я прикусил язык, и из него как будто выдавилась жидкость в рот и в глаза.
– Понимаешь, Лариса, – душил я смех басом, – по правде сказать, я… я мизантроп.
– Мизантроп?..
– Мг.
– Значит… ты… ты… не-на-ви-дешь меня, как и всех остальных?.. – словно попросила помощи уже раздражающая меня девушка.
Я не выдержал и обернулся. Человеком, который сморкался, оказался наш преподаватель по истории Беларуси. У него было такое багровое лицо от напряжения и давления в носу, пиликающем мини-дудой, что не засмеяться, глядя на это, не представлялось возможным. Послышался мой смех. Преподаватель сконфузился. А я, памятуя про его известное злопамятство, понял: экзамен мне ему не сдать никогда.
Обиженная Лариса стояла как вкопанная. Её растерянный, подавленный и в то же время какой-то восхищённый влажный взгляд с криком носился по мне, как ненормальный, а мой неутехающий смех потянул меня прочь от девушки. Заворожённая, она поволоклась за мной, хлопая глазами. Я предчувствовал, что вот-вот стану виновным, и поэтому уже спускался спешно по ступеням. Неожиданно я обернулся и одержимо, не обращая внимания ни на студентов, ни на преподавателей… с неким наслаждением заорал старосте, которая стояла на краю лестницы с камнепадом в душе: „Да! да! и тебя! и всех в этом университете! и за его границами!”




Когда я вошёл в зал для борьбы, то услышал запах пота и резины, а точнее, соревнований. Сердце превратилось в дятла. Обычно этот запах воздействует на меня, как нашатырь, но тогда он повоздействовал на мой и без того активизированный организм как допинг – мышцы налились обезболивающей энергией отчаяния. Несмотря на то, а может, и благодаря тому, что соревнования проходили на любительском уровне и по любительским правилам, людей, жадных до зрелища, было много.
– Туш, пожалуйста! Встречайте! Юри-и-и-и-и-и-й! Рыдки-и-и-и-и-и-н-н-н-н! – на весь зал представил меня публике шут Борис на манер анонсмейстера в американском профессиональном боксе, чем вызвал ухмылки зрителей и моё смущение.
Соперник по борьбе зыркнул на меня и взглядом перевернул моё нутро.
Рядом с Борисом сидели Ник, Саня и добрая треть девичьей аудитории нашей группы.
Я всегда ненавидел мероприятия, где люди объединены общей увлечённостью кем-то или чем-то, потому что там ты тем более чувствуешь себя никому не нужным. А это вызывает какую-то романтическую жажду привлечь внимание к собственной персоне – любыми способами.
Пока я одиноко сидел, те, кто как будто бы пришли за меня поболеть, так бегали и выстилались перед довольным Стасом, что я понял: мне придётся противостоять не только его поклонникам, но и моим бывшим. Тем не менее это меня подбодрило, потому что приятней оваций может быть только зачарованное недовольство болельщиков соперника, ибо тогда складывается впечатление, что ты один взял верх над толпой, тем более когда в ней есть предатели.
Мой соперник, хоть и разминочно, но устрашающе до хмурости наклонял голову то влево, то вправо. Казалось, даже лицо у него „накаченное”. Выбритый брюнет Стас выглядел так, словно он уже выиграл схватку и сейчас его просто просят провести её ещё раз на бис.
Этого парня знали почти все в университете. Стас жил не от сессии до сессии, а от пассии до пассии, так как был любимчиком девушек, и не только потому, что вёл дискотеки. Надо отдать ему должное, от самодостаточности он владел тем доброжелательным и одновременно наглым очарованием, которое своей контрастностью лишала девушек оружия под названием „стыд” и заставляла их чувствовать себя неполноценными на фоне Стаса, чья заразительная рискованная самоуверенность убеждала даже в фантастическом. Это, в свою очередь, вызывало у девушек всепоглощающую тягу к своему кумиру со стремлением доказать ему, что они его стоят, и жаждой получить пусть неспелое наслаждение от его влияния, неосознаваемого им. Девушки мечтательно жаждали, чтобы Стасова возбуждающая энергетика вселилась в них – хотя бы временно. Немногословный, непоколебимый, насмешливый, небрежный к нормам, небезопасный, неуловимый, мгновенно, внезапно и ошеломительно остывающий Стас был для девушек словно салютом, который возносил их взгляды, а потом и их самих над бытом. Однако после этого самодовольный до мании величия иллюзорный иллюзионист считал свою функцию невесомости выполненной и исчезал так же быстро и неожиданно, как и появлялся. Вместе с салютом гасли и взгляды девушек. Что-что? Не-э-э-т, на их падения и зависимости от полётов и салюта Стас плевал, так как они же были не смертельными. А на салют невозможно не смотреть, им невозможно не очаровываться, его невозможно забыть, и он ничем не обременяет. Однако забеременеть от этого „салюта” девушки были не против. Естественно непредсказуемый и потому притягательно несбыточный Стас принадлежал к тем парням, что стоят вне алиментов. Обычно от такого, как он, девушка рожает, а потом с благодарностью вспоминает его в тщетной надежде на его возвращение; вспоминает, лёжа в постели со своим мужем, который усыновил ребёнка, брошенного подонкам, да ещё выплёскивает на мужа сексвозбуждение и положительные эмоции от изменнических мыслей. А тот и рад, уверенный, что это он такой любимый, что это он причина их семейного счастья. Ну, а если кому-то что-то вдруг не понравится, можно и развестись, только уже с алиментами. Однако и усыновитель – добрая цаца, считает своё равнодушное отцовство заслугой, да ещё и неоплатной.
Тому, кому поют дифирамбы хором, тяжело услышать фальшивые нотки, но легко вызвать к себе неприязнь. Однако, несмотря на это, всё свидетельствовало о том, что я буду бороться больше, чем с соперником, или даже не бороться, а выяснять заочные отношения – и в этом было моё преимущество.
Финальные соревнования начались.
С горем пополам „мухачи” в меньшей весовой категории наконец-то отборолись, и публика отмучилась. Было видно, что толпа жаждала не их, а Стаса! Стаса! Стаса!
Я почти закончил переодеваться. У меня только никак не получалось завязать шнурки на кроссовках так, как мне хотелось, потому что я начал обувать их с правой ноги, а для левши – это плохая примета.
„Не верь… и не будет сбываться… О… нет… только не сегодня… только не сейчас…”
Я сдер-жан-но снял обувь и надел её с левой ноги – петли шнурков всё равно не завязывались туго и компактно для безопасности, зато они затягивались в узлы. В результате я стал спешить, панически психовать, злиться на них и даже решил бороться без кроссовок, заранее обрекая себя на поражение от неустойчивости. Но, привыкнув патологически стремиться к победе, даже по отношению к вещам, всё-таки зашнуровал обувь, как хотел.
– Рыдкин, ну иди сюда! – позвал меня наш тренер по борьбе Александр Макарович.
К Александру Макаровичу я относился с большим уважением, потому что в нём были востребованная! опытность старика, несокрушимость спортсмена, а также – юмористичность, колоритность и покладистость белоруса. Дед являлся человеком, который отбивал меня от того самого электросчётчика колом своих тренировок. Во время них Александр Макарович мог кричать, ругаться, но я никогда не обижался на него, даже ещё больше уважал и усердно выполнял все требования тренера, ибо видел перед собой самобытную личность. Дед органически не переносил маты и нам запрещал их произносить, хотя сам всегда находился на грани их выкрика. Несмотря на преклонный возраст, тренер был в силах побороть любого из нас, даже внешне он напоминал зубра. Кто бы со студентов ни приходил к нему в зал и с какими бы вопросами ни обращался, ответ был один: „Переодевайся!”. Это означало, что ты сначала обязан переодеться, потренироваться и только потом твой вопрос обязательно будет решён. В то же время по окончании борьбы Александр Макарович мог подбросить тебя до дому на своей „копейке”, а это было весьма кстати после тяжёлой тренировки.
А ещё дед умел безошибочно предсказывать результаты поединков. Он говорил, какой борец победит, и тот побеждал, даже если сам в это не верил. Насчёт нашей со Стасом схватки Александр Макарович сказал: „Не знаю…”
– Здравствуйте, – поприветствовал я тренера.
– Дароу! – с привычным задором ответил тот. – Ну шо, ты готов?!
– Да, – весело ответил я.
– Ну, молодец. Я ж тебе гаарил, что ты до финала дойдёшь.
– Спасибо.
– Что „спасибо”?! Волосы бороться не мешают? – подмигнул старый всем окружающим сразу. – Чего наголо не стрижёшься?
– По той же причине, по которой остальные не сбривают брови, – ответил я, попав и в глаз, и в бровь.
– Ну, лирики, а! – усмехнулся тренер и задумался, дабы отпарировать чем-то оригинальным.
– …
– Разминаться иди! Скоро начнём, – не придумал он.
Разминался я скованно, потому что стеснялся любопытных взглядов девушек. Вдобавок мною овладел такой страх перад Стасом и схваткой, что мышцы начали слабнуть. Всё это я рьяно старался не показывать.
Я машинально начал глубоко дышать и интенсивно мять ледяными руками мышцы пресса, в них ощущалась какая-то неспокойная онемелость. Именно в этом месте скапливаются волнение и страх. Разминание помогло, но ненадол…
– Рыдкин! Стефанович! Подготовиться! – вот-вот должна была начаться наша со Стасом греко-римская борьба;.
Я снял нательный крестик (по правилам на шее борца ничего не должно висеть). Стас подошёл к судейскому столику, взял там красную повязку (в любительских соревнованиях повязка отличает одного борца от другого) и проворно привязал её к колену.
Границы круглого борцовского ковра песочного цвета, отполированного потными телами, определяла красная линия, за которую соперники не имели права выходить. Вокруг него на ободранных деревянных скамьях сидели и гомонили в предчувствии зрелищной схватки зрители.
Наконец-то на середину ковра вышел судья. Это был старшекурсник с факультета физвоспитания. Насколько я знал, он являлся приятелем Стаса, и потому мне было тяжело понять: как данный рефери сможет быть объективным?
Почему-то я невольно поглядел вверх жалким взором, однако предсказуемо увидел там лишь неяркую люминесцентную лампу.
„Стас тоже волну… на-вер-но… но… в отличи… от меня… не осознаё… этого… а знач… и не сражается с опасн… помех…”
Арбитр пафосно пригласил нас со Стефановичем обменяться протокольными рукопожатиями. От этого мне даже стало смешно, но было не до смеха. Мы подошли друг к другу. Я ощутил себя в центре внимания и освещения, мне стало неловко. Утомительный гомон растворился в расслабляющей тишине. Перед публикой стояли два борца. Один из них был более высоким, с загорелой кожей, эластичными, рельефными мускулами, дуэльным взглядом и лицом с напряжёнными желваками, что не давали зубам стучать. Второй выглядел, как валун, – такой же покатый, увесистый, и не сдерживал ухмылки.
„Главное… переборо… страх в перв… секунд… схват… а дальше уже не до него… – попробовал самоуспокоиться я. – Главн… продуть достойно…”
Соперники потрогали друг другу влажные ладони и ещё не успели разойтись, как судья свистнул. Они начали бороться.
Кряжистый Стас мгновенно схватил меня своей крепкой, узловатой от мышц рукой за затылок и потянул к себе. Этой руке, которая смахивала на ветку дуба, невозможно было сопротивляться, и я от страха словно переплавился в медузу. Стефанович начал раскачивать меня, как деревце, будто хотел вытрясти из моей головы все надежды на достойное поражение. Исключительно благодаря инстинкту самосохранения мне удалось выскользнуть из-под руки соперника.
Я схватил Стаса за запястья, чтобы парализовать его активность, но он легко высвободился из захвата, сковал мои руки своими клешнями, как наручниками, и стал медленно, с ухмылкой прижимать меня к себе, чтобы провести приём. Начав от боли по-спортивному злиться, я сумел вывернуть свои кисти в сторону больших пальцев, кое-как высвободить их и оттолкнуть соперника. На мгновение мне показалось, что со Стефановичем можно бороться на равных, и я даже стал угрожающе топать ногой об ковёр.
Болельщики свистели, кричали, скандировали и даже что-то советовали, но уловить смысл этого было невозможно, так как создавалось впечатление, что в зале одновременно включили на всю громкость сотню телевизоров, по которым шла одна и та же программа под названием „Болеем за Стаса!”.
„Запах… запах… что за запах?.. Знакомый запах… знакомый… до боли знакомый запах… Чем же… чем же?.. Чем же ты пахнешь… Стас?.. Чем же ты пахнешь… падла?.. Чем?.. Чем?.. Че… Слабость… слабость… это запах слабости… какой-то слабости… Ага-а-а… ты пахнешь слабостью… Стасик… слабостью… слабо…”
Слабак оттолкнул меня так, что я чуть не повалился.
Решив использовать в схватке своё коронное оружие – широкие и крепкие плечи, я стал храбро и резво пихать ими Стефановича, чтобы сдвинуть его с места, но он даже не шевельнулся.
„Статуя… статуя… это же статуя… Стас… это статуя…” – подумал я, однако продолжал биться об неё, как волны об скалу, пока столкновения не начали отдавать болью в голову.
Из меня вырывалась усталость в виде интенсивных тяжёлых выдохов. У Стаса губы были крепко сжаты. Он уже не ухмылялся, но выглядел величаво.
„Чтобы мои приём… были сложным… для соперн… надо… чтоб они были сложн… и для меня…” – подспудно догадался я.
Постепенно я стал кружиться вокруг соперника то в одну, то в другую сторону, чтобы дезориентировать его, но он был таким же подвижным, как и сильным. У меня закружилась голова, и тогда я попросту начал бросаться на Стефановича с разбегу, пробуя хоть таким образом сбить его с места.
От скорой усталости почти перестали действовать зрение и слух. Единственное, на что пришлось ориентироваться, это – красная повязка на колене Стаса. Я бросался на неё ещё и ещё раз, однако соперник вовремя отходил немного вбок, отталкивал меня от себя, и я по инерции пролетал мимо. С моего тела стирался загар на тех местах, за которые брались цепкие руки Стефановича. Оно было покрыто скатанными меленькими крошечками кожи. Борцовские издевательства продолжались, пока Стас не решил воспользоваться удобной ситуацией. Когда я в очередной раз пролетел мимо него, он набросился на меня со спины и перевёл в партер;, что являлось приёмом. Я тут же уткнулся лицом в ковёр, который пахнул грязной резиной, и прижал руки к груди, тем самым мешая сопернику провести ещё один приём и перекатить меня или вообще перевернуть на туше.
В этот момент я точно очутился где-то внутри себя рядом с душой и вместе с ней начал наблюдать оттуда за своим телом, которое напрягалось, тряслось, краснело и потело, сопротивляясь перспективным натискам соперника, оно упиралось в ковёр, до ожогов натирая об него локти. Нам с душой стало плохо, ибо мы очень жалели наше тело и потому решили помочь ему силой, что сразу дало плоды: Стефановичу не удалось провести приём в партере, и по правилам судья по свистку поднял нас в стойку. Так или иначе, лёжа на ковре, я малость отдохнул, и это дало мне временное, крохотное, но преимущество.
Опять послышался свисток, который ознаменовал продолжение схватки, и я со стоном бросился на соперника. Мои руки как-то проскользнули ему под мышки, а затем и вообще обхватили его за пояс. У меня появился шанс оторвать Стефановича от земли и, прогнувшись назад, бросить на спину. Однако он так по-мастерски защищался и казался таким тяжёлым, что поднять его не удалось, и он отпихнул меня. Одна из моих штанин подвернулась, и я, раздражившись, начал автоматически её поправлять для баланса, аккуратности, приличия да и пижонства. Стас мгновенно сорвался с места, туго обхватил меня за пояс и стал тянуть вниз, подталкивая назад. В результате я, словно сноп, повалился на спину, но тут же перевернулся на живот, и соперник не успел прижать меня лопатками к ковру.
Я опять лежал в партере, и сила духа уже не помогала. Стефанович неожиданно просунул руки мне под мышки и положил ладони на мой затылок, из-за чего казалось, что я держу коромысло. Затем он начал сворачивать мои плечи набок, стремясь перевернуть меня на спину. Выдавив из себя всю силу, я направил её на сопротивление приёму и попробовал как можно больше прогнуться и отвести голову назад, чтобы разъединить кисти Стаса. Это стало получаться, когда внезапно он надавил мне на затылок лбом, и я опять опустил голову вниз.
Какая-то непонятная, неподвластная мощь засела в моих плечах. Она была тем ужасней, что делалась ещё более непобедимой, когда я пытался сопротивляться ей. Даже моя огромная сила воли, закалённая громадной жаждой первенства, ныла под прессом каменных мускулов соперника. Суставные связки были натянуты до боли. Веки выдавливали глаза. Подступившая к лицу кровь, казалось, вот-вот запырскает из носа, как дезодорант из флакона. Сам процесс борьбы являлся для меня искажённой формой мануальной терапии, а для зрителей – неподконтрольной компьютерной игрой.
„Ну сколько ж можно?.. Сколько можно?.. – думал я, когда Стефанович продолжал сворачивать мои плечи набок. – Мне совсем эт… не нуж… И победа… не нуж… и быть лучшим не нуж… и экстрим такой не нуж… только заберите эт… боль в плечах…”
В паническом безволии я стал крутиться то влево, то вправо, как ящерица, зажатая между пальцами, но вес соперника прижимал моё тело к ковру, а сам он стремился перевернуть его на спину. Тогда мои ноги инстинктивно начали упираться в ковёр и, отталкиваясь от него, медленно двигать наши тела вперёд. В результате потные руки Стефановича выскользнули у меня из-под мышек. Я тут же сгруппировался и временно был в безопасности.
„Стас… прошу тебя… больше не нападай… я готов смириться с пораже… Скорей бы финаль… свист… да не мучиться назойливой надеждой… Стас… не напад…” – мысленно молил я соперника. На счастье, у него уже не было силы атаковать меня, и арбитр по свистку поднял нас в стойку. Опять свисток.
Два потных, уставших человека, обхватив друг друга, чтобы не повалиться, перемещались по ковру, как пьяные. Мне казалось, Стефанович думал о том же, что и я, а именно – о скорейшем завершении схватки. Однако я ошибся, и когда понял это, был уже оторван от ковра и выкручивался в руках соперника, то ли как Антей, то ли как поросёнок. Благодаря превосходству в росте перед Стасом, я немного касался кроссовками ковра, что помогало мне хоть каким-то образом держать равновесие, пока он стремился прогнуться назад и бросить меня на спину. Так и произошло, но я чудом сумел перевернуться на живот, благодаря отскоку от ковра, и опять очутился в партере. Ещё одного коромысла в плечах – мне было не выдержать. Тем более, что от удара спиной о ковёр – спёрло и второе дыхание.
Соперник, чувствуя смак победы по очкам, коих у меня не было вовсе, наконец-то ошибся и приблизил свою голову к моей левой руке. Целиком отдавшись инстинкту самосохранения, я отвёл эту руку назад, резко накинул её на шею Стефановичу и начал сворачивать, сваливая соперника с себя набок, чтобы затем положить на лопатки.
 Медленно, с перенапряжением, но мне удавалось, налегая на Стаса, приближать его спину к ковру. Неожиданно для себя я стал делать это с какой-то приятно пленяющей жаждой, смакуя Стасову слабость и свою силу. Спина Стефановича уже касалась ковра, как вдруг – я пожалел Стаса, увидев его беспомощность и багровое от напряжения лицо. А хрипение парня, что стало результатом удушения его шеи удавом моей руки, вообще резко размягчило меня, и она невольно ослабла. Фортуны резвый рысак распластал мой слабый кулак.
Мгновенно Стефанович высвободился из моего захвата, туго обхватил меня за пояс и перекатил моё тело через себя, за что получил очередные очки. Мы опять лежали в партере. Я с болезненным трудом сопротивлялся.
„Не рыпайся…” – как раз в это время прохрипел мне в заложенное от напряжения ухо соперник, и моё тело с морозом на коже содрогнулось, а Тщеславие тут же одолжило мне храбрости и сил.
С ненавистью я вцепился мёртвой хваткой в Стасово запястье обеими руками, подтянул его локоть к своей груди и лишил соперника опоры, вновь начав сваливать его с себя набок. В результате он оказался в ещё более опасном положении, ибо до туше оставалось несколько сантиметров.
„Ы-ы-ы-а-а-а!..” – прижал я Стаса к ковру обеими лопатками, которые, пару раз отлипнув от него, всё ж таки удержались мною в положении, необходимом для победы.
Однако никакого свистка не прозвучало.
„Туше!.. Туше!..” – дико и умоляюще закричал я, как назло, уже с лавровым венком на шее.
Но страшный судья никак не отреагировал.
Стефанович, воспользовавшись моим замешательством, высвободился из захвата, однако не пытался меня атаковать, потому что был утомлён. Прозвучал свисток, и арбитр поднял нас в стойку, однако соперника у Стаса уже не существовало – его убили несправед…
– До окончания схватки осталась одна минута!
Как только рефери свиснул о продолжении поединка, уже расхлябанный Стефанович сделал ложное движение руками, резко вскинув их над моей головой, мои руки автоматически поднялись за ними, и в это мгновение опытный хитрец обхватил меня за пояс, оторвал от земли и, прогнувшись назад, бросил на спину, однако я с горячими слезами на глазах стал на борцовский мост;, не позволяя тем самым положить меня на туше. Стоя на мосту, я кряхтел и стонал, но сопротивлялся весу соперника, который давил на меня сверху. В какой-то момент у меня чуть не свернулась шея. Однако ему всё ж таки удалось прижать меня лопатками к ковру – без удержания. Наконец-то я перекулился на живот совсем измотанный, а самое главн…
– Осталось тридцать секунд.
„Всё… проиграл… проиграл по очкам… А на туше я его никогда не положу… – подумалось мне. – А может… всё ещё можно переиграть… пережить?.. Нет… НИКОГДА…”
Я покорно валялся в партере и вяло сопротивлялся Стасу, который почти не атаковал меня, потому что понимал – дело сделано. Наши с ним движения были похож…
– Шесть секунд… – вяло прозвучало после того, как судья свиснул, чтобы мы поднялись в стойку. Выиграть схватку за такое время по туше невозможно и чудом.
Соперник слез с меня и отправился на середину ковра. Я никак не мог подняться, а лишь омертвело глядел на толпу зрителей, которые были огорчёнными и недовольными зрелищем, что не оправдало их надежды: позабавиться борьбой равных по силе борцов. Болельщиков не радовала даже победа их кумира, они были возмущены моим бессилием и кричали: „Как он в финал попал?! Кто его сюда привёл?!” Больше всех горлопанили ненасытные слабаки, которым до этого с лишком хватало и самого моего попадания в финал.
Я стал марудно и неуклюже подниматься, думая о том, как я войду в свою квартиру и уже не смогу получать наслаждение от собственного одиночества, ибо его нарушит непрошенная гостья, имя которой – недельная депрессия от поражения. Затем мне представилось, что мои мама, отец, сестра, бабушки, дедушки находятся в зале среди остальных зрителей и блестящими от слёз глазами наблюдают за тем, как их сына, брата, внука морально добивают.
Я сразу решил не выглядеть жалким и подавленным, чтобы не давать моим родным людям повода для печали, но у меня не получалось. Я поднялся и пристально поглядел на расслабленного Стаса, посылающего кому-то воздушные поцелуи.
„Стас… Стас… – думал я. – Это он довёл твоих родных до слёз… Точно… это ты… Стас… только ты… Стас… ты… Стас… довёл их до слёз… ты обидел их… только ты… Стас… не-э-э-т… ты не соперник мне… Стас… ты больше… чем соперник… Он для тебя фашист… Точно… точно… это он…”
В груди зловеще защемило нечто пленяющее меня, стало сводить губы. Я был на взводе, однако не знал, что делать с фашистом. Неожиданно всё моё человеческое отодвинулось, ноздри напряжённо раздулись.
Как только рефери вялым свистком ознаменовал продолжение схватки, один из борцов, подобно загнанному, разъярённому животному, сорвался с места и с рёвом рванул в сторону соперника. Через мгновение животное лбом врезалось в лицо своего охотника с такой силой, что согнулось, обхватив голову руками и закрыв глаза.
Во тьме закрытых глаз я впервые в жизни увидел белые, яркие, игривые, острые искорки. Они летали туда-сюда, словно играя со мной, однако игра эта была слишком болезненной. В реальности такого зрелища я не вид…
– …Э! Ты шо делаешь, а?! Ты что делаешь, я тебя спрашиваю?! – орал на меня Александр Макарович.
Искорки погасли. Я раскрыл глаза. Машинально глянул на Стаса, и мою душу навылет пронзил жалостливый ужас. Парень марудно поднимался, у него была рассечена бровь, из которой, стекая ручейком по глазу и щеке, бежала кровь и падала карминными кляксами на песочного цвета ковёр. Тревожно-спокойный Стас трогал ладонью лицо и, глядя на багровую жидкость, как на неоплатный счёт, осознавал то, что с ним произошло, а когда осознал, то, боясь поверить своим глазам, куда-то побежал – в жалкой панике! Проявленная Стасом слабость явно уменьшила б ожидаемые им возвышающие утешения со стороны поклонников, однако никто даже не направился за парнем. Поклонники предали своего кумира.
– Ну иди проверь, что с ним! – приказал судье Александр Макарович, а потом и сам спешно поковылял за ним. По пути он развернулся ко мне всем корпусом и разгневанно, разочарованно бросил горохом в стенку моей радости, распирающей стыд: – Так, а ты – дисквалифицирован. Шуруй отсюда, пока цел!
Это было победное поражение, и в знак его я демонстративно поднял сам себе руку.
Бравада и мощь Стефановича закончилась там, где началось моё безумие. Когда борьба спортивная превратилась в борьбу жизненную, Стас оказался вне игры.
Под конец поединка голодной публике досталось долгожданное, солёное от крови зрелище. Однако на лицах людей радости не было. Им не хотелось, чтобы события схватки выходили за границы просто спорта и затрагивали жизнь. Они жаждали острых, но не режущих ощущений.
Самодовольный, я очень близко подошёл к скамье, где сидели мои одногруппники, присел перед ними, и волна энергии победителя заставила их невольно отклониться назад. Я взирал на них взглядом манекена, от которого они перепуганно отвели глаза. Я мял их взором, и мне это нравилось. У Дашки ж еле заметно приподнялась чёлка, а её никакой взгляд впервые стал каким-то. Девушка попыталась улыбнуться, но не смогла, и в моей душе неприятно ёкнуло.
– Вы правы, я действительно проиграл Стасу, – спокойным, издевательским тоном сказал я своим одногруппникам. – Передайте ему, чтобы он никогда не забывал свою победу. Только когда адекватным станет, передайте.
Недалеко сидели две девушки, которые болели за моего соперника, ибо, по слухам, занимались с ним групповым сексом. Но сейчас „одногруппницы” Стаса были зачарованны не им, а его победителем, словно в меня перешла притягательность побеждённого. Изменнические девичьи взгляды напугали меня куда больше карминных клякс.




В душе, как обычно, не было горячей воды, но я не ощущал этого, потому что высокая температура моих тела и нутра, казалось, превращала ледяную воду в кипяток.
„Всё кончилось… Я победил!.. победил!.. победил!.. – привольно повторял я с открывшимся третьим дыханием, и из-за эха в душе мои слова звучали голосисто, пафосно и величественно. – Я одолел Стаса!.. Одолел толпу!.. Одолел себя!.. Одолел… – я снова поглядел вверх. – Чёрт… что-то вода похолодела… Хоть бы не заболеть…”
Закончив водные процедуры, я оделся, поцепил крестик, привёл в порядок волосы на голове и триумфально вышел на улицу со взаимно ревнивой подругой на пару дней, имя которой – радость от победы, а предчувствие скорого приезда домой вообще сделало её опьяняющей, и это подслащивало пресноватое ощущение, что добытая радость… какая-то недоделанная.   
Странно, но на улице почему-то стояли Борис, Ник, Саня, Жанна, Дашка и Аня. Компания курила, Жанна – не в затяжку.
– О! Юра! Мы тебя ждём! – Борис отвёл меня в сторону. – Слушай, пошли замочим твою победу. Вон и бабы согласны.
Я понимал, что эти люди предали меня ещё до схватки, и потому Борисово предложение вызвало моё возмущение, однако оно почти мгновенно потемнело на фоне блестящего тщеславия победителя, который имел привилегию: разбрасываться прощениями, тем более – по сторонам побеждённых. Да и, в конце концов! они же предали всего лишь моё доверие одногруппника, а не человека. Плюс ко всему, было очень приятно представлять, что у меня появились друзья. Стало спокойней, и всё как-то упростилось.
– А где вы хотите праздновать? – поинтересовался я у Бориса, задрав нос так высоко, что на него можно было повесить ведро с водой, но и тогда он бы не опустился.
– В „Три стола” пойдём. „Отстой”, конечно, но другого поблизости нет.
„Три стола” считались студенческим баром, так как находились они рядом с университетом, поэтому я всегда видел из троллейбуса три здоровенные железные буквы красного цвета над его входом, что составляли слово „БАР”, которое почему-то читалось мной наоборот. Никакой вывески рядом с буквами не висело, и было непонятно, откуда происходит название бара.
Я никогда не был в отечественных барах и потому чувствовал волнение, что вдруг переросло в испуг, так как у меня не было денег. Мне захотелось отказа…
– Так ты пойдёшь в бар или нет? – спросил Борис.
– Э-э-э… м-м-м… дело в том, что-о-о у меня… денег нет… Вернее, я их сегодня не взял!.. А так они у меня дома есть!..
– Какие, твою мать, деньги? У меня их и дома нет. Деньги – друзья одиноких, – весело возмутился Борис. – Бабы просто обязаны бесплатно угостить победителя. Ну-у-у, и друзей победителя тоже. Пошли, они за нас заплатят, я тебе гарантирую.
Я с радостной покорностью согласился, и мы пошли в „Три стола”.
Нику было всё равно, куда идти – он везде чувствовал себя уверенно. И Дашке было всё равно, куда идти – лишь бы повеселиться. И Ане было всё равно, куда идти – только бы не в общежитие. И Жанне было всё равно, куда идти – только бы с Саней. И Сане было всё равно, куда идти, потому что ему было всё равно, где стоять. Зачем в бар шёл Борис – я не понимал.
– Юра, а ты круто Стаса боднул, – восхищённо сказал Саня.
– Да ты не обижайся на нас, – сказал мне Борис. – Мы ж специально сомневались в твоей победе, чтобы вызвать в тебе спортивную злость…
– А вызвали настоящую, – сказал я.
– Ну, настоящая, спортивная – всё одно. Скажи ещё „спасибо”, что тебе удалось избежать лицемерного рукопожатия в конце схватки. Да и нам ты обязан быть благодарен, ибо, если б не наши сомнения, неизвестно ещё: победил бы ты Стаса или нет, – неожиданно произнёс неожиданно серьёзный Борис.
Я остановился и посмотрел на него так, как смотрел в борцовском зале.
– Да шучу я… шучу!.. – захохотал он, но как-то скованно.
– Ладно, забыли. Только ты больше не рыпайся, как сказал мне Стас.
– Да ладно… ладно… Всё хорошо… забыли… – охлаждал ситуацию Борис и по-дружески хлопал меня по плечу.
– Я же вас предупреждала, что борьба – это травматический вид спорта, – вдруг бойко заговорила Аня. – Вон, Стас – яркий пример. Борьба – это обычные издевательства над людьми.
– Какие, на хрен, издевательства?!. – занервничал Саня. – Ну, боднул Юра Стаса, так что?.. Это была мужская борьба, а не… – хлопец матюгнулся.
Было заметно, что последние предложения он произнёс спокойно, чтобы победить свой внутренний страх перед тем кровавым ударом.
– Может, это и ничего, но я видела, как у Юры слюна изо рта шла, – ошеломила Аня революционной раскованностью и словами о том, что, очевидно, видели все из нашей компании, так как сейчас же изменились в лице. Однако они боялись об этом заговорить.
Я не помнил, что и откуда у меня там шло, но раскованная Аня вызывала неприязнь не меньшую, чем скованная.
– Аня, послушай, – сказал я, – а почему это ты – вся такая альтруистическая – не побежала за Стасом, когда тот был в крови, а?
– Н-н-у-у… я как-то так… ы-ы-ы…
– Так может, тебе лучше не вибрировать голосовыми связками?!. Хотя бы на время моего вынужденного нахождения с тобой!.. Одно хоть хорошо: на фоне твоего лицемерия твоя доброта приобрела оттенок значимости, – закончил я, и Борис похвально ухмыльнулся.
– Дык а куда мы идём? – неожиданно поинтересовалась Аня, уже не озабоченная виртуальным.
– А чёрт его знает, – ответил Борис. 
Вдруг я почувствовал, что моё беспокойство, которое сопровождало меня на протяжении дня, никуда не пропало и после поединка.
По дороге в бар наша группа разгруппировалась. Первыми шагали Борис и я – молча. За нами тащились Саня и Аня и о чём-то потешно бранились. Последними шли недовольная Жанна, Дашка и Ник – молча.
Мы с Борисом подошли к месту, и он отворил дверь бара, которая напоминала мне дверь банную, так как была толстой и плотно сидела в коробке. К моему непонятному волнению прибавилось ещё и дебютное. Мы переступили порог предбанника, прямо напротив показалась раскрытая дверь в туалет, а слева – в само помещение бара. Как только я затворил за собой входную дверь, в предбаннике возникла темнота, в которой держать глаза раскрытыми не имело смысла. Мне даже стало как-то нехорошо.
– Блин, хоть бы факелы повесили, что ли! – высказался Борис.
В помещении бара пахло парфюмом, кофе, сигаретами, алкоголем, человечьим духом и чем-то недомашним. Это был пьянящий запах искушения. Мне показалось, что высокомерная Вавилонская блудница пахла именно так и выглядела зловеще притягательной.
Днём в баре никого не оказалось, но в нём было душно из-за тяжёлого воздуха, звучала иностранная музыка. Именно сауну напоминало мне оформленное деревом тесное помещение бара с окном, завешенным шторами, низким потолком и тусклым, дымчатым электроосвещением, где на угол буквой „Г” стояли три узких деревянных стола, накрытые красными скатертями. 
„Наверно… в честь этих столов бар и назвали…” – подумал я.
Возле них размещались обычные деревянные скамейки. За стойкой бара, откуда ни возьмись, воникла барменша – дородная женщина полувекового возраста без головного убора. Исходя из её фактуры, складывалось впечатление, что она пришла в бар из советского прошлого, где всю жизнь работала за прилавком гастронома, и лишь её хитрющее, циничное выражение лица, высеченное рыночной Алчностью, говорило об обратном.
„Такая и от яйца отольёт…” – подумалось мне про барменшу.
– Здравствуйте, это крематорий „Дружба”?! – обратился к барменше Борис, продемонстрировав свой чёрный юмор.
– Мг, дружба, – ответила та, издевательски ухмыляясь, хотя явно завидовала раскрепощённости молодых.
Я сел за стол, Борис взял обрамлённое позолотой меню. В дверь по очереди вошли остатки нашей компании, и сауна слегка оживилась.
– Так, девочки, складываемся, кто сколько может. Если денег нет – не беда, я договорился с Брунхильдой Алебардовной, – Борис показал на барменшу. – Она дружелюбно согласилась взять с нас натурой. Ну, кольцами там, серьгами, нижним бельём. Про секс, слава богу, разговор пока не шёл.
Мы засмеялись, а барменша недовольно сказала: „Меня зовут не… так, как ты сказал, а по-другому…”
– Извините, – перебил её Борис, – но тяжело узнать, как зовут человека, если тебя это не интересует.
Барменша не сумела понять подколку Бориса и посчитала за лучшее –заткнуться. А я опустил потяжелевшие глаза от того, как неуважительно разговаривал парень с женщиной, да ещё намного старше его. Я увидел себя со стороны…
Жанна и Дашка деньги за хвост не держали, расстались с ними, как с фальшивыми, Аня – как с последними, ибо тех денег, что давала ей деревенская мама, было немного, а после покупки будильника… Тем не менее Аня отдала их с благожелательной улыбкой, но её упрекнули в расточительстве и – спокойно взяли деньги.
– Благодарить вас не будем, дабы не уменьшать значимость вашей доброты, – заявил Борис девушкам от имени парней и с ухмылкой зеркально вгляделся в меня.
Короче говоря, я пожалел, что, как ни старался, а угрызений совести не чувствовал… зато чувствовал свою никчёмность…
Мы заказали самую дорогую мужскую и женскую выпивку и закуску. Однако приносить их на наш стол Брунхильда Алебардовна не собиралась, и нам пришлось самим ходить за заказом к барной стойке.
Саня в один момент, но с демонстративной деловитостью откупорил бутылку зубами, довольный тем, что хоть на что-то сгодился.
– Послушай, вытри чем-нибудь горлышко, – попросил я его.
– Начто? – поинтересовался Саня.
– Да так… примета такая.
– А-а!.. – удивился он и обтёр горлышко бутылки грязной ладонью.
– Ц, – не понравилось мне.
– Чио ты?..
– Да ничего… разливай…
– Внимание! Внимание! – зычно сказал Борис, встав из-за стола. – Тост! Тост! Многоуважаемые господа! Я хорошо знаю, что каждому из вас пришлось покинуть своих жён, мужей и малых детей, дабы придти сюда, в этот храм здоровья и чистоты, возведённый Брунхильдой Алебардовной. Почему мы это сделали?! На мой взгляд, ответ очевиден. Мы тут, чтобы возвеличить, восславить и отдать дань глубокого уважения вот этому человеку. – Борис показал на меня. Все смеялись от каждого его театрально серьёзного слова и взгляда. – Да-да, ему, ему, не побоюсь этих слов, титану современности! Его зовут Юрий Давидович! Именно он при помощи пращи злости морально убил камнем лба непобедимого Станислава Голиафовича, коего мы потом, внимание! только и видели. Так выпьем же за то, чтобы нам хватало мозгов использовать наши лбы не только для пробивания стен! Особое спасибо Сане… который, хоть и с ошибками… но составил эту тостовую речь… – по инерции аплодисментной радости ехидно пробормотал в конце шутник, и все в очередной раз засмеялись, кроме самого „составителя”, который, подпирая рюмочку снизу мезенцем, всего лишь расплылся в улыбке, да и то – скованной и стушёванной приятностью. 
Все выпили, не чокаясь. Саня ж ещё держал голову задранной, так как ждал, пока последняя капля из рюмочки сползёт в его ненасытно втягивающий рот. Затем он пожевал жидкость и проглотил её. Хлопец был доволен, что залил свою тупость острым напитком, а я – что опалил водкой своё непонятное, возбуждающее беспокойство.
– А ты закусывай давай вон!.. – с чувством вины по-братски приказал Саня удручённой Ане. – Сидит, блин, как на… эк-за-ме-не… Тюхтя…
Сане очевидно нравилось, что и он хоть кем-то да командует. 
Недовольная же Саней Жанна раз за разом подозрительно подносила рюмочку с прозрачной жидкостью ко вздёрнутому носу на скривленном от отвращения лице.
– Эта ишшё тут… Не нюхай, а бухай!.. – развеял её сомнения Саня, и девушка, страшно нахмурившись, бухнула в рот водку, которую попросила налить себе для экзотики, прокашлялась, и – нормально! Однако, казалось, что питьё выступило из глаз Жанны, а скривленность её лица непроизвольно передалась окружающим. – Ничио! Первая чарка горькая, вторая – сладкая, а третья – вода! Первая чарка весёлая, вторая – дурная, а третья – незаметная! Первая чар…
И только барменша, казалось, прямо-таки упивается тем, что молодые уста касаются чарок, заполненных сатанинской слюной.
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– ?..
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– !..
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– ??.
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– !!.
– …
– …
– …
– …
– …
– ????????..
– …
– …
– …
– …
– !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!..
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ!..
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– Ху-у-у-у…
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– Гы-гы…
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– Хм-м-м-м…
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– …
– Да-а-а-а…
Наконец-то Беседа в нашей компании с молодым сердцебиением появилась, но была какой-то рваной. Мерзкая Неловкость, вызванная тем, что энергия сообщества должна в нечто воплощаться, заставляла нас что-то намыкивать себе под нос, нелепо выкручиваться, с неестественно серьёзной внимательностью показывать взаимосогласие при невникании в сказанутое о чём-то своём, поражаться обычному, смеяться с несмешного, подтакивать шаблонными фразами, задавать вопросы, на которые знаешь ответы, и цепляться за любые вздорные темы, которые сама же Неловкость и предлагала, однако всё это лишь усиливало её. Саму же Неловкость породило Отсутствие дружеского Единения, ибо Выпивка ещё не успела его сляпать. Поэтому вскоре установилась Разрозненность, потом послышалось Молчание, а затем к нему присунулась и экспрессивная Нуда.
Тем не менее в очередной раз стало понятно – во мне нет коммуникабельности, но я посчитал, что она и чувство собственного достоинства – вещи трудно совместимые.
У меня засвербело в носу, и я стал всматриваться в электросвет, но не чихнул, так как над душой сидели одногруппники; сидели, молчали и ждали, что хоть кто-нибудь, хоть чем-нибудь завякает тараторку Неловкость.
– Так, ну ладно. Я буду не я, еси не заставлю вас говорить и веселиться, – неожиданно нарушила тишину Дашка своим зычным и потому разбалованным вниманием голосом, дабы никто не забывал, что она лидер, в том числе и сама, хотя забыть это было невозможно из-за нежелания остальных брать на себя ответственность, а точнее, расплату.
– Не быть самим собой несложно, – сказал Борис. – Давай лучше, если у тебя не получится нас развеселить, ты – будешь ты.
– Да иди ты, – вякнула заводаторша, которая даже уселась в торце стола. – Щас вы все станете самими собой.
– Всё, пошёл матриархат, – с довольной недовольностью произнёс Борис.
– У нас в стране матриархат невозможен, – утомлённо усмехнулась Жанина Похотливость.
– Почему?
– Потому что ложиться приятней под того, кто над тобой, – ответила девушка без капли краски на лице.
– Ну, дык давай уже рожай быстрей, – своё требовал от Дашки нетерпеливый Саня.
– На! – показала она ему средний палец, однако этот грубый иностранный жест вызвал у хлопца всего лишь ухмылку: „Ща откушу…”
– Целовальник завали! – фыркнула та.
– Ну во, тока шо гаарила, шо гаарить нас заставит, а щас уже рот затыкает.
– Ну я тада ваще ничио предлагать не буду!
– Ну ладно, Даша, не злись. Саня – тихо, – успокоил всех Борис. – Говори!
– Я предлагаю вам поиграть в „вагон”. Это такая игра… э-э-э… там нету ни победителей, ни побеждённых, просто люди задают вопросы и отвечают на них…
– А чио „вагон” называется? – недовольно спросил Саня.
– Ну потому ша ж считается, что в поезде люди готовы рассказать свои тайны первому встречному. Поверьте мне, эту игру я много раз использовала с такими ж тормозами, как вы, и она всегда срабатывала…
– А в чём её суть? – сдержанно полюбопытствовал Ник.
– Суть простая: каждый из нас по очереди задаёт какой-нибудь вопрос, и мы все по очереди отвечаем на него.
– Дык это викторина какая-то получается, – ухмыльнулся Саня.
– Ага, викторина. Только в ней главное не суть, а условия.
– Какие? – заинтересованно спросил Ник.
– Вопросы должны быть некорректными, неприличными и даже нахальными, а ответы – подробными и откровенными. Также можно задавать и уточняющие вопросы. Всё это – необходимые условия игры, без которых её интригующая суть – невозможна, и скука заест – проверено. Так что еси вы на них не согласны, то лучше ваще не начинать играть.
Мы удивились тому, как сложно сказанула Дашка. Она давала шанс нашему сборищу, которое вот-вот и расползлось бы. Чувствовалось, что игра всех страстно заинтересовала, ибо давала возможность услышать чужие потаённые мысли. Однако нужно было не только задавать вопросы, но и отвечать на них, поэтому существовала необходимость слегка поломаться да повыпендриваться.
– Я не согласна, – дала отбой Жанна. – Как вы себе это представляете? Мало ли что у меня в голове!.. Я, например, не смогу вам вот так всё про себя выложить.
– Я тоже не смогу, – поддержала подругу Аня.
– Блин, да какая вам разница – буит кто про вас что знать или нет? Поговорили и забыли. Тем более, мы ваши тайны никому не расскажем, – уговаривала девушек Дашка.
– Нет, давайте лучше во что-нибудь другое поиграем, – заявила Жанна.
Это предложение было уже пуританским и потому вывело из себя всех, даже саму Жанну.
– Ну давайте тогда вопросы будут не слишком провокационными… – всё равно не добрала она решимости.
– А давайте лучше выпьем, – предложил Борис. – Саня, разливай, – приказом позволил он.
Мгновенно сделавшись важным, Саня двюмя движениями поднял до локтей рукава и с радостной нетерпеливостью, но и с высокомерной небрежностью начал до верху заполнять выпивкой пятидесятиграммовые рюмочки, смакуя бульканье. Сначала он налил себе, а потом – всем остальным.
– Иной раз, Жанночка, задать вопрос более стыдно, чем ответить на него… Юре, Юре налей, не циркайся, – заботился обо мне Борис. – Соотечественники! – начал он свой тост. – Буржуазная пропаганда откровенности мощно ухватилась за нашу нетронутую скрытность. Во главе с девушкой, подпольная кличка которой – Дашка, буржуины стремятся сделать нас пассажирами некоего вагона. Но это у них не получится! Скажем твёрдое „Нет!” всякому „Да!” Ура, товарищи! – Все заворожённо засмеялись, а Саня даже заржал, хотя явно ничего не понял, однако слушал с увлечением, более похожим на заторможенность, лишь мимикой реагируя на слова Бориса. – Предлагаю выпить за молчание, порождённое трусостью!
– За молчание! – подтакнул Саня, безуспешно подвязавшись к чужому успеху.
После таких забавных, расковывающих слов Бориса и очередной рюмочки никто уже не боялся за свои секреты.
– Так, – деловито сказала Дашка, – задавать вопросы буим по часовой стрелке… тут проблем нету. А кто за кем буит отвечать, определим вот по этим салфеткам, потому ша обычно никто не хочет отвечать первым. – Дашка взяла семь салфеток, пронумеровала их, перевернула, и каждый из нас вытянул свой порядковый номер. Затем она записала себе, кто за кем отвечает. – Чтоб в запарке не перепутать, кто за кем отвечает, я буду называть имя ответчика сама! Та-а-а-к…
За наш стол присела стартовая Готовность.
– Так, задаём вопросы по часовой стрелке. С кого начнём? – поинтересовалась Дашка, тут же прогнав непрошенную гостью.
– Давайте с именинника, – с подколкой предложил Борис и показал на меня.
– Давайте. Юра, твой вопрос! – впервые назвала меня Дашка по имени.
Несмотря на то, что сто граммов я уже выпил и мои условные друзья стали казаться мне немного добренькими, не застесняться было невозможно.
– Ну-у… что спросить… – мялся я. – Ну ладно, ответьте мне-э-э, как вас воспитывали родители… как вы приспособились к жизни?
Борис захохотал.
– O, май Гад! Да что это за вопрос?! – утомлённо воскликнула Дашка. – Ты провокационный вопрос задай.
– Ну, не знаю… мне он кажется провокационным, – сказал я. – Да и вообще, я хочу знать ответ именно на этот вопрос, и всё тут!
– Ну ладно. Саша, отвечай, – дала согласие ведущая, заглянув в свой список.
– А можно повторить вопрос?.. – растерялся тот.
– Как тебя воспитывали родители и как ты приспособился к жизни? – поинтересовался я ещё раз.
Саня посопел и начал своё малюсенькое откровение: „Меня… воспитывали… нормально… в основном… батька… када не под мухой был… – Все непроизвольно стали ухмыляться. – Да и под мухой тоже воспитывал!.. – Послышались смешки. – Только уже как-то наоборот… – Прозвучал смех. – Да и не отцепиться от него тада… как от мухи той самой. Чио ржёте?! Говорю, как говорю. Во-о-о-т!.. Када… я… малость… вырос… я… уже… был… с пацанами… во дворе… – Во время откровения Саня, будто оправдываясь, раз за разом льстиво-зависимо посматривал на Борисову Реакцию. Так же он поглядывал и на Ника, усилинно гыгыкая, словно старался рассмешить несмешливого. – А потом… я… уже… сам… сиа… воспитывал… и приспосабливался… как мог…”
– А что родители? – задал я уточняющий вопрос.
– А шо родители?
– Ну, они разрешали тебе быть самостоятельным?
– А я их и не спрашивал. Да они мне и не надоедали.
– Понятно, – выдохнул я.
– Так, дальше я отвечаю, – сказала Дашка и покраснела. – Воспитывала меня… одна мама… Отца я… не помню… И вспоминать не желаю… Иногда я даже в шутку представляюсь, как Дарья Натальевна. Мы с мамой жить одна без одной не можем. Она воспитывала меня очень праильно. Она позволяла мне делать… ну… всё, что я захочу… и даже, что угодно… и даже с кем угодно… Но… она всегда разговаривала со мной на разные там… женские темы и сё такое… Как видите, получилось, что получилось.
– А как ты приспособилась к жизни? – спросил я.
– Как и все, без проблем.
– Совсем без проблем?
– А какие проблемы ты имеешь в виду?
– Ну-у-у, например… как вести себя на дискотеке?..
– А что там сложного, прыгай, да и всё, – с раздражающей будничностью ответила удивлённая Дашка, и все засмеялись. – Так, дальше отвечает Аня.
– Моё воспитание было обычным… де-ре-вен-ским… всегда в работе. – Прилагательное „деревенским” провинциалка выговорила со стыдом. – В деревне я к жизни приспособилась легко, а в городе мне вы помогаете присаса… приспосабливаться… или обычные люди помогут…
– Хм! ага. Жди-жди, Аня, помогут они тебе, как же, – отогнала облака от головы провинциалки Жанна, отрицательно кивая своей.
– Аня, Аня, хорошо уже то, что ты считаешь нас необычными людьми, – цеплялся к словам селянки Борис.
– Тиэрь ты, Жанна, отвечай, – сказала ведущая.
– Сначала родители воспитывали меня как домашнюю девочку, а потом с возрастом они отпустили меня в мир… с одним только условием: где бы я ни была – я обязана позвонить своим родителям и сообщить, где я. А к жизни я приспособилась при помощи собственного характера…
– Да, характер у тиа – не дай бог, – неожиданно выдал Саня.
Жанна совсем недавно начала клеиться к Сане. Её притягивали его отходчивость, безотказность, трудолюбивость, простоватость, неговорливость, угрюмость, прокуренность, небритость, мурзатость, пошловатость, матюгливость, диковатость, недоделанность, задиристость – короче, всё, чего ей так не хватало в собственной жизни.
– Братья и сёстры, успокойтесь, людских характеров не существует, есть лишь предпосылки для них, – просветил нас шут Борис.
– Ник, тебе отвечать, – предложила своё ведущая.
Ника забавляла наша компания, так как он вяло ухмылялся сам себе, а это было очень редкое явление. Смеяться ж он вообще ленился. 
– На протяжении всей своей жизни родителей я вижу редко, потому что они люди занятые, – с серьёзной ухмылкой начал Ник. – Я обижал…
– А-а твой отец… кем он работал до предпринимательства? – нехотя поинтересовался Борис.
– Снабженцем, – нехотя ответил Никита.
– Можно было и не спрашивать…
– Вот именно… Ну и!.. я обижался на родителей из-за этого…
– Из-за чего?.. – не понял Саня.
– Ну я ж уже сказал! – возмутился Ник.
– А-а!.. Мг…
– Что „мг”?!
– Ну, я вспомнил…
– Ну, и из-за чего?!
– Что „из-за чего”?..
– Ну из-за чего я обижался на своих родителей?!
– А хрен его знает!.. Шо ты меня спрашиваешь?!.
– Я обижался на своих родителей из-за того, что они – люди занятые, и я их редко вижу!
– Да ради бога! Я тут каким боком?! Я твоих родителей не занимал!
Падобно дирижёру, Ник с усталой раздражённостью сделал в воздухе нервное движение напряжённой рукой в сторону Сани, словно пытаясь стереть его с лица земли. Саня, в свою очередь, так просто не стёрся, но стих.
– Когда мои родители приезжали… – продолжал Ник, – я ревновал их ко всему… даже к спанью… особенно к спанью… Потом со временем мы так отдалились, что-о-о при встречах даже… об-ни-мать-ся стеснялись… Но потом родители мне объяснили, что они меня поят, кормят, одевают, обувают и воспитывают. Короче, делают всё, что обязаны делать любящие родители. Ну-у… и мои обиды прошли… А сейчас я уже даже сам не понимаю… за что я на них обижался… Дурной, блин…
– Никита.
– …Короче говоря, несмотря на…
– Ник.
Парень поднял на меня свои иноземные зенки.
– Э-э-э… а тебе не кажется, что-о-о твоё уважение к родителям – следствие их невнимания к тебе… поверхностной любви… а-а-а твоя любовь к родителям – следствие сыновнего голода?..
– Как скажешь, – ухмыльнулся Ник. – Причины меня не интересуют!.. Меня интересуют только следствия и то, что настаёт после них!.. А оно тер-пи-мо… Короче говоря, несмотря на занятость моих родителей, им всё-таки удавалось воспитывать меня на собственном примере. Я глядел на них и делал так, как они…
– А если они делали плохо? – перебил я Ника.
– А это неважно. Я по-любому делал так, как они. Раз они так делают, значит, это хорошо. Например, они довольно рано объяснили мне: кто есть кто и что есть что, и как сделать так, чтобы „кто” сделал „что”. Я всё понял, и проблемы приспособления к жизни у меня не было.
– Борис, твоя очередь.
– В отличие от Ника, мои родители не объясняли мне, как сделать так, чтобы „кто” сделал „что”, – с эпатажной открытостью начал Борис. – Зато они подробно растолковали мне, как сделать так, чтоб один „кто” заработал для другого „кто” нужное „что”, и научили меня всегда быть тем, для кого зарабатывают. Можете не верить, но я уже с раннего детства вместо „дай” говорил „отдай!”.   
– Верим, Борис, верим, – сказала ведущая. – Юра, собственный ответ.
– Меня воспитывали в любви… – произнёс я и смолк.
– Не гордись нормой, – серьёзно сказал Борис.
– Рыдкин, ну и что? Ну и что, что тебя воспитывали в любви? А нас что, не в любви? – возмутилась Жанна.
– Не знаю… – ответил я.
– Ай, давайте дальше, а то тут кто-то тормозит, – безразлично предложила Дашка, которую сразу все поддержали, так как мой вопрос показался им неинтересным.
– Подождите, – сказал Борис, – тост! Тост! Саня, налей нам. Уважаемые будущие родители, проблема воспитания детей…
– Ширинку застегни, педагог!.. – неестественно громко и истерично произнёс Саня с умным видом, радуясь тому, что можно смело смеяться с Бориса, ибо это позволяет комичная ситуация, и хотел уже было заржать, но его гогот заглох на первом же „гы-гы…”.
– Обратите, пожалуйста, свои взоры на Александра. Посмотрите внимательно, как он смеётся, – непоколебимо изрёк Борис, и внимание окружающих тут же вызвало у Смеха Сани стыд и растерянность.
– Да ладно… – недовольно махнул рукой смущённый, напрасно попробовав развеять неловкость.
– Так вот, – продолжил Борис, – проблема воспитания детей… да и взрослых, действительно стала поперёк горла нашей педагогике. Особенно ей мешает откашляться проблема приспособления к жизни. В связи с этим предлагаю выпить, во-первых, за великого педагога Антона Семёновича Макаренко и его памятные идеи! А в-главных, за мою ширинку! 
Подавленный Саня… с неким удовольствием угодливо загыгыкал, все выпили, я – вылил под стол, Борис невинно поцеловал крепкий напиток, а потом торжественно „вжикнул” главной виновницей тоста.
– Юра, Юра, тебе ещё пятьдесят граммов – обязательно, ибо ты озвучил две взаимосвязанные проблемы: воспитания и приспособления, – с ухмылкой сказал Борис, наливая мне водку. Я выпил.
У самого Бориса выпивка в рюмочке осталась ещё с первого тоста, но моя Рассудительность почему-то пряталась за Дуростью. Да и не хотел я противостоять, дабы не признавать, что не могу этого делать из-за… какого-то солёного удовольствия от подчинения.
– Ник, тиэрь ты спрашивай, – предложила ведущая.
– Кто в универ по блату поступил? – неожиданно и с ухмылкой задал по-настоящему провокационный вопрос Ник.
– О! Вот это вопрос! – одобрила ведущая. – Саша, отвечай.
– Я поступил сам… о чём тут говорить. Пришёл да и поступил, ну…
– Пожалели тебя, да? – разоблачительно ухмыльнулся Борис, и Сане стало стыдно до злости.
– А я поступила по блату, – ответила Дашка, слегка стесняясь.
– А как конкретно? – задал уточняющий вопрос Ник.
– Да просто мать там одному преподу заплатила…
– Кому? – поинтересовался Ник.
– Не знаю. Не, ну серьёзно, не знаю.
– А скока заплатила?
– Двести баксов. Так, давайте дальше. Аня, отвечай!
– Я сама поступила. Сама!
– Жанна.
– Я, как и ты, по блату поступила. Родители заплатили триста… не знаю кому.
– Ник, сам отвечай, – попросила ведущая.
– По блату. Триста.
– О! Всё хотела у тиа спросить: почему ты поступил именно на филфак, а не на-а-а какой-нибудь экономический? – вдруг полюбопытствовала Дашка.
– Просто я больше ничио не знал… А гуманитарные науки… так… нормально знал… А щас, так и ваще, хорошо.
– Так, дальше Борис. Отвечай.
– Наша Alma-mater – женщина лёгкого поведения, и я поступил по блату – и горжусь этим, – самодовольно и нагло ответил Борис.
– Я, када поступала, была свидетельницей следующей сцены, – вмешалась серьёзная Анна. – На экзамене по русскому языку и литературе одна девушка отвечала отлично, но, на моё удивление, ей поставили тройку, сперва придравшись, и… она со слезами выбежала из кабинета… А парню, что не знал, какие бывают приставки, а из творчества Лермонтова вспомнил лишь про стихотворение „Парус”, поставили четвёрку, при этом один из экзаменаторов сперва заглянул открыто в какой-то специальный список. Пожилая женщина-экзаменатор всё-таки осмелилась спросить у блатного парня… не ест ли его червячок?.. Тот, каэшна, ничио не ответил, но по его… высокомерной ухмылке было видно, что он хочет её послать. Дык вот… в связи с этим… вас во тут во червячок не ест?.. – несмело спросила у блатных растроганная своей речью Аня, показав рукой на свою грудь. – А то б молчали лучше… беспамятно… Распределят вас потом по деревням… детей наших учить… а вы ни бум-бум…
Борис театрально заплакал.
– Анечка… Анечка… иди я тебя поцелую, – сказал Борис и с мычащим аппетитом стал взасос целовать Аню прямо в губы.
Все замерли от дива и стыда, однако присосались сладострастными взглядами к горькому! поцелую.
– Тьфу! блин, не люблю целоваться… по-бабски это как-то… – с юмором произнёс Саня и получил невольную поддержку смехом у окружающих.
– А что, есть непереборливые желающие? – слышно оторвав свою губную присоску от омертвелой Ани, спросил Борис и добыл невольную поддержку смехом.
– Есть… не волнуйся… – буркнул юморист.
– Как же не волноваться? Я волнуюсь – за них, – добил Борис Саню, и тот возмущённо смолк, но явно продолжал говорить в мыслях. – А ответь же ты мне, деревенская девочка Анютка, кто в нашей группе учится хорошо, а кто пребывает на грани исключения из университета?! Кто делает контрольные сам, а кто списывает?! Кто выступает на трибуне красноречиво, а кто напоминает корову?!.
– Боря… не злись… я всё поняла… – виновато мямлила напуганная Аня при неловкости окружающих.
– …В связи с тем, что корова сжевала свой язык, отвечу и просвещу я, – но лишь потому, что мы знакомы, – ещё язвительней начал налегать на Аню Борис с нехарактерной для него раздражённостью. – Так вот, мычит на трибуне, списывает, получает двойки и прогуливает кто? Правильно – Саня и Аня. Первого не исключают из-за половой принадлежности, вторую – из-за социальной. А вот красноречиво выступают… ну, не без словесной эквилибристики, конечно… делают всё самостоятельно и хорошо учатся – Ник, Дашка, Жанна и я. Так кто после этого заслуживает право учиться в университете – вы или мы?! Блат нам был нужен только как страховка от человеческого фактора. А вас хватило лишь на то, чтобы поступить! А дальше что?! Что же касается распределения, то можешь не волноваться, никто из нас, блатных, в деревню не попадёт, ибо на то мы и блатные. И это хорошо, потому что нет ничего хуже для учеников, чем недовольные учителя…
– Борис, Борис, подожди. Ну я ж вот сам поступил и учусь хорошо, – заступился я за Аню.
– Эх, Юра, Юра, победитель ты наш, – начал Борис. – Ты у нас вообще забавное исключение из правил. За что нам, кстати, и нравишься. Правда, народ?!
– Да! да! – поддабриваясь, ответил за всех Саня. Ответил он так и потому, что его организм не выдерживал долгого воздействия разрядов обиды. Хлопец был неосознанно рад, что для угодничества появилась причина, хоть как-то прикрывающая его.
– А ты, прежде чем что-то сказать, как следует подумай и – промолчи, – посоветовал Борис Ане. – От твоего молчания пользы больше, чем от говорильни.
Неожиданно парень умиротворённо ухмыльнулся, словно всё, что он сказал, было только шуткой.
– Я так понимаю, что Юра уже ответил на вопрос, поэтому идём дальше. Щас я спрашиваю, – объявила ведущая.
– Подожди. Пошли покурим, – обратился Саня к Нику.
– Да не, я пока не хочу, – ответил Ник.
– Саша, пошли, я с тобой покурю, – неожиданно предложила Жанна, а, впрочем, не так уж и неожиданно.
– И я с вами, – сказала Дашка и встала из-за стола.
– После нас покуришь, – притормозила её Жанна.
– Одной же стыдно… ты же знаешь…
– Потом! – осадила Жанна Дашку, и та недовольно уселась на место: „Было б из-за кого…”
Все переглянулись.
– Без нас не играйте пока, – попросил нас Саня и вслед за Жанной нехотя вышел из бара, в котором нельзя было курить.
– Друзья, – с ухмылкой начал Борис, – согласитесь, что весьма приятно присутствовать при том, как объединяются две личности. Особенно если они настолько разные, что самое время организовать конкурс „Найди десять совпадений”. Дашка, не хочешь этим заняться?
– Да пошли они! – ответила ведущая.
– Правильно! Огонь между ними есть, а канделябров нет. Пусть они за ними и идут, – погасил девичье недовольство Борис.
Вскоре те, кого послали, вернулись. Жанна была по-прежнему уверенная в себе, а Саня – немного смущён. За столом завоняло сигаретным дымом.
„А пусть курят…” – злобно подумалось мне.
– Всё, давайте играть дальше, я задаю вопрос! – радостно объявила ведущая.
– Но-о! – по-хозяйски дала согласие Жанна.
– Нос вытри.
– …
– Жанна!
– А?
– Дюбку носа вытри, белая вся! – ухмыльнулся Борис.
Жанна тут же начала панически тереть пальцами нос, из-за чего тот становился похожим то на свиное рыло, то на совиный клюв: „А щас?..”
– А сейчас он у тебя уже красный, – заботливо признался Борис.
Девушка выкопала из своей сумочки пудреницу и отвернулась.
– Ну давай быстрей! – не терпелось Дашке.
– Ну, а щас?..
– А сейчас он в пудре.
– Блин… что ж делать?..
– Не задирать высоко нос, а то он у тебя по потолку чиркает… и нагревается, наверно. Проверь, ожогов нет? – наконец-то саморазоблачающе посоветовал шутник.
Жанна не смогла выговорить ни слова, однако так измордасила Бориса, что тот остался в живых лишь потому, что избиение проводилось взглядом. 
– Та-а-а-к, – наконец-то начала с хитринкой Дашка, как ни в чём не бывало. – Пускай каждый из вас сообщит мне… и всем нам про свою самую развращённую сексуальную фантазию.
Все непроизвольно ухмыльнулись, а некоторые покраснели, хотя складывалось впечатление, что игроки ждали именно этого вопроса.
– Саша, ты первый.
– Подождите… – произнёс я. – Воображение же может рисовать и мимо нашей воли… Так вот… э-э-э… как слушать сексуальные откровения тех, кто-о-о вызывает у тебя отвращение?..
– С отвращением, – с отвращением бросила отвратительная Жанна.
– Саша, ты первый!   
– Да нету у меня никаких развратных фантазий… – начал отнекиваться взволнованный Саня.
– Ты давай не норовись, мы ж договорились. Отвечай, – возбуждённо попросила ведущая.
– Ну что-о!.. Обыкновенные у меня фантазии… – сопротивлялся сконфуженный до недовольства Саня.
– Блин, ну самая развратная, самая запретная фантазия какая была?! – уже требовала Дашка.
– Саня, пощади наши воображения, – подшучивал Борис.
– Да тихо! Саша, отвечай.
– Ну-у-у-у… – „заводился” хлопец, ища слова, от которых бы можно было отпихнуться, – что сказать… В школе…
Борис чуть сдержал смех, а Жанна искушалась ревностью.
– В школе… я мечтал… „вползти” в учительницу по зоологии… – по-мальчишески развязно начал признаваться Саня, неестественной непринуждённостью подавляя сдыд.
Смех вырвался из Бориса.
– Ну?! – жаждала подробностей ведущая.
– Потом – в учительницу по химии…
– А потом?.. – вяло спросила девушка.
– В учительницу по геометрии…
– O, май Гад! Мы все понимаем твоё влечение к точным наукам, но что запретного в твоём желании перетрахать училок своей школы? – иронично поинтересовалась Дашка и вызвала смех.
– А шо… это уже не запрещено?.. – без задней мысли ответил Саня и вызвал всеобщий хохоток.
– Саня… Саня… – звал Борис сквозь смех. – Теперь я понял, почему ты на филфак попёрся… Просто на точных предметах ты… ты… ты вглядывался не в плоскости… и не в равнобедренные… Саня… Саня… Но если твои учительницы были такой же внешности, как и мои… то твои фантазии действительно развращённые…
– Ну ладно, хватит! Давайте дальше. Отвечаю сама… – сказала ведущая и ухмыльнулась с какой-то отрицательной таинственностью. – Я фантазирую про секс… ну… с тремя мужчинами… – договорила она и от сконфуженности кокетливо показала язык. – Я хочу заняться сексом с тремя мужчинами… но не по очереди… а-а-а одновременно…
– А как это?.. – с искренней тупостью спросил Саня.
– Ну, тупо-о-о-о-й. Как обух, тупой. Пофантазируй, туйбень! – фривольно предложила Дашка.
– Шо-та я не понимаю…
– Тупорылый! Я хочу, чтобы в меня со всех трёх входов проникли одновременно трое мужчин, ясно, оболтус?
– Смотри не тресни, – спокойно предупредил Саня, и все прямо-таки взорвались от смеха.
– Хайло завали! – разозлилась ведущая. – Коззёл, блин…
Но „козёл” уже не слышал её, потому что ухмылялся в фанфарненькой растерянности.
– Саня… это твоя лучшая шутка за восемнадцать лет!.. – кричал Борис в тисках хохота, теребя хлопца за ухо рукой, протянутой прямо перед лицом Жанны, которая уклонялась от неё, как от удава.
– Мы ж тока год знакомы… – не чувствуя боли, удивился обрадованный похвалой наивный совершеннолетний хлопец, невольно зажав тиски так, что они выдавили из Бориса слёзы: „Ты знаешь, Саня… это… это… это уже даже не смешно… – Борис зашёлся от смеха. – Это… это… это уже даже не грустно… Это… это… хре-но-во…” – парня чуть не вырвало от смеха.   
– А между прочим, женский мат звучит, как мужская сплетня, – нудно и поучительно сообщила Аня Дашке, которая в запале матюгнулась на Саню.
– Кого-о-о?! – злобно спросила ведущая. – Что ты мелешь?!
– Я говорю… что женский мат… звучит, как мужская сплетня… – нерешительно повторила Аня, глянув на Бориса.
– Это ты сама придумала?!
– Да…
– Ну так сама и забудь! Андэстэнд?! – крикнула Дашка и опять матюгнулась.
– ?..
Сквозь смех, который невольно продолжали поддерживать девушки, Борис выдавил из себя: „Девочки… девочки… хватит… хватит… А то мы сейчас посдыхаем тут к чёрту…”
Ничего не понимая, Саня следил за всем с раздражающе расхристанным выражением лица, а потом загыгыкал – от стыда подальше.
– Ну хорошо, хорошо, тиэрь твоя очередь отвечать на мой вопрос, отвечай! – со злорадством потребовала от Ани Дашка.
– Сатри, от злости не тресни, – с апломбом юмориста радостно изрёк совершеннолетний в ожидании смеха, однако всех облизала Неловкость.
– Стоп! Саня, ну что ж ты такой жадный до популярности, мать твою, – внезапно посерьёзнел Борис, на лице которого ещё виднелись остатки ухмылки. – Ну пошутил пару раз удачно – остановись, дай Фортуне отвернуться и привести себя в порядок. Вон, бери пример с Юры, он вообще юмор экономит… хотя юмор – это сочувствие. Ну, да-а… Аня, отвечай на поставленный Дашей вопрос!
– А можно мне… как исключение… не отвечать на этот вопрос?.. Потому что… потому что я очень-очень стесняюсь…
– Дык это ж сама то, – возбудился Саня, словно его и не поучали.
– Давай отвечай без выкрутасов! – приказала ведущая.
– Не, вы не понимаете… у меня очень необычная фантазия…
– Анечка, не тревожься, ты нас уже ничем не удивишь и, тем более, не впечатлишь, – успокаивал скептичный Борис. – А нет, так мы сами додумаем твою сексфантазию, и она действительно станет развратной, – угрожал серьёзный Борис.
– Да отвечай уже, не манежься! – нервничала Жанна. – Фортели тут выкидывает свои…
– Ну ладно… Но пообещайте, что не буите смеяться… – произнесла Аня, прикрываясь беспомощной улыбкой.
– О, не-э-э-т, этого обещать мы тебе сейчас не можем. Тем более после фантазии „трое в одной”, – сказал Борис, глянув на Дашку, и ухмыльнулся.
– Ну, тада я ничио не скажу…
– Всё-всё, молчим, начинай.
– У-у-у… У-у… У меня есть одна… сексуальная фантазия… Не… не могу я…
– Да шо ж это такое? – обратилась ни к кому Дашка. – Аня, когда мы договаривались о правилах игры, ты была не против… больше всех, и мы рассчитывали на твой ответ, а ты… Блин, как же меня злит её нерешимость… Ненавижу быстро затухающих людей! тем более вдруг! тем более неожиданно!
– Я не магу это вы-го-во-рить… Извините…
– Ты что, издеваешься? Мы же ждём, – жёстко сказала Жанна.
– Ну как же мне?.. – жалко заглянула Аня в Саню.
Хлопец же выглядел занятым, так как почему-то усердно сгребал крошки со стола в ладонь. После он не знал, куда их высыпать. Посуда была наполненной, а кинуть крошки под стол – противоречило его сиюминутной роли блюстителя чистоты. Растерявшись, Саня засыпал их в свой скривленный рот.
– Саша… – шёпотом окликнула хлопца провинциалка, словно он уже находился на недосягаемом для крика расстоянии. 
– Ну я ж отвечал!.. Дашка отвечала!.. А ты, блин… – жалостливо сдержался Саня, однако выбор между слабой и сильными сделал.
– А ты кончай кукурузные палочки жрать, а то ночью Хрущёв будет сниться! – упрекнул хлопца Борис, раздражённый его неуверенностью.
Все уже было собрались засмеяться, но побоялись наткнуться на очередную острую шутку Бориса.
Саня ж, по понятным причинам, не стал признаваться, чем он давился на самом деле. 
И только я не понимал, все они жаждут получить наслаждение от ответа Ани, или оттого, что заставят девушку переступить через себя. А может… они уже его получали…
– Аня, вдумайся, у всех у нас было такое хорошее настроение, такое хорошее, а ты его нам всем портишь своим молчанием, понимаешь, портишь. Вопрос: кто нам всем компенсирует наше настроение? А главное, чем? – тоном предупреждения сказал Борис, и селянка почувствовала себя виновной, почему-то глянув на меня sos-взором.
– Ну, не хочет, пусть не отвечает… – неслышно произнёс я.
– Я… я много… фантазировала… – Аня начала тормошить скатерть. – У меня была такая фантазия… что я… как будто… я представляла, что-о-о… что я… занимаюсь этим…
– Чем „этим”? – поинтересовалась Дашка.
– Ну… сексом…
– Ну-ну, давай дальше.
– Я фантазирую… что-о-о я занимаюсь этим с… м-м-м…
– Ну! – крикнула Дашка.
– С волком…
– …
– …
– …
– …
– … 
– А почему именно-о-о с волком… а не с собакой… например?.. – механически задала логичный вопрос шокированная ведущая девушке, что сняла с себя шкуру.
– Как это „почему”? – авторитетно удивилась Анна, стыдливо жадная до развития темы, и с некоторой небрежностью добавила: – Волк же лицом красивее собаки. Он, как аристократ.
– Ну-у… да… если представить, то, действительно… у волка более… э-э-э-э… утончённые черты лица, – сделала вывод Дашка с таким серьёзным и задумчивым лицом, что все засмеялись, однако смех этот не столько веселил, сколько с облегчением подавлял жуть подсознания. Саню тоже распирал смех, однако он дал ему волю только после Бориса.
– Аня, то, что я сейчас скажу, – начал Борис, – пожалуй, лучше знает Саня, исходя из его тяги к школьным учительницам, однако мне кажется, что у волка, как, кстати, и у остальных зверей, не лицо, а морда.
– Не, Боря, я не могу сказать, что у волка морда. Это как-то грубо, – защитила своего виртуального любовника Аня.
– Правильно, это у людей морды, а у зверей так – личики, – ехидно сказала Жанна.
– Да-а-а, – выдохнул Борис, – давненько я таких сексфантазий не слышал.
– Насколько давненько?.. – спросила Дашка, и её чёлка приподнялась от удивления.
– Да вот уже как восемнадцать годков.
– Так тиэ ж всего восемнадцать… как ты мог слышать?..
Борис серьёзно ухмыльнулся.
– Фул, блин…
– Hussy, – тут же отпарировал ведущей дурак.
– Кого-о-о?.. – не поняла та.
– Говорю: „Скромная ты девушка”, Даша! – придал переводу антонимический оттенок парень.
– Да иди ты…
– Да-а-а, – снова выдохнул Борис, – отличная у тебя, Аня, химера, слов нет…
– А шо за химера?.. – спросил Саня.
– Та, что на „х”, – подшутил затейник.
– А шо… есть ишшё и не на „х”?..
– Да нет… они все на „х”… – уже задумчиво ответил парень. – И всё-таки зря ты, Саня, на филфаке сидишь. Слушай, а почему ты не попробуешь проститутом поработать? И тяга к зрелым женщинам у тебя есть.
Все ухмыльнулись.
– Ай, иди ты… – сконфузился Саня.
– Химера – это чудная несбыточная фантазия! – объявил Борис.
– Дык так бы и сказал, а то химера, блин, какая-то…
– Дело в том, Саня, что это слово ещё имеет значения… – Борис задумался. – Ну, да чёрт с ними. Главное, что наша Анька – весьма смелая личность, ибо не каждая представительница женского пола сможет сама, без давления окружающих рассказать про своего косматого любовника.
– Я так рада, что у меня есть друзья, которым я могу доверять… самое потаённое… Я рада, что вы понимаете меня… – растрогалась уже бесстыдная Аня.
– Ну, то, что мы тебя понимаем – это ты преувеличила, а то, что ты умеешь нам доверять, – не вызывает сомнений, – сказал Борис, довольный своей игрой слов.
– Ты там в своей полесской деревне, рядом с лешими и русалками, скоро совсем с ума сойдёшь, – по-матерински отчитывала Аню Дашка. – Тебе надо больше с парнями дружить, а не с животными. Хотя… это одно и то же…
– Если мужчина – животное, то женщина – ветеринар, – сделал вывод Борис.
– У тебя мальчики какие-нибудь были?.. Я имею в виду – в смысле секса, – поинтересовалась Дашка.
– Не…
– Так и хочется спросить: а волчата? – шутил Борис.
– Тиш-тиш, – загорелась ведущая, как и остальные. – Что, совсем не было мальчиков?..
– Нет, только наполовину, – не унимался насмешник.
– Ну надоел уже своими шуточками… На общую тетрадь уже наболтал… – несмело и потому полушутя выговорила Дашка, и её Голос, который, казалось, не умещался в глотке, забегал в ней на полусогнутых тонюсеньких ножках. Девушка тут же извинительно добавила: – Пускай ответит. Аня, не было?..
– Я… де-вствен-ни-ца… – стыдливо выговорила Аня.
– Фантастика! Хотя она всё проясняет… Анька, ну всё равно ж рано или поздно придётся… начать тренироваться… общаться с мужланами. Так чо ты резину тянешь? – предъявила претензию ведущая. – Сначала потренируйся на тех, кто попроще, а потом уже и… Жанна, твоя фантастик… м-м… фантазия.
– Я фантазирую насчёт секса с девушками, но в реальности я почему-то хочу только парней, – уверенно объявила Жанна.
– А с кем из девушек нашей группы ты бы хотела… так сказать… пожуировать? – поинтересовался Борис, и подготовил своё воображение.
– Пожурить?..
– И это тоже, Саня, это тоже. Аккурат после того, как предалась бы наслаждению, – ухмыльнулся Борис. – Так с кем бы ты хотела это сделать?
– С Анькой. Но после её фантазии… уже и не знаю… – обнажила дёсны Жанна, и польщённая Аня покраснела.
– Вопросов нету. Ник, ты отвечаешь, – продолжала игру ведущая.
– Моей самой развратной фантазией долгое время был секс с негритоской, но я её осуществил, поэтому щас у меня нету слишком развратных фантазий. Всех, кого хотел, я „заправил”, – скромно и потому особенно раздражающе похвалился Ник. – Только вот… кто оплатит моё разочарование?.. – грустно ухмыльнулся парень, и я успокоился.
– Ты что, в Африке был?.. – произнёс Саня.
– Нет, только в африканке, – метко ответил Ник, но у всех на лицах появились ухмылки, скованные неловкостью человечности.
– Н-н-у и как?.. – у Сани шевельнулся кадык.
– По-чёрному, – не шуточно пошутил Ник и со странным небрежно-неповоротливым гыгыканьем оголил свои наклонённые вглубь рта зубы. 
– Где ж ты её раздобыл?.. – с несмелым любопытством поинтересовалась ведущая.
– Не я, а Бенджамин Франклин, – даже по-наивному застеснялся парень. 
– А-а! Тада ясно. Борис, твой ответ.
– Аналогично. Я свою самую развратную фантазию осуществил.
– Какую? – спросила Дашка.
– Секс, во время которого я одет, а девушка соответственно голая. Хотя…
– Что „хотя”?
– А можно мне поделиться своим сексжеланием, которое даже в фантазиях не исполняется? – спросил Борис.
– Конечно, Боря! Ради бога! – разрешила увлечённая ведущая.
– Так вот… я-а… часто представляю… какой-нибудь колхоз…
– Хм… Извини, извини, продолжай, – сдержалась Дашка, натянув губы на зубы.
– Да, да, именно колхоз! – с весёлым недовольством подчеркнул повествователь.
– Шо ж ты с ним делал?.. – не сдержалась багровая Дашка.
– Не с ним, а в нём! С колхозом можно делать всё, что угодно, а вот с… Короче! я часто представляю себя в колхозе… Лето… Зной… Жниво… Гора хлебного зерна… На этой горе по колено в зёрнах работают женщины и девушки…
– А-а! – догадалась Дашка.
– …Шуфельными лопатами они пересыпают зерно… куда-то там… не знаю… Сами в белых косынках… Подшучивают надо мной…
– И такое даже возможно? – подцепила Дашка.
– Так я ж говорю: всё это даже в фантазиях невозможно! – серьёзно повторил Борис. – Ну, и… эти женщины да девушки подшучивают с меня, подшучивают… смеются… А зубы у них, как… молодая кукуруза…
– Такие же мягкие? – ухмыльнулась Дашка.
– М-м-м-м… – только и ответил парень. – А бабы эти… сссбитые… кровь с молоком… Подолы подобрали… горячие зёрна хрустят под их босыми ногами… Сами бабы загорелые… потные… сексапильно согнутые… первобытные самки!.. – парень стал багровым.
– Ну, ну, и что, и что, и что дальше?!. – не терпелось такому же Сане.
– А даль-ше я со все-ми и-ми пря-мо на э-том збожжжжье-э-э-э-э…
– Так, ну ладно, хватит!.. Хватит уже на сегодня групповухи… тем более деревенской, – дождём пролилась на збожье Жанна, и оно отсырело.
– А шо такое?! – попробовал подсушить его Саня.
– А то! Я и так хлебом особо не злоупотребляю, а теперь и вовсе… А ты долго ещё хихикать будешь?! – раздражённо спросила Жанна у Ани, которая сдавленно смеялась на протяжении всего рассказа Бориса: „Боря… Боря… ты меня извини, конечно, дуру деревенскую, но… но…”
– Да хватит ржать! – уже злобно возмутилась Жанна, после чего смех чуть не скатил провинциалку к её ногам.
– Боря… Боря… Боря… вся твоя история правдивая…
– А я и не сомневаюсь.
– Хррр… хррр…
– Смотри, от смеха не сдохни, – предупредила Жанна. – А то не будем знать, что на похоронах делать: плакать или смеяться?
После последних слов Жанны Аня уже не могла говорить… да и остальные тоже.
– Да не, Боря, ты всё праильно обрисовал, – продолжала провинциалка, когда всеобщий Хохот закончил свои экзекуции, – тока лучше б ты не говорил про бабские шутки и смех. А-а!.. вот почему твою фантазию невозможно осуществить… – уже грустно добавила наивная девушка. – Подождите!.. подождите!.. а када вы все про свои фантазии рассказывали, вы ж, каэшна, имели в виду про-о… – заикнулась Аня от взгляда Бориса, который напомнил ей о её желательном молчании, – про-о-о… девушек лёгкого поведения?.. – всё ж таки договорила простая провинциалка.
– А чем тебе проститутки не угодили? – неожиданно ухмыльнулся Ник.
– Тем, что свою алчность, лень и нетерпеливость они ставят выше, чем чистоту тела и святость гордости, – выдала девушка.
– Святость гордости! Это ты забавно совместила. Дадаистка! – вдохновенно отметил Борис.
– Не… ну я знаю… – оправдываясь, продолжила Аня, – среди про… ституток есть и несчастные исключения…
– А проституция и есть од-но боль-шо-е ис-клю-че-ние… – задумчиво произнесла Даша.
– А откуда у тебя такие познания… в этой области… трудоёмкого бизнеса? – обвинительным тоном спросил Ник Аню.
– Из телевизора… – виновато ответила провинциалка, польщённая его вниманием до такой степени, что даже слегка приподняла нос. – Да и я ж не спрашиваю: откуда Боря знает про збож…
– А я тебе из жизни скажу, что-о-о заниматься сексом с проституткой – это всё равно, что чистить зубы общей щёткой, – в который раз ухмыльнулся Ник.
Жанна представила данный процесс и скривилась, Аня – тоже, но от реальности.
– А-а… это… оно ж помыться можно… – утешил всех простак Саня, ибо после его совета все стали „кончаться” от смеха, и, чтобы не „кончились” окончательно, Борис громко обратился к Ане: „Однако, моя юная зоофилка, когда мы делились нашими сексфантазиями, мы рассказывали не про проституток, а про таких, как ты!”
Парня всё равно никто не услышал… почти никто.
Сексуальные откровения моих условных друзей при их подспудном „А что тут такого?..” разозлили меня до задумчивости, но я не показывал ви…
– Юра. Юра! Твой ответ.
– Я… я в основном фантазирую не про секс… а о том… как я люблю… – тихо ответил я, но за столом возникла Неловкость от возвышенного.
– С кем, если не секрет? – спросила ведущая, в голосе которой послышались низкие нотки флирта.
– Не знаю… я её лишь чувствую… мысленно…
– ?..
– Это эфемерная девушка, – пояснил я, и Дашкино любопытство потухло.
– Ты что, веришь в любовь? – удивлённо спросил у меня Борис. – На хрена оно тебе? – скривился он.
– Рыдкин, любви у принципе не существует, – недовольно заявила Жанна.
– Как не существует?.. Я же вижу по своим род…
– Это никого не интересует! – оборвала меня девушка срррывающимся голосом. – Любви не существует, потому что не существует абсолюта!
– Ой, закрой рот, – тихо, но твёрдо ответил я ей.
– А чо ты мне рот затыкаешь?! Нечего ответить?! – вскипела холодная Жанна. – Существует только страсть! Которая вскипает на огне индивидуальных предпочтений физиологии человека! которая с трудом контролируется разумом! которая в виде подачек даёт одурманивающие эйфории!.. сладкие до солёности… но даже подачками довольствуешься! Мало того, они распространяются на все сферы твоей жизни, и тебе кажется, что ты счастлив. И редким „чайникам” позволяют испарить всю свою страстную воду их ненаглядные „огни”, которые то уменьшаются, то увеличиваются, то исчезают, то появляются. Поэтому надо всеми возможными методоми стремиться скорее удовлетворить свою страсть, пока она не усыпила, не ввела в кому или не убила гордость.
– А если это взаимная страсть? – с прищуром спросил неопытный я.
– Не бывает! От взаимности она мгновенно выкипает. Да и если избавиться от страсти ещё как-то возможно, ибо это от тебя немного зависит, то дождаться страсти взаимной – практически нереально.
– А у твоих родителей что?.. – внезапно застал я Жанну.
– Хм! У моих – сексдружба, – возмущённо бросила девушка сквозь скривленные губы, но её голова заходила, как на шарнирах, словно говоря мне: „Ну, что, получил, нечем крыть?” – Ну, это как, знаешь, не нравится тебе что-то, не нравится, долго не нравится. А потом в один поганый день ты к этому присмотрелся, прислушался, принюхался, прилапался, ты это при-губил и, вишь ты! оно тебе и понравилось. Мои… если разобраться… достаточно счастливые люди… Не ведая большего, в сексдружбе всю жизнь можно прожить.
– Да, но-о-о… больше дружбы может быть только любовь. Значит, ты допускаешь её существование?
– …
– …
– Любви не существует!.. – крикнула Жанна и даже полуматюгнулась.
После таких жёстких и безапелляционных слов моя подсознательная вера в реальную любовь сменилась сознательной верой в любовь эфемерную. При этом меня очень злило то, что я проиграл спор.
Неожиданно Саня запел, точнее, заревел: „О, ка-а-бы име-э-л я ведро сметаны и по-о-лно ре-э-шето блинов, мака-а-л бы я-а блины в сметану и на-а-хрен мне-э твоя любовь!”
Не успел певец взять последнюю ноту, как всех, кроме меня, окутал Хохот.
– Санёк… Санёк… подожди… подожди… слышишь?.. слышишь?.. Да не ржи ты так, дай мне пошутить!.. – выхохотал Борис. – Слушайте… слушайте… слушайте… Ла Скала… Ковент-Гарден… Гранд-Опера… Метрополитен-опера… никогда про тебя, Санёк, не узнают… ни-ко-гда… И это хорошо, Санёк, это очень хорошо, Саня… особенно для оперы… Ибо если они про тебя всё ж таки узнают… просто узнают… мир падёт…
Все опять захохотали. Саня же ржал уже тогда, когда Борис ещё только выговорил смешные иностранные слова.
– А ну-ка, Саня, налей всем, я тост сказану, – объявил Борис.
– Мне не наливай, – категорично заявила Жанна. – Я буду „Спрайт”.
– Не, я не буду, – сказал Ник и накрыл свою рюмочку ладонью.
К сожалению, я так сказать не мог, ибо считал алкоголь источником наслаждения и изредка, но употреблял его тайком от родителей, дабы создать вокруг себя романтическую обстановку. А может… я пил от страха…
– На этот раз тост будет коротким, – пояснил Борис. – Выпьем за блатных и за страстных людей! Абы они не увлекались волками. И не делали из Гомеля Гоморру.
Мы выпили.
– Пошли покурим, – обратился Ник к Дашке.
– Пошли, – ответила та. – Анька, пошли с нами.
– Я не курю…
– Да я знаю, пошли, так постоишь.
Дашке было приятно иметь рядом провинциалку, которую она считала девушкой, дурнее себя во всех смыслах.
Ник, Дашка и Аня вышли.
– Юра, не хочу тебя огорчать, но ты просто обязан эксклюзивно выпить за любовь, пусть и за иллюзорную, – предложил Борис. У меня не было никаких возражений, и я выпил ещё пятьдесят граммов.
Постепенно я стал ощущать, как Алкоголь начинает овладевать мною. Он словно надел мне очки с неподходящими диоптриями, и я уже не мог влиять на события за их стеклом. Единственное, что мне удавалось, – это непроизвольно вести глазами съёмку какого-то документального фильма на плёнку памяти. 
Через некоторое время вернулись курцы и Аня, которая беззаботно смеялась.
– Ну что, начнём дальше? – спросила нас Дашка и, не ожидая ответа, сказала: – Анька, твоя очередь, спрашивай.
– У меня вопрос очень… такой… как это сказать…
– Только не про волков, – шутливо предупредил Борис, а, впрочем, не так уж и шутливо.
– Да не-э-э, – неадекватно засмеялась Аня, – у меня вопрос… у-у-у!..
– Анечка, кажется, ты поплыла куда-то? – радостно поинтересовался Борис.
– Не-э-э!.. всё в порядке!.. всё в порядке!.. Мой вопрос простой и сложный одноразово… одночасово… одновременно… Ответьте мне… ответьте, пожалуйста, какие обиды в вашей жизни были наиболее обидными?..
– Саша, давай, – утомлённо сказала ведущая.
– Да так сразу и не вспомнишь…
– Санечка, извини меня, пожалуйста, что я наперёд не учла качество памяти и реакции некоторых участников игры, – язвительно сказала Дашка.
– Что-о?! Пошла ты…
– Да шучу я, шучу, не обижайся. Отвечай лучше.
Дашкина издёвка малость расслабила Саню, и он заговорил: „У меня, ну-у, де-та в подростковом возрасте, была большая обида на матку. Она… прямо при моих друзьях… прямо при бабах от…”
– При каких? – поинтересовалась ведущая.
– Что „при каких”?..
– Ну при каких бабах, при каких?
– Блин, да при обыкновенных… при женских… – никак не мог въехать в суть вопроса Саня, притом – ни с какого боку.
– Бабы старые были? – явно издевалась девушка.
– Да какие старые?! Мы тада ишшё детьми были! – возмутился хлопец.
– Ну так тогда так и говори! – наконец-то взорвалась Дашка.
– А я так и говорю! – отлетели осколки от Сани.
– Сушай, ты шо, не моэшь сказать „при девочках”?!. Обязательно надо говорить „при бабах”?!. – наконец-то предъявила наболевшую претензию Дарья.
– А шо тут такого?.. – искренне удивился Саня.
– Ничего!..
– Ну дык и всё тада.
– Послушайте, лингвисты! – с ухмылкой начал Борис. – Нет, вы не подумайте, я, конечно, всё понимаю, кое у кого разгулялись профессиональные амбиции, да так, что потом плохо отдыхать будут. Однако же, я надеюсь, данный разгул не помешает нам закончить нашу игру?
– Не, Саша, ну ты всё-таки скажи! – не успокоилась Дашка.
– Видать, нет, – сделал вывод Борис.
– Что тебе сказать?.. – утомлённо и как-то несмело спросил у Дашки Саня.
– Слово „девочка” скажи, – язвительно предложила девушка.
– На хрена?..
– А-а! не можешь, – до гримасы натянула ухмылку Дашка.
– Дура, я просто не хочу…
– Не можешь! Ты просто не можешь!
– Мо-гу… – сомневаясь, выговорил хлопец.
– Ну тада произнеси, произнеси, произнеси слово „девочка”, произнеси. Вот слушай: де-воч-ка, де-воч-ка, маль-чик. Ну, давай, попробуй, ну, давай!
– Д… д… Да пошла ты на хрен, девочка! – не сумел переступить через своё воспитание Саня.
– Слышь, ты!.. – обиделась Дашка на его последнее слово. – Мужлан…
Мужлану же понравилось её оскорбление, так как при стыдливо опущенной голове его зенки рвались вверх, и лишь дубовый лоб не позволял им это учинить. 
– Таким образом, научное открытие сделано, и мы можем продолжать наше безделие, – саркастично подытожил Борис. – Санёк, так что там такого крамольного учинила твоя матк… мать при тех злосчастных баб… девочках?
– Да мне уже, блин, не хочется рассказывать…
– Санёк, а ты уже не стесняйся, о сути твоего позора мы уже догадались. Осталось лишь придать ей законченный вид, форму, так сказать. Так что домямли своё откровение до конца и получай наслаждение от других, – успокоил какой-то довольный Борис и на всякий случай добавил: – И не будь нюней!
– …
– …
– Ну, ладно… слушайте дальше… – сделал одолжение Саня. – М-м-м… Обижаюсь я сильно на свою матку… потому ша она прямо при моих друзьях… прямо при…
– Ну! – ухмыльнулась Дашка.
– По-дру-гах! – выкрутился гордый хлопец, – …прямо на улице нашей отлупила меня батьковым ремнем…
– Так тебе и надо, – искренне захохотала Дашка… да и все…
– Ну шо вы ржёте?.. – улыбнулся и некогда битый. – Мне, блин, тада так стыдно было… – Мы ещё больше засмеялись. – Да там особо и не имелось никого… так… Тюха-матюха да Колупей с братом… но всё равно стыдно… стыдно было…
После последних Саниных слов показалось, что жизнь – это один большой бесконечный хохот.
– Тихо… тихо!.. Саня, Саня, слышишь, Саня!.. а за что хоть тебя били?.. Может, по заслугам?.. – со смешком спросил Борис, которому всё было мало.
– Не-э-э, этого я не помню… То ли за двойку по поведению, то ли… ай, не помню.
– А у меня самая большая обида на моего бывшего парня, – в свою очередь начала отвечать ведущая, но как-то резко и некстати. – Однажды он меня толкнул, и я полетела и ударилась об трюмо. Вот, видите? – Дашка подняла длинную чёлку. На лбу был шрам.
Мгновенно я простил девушке всё, в том числе и наперёд.
– Так тебе и надо! – искренне заржал Саня, но поддержки окружающих не получил. Он даже не получил их порицания, потому что и так всё было очевидно, и от этого хлопцу стало не по себе ещё больше.
– А за что он тебя толкнул?.. – сочувственно полюбопытствовала Жанна.
– Да там дело было связано с торговлей, – продолжила ведущая, и Ник насторожился. – Моя мама ездила торговать… ну, на Украину там, в Россию… А этот парень… был её знакомым, они там вместе торговали… как будто бы… – Ник расслабился. – Ну, и она его со мной познакомила, а точней, навязала его мне. Я сначала упиралась, а потом утихомирилась, потому ша мама гаарила, что этот парень… очень хороший и сё такое. Чем бы я ни была недовольна, у него всегда был только один ответ… точнее, вопрос: „Что тебе купить?” Блин, хоть бы уже не спрашивал… Короче, недовольной я была часто. А мама в нем души не чаяла… Даже когда я ей сказала, что он меня ударил, она… не по-ве-ри-ла… Бллин… И только потом уже поверила… всё-таки…
– Дашуля, ну зачем ты нам так долго и напрасно сердца размягчаешь? – с наигранным состраданием поинтересовался Борис. – Попросила б, мы б тебя и так пожалели и утешили. Правда?!
– Даша, а как ты сейчас к нему относишься?.. – сквозь стекло алкогольных очков всматривался я.
– К кому?
– Ну, к парню тому…
– Никак. Просто забыла его, да и всё. Еси б не вопрос Аньки, так и не вспомнила б. Да и… в нашей памяти люди быстро начинают выглядеть старомодно, – скривился „последний писк”.
– Понятно… – недовольно шепнул я.
– После того толчка я прекратила с ним всякие отношения. Кроме сексуальных, каэшна ж. А ишшё знаете, что меня обижает?
– Что-о-о?! – возмутился я.
– Меня обижает…
– Да нет!.. Какие, блин, сексуальные отношения?!.
– Чио ты кричишь? Обычные.
– Да как?!. как?!. Как ты могла?!. Он же!.. он же!.. Ему же только это и надо!..
– Не понимаю. Ты моэшь нормально задать свой дополнительный вопрос?!
– Да ладно… Тут уже ничего не дополнить… и не убавить… 
– Хм! Ну, так вот, меня обижает, что некоторые мужчины считают, что я обязана спать с ними за чашку вина. Главное – пригласят меня куда-нибудь… ну, там в бар, в ресторан, закажут мне вина и думают, что они меня уже могут „помуслить”. Или на дискотеке танцуешь просто, к тиэ подхоят, предлагают сесть за их столик, угощают тиа просто пивом, тыры-пыры, и уже через несколько минут предлагают с ними ехать…
– А что, пиво хорошее питьё, – искренне сказал Саня, и все ухмыльнулись.
– Я и без тебя знаю, что пиво хороший напиток! Но этот хороший напиток не повод, чтобы попользоваться мной! Я знаю, что я „давалка”, но я не бочка для спермы!
– Да не заводись ты, блин, психопатка!.. – отреагировал испуганный Саня.
– Даша, а-а-а почему именно тебе предлагают секс за стакан пива?.. – поинтересовался я.
– Ишшё один. Да не тока мне! Вон, моим подругам ваще за так предлагали!..
– А почему ты появляешься в тех местех… э-э-э… где тебя не уважают?.. – продолжал я.
– Так что, дома сидеть?! – возмутилась Дашка.
– Волков бояться – в лес не ходить, – сквозь смех произнёс Борис.
– Да нет, я говорю, что, может, не всем… на дискотеке или в баре… предлагают секс за стакан пива?..
– Каэшна, не всем. Например, тем, кто со своими парнями прихоит, не предлагают, – ответила мне Дашка.
– Ну так и ты себе парня заведи, – предложил я.
– А меня, может, один не удовлетворяет, – с гордой язвительностью заявила ведущая. – Да и надоедает быстро. Да и про запас надо… Не одним живи, а многим.
– Ну, и терпи тогда дешёвые предложения! – разозлился я.
– Блин, Рыдкин, ты хоть не раздражай! Много парней… ш-ш-ш-лындали по-о-о… льду моей души… трещал аж… но-о-о никто в неё так и не запал.
– Чьи слова? – с ухмылкой поинтересовался Борис.
– А что, это не понятно?!. – раздражённо ответила Дашка.
– Нет.
– Мои!..
– Ну, тогда спасибо тебе.
– За слова?!. Пожалуйста!
– За ци-та-ту, – злобно объяснил Борис.
Мне было очень кстати получить его невольную отвлекающую поддержку в споре с Дашкой, поэтому я не позволил девушке даже задуматься над тем, чем бы таким поязвительней отпарировать Борису: „Даша… я-а-а просто говорю о том, что-о… может, не нужно садиться за стол к первому встречному?..”
– Ну так а как тада он станет знакомым?! – спросила Дашка.
Я недовольно смолк.
– А от СПИДа сдохнуть не боишься? – как-то предсказательно спросил Борис.
– Не боюсь!..
– Похоть дороже жизни?
– Да!.. А шо ж это за жизнь без Траха?!
– А вот тут уже ты права, – похотливо ухмыльнулся Борис.
– Ну так чио вы?!.
– Однако…
– Что ишшё?!
– Если бог у вас между ног, и вы молитесь только Траху, значит, надобно посылать вас не к богу, а просто на х… – просветил Борис Дашку и захохотал.
– Да пошёл ты!.. Ну, блин, и раздражители собрались тут. Поехали дальше! Анька, отвечай сама!
– Щас… щас… щас…У-у-у меня великая обида есть… великая, девки, обида… Никак сжиться с этим низя мне… не могу… Забыть никак невозможно… – напрягались Анины пьяные ноздри.
– На кого же ты, Анечка, обижаешься? – с театральной заботой полюбопытствовал будто зажжённый Борис.
– На папку…
– На папку?
– Мг…
– А чего же ты, твою мать, на него обижаешься? – смеясь, поинтересовался Борис.
– Вся хата на мамке моей… сё хозяйство… ся планета!..
– А как же киты? – ухмыльнулся Борис.
– И киты на ней…
– Броско! Молодец, Анютка! Мой университет! Только ты передай своей мамаше, чтоб она там слишком не пошатывалась, а то наш элипсоид очень уж быстро вертится, меня аж заносит, – претенциозно попросил Борис.
– Передам… – покорно пообещала провинциалка.
Саню ж очевидно озадачило слово „элипсоид”.
– Ну так а всё-таки, почему ты на папку обижаешься? – опять поинтересовался Борис. – То, что он отказывается Атлантом быть – не повод для обиды. Может, у человека здоровья нет держать на плечах купол неба! – театрально возмутился парень.
– Больные не бьют…
– Что-что?
– Больные не бьют!..
– Ах, вот где шайтаны закоп;ны. И на кого ж это-о-о-о-т… твой папка посмел замахнуться?
– На мамку…
– На кого-о-о?!
– На мамку… Он мамку бьёт…
– Мамку бьёт?! И что, сильно бьёт?
– Мг… Особенно после её прощений ему… А сам каждый раз божится, что „завязал”… Вся жизнь в „узлах”…
– Ну-у-у, так это уже вообще преступление против человечности!!! – сильно-сильно-сильно возмутился Борис.
Аня бездумно кивала.
– Слушай, а может, он её по заслугам бьёт?
– Не… просто так бьёт… напьётся и бьёт… И мне попадает… Бо-юсь е-го… о-тец же… – заплакала Аня, но, как назло, смешно.
Прослезился и Ник – от заразительного зевка, что медленно превратил его ухмылку в пасть, которая, показалось, вот-вот разорвётся.
Аня издавала звуки, похожие на те, что возникают при вождении пальцем по мокрому стеклу.
– Вэ-вэ-вэ-вэ-вэ!.. Да хватит уже, „хныкалка”!.. Бо не люблю… – сразу утешил испуганную Аню Саня, кое-как растянув свои грибы.
– Ну-у-у, не надо уже так огорчаться, – с иронией продолжал утешать провинциалку Борис, по-отцовски положив ей руку на плечо. – Наверно, твой папка очень любит твою мамку, раз лупит её, как сидорову козу. Кто кого любит, тот того и чубит. Это не я, это народ так считает.
Все непроизвольно ухмыльнулись.
– Правда?..
– Саней клянусь, – как-то автоматически сказал Борис.
– Да, я про это тоже слышала… – опомнилась Аня.
– Вот видишь, а ты слезишься, – чрезмерно расплылся в ухмылке утешитель. – Слёзы – драгоценность, береги их для стоящих причин. 
– …И правда, тока када любишь, можно так над человеком издеваться…
– Ты сказала! – как-то особенно серьёзно изрёк Борис и отвернулся от селянки, словно от незнакомки.
Чья-то хата была с краю, чья-то – на хуторе, а чья-то – за горизонтом. Моя хата находилась рядом, но с забитыми Алкоголем окнами и дверями. К тому же, был пьян и мой светлый ёжик души. Трезвым же был только Стыд…
– …А вы знаете… я стала замечать, что когда папка мамку оскорбляет и бьёт, то… мамка уже не сопротивляется… и даже провоцирует его… как будто ей это нравится…
– Значит, любовь твоего папки не без взаимности, – ухмыльнулся Борис.
– И пра-вда… – согласилась с ним Аня, как с мудрецом.
– Да-а-а… Скажем, болит у человека зуб, – уже раздражённо продолжал молодой мудрец. – Казалось бы, не дотрагивайся до него. Ан нет! Человек так и давит на него языком, так и давит!
– О! кстати! Анина мать – реальный пример человека, чью гордость убила страсть, – обрадовалась Жанна.
– О, нет, Жанночка, боюсь, этот пример не про страсть, а про рабство, – со злой ухмылкой заперечил Борис.
– Возможно… Не знаю!.. – недовольно согласилась та.
– Хотя такое рабство тоже страсть, – добавил парень. – Эх, Анютка, нет у вас представителей Полесья – свободолюбия!
– Это почему? – даже малость возмутилась Анна, чмыхая носом.
– Да потому что нет у вас для него никакого природного примера.
– Это как?..
– Ну нет у вас на Полесье ни-и-и степного раздолья, ни-и-и плавного течения Волги, ни-и-и простора хотя бы Минского моря, – ухмыльнулся Борис.
– Боря, – снисходительно произнесла Аня, – просто ты никада не слышал, как свободно гомонит полесский гай, не видел, как свободно молчат полесские поля, не ощущал ласки свободного полесского ветра, не созерцал, какое свободное на Полесье небесное море.
– Ну-у, допустим, у нас в городе тоже лес найдётся… – неуверенно заявил Борис. – И поля отыщутся… И под ветер попасть можно… Да и река у нас имеется!.. более-менее величавая… А от небес так, и вообще, никуда не деться… блин…
– Да всё у вас, Боря, есть, всё. Тока в лес вы хоите „квасить”, из полей у вас в городе одни площади… раскричаться негде, из ветров – одни сквозняки, из Сожа воды не хлебнёшь, а на небеса вы зыркаете, тока када проверяете, не собирается ли дождь. А свободолюбие ваше – это не свободолюбие, а… разбалованность да капризность.
– Ни хрена сиэ выдала… – только и выговорил Саня, а все положительно переглянулись, особенно Ник.
– Ну ладно… хватит геополитики… – раздражённо заткнул тему Борис. – Кто там дальше отвечает?!.    
– Не кричи… Жанна, твоя очередь отвечать, – напомнила ведущая.
– Я знаю. Та-а-к… моя обида… моя обида… Этим летом у меня был парень… подробности пропустим. Ну-у-у, я чувствовала страстное влечение к нему… была уверена в его порядочности, как в своей… подробности пропустим. Это случилось поздно ночью… часа два было, я спала, прозвечал звонок, я поднимаю трубку и слышу полуживой голос моего парня… он говорит: „Жанна, мне очень плохо, я заболел, приезжай скорей” – и бросил трубку. Ну, я, конечно, перепугалась, сразу стала одеваться… родителям всё объяснила… они тоже перепугались… Слава богу ишшё, что я не позволила им пойти со мной. Да, так прибегаю я к больному… там не очень далеко было… Стою… естественно, ненакрашенная, растрёпанная… Дверь мне открывает какая-то незнакомая девушка… я захожу в зал… а там на всю ивановскую идёт гулянка… и мой парень… пьяный, кричит слова, которые я никак не могу забыть… Он кричал: „Стоп! Почти двадцать минут! Я ж вам говорил, что меньше чем за двадцать минут примчится! Шуруй в круглосуточный, спорщик!” – процитировала страшно низким голосом Жанна и углубилась в себя.
– А дальше что? – сопереживая, спросила Дашка, а Ник продолжал вглядываться в бутылочную этикетку.
– А что дальше… дальше всё, как обычно: шок, слёзы, пустота… таблетки…
– И таблетки?
– Не-не, только в рот запихнула, а запить не сумела… подумала, что могу подавиться, и выплюнула, – Жанна безрадостно улыбнулась, и мы вместе с ней.
– Жанна, а как ты теперь к тому парню относишься?.. – поинтересовался я.
– Честно говоря, с благодарностью.
– Шутишь?..
– Нет. Этому парню я, конечно, не простила, но он дал мне урок… благодаря которому я раз и навсегда поняла, как мне вести себя с особями противоположного пола.
– Мг… понятно… – буркнул Саня.
– Жанна… но он же с тобой так обошёлся… – не унимался я.
– Хм! Это жизнь, Рыдкин, это жизнь, – поучительно-снисходительным тоном заключила манерная девушка, что очень меня раздражило.
– А жизнь – это оксюморон, – с таинственной серьёзностью сказал Борис.
– А шо за катамаран?.. – с натянутой ухмылкой спросил Саня и – услышал молчаливый ответ.
– Ник, давай ты отвечай, – предложила ведущая.
– Обиды на людей – это ерудна, а вот то, что я месяц назад пятьсот баксов сбайсал – действительно обидно, – признался Ник.
– А где ты их потерял? – поинтересовался Борис.
– А я не знаю, домой пришёл – нету…
– Борис, а ты на кого наиболее обижаешься? – спросила ведущая.
– На этот вопрос я отвечать не собираюсь, – отрезал парень с нехарактерной для него злостью.
– Подожди… мы ж договорились… – несмело „сшила” Дашка.
– Да я клал на это! – оборвал Борис.
– Комплекс? – смело ухмыльнулась ведущая.
– Да пошла ты… – с показушным безразличием бросил парень.
– Э-э-э-э-э-э-э…
– Что „Э-э-э!”?
– М-м-м-м-м-м-м…
– Да пошла ты на хрен…
– Я там уже была!
– Ещё сходи… мать твою… – высказался Борис, и прямо перед собеседницей его лицо стало затылком.
– Мою мать не поймать! Уж и не знаю, хорошо это или плохо… А ты за „тьфу” не прячься, не прячься. Ой, кажется, наш… Бо-русак на меня обиделся, – издевалась Дашка.
– Да, я обиделся, – не стал утаивать лютый Борис и оборотился из обиженного в опасного.
– Ну-у… так тада нету смысла продолжать игру… – печально заключила напуганная ведущая.
– Как хотите, – не поддался бывший игрок на её моральный шантаж.
– …
– …
– …
– …
– …
– Хотя не, почему мы из-за тиа должны останавливать игру?! – вдруг возмутилась Дашка. – Юра, отвечай дальше!
– Ох, ох, о-о-о-х… Моё воспоминание тяжёлое… и я не только не могу это забыть, но и не хочу… – еле начал я. – Оно для меня уже является… определённым… энергетическим кумиром… точнее, антикумиром. А со временем это… зелье стало… выдержанным… нагнетённым… и даже забродившим от добавок, понимаете?   
– Нет, – недовольно ответила за всех ведущая.
– Ну и хорошо, это не главное, слушайте дальше. Так вот, в моей школе… Блин, мне как страшный сон приснится, так в нём почти обязательно моя школа фигурирует. Так вот, в моей школе… хулиганы-старшеклассники… в чаду молодецкой удали… устраивали… в незаметных местах школьного двора… такие своеобразные… бои… До обычные драки!.. Ну эти, знаете… под влиянием американских видеофильмов про восточные единоборства?.. Эти драки были уже не столько развлечением, сколько традицией. Ну и, короче, хулиганы-старшеклассники… вы-ну-жда-ли нас, малых, учавствовать в них тоже. При этом…
– А учителя где были? – перебила меня Жанна.
– А родители? – буркнул Саня.
– А моральность… де была… с-с-с образованием?.. – приторно подтакнула пьяная Аня.
– А почему вы, дураки, соглашались? – добил Борис, незаметно вскочив в „вагон”.
– Объясня-а-ю, объясня-а-ю, – невольно блатным тоном произнёс я, понтово выворачивая губы. – В моей школе была своеобразная… подвижная хулиганская территория, где иметь приличный вид… хорошо учиться… выделяться… показывая свою культурность… а тем более – совестливость… считалось слащавеньким дивом и потому… до хохота позорным… из-за чего собственные внутренние угрызения становились ещё сильнее… Однако тут же весь твой шёпот Совести заглушался… м-м-м… криками Вседозволенности… и переходил просто в стон. М-м-м… побуждающая среда асрал… аморальности на этой территории… являлась… как раздражителем Совести… так и её утешителем… Достаточно сказать, что хлопнуть девушку ладонью по крупу считалось нормой. Патология же начиналась с удара по нему ногой. А Воспитание… о-о! ничто не могло разрушить нашу взаимную ненависть, однако… оно пробиралось на нашу территорию очень редко, потому что жалобы не выходили за её границы, ибо-о-о считались – доносами. К тому же… угодливые слухи… и даже мифы о… как будто бы мощной и беспощадной „подписке” старшеклассников-хулиганов… заставляли бояться последних больше всего на свете… Под „подпиской”, конечно ж, я подразумеваю заступников, а не договор на доставку журнала „Пионер”. Трусливое ж уважение к старшеклассникам-хулиганам доходило до того… что даже получить от них по морде… считалось престижным… А вот Воспитания мы не очень боялись… ибо каждый из хулиганов был… как будто… растворённым в нашей шайке… Но даже если липучая Мораль и пробиралась на нашу территорию, то-о-о быстро растаивала… в плевках не неё… потому что большинство времени общения хулигана припадало на таких же хулиганов… и именно их он ошибочно считал своей главной и потому единственно верной жизнью… Звонок с последнего урока был для него не столько разрешением скорей бежать домой, сколько просто избавлением от мук либо нуды. Э-э-э… хотя я уже тогда задумывался, почему моя жизнь… и не только моя… зависит от какой-то… беспросветной голытьбы… дряни… с-с-с отсутствующими взглядами… на… каких-то… неподростковых… грубых лицах… А в действительно тяжёлую минуту от этой дряни не дождёшься не только что помощи, но и элементарной поддержки. Зато наткнёшься не её несовестливую трусость и предательство. И всё это под всеобщее замалчивание. Блин, и эти ж дикие примитивы сейчас где-то есть… жи-вут… Я даже… с дружелюбными своими одноклассниками и одно… одношкольниками!.. даже не здороваюсь при случайных встречах… потому что они-и-и невольно напоминают мне про примитивов… и в моих глазах их Дружелюбие приобретает вражеские черты… Что же касается образования, то… как бы это выразиться… плоды появляются только на взрослых деревьях… и то не всегда. Короче говоря, Человечности мы садились на голову, крайние меры нас не обуздывали, но озлобляли, а авторитетного человека на нас не нашлось. Так вот, на нашей территории был такой закон: если ты не учавствуешь в драках, значит, ты трус, мурло и… никто, одним словом. Никто из шантрапы тебя не уважает… не уважает до брезгливости, ты становишься поводом для агрессий: хулиганы-старшеклассники тебя высмеивают, обзывают, толкают, деньги на обед отбирают… ну как обычно. И наоборот, если ты не боишься драться, значит, являешься смелым человеком, все тебя уважают… а старшеклассники здороваются за руку. Лично я дрался всегда и храбро… но не ради старшеклассников. Просто я всегда стремился быть первым! Ну и вот однажды один старшеклассник, зная, что я никого не боюсь, предложил мне драться с ним. Но дело в том, что традиционно ученики дрались с такими же, как сами… и по возрасту, и по комплекции. А тут мне предлагалось сражаться с пацаном… который был старше меня, больше меня и-и-и, естественно, сильнее меня… Я, конечно… заволновался… Но на драку согласился! Ну-у-у, и, понятно… хорошо получил по морде… Но это было не главное, так как после драки я автоматически становился… э-э… обретал определённую авторитетность. Однако, как назло, тот старшеклассник всё не успокаивался и предлагал мне драться дальше… хотя я уже согласился со своим поражением и-и-и не хотел больше продолжать драку, потому что слишком устал… мне было слишком больно… и вообще… я очень… очень забоялся… И вы знаете, как этот пацан заставил меня драться через силу? Он начал спе-ци-аль-но говорить, что моя мать… проститутка… Естественно, я тут же реагировал на это, забывал про боль и лез драться… затем опять получал болезненные удары и опять останавливался… Однако он… с неуверенной бравадой… но с-с-с довольной… безжалостной злостью… распалённой моей… обозлённой сопротивляемостью… продолжал: „Малой, твоя мать проститутка! Твоя мать проститутка! Твоя мать прости…” Перепуганный, я опять лез драться, опять было больно… за нас с мамой… больно до слёз… Потом внезапно у меня из носа пошла кровь… и старшеклассник неожиданно остановился… Однако остальные старшеклассники стали… неестественно кричать ему… своими… всегда грубыми… и потому одинаковыми голосами: „Ну шо ты ждёшь?!. Добивай!.. Сцуль!..” – и он неестественно добивал… Все жаждали не его победы… а моего поражения… Короче говоря, это продолжалось до того времени, пока мне каким-то чудом! не удалось провести пару чувствительных ударов… мягкими кулаками по грубому лицу; ударов, благодаря которым я, как ни странно, всё ж таки победил этого пацана. Он от меня отстал. А в дальнейшем даже стал чураться меня! Но-о-о из-за ударов по голове я получил лёгкое сотрясение мозга. Ну, естественно, родителям я ничего не сказал… в этом смысле я „туз”. Я лишь сказал, что свалился с турника… лицом прямо на щебень… ну, и ещё чего-то там наврал… Чёрт!.. Ничего… ничего… а потом как вспомнится!.. Я так ненавижу того старшеклассника… что иной раз… мне становится даже жаль его… Иногда мне кажется, что-о… я так и не встречу человека более злого, чем я… а в нём – моё спасение от угрызений сов…
– Не бой-ся… спа-сём… – утешил впечатлённый шутник.
– У меня – всё.
Я опёрся спиной на стену бара, придерживаясь рукой за лоснящуюся скамейку, которая снизу была занозистой.
– Ну, Юра – мать твою! – продолжал Борис. – Ой, прости за эту вставку… ты же знаешь… это я для красного словца. Ну, Юра, ты даёшь, душу твою так…
Моё откровение впечатлило всех до того, что предложение Жанны покурить, с которым она опять обратилась лишь к Сане, было воспринято с облегчением.
– Да не… иди сама… я пока не хочу курить… – сопротивлялся Саня.
– Ну чо ты боишься? Вон, Рыдкин не боялся, а ты боишься, – хитро сыграла на моей истории Жанна.
– Ладно, пошли… – понуро согласился Саня, и они вышли. А когда вернулись, то Жанна была всё так же уверена в себе, а Саня уже начал нервничать.
Мы с Борисом тоже выходили на улицу обдаваться относительно свежим воздухом, трезвея и тут же пьянея от него. Меня так им продувало, что я чувствовал себя раздетым, однако смрадные думы не выветривались. Стоя на крыльце, мы с другом в основном молчали. Правда, я ещё с баснословным неверием вглядывался в табличку сбоку бара, на которой было написано „ул. КРЫЛОВА”. После с таким же неверием я вглядывался и в ту неприглядную, слякотную улочку. Там же мне наконец-то удалось спокойно чихнуть, но перед этим я зажал пальцами нос, чтобы не распространять микробы. В итоге в голове произошёл взрыв.
– Так, ну давайте дальше играть. Боря… спрашивай… – примирительно, несмело предложила ведущая.
– Вы знаете, – начал он, – один из самых главных недостатков жизни – это невозможность, по каким-то причинам, отомстить тем, кому бы хотелось…
– „Еси не моэшь победить врага… стань его другом…” – еле процитировала осоловелая Аня.
– И победи его изнутри, – оригинально дополнил Борис. – Мой вопрос такой! Когда вас слишком сильно обидят, какое вы обычно используете оружие, чтобы для облегчения отомстить обидчику в воображении?
Задав этот вопрос, Борис заманивал нас в болото подсознания.
– Саня, отвечай.
– Да ты шо?.. Какое оружие?.. – совестливо возмутился пьяный Саня.
– Как ты мстишь в воображении?! – переспросил Борис.
– Никак… Я просто ругаюсь… матюгаюсь…
– Смерти обидчику желаешь? – смакуя, полюбопытствовал Борис.
– Ясное дело…
– И я обхожусь без оружия. Я представляю, как своими руками бью обидчика, – хвастая, ответила сама ведущая. – И ногами орудую. Анька! А ты как мстишь?!
– Я… я никак… никак… я никак… Мне на такое воображения не хватает…
– Жанна. Что ты представляешь?
– Кнут.
– Что „кнут”? – спросила Дашка.
– Ну, я кнутом обычно стебаю. Ну, знаете, этим… как в цирке… с громкими-и… горячими ударами? От них вздрагивают и кони, и люди.
– Ник. А-а! ты ж не обижаешься на лю…
– Пистолет. Лучше максимум в воображении, чем минимум в реальности.
– Борис, сам.
– А?.. Ножом, ножом, я ножом…
– О! Борис! Дашка! Привет! – зашли в бар и с каким-то защитным напором поздоровались обрадованные неожиданной встречей парнишка и девушка. Последняя, очевидно, принадлежала к тем гуинпленкам, что улыбаются и без причины, так как эта неестественность им нравится. Они справедливо вызывают мысленное либо озвученное: „Ну шо ты лыбисся?!” Молодые были первокурсниками, которые учились на второй смене. К ним полностью подходила народная сентенция: „Какой ехал – такую и встретил”. Девушка демонстративно взяла парнишку под руку, но это не лишило меня ощущения, что между ними имеет место какое-то внутреннее расстояние.
Почуяв дух новых клиентов, за стойкой сразу появилась Брунхильда Алебардовна, которая выползала из своей неприметной дверцы лишь тогда, когда мы хотели что-то подкупить.
– Здор;во… – сухо ответил Борис, не протянув парнишке руки.
– Мг… – поздоровалась Дашка.
– А чо вы тут собрались? – бодро поинтересовался первокурсник.
– А вы? – ответил вопросом на вопрос Борис.
– Стой ровно! – дурачливо толкнул парнишка девушку, и та аж пошатнулась.
– Сам стой ровно! – толкнула она парнишку в ответ, да так, что его повело.
– Я сто-ю ров-но… – чуть успел уцепиться за девичью руку парнишка.
– Ой!.. Так я и стою ровно… И тиа ишшё держу!
– Ну и хорошо! – гордо объявил удержанный.
– Ну и отлично! – ответила взаимностью удержавшая.
– Ну и всё!
– Ну и… – не сумела подобрать синоним первокурсница.
– А у нас „форточка”, – ответила парочка после того, как демонстративно „побранилась”.
– А мы празднуем, – совсем не празднично сказала Дашка.
– Что? – полюбопытствовала девушка.
– Победу, – нехотя ответил Борис.
– Над кем? – спросил парнишка и наивно улыбнулся.
– Над победителем.
– А как так можно?
– А так и нельзя.
– Так… а чо вы такие понурые… еси шо-та празднуете?.. – полюбопытствовал удивлённый первокурсник.
– Ой, ну мы разговариваем, просто разговариваем, – раздражённо ответила Дашка.
– О чём?.. – спросила девушка, обороняясь беззащитной улыбкой.
Все грозно молчали, но никто не мог ответить.
– Ты очень-очень хочешь услышать ответ?! – внезапно выпалил Борис.
– Мг… – засомневалась первокурсница.
– Хочешь или хочешь хотеть?!
– …
– Ну слушай. Мы тут беседуем про оружие и про его использование.
– Про… ка-ко-е оружие?..
– Про холодное! про холодное! Например, минуту назад мы беседовали про нож.
– З-з-ачем?..
– Чтобы убивать, – ответил Борис, словно у него спросили: „Который час?”
– Кого?..
– Ну-у-у, я так предполагаю – людей.
– Это такая шутка?..
– Это такой юмор.
– Так значит… ты не шутишь?..
– Я не шучу, мать твою!
– …
– …
Остолбенелые первокурсники молчаливо передвинулись от нас к стойке бара, немного постояли там и шустро вышли из помещения.
И тут я понял, что в нашей компании наконец-то появилось Единение. Нас объединило – з…
– Юра. Юра! Отвечай дальше.
– Э-э-э… у-у-у-читывая, что я примерно знаю… м-м… из-з какого-то кинофильма… десять библейских заповедей, то-о-о-о я представляю, как мой обидчик принудительно живёт по ним.
– Да-а-а… Оригинально… – произнесла поражённая Задумчивость Бориса, который тут же воскликнул: – Тихо! Тихо! Тост, мать вашу, тост!
Саня автоматически стал заполнять рюмочки выпивкой.
– Не, я – всё, мне хватит, – по примеру Ника и Жанны отказалась пить Дашка. – Налей мне „Спрайт”.
– Как хочшь, – буркнул Саня.
– Ане тоже не наливай, ей уже давно хватит.
– Да я и не наливаю.
– Бесстрашные воины!.. Блин… – воскликнул Борис и чуть не упустил рюмочку, из-за чего пара капель свалилась куда-то вниз. – Давайте же выпьем за то… чтобы наше оружие возмездия и дальше уничтожало супостатов… хотя бы в воображении!..
Было не до смеха. Мы выпили.
– Пошли покурим, – обратился к Дашке Ник.
– Пошли, – ответила та. – Анька, идём проветришься.
Имея „горький” опыт, я думал, что не переберу меру с водкой. Однако со мной происходило нечто новое, ибо так много мне ещё никогда не доводилось пить. Я чувствовал какое-то внутреннее агрессивное возбуждение в сорок градусов, которое напоминало чрезмерно натянутую струну, что только и ищет неважно какую зацепку, дабы лопнуть и стебануть кого-нибудь. Мне хотелось одухотворённо жертвовать собою даже ради какой-нибудь глупости. При этом я мог разумно мыслить и связно говорить. Я шепнул себе: „Лучше искренняя агрессивность… чем хитрое спокойствие…”
Вскоре вернулись Ник, Дашка и Аня, которая что-то лепетала своим друзьям.
– Я так понимаю, щас моя очередь вас спрашивать? – сказала Жанна.
– Да, давай, – ответила ведущая.
– Ответьте мне, как каждый из вас относится к каждому из нас? Саша, отвечай! – приказала Жанна и в шумной тишине застрекотала по тарелке длиннющими и острыми ногтями, что вылазили из натянутого на них чёрного рукава; застрекотала, не давая и без того сконфуженному Сане сосредоточиться.
– Ну… я-а-а… я ко всем отношусь одинаково…
– Ко всем? – жёстко спросила Жанна, пошинковав взором Санин взгляд, и хлопец никак не мог его собрать и соединить.
– Да…
– А ко мне? – прессовала девушка.
– Нор-маль-но!.. – произнёс Саня, словно отвечал на этот вопрос в сотый раз.
– Ты уверен?
– Да шо ты, блин, от меня хочшь?!. – крикнул потный хлопец, и у него по-пьяному отвисла челюсть с набрякшей, слюнявой губой.
– Пока ничего… – еле произнесла Жанна, прячась уже за неестественную горделивость. – Остальные могут не отвечать на этот вопрос.
Показалось, девушка нечто сдерживает, боясь не понравиться Сане.
– Да пускай уже все ответят, правила есть правила, – с пафосной скромностью предложила ведущая. – Я ко всем вам отношусь хорошо. Анька, а ты как?
– Я б вас всех… всех бы вас… люблю!
– Ну, про это можно было б и так догадаться. Жанна, сама.
– Хорошо, хорошо… всё хорошо… – ответила, абы отцепиться, Жанна.
– Ник.
– Ровно, никак, нормально отношусь, – с ухмылкой неуважения произнёс Ник.
– Борис, ты как к нам относишься?
– По-разному.
– Это значит, как? – поинтересовалась ведущая.
– Ну я ж говорю – по-разному.
– Плохо ни к кому не относишься?
– Да ты что, как можно? – саркастично ответил Борис.
– Ну и, Юра, ты ж к нам хорошо относишься? – с ухмылкой и спешно задала Дашка вопрос, который по предсказуемости ответа был из числа „Дорогие гости, вкусны ли мои угощения?”
– Нет, – неожиданно ответил я и смело добавил с расчётом на непредсказуемую реакцию: – Я вас всех ненавижу…
Борис посмотрел на меня так проницательно, как только возможно.
– Э-э! Я шо-та не понял… ты чо нас ненавидишь?.. Я ж навижу… – взбунтовался тоже осмелевший от водки Саня.
– Да вы не обижайтесь, это не столько ваша проблема, сколько моя, – издевательски улыбаясь, успокаивал я непредсказуемо спокойных. А возможно, они просто не поверили мне.
Иной раз признание боится не столько позора, сколько неверия.
– Не… ну ты растол… куй мне… шо лично я тебе сделал?.. Растолк… – потребовал развязный Саня.
– Понимаешь, мой пьяный собрат, я по сути своей мизантроп.
– А шо это?.. – предсказуемо спросил собрат.
– Саня, не обращай внимания. Мизантроп – это тот, кто любит мизансцены. Пошли курить, – сказала Жанна и начала тянуть осовелого за руку.
– А шо такое… мизана эта?..
– О-о, это для тиа буит ишшё сложнее. Пошли, пошли.
Жанна поволокла своё „добро” на улицу, а когда вернулась, то у „добра” был очень удручённый видочек, однако внезапно оно закричало неизвестно на кого так, будто у „добра” развязались голосовые связки: „Ну, чахотораны, я си равно задам свой вопрос!.. Щас моя очередь!.. Я долго ждал и спрошу!..”
– О, мой бог… – оторопела ведущая. – Да спрашивай ты, что хочешь… кто тебе не даёт?.. Зачем же так вырыгивать?..
 На крик прибежала барменша.
– Вы чего тут орёте?! – решительно спросила она.
– Не орём, а поём, – с притворной ласковостью ответил Борис. – А продайте мне вон ту дорогую шоколадку.
– Щас, – буркнула барменша, мгновенно успокоившись.
Борис взял шоколадку, но продолжал чего-то ждать возле стойки. Когда же барменша уже затворяла за собой свою неприметную двер…
– Брунхильда Алебардовна! – издевательски покликал Борис.
– Я не… эта… – недовольно воротилась барменша.
– Поменяйте мне, пожалуйста, эту шоколадку на другую.
– Не буду я ничио менять!
– На более дорогую. Я доплачу.
– Так бы и сказал… – довольно буркнула Брунхильда Алебардовна, продала шоколадку и исчезла.
Очевидно, Аня никогда не пробовала таких иностранных шоколадок, поэтому взяла кусочек этого дива с осторожностью, словно оно имело власть перевернуть девушку с головы назад на ноги.   
– Я вас спрашиваю… верите ли вы в бога?.. – с серьёзностью пьяного наконец-то задал вопрос Саня, хотя даже моргал он уже с трудом.
– Ну так сам и отвечай, ты же перый, – сказала ведущая.
– Ат… и правда… Дык я в бога верю!.. Я верю!.. А вы?!. А вы верите?!.
– Так, я отвечаю, что я тоже верю в бога, – объявила с ухмылкой Дашка. – А ты, Анька?
– Я верю… верю… Я вам точно гаарю, что верю…
– Жанна, а ты веришь? – поинтересовалась ведущая.
– Я верю в бога, но не от безнадёжности и в единого для всех.
– Какой, на хрен, единый, дура!.. – возмутился бешеный Саня. – Бога три: Иисус Христос… его батька… и дух… Поняла, блин?!.
– Ну всё, заткнись, – не стала спорить с пьяным Жанна.
– Сама заткнись!.. – ответил тот.
– Ник, а ты в бога веришь?
– Что-то есть…
– А ты, Борис?
– Бесспорно, я верю в бога, и этот бог – я, – искренне козырнул Борис.
– Мг… Ты такой же бог, как я Борис… Сказал бы я, кто ты… – так же самонадеянно выбуркнул Саня с облегчением оттого, что отважился это сделать.
– Что-о-о?.. Что б ты сказал?.. – не поверил оторопелый Борис, прикрыв свою трусость храбрым тоном.
– Да я щас говорю, что ты – дерьмо! Дерь-мо! Лыч не чешется? А то почешу, – спровоцированный неверием, осуществил угрозу Саня, хотя явно не собирался этого делать.
Все растерянно насторожились.
– Правильно, Саша, дай ему… наг… про-чу-хан… ца… – задрав нос, поддержала Жанна своего Саню, воспользовавшись близким ему лексиконом. Почему-то она поддержала его с радостным облегчением от переспелой мести.
Распалённый Саня встрепенулся.   
– Ну ладно… Юра… давай дальше отвечай… – боязливо перевёл на меня разговор хлюпик-Борис и тут же свалился со своей Вавилонской башни, потеряв во время полёта авторитетность и юмористичность.
– Борусак, а чо ты уже не шутишь, а? – тут же ехидно задала риторический вопрос Дашка.
– Лично я в бога не верю, – начал я искренне отвечать на Санин „вагонный” вопрос, выручив оскорблённое „дерьмо” от позорного молчания. – Я привер…
– Подожди, Юра. Борусак, намеришься шутить, знай, я назначаю тебя скоморохом! – злобно ухмыльнулась ведущая.
– Тогда я не буду шутить, – гордо изрёк Борис.
– Отлично, это мне и надо, – успокоилась завистница. – Продолжай, Юра.
– Так вот, лично я в бога не верю. Я приверженец точки зрения, что всё это – просто миф…
– Тихо!.. – вскрикнула Дашка. – Ес! Это моя любимая „беда”… Тихо все! – Девушка так сильно стукнула по столу ладонью, что ложечки на блюдцах дзинькнули. – Дайте песню послушать.
Любимую музыкальную безвкусицу Дашки, из-за которой её внешность показалась куда уродливей, я ещё слышал, понимал, что она на английском языке, но мелодии бара для меня уже давно слились в один беспрерывный гул.
Песня закончилась. Про существование бога, как и про его отсутствие, все подзабыли.
– Так что ты там про бога говорил? – вдруг спросил меня Борис.
– Да, так вот…
– Юра, да мы всё поняли, не надо, лучше новый вопрос задавай, – предостерегающе заговорила в Дашке боязливость девушки.
– Ну ладно, давайте новое задам…
– Даш, обожди, пускай Юра доскажет, шо хотел, – подлизываясь, настаивал Борис.
– Ну… ну… ну ладно, – смилостивилась над безопасным Борусаком ведушая. – Юра, доскажи, только быстрей, – позволила она, и я продолжил: „Так вот, я… и не только я, полагаю, что сведения про бога – это миф…”
– Какой миф?!. – возмутился Саня.
– …и по-другому просто не может быть. Это обыкновенный миф… вернее, необыкновенный, но миф…
– Это не миф!.. Это правда!..
– …поэтому даже болтовни насчёт этого быть не долж…
– Это пра-а-вда-а!.. – вскипел хлопец.
– Саня, кто тебя убедил, что бог существует? – издевался я над Реагированием пьяного.
– Мои родители… и их родители… и… да они лучше тиа знают про бога!
– Саня, поверь мне… поверь просто потому, что я умнее тебя, мои баба с дедом тоже были верующими людьми, однако мои родители уже не так верят, а я и вовсе не верю… под влиянием прогресса, науки, СМИ…
– Да пошёл ты на хрен со своими спи!.. – заключил осоловелый и полез под стол за куском яблока, который он туда упустил.
Саня марудно вылез из-под стола, абы как обдул то, что повалялось, засунул это в рот, со скрипом стянул с себя наэлектризованный свитер и стал спокойно чавкать.
– Ну что же ты заткнулся?! На попятную пошёл?! Спорить боишься, или в бога верить перестал?! – спросил пьяного Борис с боязливо-зловещим взором.
– Я не пелешчал!.. – снова возбудился Саня, хотя не мог реагировать на подколки Бориса достойно, ибо пребывал в хвастливой эйфории оттого, что недавно уже отважился ему перечить и даже угрожал расправой.
– Ну так скажи ему, что бог есть! Ступил, так наступай!
– Щас… Мгрр… мгрр… Юра, бог есть!.. – с неестественной решительностью произнёс осовелый.
– Нет, бога нет, – спокойно ответил я, потому что Саня являлся не тем человеком, которому можно было проигрывать спор.
– Есть, я тиэ гаарю!..
– Бога нет, наивный ты.
– Я тиэ гаарю – есть бог!..
– Саня, тебя обманули, яго нет.
– Ты шо, не понял, шо я тиэ сказал?!.
– Понял, понял. Я даже сам сегодня бога чувствовал.
– Ну дык чо ты тут вякаешь всякое?!.
– Потому что чувствовал я его во сне. Твой бог – это сон. Так что не забивай свою пустую голову абы чем.
– Бог – это не сон!.. Лох…
– Да ладно, Саша, бог с ним, с богом… – всё ж таки дал я Сане и себе шанс, подставив другую щеку.
– Не бог с ним, твою мать!..
– Мою не надо.
– Надо!..
Внезапно я привстал с места и, что-то зацепив, по-мужски глухо плеснул Саню натянутой ладонью по скуле. 
– Э-э-э… Ты что, блин?.. Ты шо, совсем?!. – задиристо закричал морально протрезвевший и физически обиженный юноша с примятыми лицом и взглядом, однако отважился дать мне сдачи лишь матами.
– Словами не захлебнись, – улыбнулся я, словно пощекотав по его нервам.
– Эй! Вы опять тут орёте?! – спросила барменша, что, как обычно, появилась неожиданно.
– Вот именно! А вы лучше столы ваши замените с-с-со скатертями этими! – перепугал всех распалённый я. – Вы что, не видите, что они на гробы похожи?!
Барменша с глубоким почтением поставила опрокинутую мной бутылку водки.
Вдруг тот, кто одним словом переплавил мою „струну” в „трос”, выбежал из бара, и я неожиданно почувствовал колючки светлого ёжика души. Он словно протрезвел, чем очень обрадовал меня, но мой поступок не подразумевал раскаяния, ибо оно противоречило пока ещё приятному и пока ещё статусу победителя, поэтому я не побежал за Саней, сделав показушно нерушимый взгляд. Однако, когда побежать за ним решила дерзкая Жанна, я, злобно остановив её, бросился вдогонку за обиженным.
– Саша!.. Саша!.. Да подожди ты!..
– Пошёл на хрен, падла!..
– Да подожди ты, ну!..
– Пошёл на хрен, я тиэ сказал!..
– Да тихо ты, слышишь?..
– Пошёл на хрен!..
– Ну извини… я случайно… оно само как-то… – примирительно улыбнулся я.
– Иди вон!
– Ну ладно, виноват я, виноват, прости.
– Бог простит…
– А ты?..
– Ай, иди ты… – точно нарочно не прощал меня хлопец.
– Да блин… Тебе лучше простить меня, щенок!.. Ты понял?!. И без тебя меня угрызает сов..! – прохрипел я не своим голосом, схватив Саню за холку так, что это было слышно.
– От-це-пись… – еле выкрутился из захвата удивлённо-перепуганный хлопец.
– Да ладно… я пошутил… слышишь… я пошутил… Это… Да стой! Да подожди! Я пошутил… пошутил… оно само как-то… Да подожди, дурачок, я же развеселить тебя хотел!
– Ничио сиэ веселость… – недоверчиво буркнул Саня.
– Ну всё, извини, извини, слышишь, извини… – я положил ему руку на плечо, но он вздрогнул и отпрянул от меня. – Да не бойся ты, Санёк… Чего ты?.. Прости… ну… Ну прости… ну… – я по-дружески похлопал его по затылку, но, как назло, театрально, под влиянием эпизода из какого-то кинофильма.
– Отцепись…
– Ну всё, успокойся, я машинально тебя ударил.
– Ничио сиэ машинально.
– Ну ладно, Саша, забыли.
– …
– …
– А бог си равно есть!.. – неосознанно сыграл на чувстве вины пьяный.
– Да есть, есть, уверил, уверил, – ещё раз попросил прощения я. – Ну, ты простил меня? – и примирительно улыбнулся.
– Да простил… простил… – развязно сделала одолжение Санина важная Боязнь.
– Ну, тогда пока, – успокоившись, развернулся я в сторону – бара!
– Э!.. подожди… подожди… Какое „пока”… а мировая?..
– Какая ещё мировая? – остановился я, хотя Инерция шаркала моими подошвами.
– Ну мировая!.. Пошли, выпьем мировую, Юра… – с жалкой искренностью предложил хлопец в какой-то эйфории примирения.
– А-а! Ну ладно… пошли… по-шли… пошл… Э! нет! ты что?! Тебе ж уже нельзя! да и мне тоже, – вдруг остановившись, заявил я тоном попечителя.
– Как это „нельзя”?.. Это же ми-ро-ва-а-я!..
– Ну ладно, выпьем, только „Спрайт”.
– Какой „Спрайт”?!. Водки выпьем!.. Это же ми-ро-ва-а-я…
– Вот именно, мировая. Значит, мы обязаны мириться с желаниями друг друга. Например, если я захочу пить „Спрайт”, значит, и ты обязан вместе со мной его пить, понял?
– Понял… – сказал Саня. – Это значит, что еси я щас хочу пить водку… значит… ты обязан её со мной пить?..
– Примерно…
– Начит… пошли пить!..
– Не-не, Саша, подожди. Моя вина, значит, я обязан тебя угощать, так?
– Ну…
– Значит, пошли, я угощу тебя. Но не горькой, а сладкой водичкой.
– А я угощу тиа водкой… – предложил Саня.
– Не имеешь право, по закону мира угощает только виноватый.
– Блин!.. – заключил обиженный.
– Э… а что это у тебя за синячок?.. Не от моего удара?..
– Да не, это уже давно!.. недавно… Обычное…
Успокоенный, я приближался с Саней к бару.
Там всё было нормально. Борис, чудом отвоевав центр внимания, рассказывал что-то весёлое. И вообще, складывалось впечатление, что ничего не случилось.
– О! Ну что, басурманы, разрешили конфликт на религиозной почве? – издевался Борис.
– Рот закрой, – злобно произнёс я.
– Пошли покурим, – предложил Ник Дашке.
– Пошли, – согласилась та.
– Я с вами, – сказала Жанна, и они вышли, прихватив с собой Аню.
– Ну что, побратались? – уже спокойно спросил Борис.
– На всю жизнь!.. – ответил Саня.
– Тогда тост!
– Не-не-не. Борис, ему больше нельзя… и мне хватит. Сейчас только „Спрайт”, – сурово заявил я.
– Ну, ему – я понимаю, а ты ж, вон, нормальный. Давай и я с тобой выпью…
– Я сказаў – нет!
– Так я уже налил…
– Нет!!
– Ну ладно, тогда давай просто за Саню выпьем, – предложил Борис. – Саня, ты хочешь, чтоб мы за тебя выпили?
„Конечно… нет…” – уверенно подумал я.
– Я требую… чтоб вы за меня выпили!.. – закричал мой подопечный, почувствовав себя в своей тарелке. Он был похож на политического беглеца.
– Вот видишь, давай за Саню.
– Борис, ты, наверно, слышишь плохо? – угрожающе спросил я.
– Ну, как хочешь. Саня, давай с тобой за Юру выпьем.
– С радостью!..
– Ему больше нельзя! – сказал я и не позволил Сане взять рюмочку.
– Ну, тогда ты вместо него пей, – предложил Борис. – Правда, Саня?
– Да!.. да!.. – согласилось властное пьяное существо с затаённостью, отмытой водкой. – Пей за меня мировую!.. Пей до дна!.. А не хочшь… дык я за тиа выпью… вместе с дном… Борис, дай сюда чарку!..
– Остановись! Остановись! – сказал разочарованный я. – Не давай ему… я выпью… Только с условием, что ты, Саня, больше пить не будешь, хорошо?
– Ладно… ладно…
– А ты ему попробуй только налить! – предупредил я Бориса и выпил лишние пятьдесят граммов водки, что помогли мне, как кашель хворобе.
– Санёк, а что Жанна от тебя хочет? – полюбопытствовал Борис.
– Ай, пошла она!.. Не говори мне про неё… бо не люблю…
– Не, ну серьёзно, скажи, что она хочет, интересно ж.
– Не говори мне про неё… а то меня щас вырвет…
– А ты говори про неё, а думай про кого-нибудь другого. Например, про Брунхильду Алебардовну, – подколол Борис.
– Бррр!..
– Ну всё, давай без шуток, что ты от неё хочешь? – задал уже хитрый вопрос любопытный.
– Да это она ко мне пристала!.. блин… как смола та…
– Ну, и что она говорила? – ухмыльнулся хитрец.
– Опять спрашивала, как я к ней отношусь… ну, и сё такое…
– Что „всё такое”?
– Н-н-у она так и заставляет меня хорошо к ней относиться…
– Как?
– Да по-всякому…
– Это как?
– Да пошёл ты на хрен!..
– Да ладно, ладно. Ну а ты, что ей говоришь?
– А я не знаю, как ей ответить, что плохо я к ней отношусь… плохо…
– Просто скажи, да и всё.
– Дык я неуверен…
– В себе или в своём ответе ей?
– В ответе… – стыдливо признался хлопец. – Блин, а она, сука, напористая такая!.. Не знаю, как от неё отцепиться!..
– Так а что она конкретно хочет?!
– Ай…
– Может, она хочет, чтоб ты её трахнул?
– Да еси б тока это…
– А что ещё?
– Она хочет… чтобы я был рядом с ней, как… цуцык… разумный…
– Фантазёрка, – ухмыльнулся Борис с прилагательного „разумный”. – Так что, она прямо так и сказала, чего хочет?
– Она прямо так и намекнула…
– Ну так и будь с ней, – предложил Борис сквозь смех.
– Ты шо, дурак?.. Она ж ся какая-то такая… норовистая, блин… Да слишком разумная!..
– Саня, твоя проблема в том, что ты хочешь иметь и штормовую женщину, и штилевую жизнь…
– Шш-жж-шш-жж-шш-жж, – смешно покривлял Саня Бориса.
– …А если женишься на штормовой, то всё будет наоборот. Возвращаясь домой под чаркой… в надежде на ворчливую заботливость, ты будешь сталкиваться с безразличной молчаливостью.
– Я ни хре-на щас не понял…
– Жанна – эмансипированная баба, говорю! – отрекламировал Борис девушку.
– Да шо вы се сиодне за слова такие гаарите?!. Специально, что ли?.. – уже с горделивостью возмутился осоловелый.
– Слушай, а ты „залей” ей, да и кончено, – предложил Борис Сане переспать с Жанной.
– Не… тада совсем не отцепишься…
– Дебил, она же тогда ручная станет. Будешь её трусиками обувь себе протирать.
– Да?..
– Я тебе говорю.
– Дык тада надо проучить суку… – как-то по-варварски, не по-пьяному злобно прохрипел пьяный с неким угодливым хвастовством.
– Вот-вот.
Краем уха я невольно слушал их глухую беседу, утомлённо опустив голову на стол. Краем же глаза я тупо поглядывал на огромную вблизи бутылку из-под водки, которая памятником возвышалась надо мною. Парни как будто бы говорили что-то реалистично жуткое, а очевидное Непонимание ими этого делало их слова ещё более опасными. Однако я никак не реагировал, ибо не мог в такое поверить. Убеждаться же в сказанном парнями не стал, потому что тогда необходимо было бы предотвращать жуть, а не сделать этого означало бы почувствовать суровые угрызения Совести.
„Они… они… опять они… даже во тьме закрытых глаз… Не-на-вист-ные…” – еле подумалось мне.
– Пой-ду я до-мой… – ностальгически выговорил сонный я и поднялся с места.
– Э! Юра, подожди, посидим ещё… – заволновался удивлённый Борис.
– Что-то надоели вы мне все… Пойду… в своё одино…
– Юра! Да подожди ты…
– Я пошёл…
– Ну ради меня посиди немного…
– Ты что, смеёшься?..
– Ну, тогда и я с тобой пойду, – с ответственностью предложил Борис.
– Увяжешься за мной – морду набью, – пригрозил ему я и открыл дверь, в которой столкнулся с Жанной и Дашкой.
– Даша, Юра уже нас покидает, прикинь?! Только ж сели, – тут же сообщил Борис.
– Ты что, уже пошёл? – удивилась Дашка, преградив мне дорогу.
– Да, пропусти.
– Ну куда ты? Подожди. Мало ж совсем посидели…
– Отойди!
– Дашара, пригласи его на танец! – предложил Борис, и Дашара показала ему пальцами „okay”, уже не обратив внимания на оскорбительное искажение своего имени.
– О, Юра, и правда… давай по-тан-цу-ем… – с притворной соблазнительностью произнесла Дашка страшно низким голосом и нагло поволокла меня на середину бара, который был не приспособлен для танцев.
– Юра, да не обижайся ты на меня, – со льстивой доброжелательностью сказал Борис. – Хотя я даже не знаю, за что ты на меня злишься.
– Да отцепитесь вы! – я направился к двери.
– Юра! А танец? – возмутилась Дашка.
– Ну что ты девушку обижаешь?! – с видом женского заступника спросил Борис.
Я развернулся и подошёл к нему, взял за ковнер и со словами „Сядь! герой” посадил на скамейку.
– Юра, ну пожалуйста, только один танец и иди себе, – натурально соблазнительно с клоакальным взглядом обратилась ко мне Дашка, уже как к победителю, и моё Тщеславие согласилось.
Я танцевал с Дашкой в этой душной сауне, заставленной гробами, и душой чувствовал на себе её криводушный взгляд симпатии с огромными, неживыми, смоляными, чёрными, что бездна, зрачками, который, контрастируя с её весёлостью, вызывал ещё больший ужас. Саня сидел с закрытыми глазами. Жанна тупо смотрела в пол, а Борис – в никуда. Их взгляды были не лучше, чем у Дашки, от которой так воняло сигаретным дымом, что казалось, я танцую с мужиком. Обычно, когда я пьяный, люди вокруг меня не грезятся мне привлекательными. Наоборот, все их недостатки кажутся ещё более очевидными, поэтому я боялся, что Дашка вот-вот зацепит и повалит меня своим нереально длинным носом.
Я и заядлый курец топтались во всей своей нелепости, постоянно куда-то сдвигаясь и натыкаясь на какие-то помехи. Мне хотелось только одного: чтобы скорей закончилась эта проклятая музыка с иностранным блеянием и я выбежал из сауны. Однако песня всё доносилась и доносилась, а я всё поворачивался и поворачивался, пока у меня не закружилась голова.
– Морды надо бить за такой музон… – обратился я к Дашке, чтоб отвлечься от этого состояния.
– …
– Да-а… развеселила ты нас, Даша, своей игрой…
– А что, неплохо. Каждый пел в своей тональности, но под общую дудку реальности, – ответила Дашка не своими словами. – Я же вам говорила, что буит весело. Но я не думала, что буит так весело.
– О, а где Ник и Аня?.. – наконец-то поинтересовался я, уклоняясь от испорченного курением девичьего дыхания.
– А Ник её в общежитие повёл, пьяная совсем… да и накурилась. А курить же в затяг не умеет, так я её учу: „Дым в рот всосала и удивлённо вдохни: «Ха-а-а, мама пришла!»” Короче, на „ха-а-а” её ишшё хватило, а маму она уже закашляла, – „учительница” рассмеялась.
– Всё ж таки молодец Никита… молодец… – с радостным облегчением похвалил я реабилитированного в моих глазах Ника.
– Что „молодец”?..
– Ну… молодец – говорю, что Аню пьяную не оставил… и до общежития довёл…
– А он её туда повёл не для того, чтоб помочь ей дойти, – сказала Даша и ухмыльнулась.
– А для чего?..
– Хм! Чтобы трахнуть, пока пьяная, – спокойно ответила Дарья. – Водка в роте – тело в работе.
Непроизвольно я начал держаться за партнёршу, ибо почувствовал, что валюсь.
– А… почему он яе… домой к себе не повёз?.. – уже по инерции спросил я.
– А зачем домой всякую грязь нести? Чтобы она там бесцеремонно мусолила все вещи подряд? – с брезгливостью ответила девушка. – Хорошо ишшё, что я её вовремя остановила, и она не перепила, а то б обрыгала Ника прям во время…
Я услышал возле уха визгливый, пронзительный, развязный и вульгарный девичий смех. Затем я стал марудно растаивать в музыке, которая всё не кончалась, в атмосфере сауны и в событиях, что по очереди заскакивали мне в голову. Я больше не принадлежал себе…
– Э… Держ… Юр… Бор…
„У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у………………………………………………...”
















– …Юра! Юра! Ты слышишь?! Пошли! Пошли! – кричал Борис, плеская меня ладонью по щеке, и тащил моё тело куда-то во тьму.
Затем дверь распахнулась, и мы вырвались на улицу. Природа облила моё лицо холодным воздухом, и я опомнился.
– Ху-у-у… Это вы?.. А что такое?.. – поинтересовался я.
– Ничего, если не учитывать, что ты чуть не грохнулся. Мы тебя еле удержали и посадили, – ответил Борис и вызвал к себе моё невольное расположение, а во мне – чувство должника. – Идём где-нибудь посидим спокойно, очухаешься.
– На вокзал!.. Айда на вокзал, Борусак!.. – орал какой-то мой Инстинкт, ибо моей личности уже не существовало. Он тащил тело туда, где романтика, где дух путешествия, где ожидание скорой поездки, где обычно меня встречали родители.
– Какой, твою мать, вокзал?! – обиделся Борусак. – Пошли лучше…
– Едем на вокзал, я сказал!!. – потребовал Инстинкт и поволок моё тело в сторону остановки.
– Ну ладно, поехали, там на втором этаже тоже бар есть, – простил мне оскорбление Боря, и я почувствовал к нему искреннее дружелюбие. – Да и фэйсы там всегда незнакомые… да ещё и сменяются… Э, ты куда?! Не на троллейбусе, а на такси! Какой тебе сейчас троллейбус, блин…
Борис приволок меня к шоссейному ограждению, и я тут же вцепился в её холодное и грязное железо железной хваткой. Мой друг голосовал, а я всё никак не мог понять: за кого?
– Борусак…
– …
– Борусак!..
– …
– Борусак, такую твою родословную!..
– Ну что ты кричишь?!. Что ты кричишь?!. – нервно крикнул парень.
– А ты чего кричишь?..
– …Стой спокойно!.. А то не остановится никто!.. А я не солдат, чтоб тебя на себе до вокзала тащить!..
– …
– …
– Борис…
– …
– Борис!..
– Ну что ты тут, блин, всё хочешь и хочешь?!.
– Посмотри… как на шоссе много народу…
– Пить надо больше!.. Тогда людей вообще не станет!..
– Посмотри… как на шоссе много народу!..
– Ага, сейчас…
– Посмотри!..
– Да пошёл ты!..
– По-хорошему глянь, я сказал!..
– Ну что, что, что там созерцать?!. Машины?!. Где там народ?!. Откуда на шоссе народ?!. Какой народ?!. Американский?!.
– Не знаю… Но он там есть… И его там больше, чем на тротуарах… Он там в автомобилях, автобусах, троллейбусах…
– Ну и что, что, что из того?!.
– А то, что скорости возводят границы между нами и ими… отделяют один народ от другого… такого же…
– Ну, и что мне сейчас – бросить универ и в пограничники пойти?
Вдруг я отцепился от шоссейного ограждения и схватил Бориса за шкирки: „Боря!.. да мы же не видим друг друга из-за суеты этой!.. не видим!.. слышишь?!. не видим!.. – дёргал я друга со стороны в сторону так резко, что его лицо словно стиралось от скорости. – Боря!.. мы же не видим друг друга даже морда в морду!.. Сбавлять надо скорости!.. сбавлять!..”
Борис сначала сопротивлялся моей хватке и даже произносил что-то нецензурно-унизительное, но потом неожиданно расслабился и словно превратился в труп. Голова его болталась от моих дёрганий, а на лице вырисовывалась ухмылка.
– Отцепись… – отпихнул я ужас.
– Э! ты чего пихаешься, псих? – засмеялся труп.
– Ничего… – отвернулся я от него.
– Надумаешь в следующий раз сбавить какую-нибудь скорость – начни со своего сердца, – серьёзно посоветовал мне друг.
Наконец-то Борис поймал какую-то иномарку с грозным взглядом фар, и мы поехали… Я впервые в жизни очутился не в нашей машине на угодливо удобном сиденье. Водителя не помню, но подспудное уважение к нему, как к капитану корабля, не забыл.
„Ну почему… – возникли неудобные мысли, – когда едешь в автомобиле… особенно иностранном… то ошибочно чувствуешь себя более значимым… чем прохожие?..”
Я вдыхал приятный, но трупный запах натуральной кожи куртки, в которой утонул, сразу разомлев от тепла в салоне, мелькания за окном и в голове. Боковое стекло было немного опущено, я не знал, как его поднять, но сдавленный студёный ветерок особо не тревожил моё здоровье. Мне нравилось в иномарке, однако при этом существовало беспокойное впечатление, что я не еду, а меня увозят. Я глядел в окно и не узнавал родной город. На стекле начали появляться плевки дождя. У меня заложило уши, и я с трудом проглотил слюну – не помогло. Затем, как обычно внезапно, возникли мои проклятые экстремальные мысли.
Дело в том, что мне в моём молодиковом одиночестве очень-очень не хватало удовольствия, и поэтому однажды я ради забавы решил периодически загонять себя в реальные либо воображаемые экстремальные условия, чтобы, выходя из них, получать его. Таким образом срабатывал принцип жёсткого розыгрыша. Однако вскоре мой организм привык ко всему этому, как к наркотикам, и экстриммысли разного характера, часто с преувеличением плохенького и искажением хорошего, начали возникать без моих хотения и воли. Я мог думать о чём-то своём и одновременно видеть их мысленным боковым зрением. Они возникали даже во время удовольствия, особенно во время удовольствия. Основная же опасность заключается в том, что под воздействием этих мыслей на почве подсознания, засорённого суетой сует, начинают вырастать ОШИБОЧНЫЕ назойливые экстримсомнения в собственной нормальности – в разных смыслах. Когда же начинаешь думать про экстриммысли, про то, как навсегда избавиться от них, они мгновенно отвечают тебе взаимностью, и ты понимаешь, что ничего не понимаешь.
В такси мне представилось, что мы попали в смертельную аварию. Сердце взбесилось. Во всех подробностях вообразились её самые жуткие итоги. И лишь после этого я смог отвлечься от экстриммыслей и с облегчением получить желаемое моим Организмом удовольствие. Я вздохн…
– А можно ещё вперёд проехать, ближе к зданию?
– Ну что мне, по всему городу вас возить?
– Так тут же только тридцать метров доехать.
– Ну шо мне, по всему городу вас возить?!
– Было бы на чём возить… – осели веки Бориса. – Сколько?!
– Двадцать.
– За что?!
– За пьяного.
– Всё равно много!
– Ишшё за язычок твой!
– На, блин!
– А ты мне не блинкай!
Мы вышли из такси, я бережно закрыл дверь и содрогнулся, насквозь продутый бодрой и шумной средой.
– Дядька! Смотри, дальтоником не стань перед светофором! – как-то знающе крикнул нереально серьёзный Борис и не закрыл за собой дверь.
Шофёр матюгнулся, еле дотянулся до неё и закрыл сам.
Тогда Борис открыл заднюю, схватил меня за рукав и, довольный, шустро поволок в недавно построенное здание вокзала, которое выглядело весьма эффектно и было слишком похоже на костёл.
– Слышал, как я его?
– Мг… И как он тебя…
Борис чуть не оторвал мне рукав.
Всюду ходили люди, казалось, что я прямо из сауны попал на парад, где вместо флагов несли зонты. В воздухе, насыщенном озоном, запах сигаретного дыма был ещё ощутимее. Я шёл и уже почти не спотыкался, не шатался, а просто был чумной. Долго падающие капли дождя разгоняли воздух до состояния ветра, пронизывая его ещё и своим небесным холодом. Капли тюкали меня по макушке, попадали на куртку, на тело, на мысли, на душу…
Мы поднялись на второй этаж и вошли в бар. За столиками сидели люди – их было немного. За стойкой стоял безразличный ко всему бармен. Всё это освещалось ярким электрическим светом – ничего особенного, если бы не воздух, который словно подгонял… Борис взял две порции мороженого – в баре было самообслуживание, я оценил Борисову щедрость в несколько тысяч „спасибо”, и мы сели за столик. Однако есть, не освежив лицо, я не смог.
– Подожди… я сейчас приду…
– Ты куда? – серьёзно спросил Борис.
Я махнул рукой.
Он догнал меня и дал две тысячи: „На, там платно”.
Догадливость и участливость Бориса сыграли за него.
Я открутил кран с красным кружком, подставил под ледяную струю палец, подождал, пока она превратится в горячую и разорвал её холодными синюшными руками, ощутив приятное расслабление от тепла, что пронизывало всего меня до души. Я содрогнулся, затем плеснул на лицо водой, поплевал в раковину, провёл мокрыми ладонями по волосам и уткнулся в зеркало. Там я увидел бледную физиономию и глаза, которые были чёрными.
„За-ра-зи-ли… Взглядами заразили… взглядами…” – прошептал я про глаза своих условных друзей.
– Что?.. – кряхтя, спросил кто-то из кабинки.
– Работай давай! Не отвлекайся! – ответилось мною.
Я вернулся в бар, и мой инстинкт начал жадно есть мороженое, не обращая внимания ни на онемение от холода горла, ни на окружающих. Доев ангиновое мороженое, я посмотрел на Бориса, который искренне ухмылялся, а потом на людей, что сидели вокруг. Их беззаботность вернула меня к обычной жизни, и я сразу потаённо захотел, чтобы Борис начал оправдываться и обязательно оправдался за свои сказанные в „Трёх столах” безпощадные слова, так как мне было не по силам смириться с ними.
– Послушай, шутки шутками, но про трусики… это было уже слишком.
– Какие трусики, Юра?.. Бог с тобой… – оторопел Борис.
– Да Жанины трусики, Жанины, – пояснил я.
– Юра, Жанины трусики – это ещё хуже, чем просто трусики – поверь мне.
– Да хватит уже шутить! Я говорю о том… как ты говорил Сане… что он сможет… Жаниными трусиками туфли свои протирать…
– ?..
– Бо-рис… луч-ше вспо-мни… потому что получать по морде ни за что – совсем обидно… – прохрипел я не своим голосом.
– А-а!.. ты про это… – испугался Борис. – Так ты что… из-за этого на меня обиделся?..
– Ну… да… – растерялся я.
– Братка, ну, ты даёшь. Это ж я для красного словца сказал, – извинительно начал простак-Борис с улыбчивым взглядом, вызывая к себе моё очередное расположение. – А на самом деле это Саня будет стирать Жанне трусики, поверь мне, она его заставит. Он к ней обращаться будет с устаревшей частицей „с” после слов. Так что ты за Жанну не беспокойся. Да и вообще, они обое рябое.
Я не стал перечить ему… или – себе…
– Послушай, Боря, – с некой благодарностью начал я. – А-а мне Дашка сказала, что-о-о Ник Аню в общежитие повёл… чтобы там… пока она пьяная… э-э-э-э…
– Знаю-знаю, мне Жанна сказала, когда ты вытанцовывал, – Борис ухмыльнулся, словно вспомнил нечто забавное. – А ты что, тоже хотел?..
– Да ты меня не понял.
– …А у меня между ног и сейчас ёкает.
– Я говорю, что… то, что сделал Ник, – плохо. Это меня возмущает.
– Хм! А меня, наоборот, радует.
– А что тут может радовать? Аня же ещё девственница… и вдобавок – пьяная.
– Пьяная девственница! Это ты хорошо сказал. Ко всему же, из твоих слов получается, что если б она не была девственницей, ею можно было бы воспользоваться.
– Да, конечно, нет!
– А что тогда? – ухмыльнулся Борис.
– Послушай, тебе лучше не злить меня, – угрожающе сказал ему я.
– Это тебе лучше меня не злить, мой наивный мизантроп! – неожиданно вскипел тот, и я обмяк. – Для Ани её Девственность – это всего лишь провокаторша похотливости мужской и собственной. Эта твоя провинциальная пьяная девственница радоваться должна, что уцепилась за член, из которого вытекает не только переработанный самогон!
– По-моему, она не уцепилась, а её уцепили…
– Ну-у… да, Ник снял с Ани… так сказать, возбуждающую плеву стыдливости. А как ты хотел?! Городская Гостеприимность испокон веков требовала от провинциалов уступок в принципах. Ой, да я тебя уверяю, что если бы даже Аня была трезвой, как дитя, Ник бы всё равно её соблазнил, как то самое дитя. И знаешь, почему?
– Ну…
– Потому что Аня сама с удовольствием соблазнилась бы.
– Почему? – поинтересовался я.
– А чтобы потом, в будущем, ей в деревне было что вспомнить со слезами безвозвратности на глазах, подсчитывая раны от ударов, которые ей с любовью понаносит её пьяный мужик! В этом смысле её судьба будет значительно лучше, чем fatum её мамаши.
– Зачем же тогда надо было её напоить? – разоблачительно спросил я.
– Чтобы приблизить неминуемое. Да и никто ей чарку не поддерживал.
Борис купил ещё мороженого, мы его ели, и я, пребывая в какой-то эйфории успокоенности, спросил друга: „О, Боря, а ты знаешь, почему меня так на вокзал тянуло?”
– Нет, – сухо ответил тот.
– Ты понимаешь, это ещё с детского сада.
– …
– Я и ещё пара мальчиков… э-э-э-э… без разрешения, тайком, выбегали за территорию нашего сада и-и-и глядели вдаль… вдоль улицы.
– …
– Нам казалось, что там далеко есть море… купаться можно… Светло… Представляешь?
– Нет.
– Так вот, мы представляли, что рано или поздно туда сбежим…
– Сбежали?
– Да нет, ты что.
– …
– Это так и осталось нашей романтической мечтой. Конечно, где-то подспудно у нас, малых, возникало сомнение в существовании того, о чём мы мечтали, но оно сразу отметалось детской уверенностью.
– А что там вдалеке на самом деле оказалось? – флегматично поинтересовался Борис.
– Ай, там базар был… неважно… Так вот меня и тянуло на этот вокзал, ибо он связан с далёкими романтическими поездками в страны с иным укладом жизни, и ассоциируется у меня с далью детства…
– А точнее – с базаром.
– Ай, иди ты…
– Шучу.
– Да и дед мой всю жизнь… составителем на железке проработал…
– …
– О! а бабушка ж моя!.. – засмеялся я, переполненный воспоминаниями. – Ц, ой, слушай… Тут же на вокзале подземный переход есть, знаешь?
– Догадываюсь…
– Ну, так вот, ещё в пятидесятых годах довелось моей бабушке… тогда ещё нашей ровеснице, впервые приехать в Гомель. Ну, и сошла она с поезда посреди множества железок. Куда идти? Не понимает. Знает только, что ей надо в город. Глядит, все пассажиры спускаются в какое-то подземелье. Она инстинктивно поплелась за ними. Малость спустилась, видит, а там дальше – тьма непроглядная, испугалась, выбежала. „Не, – думает, – мне туда не надо, мне в город надо”.
– …
– И главное ж – видит, что вдалеке город виднеется, только перед ним – забор проклятый. Никаких ворот в нём она, видать, в запале не заметила, а обойти его – побоялась. У кого ни спросит: „Как мне попасть в город?..” – все, как будто сговорившись, тычут пальцами в сторону подземелья.
– …
– Блукала моя бабуля, блукала, решила по-простому – перелезть через забор. Поперепрыгивала через рельсы, писаную торбу на шею, и – на забор. Только на него взобралась – свисток! Дворник бородатый в белом, как облако, фартуке кричит: „Ты куда?!” Бабушка с защитной улыбкой отвечает: „Да мне в город надо…” „Ну так и иди себе в город”, – удивляется бородач и показывает на злосчастное подземелье.
– …
– Бабушка со слезами снова волочится во тьму, снова спускается до критической глубины и снова выбегает на свет. Прошло некоторое время, и бабушка в отчаянии отваживается ещё на одну попытку перелезть через забор. На этот раз она была сообразительнее. Бабушка выждала момент, когда дворник отвернётся, и опять рванула на забор со своей писаной торбой на шее. Опять свисток! Огромная золотозубая дворничиха криком задала бабушке уже знакомый вопрос. „Да мне в город надо…” – опять ответила бабушка. „Ну так тудой иди!” – показала дворничиха на проклятую яму.
– …
– Тут моей бабушке показалось, что она находится не совсем на вокзале, не совсем в Гомеле, не совсем в СССР и не совсем на планете Земля. В итоге… моя несчастная бабушка… страдальчески проплакала до сумрака… И лишь потом она всё ж таки перелезла через роковой забор и наконец-то попала – в город!
– …
– Нет, всё-таки светлые воспоминания очищают.
Я всё говорил, говорил, а Борис всё молчал и молчал.
Вскоре моя речь стала путанной. Сначала я не понимал, в чём дело, а потом внимательно посмотрел на Бориса. Друг, не моргая, поглядывал на меня такими страшенными глазами, что отрицательная энергетика его броского взора могла заставить сбиваться со слов даже слепого. Я продолжал говорить, пробуя чаще менять интонацию, как нас учили на риторике, чтобы Борис заинтересовался моим повествованием и сдвинул с меня наконец-то окаянный топкий взгляд навылет. Чем дальше от его взора я отводил свой, тем сильнее взгляд Бориса засасывал мой, падобно чёрной дыре. 
– Ну что ты так смотришь?! – не выдержал я.
– …
– Ты слышишь?!.
– …
– Чего смотришь так?..
Борис медленно ухмыльнулся.
– Ну, чего молчишь?!.
– Человек испокон веков – тёмная натура, – наконец-то отреагировал парень на моё откровение про бабушку и подземный переход. – Сердце его бьётся во тьме, кровь по венам бежит во тьме, даже во рту человека тьма… если, конечно, он не разинут.
– ?..
– Несчастье у меня, Юра… несчастье…
– Только и всего? Что за несчастье? – с облегчением спросил я.
– Обидели меня… Очень обидели… Никогда так не обижали…
Я не узнавал Бориса.
– Так в чём дело?
– Ты же знаешь… что я недавно познакомился с Полиной?..
– Ну.
– Так вот… вчера вечером я был у неё…
– Ну и?..
– А она вдруг наконец-то говорит: „Ой, так постонать хочется”, – сказал высоким голосом парень.
– Ну и что?
– Я, естественно, уверенно подошёл к ней… чтобы дать ей то, о чём она намекнула…
– Ну, ну, и что дальше?!
– Ни-че-го-шень-ки… Лишь её проницательная ухмылка…
– Как „ничего”? – с подспудной радостью спросил я. – Ты ж утром говорил, что ты ей… это… „вотк…”
– Я солгал…
– Почему?
– Да потому что боялся признаться… что эта сучка мне не дала!.. – захрипел Борис и приблизился ко мне. У парня был вид безумца, но его открытость меня удивила, поразила и даже вызвала определённое сопереживание, а не осмеяние. – Ты хоть тайны хранить умеешь? – мгновенно успокоился он.
– М-м-кх… Никогда не хранил…
– Так ты что, трепло?! А я, добрый дурень, тебе доверился!
– Да не-э-т, просто… просто мне их никто и никогда не доверял…
– А что так? – ухмыльнулся Борис.
– Да-а… как-то не было кому…
– Я смотрю – это тоже тайна, – понизил ехидный голос парень.
– …
– Ну да ладно. Просто знай: тайны – бремя, поэтому периодически возникает тайное царское искушение на кого-нибудь его тайно сбросить… а нельзя! Чёрт!.. Особенно хочется проговориться сразу после обещания никогда этого не делать.
– По-нят-но…
– …Эта сучка мне не дала! не дала! не да-ла… – жаловался парень.
– Ну и что?.. Ну и что, что не дала?.. – утешительно спросил я.
– Да, мать твою! ты понимаешь, что мне никогда! девушки не отказывали, никогда! клянусь! – Борис так гаркнул, что люди и даже безразличный ко всему бармен обратили на нас внимание. – Я даже навыки соблазна начал терять… А тут ещё это чувство… м-м-м… какое-то пораженческое… опустошающее чувство… из-за того, что мне не удалось… познать наслаждение… от… от… от овладения Полиной… и-и-и… и-и что это навсегда… Навсегда, понимаешь?!.
– Теперь… даже… очень…
– А овладеть живым не-со-из-ме-ри-мо притягательнее… чем овладеть любым материальным…
– А причина отказа какая?
– Никогда мне не отказывали… никогда… Сукина сука… – бурчал себе под нос Борис, немного пугая меня.
– Ты слышишь, а?
– …быть такого не может… ну не может…
– Я спросил: какая причина отказа?!
– Не понял… какого отказа?..
– Ну-у-у, почему тебе Полина отказала?
– А-а! Да парень у неё в Минске есть.
– Так какого… ты к ней лезешь? – логично спросил я.
– А она пока не общается с ним, они поссорились. Да меня никогда и не интересовало: есть у девушки парень или нет. Наоборот, занятость даёт девушке дополнительное очарование запрета, а мне – повод для мужского соревнования.
– Мг… Вот только к самому призу всё это не имеет никакого отношения…
– Вот видишь, ты и сам сие понял. Хотя об этом и так уже столько лжи сложено.
– Так это ж вроде бы нехорошо…
– Что именно?
– Отбивать…
– А-а! Так бабы сами отбиваются. Если баба по-настоящему захочет, то соблазнится и без Бориса, а если не захочет, то и тысяча Борисов её не соблазнят.
– А ты не потурай им… не пользуйся их моральной слабостью… Это тоже нехорошо…
– А может, им со мной лучше будет. По-твоему, хорошо лишать их этой проверки? Да и не любовник я, а психофизиоудовлетворитель.
– …
– Я в себе всегда уверен… всегда уверен… всегда уверен… был… Чёрт! Это была моя ошибка!.. Надо было сразу тянуть её в постель… пока тёпленькой была… пока не одумалась… А я стал дружить с ней… разговоры вести задушевные… на БМВ кататься… Знаешь, как унизительно, когда тебя баба везёт?!.
– ?..
– Про парня её слушал… во всех… хвастливых… хррреновых по-дроб-но-стях… Я уже ухом стал себя ощущать!.. Но и этого ей было мало… она хотела, чтобы я переживал вместе с ней… и я… пе-ре-жи-вал…
– Подожди, а как тогда Полина к парню своему относится, раз ты говоришь, что её можно было соблазнить?
– Она относится к нему так, как говорила Жанна, помнишь, – со страстью. Блин! В самом начале её можно было соблазнить, однако ж, блин…
– Так как соблазнить, у неё же страсть?
– Вот именно, страсть! Это значит, что тот, к кому девушка её чувствует, может сказать ей: „Кис-кис” – и она… несмотря на клятву больше этого не делать, не задумываясь, помчится к нему хоть на край тьмы, распихивая прохожих локтями… хотя в такие минуты девушка даже чёрного света не видит. Ради объекта страсти она готова совершать даже зло, ибо ей кажется, что он – альфа и омега! Жжёный сахар страсти под языком пропитывает мозги насквозь, ибо инстинкты и то, что их возбуждает, являются кровными родственниками, и морали просто уже не с чем иметь дело. Чтобы победить страсть, надо сначала материализовать её на уровне ощущений, потрогать её мыслями, чтоб было понятно, с чем сражаться. Но в том-то и дело… что мысли тоже страстные… Ко всему же, сражаться со страстью надо тогда, когда она наиболее сильна, ибо тогда она и наиболее уязвима… Да Жанна про страсть уже всё сказала… только не добавила, что при этом девушка нуждается не в человеке, а в его присутствии… со всеми вы-те-ка-ю-щи-ми… ну ты меня понял. А эйфория оттого, что он выкроил для неё немного своего свободного! времени мешает ей, как следует, прочувствовать уйму накопленных оргазмов, которые он в ней разворашивает. Но ещё больше девушку манят люди, что рядом с объектом её страсти… даже незнакомые, и та лютая эйфорийная реальность, которая возникает от его присутствия. Чаще всего эта реальность её же собственного быта, это она сама! Без этого всего объект страсти для неё не существует, ибо всё это – его неотъемлемая часть, а то и вся суть. Короче, девушка может без особых колебаний изменять объекту страсти… и даже объектам. Да, „огней” и „пламён” может быть много. Так вот, Полина тоже изменяла своему парню… И я ещё не знаю, что меня больше злит: то, что она не дала мне, либо то, что она дала другим. Да я б и не взял… Мне было бы достаточно просто её согласия на это… Чёрт, как я дал маху?! Почему я сразу её не трахнул?! Сам не понимаю…
– Подожди… подожди… дай „врубиться”… ещё во что-нибудь… кроме предлогов… союзов и местоимений… А-а-а-а… так а что ты сейчас хочешь?
Почти тут же Борис пришёл в себя, сосредоточился и, облокотившись на спинку стула, цепко произнёс: „Юра, у меня вся надежда на своего друга”.
– ?..
– На тебя.
– А я тут при чём?.. – удивился и взволновался радостный я.
– Как ни тривиально это звучит, но только ты можешь мне помочь, – с лестью вселенского масштаба изрёк Борис.
– В чём?.. – спросило моё польщённое Тщеславие, готовое на всё.
– Я хочу, чтобы ты помог мне покарать Полину, – напыщенно, нещадно и зловеще произнёс Борис стальным голосом, смакуя инородную неожиданность.
– „Только не это… Точнее… только не я…” За что?.. За что ты хочешь её по..? За то… что она тебе отказала?..
– За то, что дразнила, но не удовлетворила. Тем самым унизив моё достоинство! мужское… Да и ради чего я тогда с ней нянчился?! После её отказа… я уже было гордо развернулся и направился к выходу… с мстительной мыслью, что даже малоприятное терять неприятно… но Полина… за-сто-по-ри-ла меня фразой: „Я забуду про тебя раньше, чем ты хлопнешь дверью”.
– …
– …
– Да… н-н-аверно, сейчас Полина тебя не помнит… но-о-о это же означает и то, что она не помнит и твоих унижений!.. Поэтому тебе осталось лишь забыть их и-и… как будто бы ничего и не было…
– Как будто бы…
– …Пока ты думаешь про Полину… н-н-невольно победа за ней!.. Она про тебя забыла, н-н-у а ты про неё забу…
– Я что, хуже остальных?.. Остальным так везёт… Остальные все… какие-то такие… ух!.. – Борис выпрямился и сделал одухотворённый вид.
– Ты сейчас так круто спародировал отстальных, что мог бы добиваться их успехов только за счёт таких пародий.
– …Или я какой-то не такой?..
– !..
– Да я обычный… Самый обычный… Самый-самый обычный!..
– ?..
– Слушай, а нельзя так, чтобы мне – всё, а остальным – остальное? – абсолютно спокойно и при полной памяти поинтересовался парень.
– На счастье, это невозможно… Но даже если б… такое было возможно, тебе бы досталось и всё дерьмо… – ответил встревоженный я.
– Короче! моральные травмы, нанесённые мне Полиной, сумеет залечить только месть!.. А иначе они будут напоминать о себе всю жизнь!.. А их последствия – проявляться в будущем!..
– Дай „врубиться”… дай „врубиться”… Так… та-а-к… та-а-а-к… А-а-а-а… Борис, а тебе не кажется, что-о-о ты собираешься мстить… э-э-э… не столько за обиды, сколько… э-э… за свою слабость перед ними?..
– …
– …
– Не причинили б обиды – не было б и слабости… – закомплексованно буркнул разозлённый парень.
– Ладно… ладно… ладно… ладно… М-м-м-м… Ц!.. М-м-м… М-м!.. Послушай!.. а ты не думал, что Полина могла отказать тебе по… уважительной причине?.. – с надеждой спросил я.
– ?..
– Из-за которой она просто не могла… вступить с тобой в телесную связь… именно в те дни?..
– ?..
– !..
– А! ты про „женские праздники”, – ухмыльнулся с меня Борис. – Не, она б объяснила.
– А если постыдилась!.. – нашёлся я.
– Не, она не из таких.
– …
– …
– А если из-за гонору?.. – без надежды сделал догадку я.
– М-м-м… Да… да… может быть… может быть… очень может быть… даже скорей всего… Как я об этом не подумал?..
– Ну, вот видишь!.. Значит, может быть, Полина ни в чём и не виновата перед тобой и её не за что карать?!. – глубоко вздохнул я.
– Да… ты прав… прав… Чёрт, чёрт, чёрт!.. Однако, всё равно… придётся её покарать…
– Почему?.. – сново у меня спёрло дух.
– Потому что Обида уже сорвала кольцо с гранаты зла! – взорвался Борис.
– Так взорви её в воображении… – промямлил я.
– Не поможет – слишком мощный заряд.
– Ну… ну… ну не знаю!.. А может, Полина ещё изменится… в лучшую сторону… когда-нибудь… Ну-у… люди же меняются… вроде бы… Так что… рычаг гранаты пока не отпускай… потерпи… а со временем она и не взорвётся… возможно…
– Да, люди изменяются, но поступки их остаются прежними, – безапелляционно заявил парень.
– …
– …
– Тогда прости её, Боря, – доброжелательно улыбнулся я. – Слышишь… просто прости, просто прости её, Боря, слышишь… прости, пока прощается… просто прости, слышишь… Я тебе в этом помогу!.. Серьёзно, помогу!.. Ты сможешь!.. Ты сумеешь!.. Я в тебя верю!.. Боря, просто прости её, просто прости, про…
– Скорее бог с дьяволом один одному простят… – хрипло приговорил девушку парень.
– …
– …
– Борис…
– А!
– А кто тебе сказал… что ты имеешь право…
– Что?!
– Делать это…
– Что „это”?!
– Ну с Полиной…
– Карать?!
– Мг…
– Имею, блин, имею. Имею! Потому что мне никто и ничто не мешает, не запрещает и даже не отговаривает! – самонадеянно заявил Борис. – Да и не боюсь я никаких наказаний! Родители припугнули, чтоб я не боялся…
– …
– …
„И поэтому задумываться… желания не возника-а-е-т…” – задумался я.
– …потому что доверчивые…
„…все мысли на пове-э-рхности…”
– …уважают чужой выбор…
„…в то время как настоящие озарения…”
– …и надеятся на лучшее…
– …пла-ва-ют на глу-би-не…
– Что-что? – спросил Борис.
– Да… но как же можно мстить девушке?.. – враждебно выговорил я. – Это же не по-мужски…
– Полина для меня прежде всего враг! А слово „враг” какого рода?
– Ну ладно… ладно… Ну, тогда… тогда… тогда отомсти Полине своим величием!.. Стань великим!.. И тогда она подумает: „Дура я… дура… такому парню отказала…” Ну!.. Как?..
– Дурак ты, дурак. Никогда не мсти с расчётом на зависть. Потому что все твои великие усилия может сделать напрасными одна маленькая фраза: „Ну и что?” Она неодолима даже в космических масштабах!
– …
– …
– Н-н-н-у, тогда просто дождись… какого-нибудь фиаско Полины…
– Долго ждать придётся.
– Ну, всё ж не дольше триумфа.
– Да, но только у этой сучки всё не как у людей. Везение утомляет её.
– …
– …
– …
– Ю-ра… по-мо-ги мне по-ка-рать По-ли-ну… – прохрипел Борис. 
– Так а я тут при чём?!. – возмущённо испугался. – Не-э-э-т!..
– Мне нужно не тривиальное возмездие. Я хочу видеть её отчаяние, – как ни в чём не бывало, заявил Борис. – Между прочим, ты сам навёл меня на эту идею своей мстительной тирадой про Поприщина.
– Я-а-а чем могу помочь?.. – с усталой тревогой произнёс я.
– К сожалению… я не сумею придумать такой план кары… чтобы добиться отчаяния… тем более Полины… – с некой самовозвышающей самокритикой произнёс Борис. – Тут нужна утончённая кара. Ты пойми: я по-любому покараю её – с тобой или без тебя… и даже если ты её об этом предупредишь. Поэтому я особо не волнуюсь. Только моя кара будет уже топорной! И просто отчаянием Полины она не закончится! Чего бы это ни стоило!..
– А-а-а… чем?.. – еле выговорил я.
– Повторяю популярно! Мне нужно, чтобы ты! придумал план утончённой кары Полины, чтобы добиться её отчаяния.
– А с чего ты взял, что-о-о я сумею придумать… такой план?.. – удивился мой, как на лихо, польщённый Шок.
– Потому что ты – задумчивый мизантроп. Живёшь в жизни, так сказать, – ухмыльнулся Борис.
– А ты что, не такой, блин?!. – наконец-то вскипел я.
– Такой… такой… – грустно произнёс Борис, и я улыбнулся. – Но не настолько такой, – ухмыльнулся он, и я загрустил. – Я не настолько такой, и это даёт мне право тебя осуждать. Я не такой задумчивый, как ты, ибо мне не дают задумываться мои друзья, – умышленно едко продолжал Борис. – Я не такой мизантроп, как ты, ибо я ненавижу одну, а ты всех… или почти всех. Кстати, своей ненавистью к людям ты их тоже сво-е-воль-но ка-ра-ешь. И! Я не такой бешеный, как ты сегодня, ибо не бью человека лбом в лицо лишь за то, что он поборол меня, и не стебаю его по тому же месту лишь за то, что он верит в бога. Ко всему же, я не такой пьяный.
Я мгновенно вскочил, чтобы врезать Борису.
– Вот оно, твоё бешенство! вот оно! вот! То, что надо! – закричал он, и я виновато обмяк…




– Т… ты… я гляжу… тщательно меня проа… нализировал…
– Мг, – довольно подтвердил Борис.
– Может быть… то, что ты про меня наговорил, и является правдой… но с какой стати я буду тебе помогать?
– А мне уже не нужно помогать, ты сам себе помоги. Сейчас у тебя наконец-то появился шанс выместить своё лишнее зло по-крупному, естественно и справедливо. Конечно, выместить зло на всех людях невозможно, да и зззенки разбегаются. Но на одном! на одном человеке – возможно! И необходимо для здоровья.
– Подожди… а что-о, я без тебя ннне могу это сделать?.. – поинтересовался я.
– Нет! Я – твой дозвол! Я – твой гарант! Всё будет шито-крыто… Клянусь! Я – твой энтузиазм! Я – твоё могущество!.. какое-никакое… Ты взрывчатка, а я – твой огонь! Придумай, как довести Полину до отчаяния. И не дрожи ты за неё! Ничего с ней не случится… А если что… я всё возьму на себя… Я – твоя страховка! Я – твой Авось, а Авось ничего не боится! Тот, кто не боится рисковать – не боится прогореть. А тебе последнее не грозит… если, конечно, ты, как и все, состоишь на шестьдесят процентов из воды, – ухмыльнулся каменный Борис.
– Что „всё”?..
– Не понял…
– Ну-у, что именно ты возьмёшь на себя?..
– А-а! Ничего, ничего я на себя не возьму, ибо ничего такого не случится, – убедительно произнёс Борис. – Блин, какой ты всё-таки нудный…
– Подожди-подожди… дай „врубиться”… дай „врубиться”… дай „врубиться”… По-ни-ма-ешь… мне, чтобы выместить на Полине зло… придумав план… надо её возненавидеть…
– Блин, так ты ж мизантроп, ты ж ненавидишь всех?
– Вот именно, что всех. Всех ненавидеть легко, а одного… как-то совесть не позволяет… не на месте ёжик… Нет, нельзя это… не можно… Не умею…
– Что-о?
– Что?..
– Какой ёжик?
– Да это я так совесть на…
– Стоп, так ты ж не просто так ненавидишь, у тебя ж, наверно, причина какая-то есть?
– Ну…
– Какая?
– Я ненавижу общество за то… что оно меня не любит… не любит, как мои родители… Это корень.
– Отлично, – Борис ухмыльнулся. – Вот и Полина не любит тебя, как твои родители. Возненавидь её за это без никаких угрызений совести. Хотя они тоже нас закаляют… Да и опасно от них огорчаться, а то совесть сожрёт. Опасно огорчаться от того, что и так будет неминуемо гнести тебя всю жизнь. Хорошо ещё, что… между совестью и бесчинствами слишком толстый слой тела… И не думай, что если будешь жить по правилам, то избежишь аварий. Ты, возможно, и не врежешься, но в тебя врежутся обязательно.
– Да, но… Подожди… подожди… Подожди… Кажется… кажется… сквозь дурман алкоголя… ко мне как-то пробирается какая-то и-сти-на… Бедняжка…
– С чего ты взял, что это истина?.. – заволновался Борис.
– Да-да… это именно она… ибо я сейчас занят и потому непредвзят…
– Гони её!.. – испугался Борис.
– Да нет… нет… надо её понять… надо… обязательно… Ибо где-то я слышал… что истина не любит помех… а тут такая её у-пёр-тость…
– Да хрен с…
– Так вот! Сейчас… сейчас я… сейчас я… по-ни-ма-ю… понимаю… что мне не нужно, чтобы Полина либо общество любили меня, как мои родители… ибо-о-о на таком фоне сама значительность любви ко мне моих родителей… как это сказать… нивелируется. Так что пусть общество и в дальнейшем будет не любить меня, как мои родители… тем самым оттеняя любовь моих родителей… Полину мне не за что возненавидеть…
– Что-о-о?!. Что ты городишь?!. – не понял недовольный Борис.
– Да так… о своём… Ты понимаешь, получается, что вся моя мизантропия… не более чем иллюзия… А обнаружить её мешала приятность казаться мизантропом, мне нравилось тайно конфликтовать с обществом, ибо это… подзаряжало меня романтической энергией… взбудораживало… взбаламучивало… потрясало меня… повышало мой жизненный тонус… точнее, давало… хотя его и не было куда направлять… Мне казалось, что мизантропия выделяет меня среди других… отделяет меня от общества… и потому возвышает над ним. Мне казалось, что она делает меня за-гад-оч-ным… неповторимым!.. У меня даже фамилия происходит от белорусского слова „рэдкі”…
– Душещипательно, – злобно изрёк Борис.
– Просто… просто… я зззапутался… запутался в-в-в одной сосне… в своей сосне… Боря, всё это значит, что на самом деле во мне нет никакого мизантропного зла, и мне нечего вымещать! – с радостью ребёнка сообщил я.
– Стоп!.. Стоп!.. Всё!.. Молчи!.. Не звучи!.. Я всё понял!.. – выкрикнул Борис, а потом стал светозабвенно о чём-то думать. Его зрачки налились предгрозовым полумраком, забегали, губы сжались, однако вскоре последние начали растягиваться, превращаясь в зловещую ухмылку. – Юра, послушай. Из твоих слов я понял, что, чем больше вокруг тебя общественной любви, тем меньше значительность любви к тебе твоих родителей, так?
– Безусловно.
– Из этого следует, что, чем больше вокруг тебя общественной ненависти, тем эта значительность больше, так?
– …„врубиться”… – Мои кулаки закрыли закрытые глаза. – Так… Так… Логично… Ты пра…
– Ты хочешь, чтобы значительность любви к тебе твоих родителей увеличилась?!
– Больше всего на свете, – ответило моё Тщеславие.
– Значит, тебе надо увеличить, пусть на немного, общественную ненависть!
– Сейчас… сейчас… А-а-а-а как я это сделаю?.. – спросил я заворожённый.
– Возненавидь сам! Ты же часть общества!
– Кого?..
– Ну-у, не знаю… Полину, например… раз она попалась тебе первой…
– Так а как… если не за что?..
– А ты возненавидь нау-гад.
– ?..
– Пойми: кого бы ты наугад не возненавидел – никогда не прогадаешь. Только капни человечка, а в нём поводы для ненависти уже кишмя кишат.
– Ненавижу лотереи, от меня там ни черта не зависит. Придётся глубоко копать.
– Ты прав… прав… прав… не за-ви-сит… Значит, схема такая. Сей-час су-ще-ству-ют толь-ко мо-и сло-ва. Так вот! твоя Задумчивость что-нибудь да раскопает в Полине эдакое, за что ты её возненавидишь. Заодно ты! точно так же придумаешь, как покарать за меня Полину, чтоб она дошла до отчаяния, чем вызовешь ещё и её ненависть. Всё просто. Однако, учти, всё долно быть це-ре-мон-но, в рамках – но резиновых. Это будет созидательное разрушение! – с заразительным до дрожи запалом изрёк Борис. – Запомни: самое главное – это неминуемость того, что задумано! ибо неминуемость – вне морали!
– Не знаю… не знаю… всё равно не знаю… Я вроде бы с тобой согласен… но и со своей совестью – тоже…
– Если ты согласен и с тем, и с тем, а делать выбор необходимо, то ты имеешь полное моральное право сделать его в зависимости от конъюнктуры, а проще говоря, от интересов собственной шкуры.
– …
– …
– Надо подумать… – поднялся я.
– Э, а ты куда?.. – удивлённо возмутился перепуганный Борис.
– В себя…
– А-а!.. – с облегчением выдохнул парень. – Давай-давай… Быстро закончим – быстро начнём…
Я подошёл к окну. Дождь уже прекратился. Всё мокрое внизу имело насыщенные цвета, но с оттенком стали, даже воздух приобрёл его. На улице стаяла сдохшая Тишина. Жизнь, которая оживала внизу, не замечала, что полумрак пасмурной погоды лишил её вечера, и день сразу переродился в едкую для глаз и души ночь. Я отыскивал повод…
Мне вспомнилась купажированная эпоха н0ля. Для одних он стал стартовым, для других – кольцом колбасы, для третьих – спасательным кругом. Я вспомнил, как люди стояли по колено, по пояс, по шею – в зависимости от своего возраста – в парном молоке советского прошлого в то время, когда над молочной гладью искушала уймой новеньких героев, иллюзорной свободой и табу на запреты западная Современность, хоть и знала, что, к сожалению, для полной демократии мир изначально слишком жёсткий. Затем молоко начало укисать и кто-то стал революционно выплывать из ощутимо плохого к потенциально ужасному, а кто-то решил революционно остаться на месте и довольствоваться простоквашей, в которую разбалованно втянулся. Моя семья, не умея плавать и не воспринимая простоквашу, была вынуждена стоять в собственной рвоте и завидовать тем, кто уплывал. Однако, несмотря на это, я не ненавидел Полину за её богатство, потому что и сам не клал зубы на полку, а рвота засыхала.
Таким образом, за богатство уцепиться не удалось, и я, подойдя к Борису, спросил его: „Полина плохой человек?..”
– Нет.
– Хороший?..
– Нет.
– Обычный?..
– Нет.
– Необычный?..
– Нет.
– Так какая она тогда?!.
– Матёрая личность. И аппетитная девочка… – добавил Борис со смешной ухмылкой похотливости.
Я снова отошёл к окну и задумался: „Полина упрямо сильная личность… а ты податливо слабая личность… и тебя это раздражает… ещё как раздражает… Ну так что… я… может… ещё стану сильной личностью… я не побоялся Стаса… Ха-ха-ха… Не побоялся Стаса… Да ты едва не облегчился там на ковре… Какая ты сильная личность?.. Ну… блин… ладно… пусть я личность несильная… но это не повод возненавидеть Полину за то… что она личность сильная… А у Полины уйма друзей… а у тебя… фига на тарелке… даже чувство юмора не на кем потренировать… Да… но у меня есть моя подруга Одиночество… она меня не заботит… злобно не шутит надо мной… Одиночество… слабый тыл… Не дури себя… Ты подохнешь скоро от своего одиночества… А Полина сидит сейчас где-нибудь с друзьями и веселится… Ну и хрен с ней… это не повод… этого мало… не-не… этого мало… А Полина… приспособленная к жизни… а ты… родительский сынок… Ничего не знаешь… стесняешься всего… всего боишься… реальности боишься… А Полина всё знает… всех знает… ничего не боится… обожает реальность… И её не интересует… как вести себя на дискотеке… ибо она там танцует… А я приспособлюсь как-нибудь к жизни и буду тихонько жить… сам по себе… и плевать мне на неё и её приспособленность… Это не повод… не повод… Нет… не повод… Недостаточный… Да всё… всё… всё это не поводы… чтобы возненавидеть Полину… не поводы… Не возненавижу её… не возненавижу… чёрт… назло не возненавижу… Стоп… стоп… стоп… стоп… стоп… А ты вспомни… что Полина сказала… Не помню… а что она сказала?.. Я тоже не помню… но я помню… что она произнесла в своей фразе какое-то слово… которое очень тебя разозлило… Какое такое слово?.. Спроси у Бориса… это он… рассказывая про Полину… мимоходом процитировал её фразу… Да… да… что-то припоминаю… это был какой-то глагол… какой-то раздражающий инфинитив…”
Я опять подошёл к Борису и спросил его: „Послушай, ты вот только что рассказывал мне про то, как ты был у Полины дома… и перед тем, как она тебе отказала… она что-то сказала. Что дословно она сказала?”
– Я ничего не помню.
– Да блин, вспоминай! Она вроде бы произнесла… что-то сексуальное.
– Да не помню я, убей бог, не помню.
– Ну как не помнишь?! Она… она захотела секса, во!..
– Ну, захотела и захотела, ну и что?
– Так фразу, фразу при этом сказала какую-то! Что-то там…
– А-а! Ты, может, имеешь в виду то, что она сказала, что хочет постонать?
Как ушибленный, я тут же пошёл к окну, оставив Бориса без ответа: „Ху-у-у… раскопал…”
Если бы моей эфемерной девушки не было, безразличие ко мне реальных девушек, приправленное глаголом „постонать”, приводило бы моё Тщеславие в бешенство. А ещё б меня привод… Мягко говоря, я возненавидел Полину.
Глядя вниз на перроны и поезда, я вдохновенно придумал план кары.
– Так, давай отвечай на все мои вопросы, – потребовал я, подойдя к Борису, который растерялся от моего напора.
– Спрашивай…
– Вопрос первый. Ты сказал: парень Полины живёт в Минске, он сейчас там?
– Да…
– Где он работает?
– У него строительная фирма… там в столице…
– А в Гомеле у него могут быть какие-нибудь дела?
– Не могут быть, а есть. У него тут какая-то торговая точка… Между прочим, он её именем Полины назвал.
– Как его зовут?
– Кого?..
– Парня Полины!
– Диня… э-э-э… Денис.
– А фамилию случайно не знаешь?
– Знаю, Панов.
– А откуда ты знаешь? – удивился я.
– А она иногда говорила: „Пан мой, Пан…” Ну, я и спросил, почему она его так называет.
– Ну ладно, почему они поссорились? Только подробней.
– Точно не помню… но вроде бы Полина заметила, как Денис подвозил какую-то девушку на своей машине и обиделась… Да изменяет он Полине! Потому что уже изменял… она сама рассказывала.
– Марка, марка, какая марка его машины?
– Не знаю, но на фото был „мерс”.
– Ты домашний телефон Полины знаешь?
– Конечно.
– У неё определитель номера в телефоне есть?
– Нет.
– А карточка телефонная у тебя есть?
– Нет.
– Иди купи её и посмотри, во сколько прибывает ближайший поезд из Минска… и к какой платформе.
– ?..
– Не-мед-лен-но.
– Да зачем это всё?!
– Послушай… не лишай меня задуманного удовольствия… хоть и иллюзорного… сейчас моё время… а ты уже никто, понял, Борусак?.. – прохрипел я не своим голосом.
– Да понял… понял… – произнёс искренний Испуг Борусака.
– Так иди и выполняй то, что я тебе приказал!
Борис, ухмыльнувшись, исчез и скоро появился.
– Ну?
– Карточку купил, поезд „Минск – Гомель” прибывает в девятнадцать пятьдесят две к первой платформе. А теперь расскажи мне всё.
– Сколько времени? – поинтересовался я.
– Ну… считай, пятнадцать минут.
– Какого?
– Восьмого.
– Блин… поздно… – Эти слова касались как нашего с Борисом замысла, так и моей внезапной мысли про родителей, что уже вернулись с работы и не застали меня дома.
– Да в чём дело?! – возмутился Борис и отогнал все мои личные мысли.
– А позднее поезда нет?.. Ты не смотрел?..
– Он только в двадцать один двадцать пять.
– Ну ладно… будем ориентироваться на него…
– Да что ты хочешь?! – разозлился Борис.
– Значит, так, Боря. Сейчас я звоню Полине и представляюсь другом Дениса… другом по работе, по бизнесу, который звонит ей из Минска по просьбе Дениса, чтобы предупредить, что скоро Денис приедет в Гомель по делам. Я скажу, что Денис как будто бы хочет помириться с ней… и в знак примирения хочет, чтоб она встретила его с поезда. Она приедет, не дождётся его, и её отчаяние тебе обеспечено. Таким образом, мы сыграем на контрасте ожидания и разочарования!
Я почувствовал себя учёным, который сделал научное открытие и ждёт оваций.
– Хватко, – восхищённо отметил Борис. – Блин, ну, ты даёшь, Юра. Такое ощущение, что это я этот план придумал. Я не прогадал, когда обратился за помощью именно к тебе.
– То-то ж! – важно сказал довольный я.
– Но Полину ты этим не… как Иуда… – не без наслаждения охладил меня Борис.
– Не понял… – зашипел я.
– Не обманешь.
– Да это я понял. Почему?! Почему не обману?! – спросил я так, словно у меня забрали назад только что подаренный и жизненно необходимый подарок или отказались от моего.
– Ну, не знаю… Полина хитрая девушка, она сразу тебя разоблачит… Она, как заяц из мультика „Ну, погоди!” – Невольно я растроганно улыбнулся и представил Бориса карапузом, парень даже показался мне не таким уж и пло… – Она, как свежее помидорное зёрнышко – ни зубами, ни пальцами не ухватишь. А перехитрить Хитрость – это… это надо уже два прищура… японский бог… А тогда… – Борис прищурился, – человеков плохо видно… и кого-нибудь перехитрить… можно только перехитрив себя, а это уже – извини меня!
– Во-первых, лично мне прищуры не мешают, а наоборот, помогают хорошо видеть на расстоянии…
– Ты что, близорукий?..
– Да, блин! резкости не хватает! А во-вторых…
– Да-а, без резкости теперь нельзя…
– А во-вторых! мне вообще не понадобится ни к кому приглядываться по телефону, – довольно улыбнулся я.
– Хитро, но буквально, а это уже нехитро.
– Да поверь мне…
– Верю! И даже в тебя. Но я уже не верю в твои возможности. Да, что делать – ты знаешь, но сделаешь – что сможешь.
– А я в свои возможности верю!
– Но не веришь в эту веру.
– Блин, ну а Полинина страсть?! Она должна мне во всём помочь.
– Страсть – страстью, а мозговня у Полины есть. Она тебя разоблачит.
– Как?! как?! – злился я.
– Да не знаю я! Почувствует что-то недоброе… Да и вообще, почему ты хочешь, чтоб она приехала именно к поезду? Что, в другом месте встретиться нельзя?
– Во-первых, потому что ты прямо отсюда будешь созерцать её отчаяние, из этого вот здоровенного окна. Во-вторых, встречать с поезда – это всегда романтично, девушка должна на это клюнуть.
– Ну, не знаю, попробуй. Но помни: такие девушки, как Полина, мышей не боятся.
– ?..
– Короче, мой прогноз нулевой, – махнул рукой Борис, подбодрить которого смог бы только тотализатор.
– Ты примерно то же говорил насчёт моёй схватки со Стасом.
– Всё так, но ты ему всё же проиграл. Да и по телефону никого не боднёшь, – заключил Борис, вызвав во мне азарт, жажду выиграть телефонную игру, чего бы это ни стоило, доказать, что я – лучший!
Мы спустились на первый этаж, и Борис вставил карточку в таксофон, потому что я не знал, как это делается, я вообще никогда не держал её в руках. Борис набрал номер, передал мне трубку, а сам стал над душой.
У-у-у-у-у-у-у-у
У меня так билось сердце, что импульсы от его ударов по руке и по трубке доходили до уха. Второе я закрыл ладонью, словно раковиной, из которой исходил шум штормового океана.
У-у-у-у-у-у-у-у
Из памяти стёрлось всё, что я запланировал сказать, я стал дышать ртом.
У-у-у-у-у-у-у-у
„Хоть бы никого не было дома…” – почему-то подумалось мне.
У-у-у-у-у-у-у-у
„После сдедующего гудка кладу трубку и на всё это…”
У-у-у-у…
– Алё, – послышался голос взрослой женщины, и это провело параллельки жалости меж моих бровей.
– …
– Алё…
– Добрый день… а-а-а Полину можно?.. „Хоть бы её не бы…”
– Щас, – добродушно ответила женщина и исчезла.
Наверно, это была мама Полины. Я механически отождествлял её со своей, и светлый ёжик души прыгнул в сердце, с каждым ударом которого становилось больно, а мысли начи…
– Алё.
– …
– Алё!
– …
– Говорите!!
– Алё… – ответил я, и мной овладел спортивный кураж, глаза шустро заморгали.
– Кто это?!
– Добрый день, это Полина? – умышленно утомлённым голосом произнёс я, из будущего нагрузив на него лет двенадцать.
– Да, а вы кто?
– Я друг Дениса по бизнесу. Меня зовут Юрий. Я звоню вам из столицы…
– Извините, но я вас не знаю, – жёстко заявила Полина, явно собираясь положить трубку.
– Я вас тоже не знаю. Мы вообще не должны всех знать, понимаете? – умышленно раздражённо сказал я. – Так вот…
– Кем вы работаете у Дениса? – спросила девушка с американской интонацией в голосе.
– Послушайте, Полина, я не работаю у вашего парня. Мы партнёры по бизнесу. Он заказывает у меня арматуру…
– Что за арматура?
– Если вы не поленитесь и поднимите свою голову, то увидите над собой потолок, – умышленно едко начал я. – Это не просто потолок, это огромная бетонная плита, внутри которой находится железная решётка, что скрепляет бетон, она и называется арматурой, – сообщал я всё, что знал про строительство из телевизора.
– А что вы, собственно говоря, хотели? – жеманно спросила девушка, и в её голосе послышались нотки меркантильности.
– Так вот, я звоню вам по просьбе Дениса. Он сейчас в пути… по делам в Гомель едет и хочет, чтобы вы его с поезда встретили. Это будет знаком вашего с ним примирения. Он хочет помириться…
В трубке раздался сытый, здоровый смех, который раздражил меня уже по-настоящему и вызвал лишь одно желание: чего бы это ни стоило, перехитрить сучку!
– А почему это Денис на поезде решил приехать? А где его машина?
– В ремонте, Полина, в ремонте…
– Хм! А какая у него машина?
– „Мерседес”, – умышленно удивлённо ответил я.
– „Мерседес” – и в ремонте? – удивилась Полина, понизив голос.
– В косметическом, естественно… в косметическом…
– И что с ним случилось? – ехидно полюбопытствовала девушка.
– Да там крыло правое царапнул…
– А зачем мне Дениса обязательно встречать? Что, он сам ко мне придти не может или позвонить? – Полину забавляла наша болтовня.
– Ну как вы не понимаете? А ещё девушка… Это же всё ради романтики! Ради вас, в конце концов!
В трубке опять раздался сытый, здоровый и неутихающий смех. Внезапно и мне стало смешно от той неправдоподобной брехни, что я плёл. Я перелетал в памяти из одного горестного эпизода жизни в другой, но, как на лихо, никакому из них не удавалось остановить мой смех.
– Что-то я не наблюдала за Денисом особой романтичности…
– Вы знаете, я тоже… И это меня пугает…
– Вам, я слышу, тоже смешно.
– Конечно… С вашей ограниченности смеюсь, – вывернулся я, глянув на лютого Бориса.
– А вот оскорбления я выслушивать не желаю! – непримиримо оборвала девушка меня, всё во мне и, казалось, разговор. – А что это у вас там за гул какой-то стоит? Вы что, с улицы меня разыгрываете?
– Да чтоб вас чёрт побрал! Конечно, с улицы! Я, в отличие от вас, работаю целый день и целый день мобилу из рук не выпускаю! И у меня нет времени с вами тут ерундой заниматься! – я заговорил с апломбом человека, к которому будто бы было привязано внимание на обоих концах телефонного провода.
– Окэй, пошутили, и хватит. Как фамилия Дениса?
– Панов! – с гордостью изрёк я.
– Хм! а может, Панков? – с хитринкой в голосе спросила Полина.
– Блин! Зарапортовался я тут с вами! Конечно, Панков! Панков! – ответил я и укоризненно посмотрел на жалкого Бориса, который виновато пожимал плечами.
– Слабо вы подготовились, – разоблачительным тоном заключила девушка.
– Да что это такое! Я ж ему говорил, что не желаю влазить в ваши с ним отношения! А он меня всё равно втянул! – театрально гутарил я сам с собой, сдерживая натуральную злость.
– Как он выглядит? – спросила Полина, и я почувствовал, что не всё ещё потеряно.
– Кто?
– Денис.
– Блестяще выглядит ваш Диня… просто блестяще…
Борис схватился за рот, напоминая болельщика.
– Стоп. А откуда вы знаете, что я Дениса Диней называю?
– Блин… да с вами слова не скажи…
– Откуда вы знаете, как я называю своего парня?!
– А я и не знаю… я догадываюсь…
– По чём догадываетесь?!
– Да блин… ну а как ещё можно ласково называть человека с именем „Денис”?!.
– А с чего вы взяли, что я его ласково называю?!
– Мне бы хотелось в это верить…
– Ну ладно. Как Денис выглядит?
– Я ж уже ответил, что блес…
– Подробнее! Какого цвета у него волосы?..
Девушка не успела договорить, как я положил трубку, предварительно зашелестев впритык к ней своим пакетом, чтобы создать эффект неожиданных помех в связи.
– Волосы!.. волосы!.. Какого цвета у него волосы?!. – закричал я Борису.
– Какие, на хрен, волосы?! Лысый он! Лысый он на фотографиях, как пузырь! – закричал тот в ответ. – Даже от фото тошнит… А у меня ж голова не такая… – провел парень рукой по своим волосам… какого-то неопределённого цвета.
– Набирай снова! – приказал я, и Борис набрал номер Полины.
– Вы почему трубку бросаете?! – сразу обратился я к девушке, преднамеренно обвинив её в том, чего она не делала, чтобы снять подозрение с себя.
– По-моему, это вы бросаете…
– Значит, связь такая. Что вы у меня спрашивали?
– Какого цвета волосы у Дениса?
– Не хочу вас огорчать, но ваш суженый… и мой партнёр – лысый, как пузырь, – саркастично ответил я.
– Хм! Уже разведали? – хитровато спросила Полина.
– Нет, я знаю про лысину Дениса уже давно! Кстати, он просил вам передать, что с той девушкой, с которой вы его застали в машине, он поругался в пух и прах, ибо она стала между вами. Хотя, по сути, она ни в чём не виновата, как, кстати, и сам Денис. Однако он всё равно просит и просит у вас прощения. 
– А самому мне об этом сказать у этого ннытика, как обычно, духу не хватило… Рраззмаззня… Во сколько приходит поезд?!
– В двадцать один двадцать пять.
– В двадцать пять минут десятого?
– Можно и так, по-простому.
– Мг… Мг…
– Мг!
– И всё-таки я вам не верю…
– Ху-у-у… Полина, вам нравится грубость?
– Что за вопрос? Каэшна, нет.
– Ну, тогда пошла ты, „Фоминична”! Сиди лучше дома! На фига Денису… который сейчас… переживает!.. такая девушка, которая даже себе не верит! – искренне выпалил я и бросил трубку, безуспешно пытаясь укротить свой взгляд и привязать его к какой-нибудь точке.
– Ты что, дебил?! Труизмов в мозговне не хватает?! Она же теперь не приедет! – разозлился Борис.
– Не зарекайся, приедет, – спокойно успокоил я, опустошённый разговором.
– Это ты не зарекайся! Кто ж после таких слов приедет?!.
– Как раз после таких и приедет.
– …Ты сначала расчётные получи, а потом дверью ляпай! А дурак, так чужой мозговнёй живи! С тобой же ни найти, ни потерять! Да пошло оно всё, блин… – высказался Борис и действительно пошёл от меня.
Он залез в планы, как в долги, долги перед распалённым местью Желанием, у которого одолжил энергии на их осуществление. Парень так жаждал осуществить задуманное, что ему было легче отказаться от него, чем смириться с неудачей.
– Полина приедет! – гулко крикнул я на весь вокзал.
– Да она не приедет, я тебе говорю… – нехотя развернулся ходок, словно его окликнули: „Э! Хлопец! У тебя портмоне выпало”.
– Приедет.
– Да нет!..
– Приедет.
– Да блин!..
– При-е-дет!
– Ну, смотри сам, – сдался Борис.
Мы поднялись на второй этаж, опять взяли мороженого и съели его.
– Всё, начинаем ждать, – сообщил мне Борис. Было 19:45.
В бар заходили люди, потом выходили из него, а мы сидели, как омертвелые, и ждали – молча, потому что дело было уже сделано.
– Вон часы висят, а я и не заметил… у тебя время спрашивал… – тупо сказал я Борису, заторможенно засмотревшись на циферблат, и он раздвоился.
– Счастливые часов не замечают, – шутя перефразировал выражение Борис не ради смеха.
Постепенно я стал осознавать, что я и Борис делаем что-то не то, что-то лютое, но что именно – я не понимал.
Мы сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и…
20:00. Если бы Борис не покусывал губу, стимулируя себя, можно было бы подумать, что он пребывает в бурлящем ступоре, это пугало. От телесной обездвиженности в моих пьяных ушах почему-то стали тошнотно пищать комары, лицо похолодело, меня бросило в пот. Я поднялся, начал двигаться, в отличие от минутной стрелки, которая была словно часовой. Неожиданно я понял: ожидание – это тоже дело, и почувствовал, какое оно болезненное… особенно навязанное…
Мы сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и…
20:20. Меня начало знобить, я стал дуть на руки, подогнул в туфлях пальцы. Заболела голова в области бровей. Вдруг я задрал её и начал глотать кровь из носа.
Мы сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и ждали; сидели, молчали и…
20:45. Я начал трезветь. Тело заныло от боли, причинённой на борьбе; боли, которая до этого приглушалась градусом схватки, победы, алкоголя и событий. Опять появилось старое беспокойство.
„Блин… скорей бы это всё закончилось… Пусть плохо… лишь бы скорей закончилось…” – подумалось мне.
– Не смотри так часто на часы, – серьёзно сказал Борис. – Полёт Времени – сакральное действо, на глазах оно летит робко, поэтому падает, ползёт… а бывает, что и вовсе о-ста-на-вли-ва-ет-ся…
– Купи мне какой-нибудь выпивки… – беспомощно сказал я врагу.
Тот не без лени принёс мне рюмку водки, накрыл её коржиком, а сам снова вошёл в ступор.
Эти сто граммов мой организм уже не принимал, и водка, опалив желудок, отрыгнулась из него назад в рот, но через силу я всё же проглотил её, боясь позорного казуса.
Толку от выпивки не было никакого – я очень боялся.
Вдруг я пришёл в себя от пронзительных криков, что более напоминали свистки. Какой-то малой бегал по залу и подходил к каждому столику. Наконец он подошёл к нашему и протянул ручку Борису.
– А вы пожмите ему ручку, он это любит. Пожмите, и он от вас отстанет, – с улыбкой попросила уморённая провинциальная женщина с соседнего столика, невольно привлекая внимание к своему ногтю на большом пальце потресканной левой руки, который был наполовину чёрным от запекшейся под ним крови.
– Пливет, – внезапно вышел из ступора Борис, и это напугало меня ещё больше, чем то, что он в нём находился. – Как тебя зявут, жевжик? Ты отькуда? Где тьвоя мама? Чтоську дать?
Малюпасенький ничего не отвечал, а попросту стоял, наивно улыбался и глядел на Бориса, который, ни на что не обращая внимания, сюсюкал с ним и пожимал ему ручки.
Более страшенной сцены за свои годы я не наблюдал…
– А вы сексапильно выглядите, – неожиданно заявил маме малюсенького Борис, на зубах у которого виднелись буквы: „И”, „З”, „Д”, „Е”, „В”, „А”, „Т”, „Е”, „Л”, „Ь”, „С”, „Т”, „В”, „О”.
Женщина с обветренным лицом приобрела такой вид, словно её приятно оскорбили: „Да ты шо… Да вы шо…”
– Я? Я – ничто. А вот вы – очень привлекательная женщина и должны использовать это, – Борис даже покраснел от нежности.
– С-с… Хрр… Дык… Начто?.. Как?.. – через кривую улыбку выговорила вопрос женщина и очевидно почувствовала себя грязной… душевно.
– Ну-у, на первый вопрос вы и сами чувствуете ответ, а что касается вашего: „Как?..”, то-о-о… Как ваше имя?
– Моё?..
– Твоё.
– Меня зову…
– Короче! забудь имя своё и спрашивай у мужчин, как зовут их.
– Просто спрашивать?..
– Да, да, просто спрашивай!
– А вас как зовут?.. – стыдливо выговорила польщённая и даже где-то похорошевшая женщина, но похорошевшая как-то отрицательно.
– Во-о-о-т, с места в карьер, – похвалил удивлённый и даже слегка соблазнённый Борис.
– ?.. – настаивала женщина.
– Да Берндхардом, Берндхардом меня звать, шаловница! – сообщил Борис, и шаловница больше не обращалась к парню – видно, стыдилась попытаться выговорить его имя.   
„Хоть бы малой не подошёл ко мне… хоть бы не подошёл… хоть бы не ко мне…” – думал я.
Вдруг младенец повернулся, и вот – передо мною стояло создание и, ожидая, глядело мне в лицо очами моей Совести. Малюпасенький умилял до жалости. Это было нестерпимо, и я отвернулся, точнее, вынужден был сделать так, ибо тому, что во мне сидело, слишком не нравился детский взгляд.
Малюсенький начал дёргать меня за рукав, и я, не смотря малому в глаза, протянул ему свою околелую лапу. Ватную и тёплую ладошку ребёнка было приятно держать физически, но морально – нет.
„А может… не надо?.. – подумал я. – Может… всё отменить?.. Да… надо всё отменить… Так делать нельзя… Нельзя… Но почему?.. Потому… потому… потому что так делать невозможно… Потому что так делать я не хоч…”
– Глянь… у его мамаши плащ на правый борт… – загыгыкал Борис, чем страшно мяня удивил. – Ладно, пошли, уже девять, она должна сейчас подъехать… хотя я сомневаюсь, – приказал он, и мои мысли провалились куда-то в бездну. Малюпасенький исчез. – Блин, я уже устал от-ды-ха-а-а-ть, – потянулся парень с зевком и содрогнулся.
Нет, я не принадлежал себе. Назад ходу не было. Показалось, что если б я даже повис на секундной стрелке настенных часов, она бы всё равно двигалась.
Мы подходили к окну, которое выходило на тротуар перед вокзалом, и я надеялся, что Полина не прие…
– О! смотри! Это ж её БМВ! – крикнул Борис, и мы перешли к противоположному окну.
На первой платформе, освещённой фонарями, точно свечами, стояла Полина.
– Приехала всё-таки… сссука… – зловеще и в то же время радостно прохрипел Борис.
Люди вокруг Полины не знали и не могли знать, что девушке, рядом с которой они стоят, мимо которой проходят, пробегают, проносятся, нужна помощь. Я наблюдал за этим и ощутимо понимал, что внутри нашей динамично-мерной жизни довольно спокойно может существовать нечто запретное, подлое, ужасное. Особенно когда оно невидимо, скрывается или ещё хуже – скрыто всеобщим безразличием.
Мне слишком хотелось выбежать на улицу к Полине и сказать ей, что, мол, пошутил я, дурак пьяный, простите, не огорчайтесь. Однако мне представились мои неловкость, стыд перед девушкой, её обвинения, девичьи подколки в мою сторону, и поэтому…
В отчаянии я провёл ладонью по стеклу, чтобы стереть невыносимую картинку, но суровая реальность не стиралась.
Полина стояла, молчала и ждала Дениса; Борис стоял, молчал и ждал наслаждение от мести; я стоял, молчал и ждал беду.
Мы втроём стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали, стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и ждали; стояли, молчали и жда…
Вдруг люди на перроне зашевелились, и я напряг мышцы ног, чтоб они не подко…
– Что-то опоздал наш эшелон, – как-то по-обычному сообщил Борис.
Скоро в картинку за стеклом въехал поезд. Моё сердце забилось в такт глухим ударам его колёс. Он остановился. Полина приблизилась к поезду. Двери вагонов открылись. Начали выходить люди. Они делали это марудно, а мне казалось, что всё происходит шустро. Денис пока не появлялся. Девушка зашевелилась. Пассажиры выходили. Парень должен был вот-вот появиться. Полина засуетилась. Стали выходить последние люди. Денис не появлялся. Девушка начала отчаянно ходить по перрону, глядя то вперёд, то назад. Наконец последние пассажиры вышли. Парня среди них не было…
„Куда мне деться?.. Куда?.. Куда мне деться ото всего этого?.. – думал я. – А может… всё обойдётся?.. Рискни… Куда мне деться?.. Куда мне де..?”
– Ну всё, тешься правосудием, а я побежал к ней, – оскалившись, произнёс Борис и рванул с места.
– Э… зачем?.. – перепугался я.
„Надо мне догнать… остановить его… не дать ему сделать ещё большее зло… время ещё есть… Быстрей… быстрей… бы… Я хочу это сделать… хочу… очень хочу это сделать… Я хочу не позволить ему сделать ещё большее зло… Надо сейчас… сейчас побежать за ним… Он может сделать ещё большее зло… он хочет сделать ещё большее зло… он сделает ещё большее зло… Значит… надо мне догнать и остановить его… остановить эту лютость… вот и всё… вот и всё… вот и всё… Надо из белорусского существительного „лютасць”… забрать всего одну букву… всего одну… свою букву… свою… букву своего имени… букву „ю”… а на её место… вставить белорусское „і”… Блин… чем я занят?.. Что делать?.. что делать?.. что дел..? Первый… и самый близкий шаг… это думание… думание… дума… ду-ма… Чёрт… Сердце мешает думаць… И дыхание… Задохнусь сейчас… Скорей бы… Ско…”
– Экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ!..
„Нет… надо набраться сил и бежать за ним… бежать… бежать… бе… Всё… я побежал… я поб… Разница между злом и ещё большим злом не большая… А?.. Я… Ты не можешь побежать… Это лишние волнения из-за экстремальных преувеличений… Это непредсказуемые последствия… У тебя ничего не получится… Всё уже запланировано… А ты всё испортишь… А возможно ли испортить испорченное?.. Бориса предашь… бесплатно… Лучше остаться в стороне… А ещё лучше… поехать домой… Борис такой авторитетный… Ты не можешь ему препятствовать… да и не хочешь… Да… Борис такой автор… авторитетный… авторитарный… авто… Чтобы препятствовать… порыв нужен… порыв… Эх… жаль… что приходится нападать… а не защищаться… жаль… что я сейчас не злой… Поиск-поиск-поиск-поиск-поиск-поиск… А Полина… слава богу… уже взрослая… пусть сама за себя отвечает… и сама себя спасает… Не-не-не… не то… не то… не то… не то… О… а Полина… наверно… сама виновата… во всём… по словам Бориса… А его авторитету можно верить… Он знает… чего жаждет… в чём убеждает… и что со-вер-ша-ет… Да нет… это не зло… это справедливость… На Бориса можно понадеяться… Да… точно… Полина сама во всём виновата… по заслугам ей… по заслугам… и нет необходимости её спасать… Нет… её вообще не надо спасать… она того не стоит… Нет… её даже нельзя спасать… ибо это плохо… аморал… Надо её проучить… это пойдёт ей на пользу… и мне тоже… Всё это приспосабливает меня к жизни… потому что я же к ней не приспособлен… в этом вся загвоздка… В этом… в этом… в э… А Полину я спасу… спасу… спасу бездействием… Хотя… возможно… Полина… и вообще… не против… чтоб её… Нет… это уже слишком… Хватит… хватит… хва-тит… Вот так… действительно… всё… что ни делается… всё к лучшему… И-на-че ни-как… Нет… нет… всё это не к лучшему… не к лучшему… я чувствую… что не к лучшему… Но… невозможно… невозможно… невоз… Нет… невозможно что-то сделать со всем этим… никак невозможно сделать… Но надо… надо… надо… А раз надо… значит… я обязан… А раз я обязан… значит… я хочу… Но не могу… не могу… не могу… А может… может… я просто плохой человек?.. Тогда всё упрощается… и бежать никуда не надо… Толь-ко от се-бя… А может… а может… это всё… неминуемость?.. Да… точно… это неминуемость… неминуемость… это же неминуемость… Фу-у-у… Всё… всё… теперь мне полегчало… теперь мне спокойней… Я не побегу… не побегу… всё предопределено… предопределено… пре-до-пре-де-ле-но… Именно поэтому всё зло не ис-ко-ре-нишь… из поч-вы жиз-ни… Сла-ва бо… Нет… нет… нет… надо… надо… надо мне бежать… надо… на… Должен… должен… дол… Так жалеть или не жалеть?.. Совестливо или несовестливо?.. Надо или не надо?.. Обязан или не обязан?.. Бежать или не бежать?.. Спасать или не спасать?.. Бить или не бить?.. Виновен или не виновен?.. Хоть бы посоветоваться с кем… Хоть бы с кем… Боже… помоги мне… помоги… Неужели я трус?.. неужели?.. Нет… нет… я не такой… я не такой… я сейчас побегу… я побегу… Всё… я побежал… Ты не можешь… Да… я не могу не побежать… Сейчас… Сейчас… Посчитаю до трёх и побегу… Посчитаю и побегу… Раз… Раз… Раз… Два… Два… Два… Три-и-и-и-и-и… Поздно… Всё… поздно… вон он… К сожалению… уже поздно…”
– Ху-у-у-у-у…
Я видел, как Борис подбежал к Полине и начал ей что-то говорить, тыча себе в грудь дятлоподобной рукой. Девушка сначала резво отскочила от него, потом малость послушала и шустро пошла прочь. Борис двигал за Полиной и что-то кричал ей вдогонку. Затем они скрылись за зданием вокзала, и я перешёл к противоположному окну, где увидел ту же сцену.
Я нёсся по ступеням вниз, держась за перила и даже за свой пакет, но всё равно спотыкался о мои рюмочки с водкой; нёсся, чтобы хоть что-то сделать, хоть что-то, ибо наблюдать за всем этим было ещё более невозможно, чем что-то сделать с ним. Да и с самой невозможностью невозможно было смириться.
Только я оказался на улице, как в машине Полины захлопнулась дверь. Всё кругом ходило ходуном, поэтому к автомобилю я трусил. Он же, пару раз дёрнувшись, с визгом опасно рванул с места прямо передо мной.
– Ху-у… ху-у… ху-у… ху-у…
– Ну а ты чего припёрся?! – закричал на меня возбуждённый Борис.
– Ты говорил мне про то… Хэ-э… хэ-э… хэ-э… чем мы отличаемся друг от друга… Хэ-э… хэ-э… а про самое главное… про самое радостное… не сказал… Хэ-э…
– Про что?! – раздражённо спросил Борис.
– Про совесть!.. Про совесть!.. Про…
– Так, ты и ты – за мной! – словно окатив меня жидким азотом, с выдрессированной агрессией приказал возникший милиционер и – с уверенностью пошёл дальше. Я не мог шелохнуться, будто из-за поворота на меня внезапно выехала машина. Борис подпихнул моё туловище, и мы послушно пошагали следом.
Меня впервые задержала милиция.
Действительно, я был пьян, и мы с Борисом кричали, чем, на-вер-но-е, нарушали общественный порядок, поэтому удивлялся я не самому факту нашего задержания, а той грубости, с которой служитель правопорядка обратился к гражданам, и его уверенности, что задержанные обязательно пойдут вслед за ним. Уверенность эту породило ощущение власти, восприятие себя, как пана в погонах, ибо над милиционером никто не стоял, кроме тех, над кем стояло ещё меньше.
– Клал я на совесть… пррокллятую… – прохрипел мне Борис и возмущённо обратился к нашему пану: – Командир! Командир!
– ?!!
– А за что на..? А-а-а что мы такого сделали?..
Тот ничего не произнёс, но своим менторским взглядом сказал всё примерно так: „Хлопцы, ничего такого особенного вы не сделали и общественный порядок не нарушали, потому что самого общества в ту минуту рядом не было. А вот сам я, признаться, нередко выпиваю и горлопаню в общественных местах. Что?.. Как я стал милиционером?.. Да очень просто: после армии больше нигде не понадобился, потому что ни к чему не способный… да и родители спасали меня от улицы. Таким образом, лично мне на вас наплевать, как, кстати, и на закон, однако за грязный, низкий и ненавистный плановый отлов похожих на вас регулярно выдают чистую, высокую и любимую зарплату, за которую я кормлю себя и свою семью, и едим мы с аппетитом. Абы вы никогда не переводились. Короче говоря, отнеситесь к своему задержанию как к обычной неудаче”.
Подавленный и перепуганный, я шагал за пельменеподобной фигурой милиционера без выправки, поглядывая на чёрную резиновую дубинку, что моталась у него на поясе. Если б она была человеком, то могла бы служить и в гестапо.
Борис же всё никак не мог подстроиться под аритмичную походку милиционера, чтобы ради сдавленного смеха шагать с ним в ногу.
Вдруг мне захотелось броситься к своему пану и обратиться к его совести, но Борис неожиданно мощно схватил мой локоть ещё в начале желания.
Казалось, все вокруг зыркают на меня, как на самого худшего – на убийцу. Окрестность стала насыщенно опустошённой, её максимально сжатая жизнь впихнулась в мою грудь и болезненно распирала её. Но ещё более невыносимым было то, что я… с каким-то лихим… экстракрайним наслаждением почему-то начал ощущать себя разрушительным властителем жизней, навсегда лишённым уюта. Мой взгляд стал… каким-то ехидно-зловещим и потянул уголки губ вверх.
Наш пан привёл нас в участок, что находился прямо в здании вокзала, а сам вновь отправился на охоту за людьми, закрыв за нами скулящую дверь.
Тесное помещение участка напоминало каморку. Электроосвещение в ней было таким ярким, что у меня непроизвольно задрожали веки. Воздух стоял спёртый. Напротив за высокой и массивной стойкой возвышался, словно бюст, солидный милиционер – видно, главный. Я определил это по его форме, которая была более эффектной, чем у остальных: „охотника” и плюгавого, что с органично лакейским видом сидел в углу.
Как ни странно, но мой ровесник-лакей, подскочив со стула… с неким удовольствием угодливо поздоровался с Борисом. Я поглядел на „друга” глазами человека, которого поглощает трясина, но стало понятно – отвечать за всё будет только один человек. Спьяну мне показалось, что я обязательно получу тюремный срок, и моя спина холодно прослезилась.
За окном шёл сильный дождь – я хотел на улицу… За окном грезился уют – я хотел в него… За окном под зонтами бегали люди – я хотел к ним… За окном, где-то далеко, был мой уютный дом – я хотел в него… За окном, где-то далеко, смертельно тревожились мои родители, мне стало нас так жалко… так жалко… – я со стыдом хотел к ним…
Внутренне запаниковав, я начал захлёбываться от какой-то эйфории клянченья и собрался слёзно молить Жалость своих панов, чтоб она меня отпусти…
– Выкладывай всё из карманов и покаж, что в пакете, – с каким-то безжалостным безразличием заученно приказал мне костлявый лакей, услужливо поглядывая на сталагмитового начальника и переговариваясь с Борисом, чьи руки были уже в карманах, а студенческая папка – под мышкой.
Я раскрыл пакет, дробнозубый плюгавец по-собачьи зыркнул туда и ухмыльнулся. На потёртую стойку я выложил всё, что было в моих карманах: студенческий и читательский билеты, ключи от квартиры, проездной и – конфетку, которой недавно угостил меня отец.
– Студент… блин… Можно украсть? – задал мне издевательско-юмористический вопрос лакей и, не дождавшись моего боязливо-положительного ответа, нагло схватил конфетку, с агрессивным недовольством, нервно и как-то по-живодёрски еле расколупал шелестящий в тишине фантик, швырнул его на мои вещи, а конфетку – как-то по-живоглотски себе в пасть. Послышался хруст…
После этого лишь моё угнетённое состояние не позволило мне сделать с ним то, за что я реально получил бы срок.
– Плыбылай эча, – пережовывая, приказал мне лакей.
Убитый, я стал небрежно спихивать со стойки свои пожитки в пакет вместе с уже мерзким фантиком. Как на лихо, связка ключей, пролетев мимо пакета, с нестерпимым звоном ударилась о грязный пол. Я с трудом наклонился, еле нащупал её рукой, что двоилась, и бережно засунул в карман за пазухой.
Когда главный милиционер начал задавать мне вопросы, боязнь быть обвинённым стала съедать меня, поэтому я попробовал подбодрить себя и если не очеловечить, то хотя б оживить официоз офицера. На безразличное: „Твой год рождения?” – я просипел в рифму: „Двадцатого… ноль пятого… восьмидесятого…” – естественно, это не помогло. Офицер с неправильной осанкой, погонами почти на груди и малость разинутым ртом продолжал выводить буквы с наклоном влево, поглядывая на меня только пролысиной.
„У-у-у-у-у-у-у-у…” – я стал держаться за стойку.
– Распишись тут, – приказал мой пытливый пан, который вообще не заговорил про задержание, а тем более его причину. Он даже ни разу не поднял на меня глаза, потому что я для пана был не человеком, не гражданином, не задержанным, а просто словами на бумажке.
Я невольно поставил под неизученным документом родную подпись, но, обычно красивая и размашистая, она получилась корявой, смешноватой и какой-то сиротливой. 
Борис заплатил за меня штраф, и лакей с видом дарителя свободы и покоя сделал одолжение и отпустил нас.
Я вышел на ледяной дождь, и всё изменилось, мысли исчезли. Чёрное небо расплело, распустило и свесило на землю свои водяные волосы, но никакой ветряной фен не сумел бы их высушить. Всасывая набрякший воздух, я, как зомби, поволокся по тротуару в плену чрезвычайных событий и необычайной погоды. Я слышал, что Борис, положив мне руку на плечо, говорил нечто дружелюбное, пробуя меня остановить, но я всё хлюпал и хлюпал по лужам, по этим… зеркальным полыньям в подземное небо, а там… Да даже если б дождь каким-то чудом замёрз, я бы всё равно двигался, кроша ледышки. Возможно, друг ещё пробовал перенаправить меня куда-нибудь под навес, но, наверно, это было похоже на спихивание поезда с рельсов плечом. Я…
– …ну ладно, пошли прямо, вон в ларьках пива купим. Только быстрей, пока не промокли, – предложил Борис.
Из-за дождя людей вокруг почти не было, а те, что пробегали, словно прятались от меня под зонтами. Казалось, я обвиняюсь всеми и всем: асфальтом… фонарями… машинами… зданиями… холодом… ветром… паром изо рта… деревьями… дождём… воздухом… державой… прохожими… небесами… а самое главное – собой… Светлый ёжик души забрался в голову и начал колоть мозги. Угрызения совести я ощущал разумом. Воображение… стало чётче реальности…
Это был пик моей дисгармонии с миром и с собой. Шаровая молния моего глухонемого, гулкого отчаяния еле сдерживалась моей подавленностью.
Я поглядел на проезжую часть дороги, но со страхом отвернулся от неё. Плёлся… плёлся… плёлся… Мои пятки чиркали об асфальт…
– Держи… – неожиданно для себя протянул я Борису свой пакет.
– Зачем?..
– Ладно, земля подержит… – разжал кисть я, почему-то щемяще глянув на друга.
Ведомый чем-то неодолимо могучим, грандиозным, колоссальным, властительным, катастрофическим, я стремглав рванул на железнодорожный мост, мимо которого мы проходили.
– Ты куда?! Стой! Юра, стой! – кричал друг мне вдогонку и бежал за мной, но алкоголь опьянил и мой Инстинкт самосохранения, и я продолжал перепрыгивать через три ступени, улыбаясь от беспомощности.
Зацепившись за пару зонтов и матов, я наконец-то очутился на мосту. Затем я почему-то потрусил в его приблизительный центр. Там я мгновенно перелез через парапет и стал спиной к рельсам, держась за балясины. Стоило лишь разжать кисти, и – всё.
Я вознёс лицо к небесам. В глаза стали попадать капли дождя, что падали бог ведает с какой высоты. Я сжал веки и передо мной появилась глухая, нулевая тьма. Она не принадлежала ни злу, ни добру, она была тьмой, просто тьмой. Через неё я начал разговаривать сам с собою чувствами. Разговор длился несколько секунд.
„А тут не так уж и высоко… даже совсем невысоко… можно даже сказать… низ… На всю мощь держаться… на всю мо… Сейчас… сейчас… я только постою так… постою над небытием… вряд ли ещё доведётся… Получу удовольствие от экстремальных ощущений… привлеку к себе внимание хотя бы каких-нибудь зевак… чтоб они глазами высосали накопленную энергию моего отчаяния… а потом… а потом я перелезу назад… Конечно… я спрыгивать не буду… ибо это неразумно… Не-не-не… разум тут ни при чём… сдайся чувствам… Да… но я же тогда исчезну… исчезну… исчез… Ну и что?.. Ну и что… что ты исчезнешь… как падающая звёздочка?.. Ну и что?.. Ты… не приспособлен ко тьме… а значит… и к жизни… Это не повод… чтоб исчезать… я боюсь исчезать… нельзя исчезать… я не хочу… Ты… злодей… Это тоже не повод… не повод… чтоб исчезать… кара есть… в конце концов… Я боюсь исчезать… боюсь… нельзя исчезать… нельзя… я не хочу… я не хо… Ну и ладно… ну и не надо… ну и не исчезай… тебя и так нету… и не предвидется… Как это „нету”?.. Я есть… Нету… Есть… Нету… Есть… Нету… Есть… Нету-нету-нету-нету-нету-нету… Да я есть… вот он я… Раз тебя могло б и не быть… а тебя могло не быть… и ничего б от этого не изменилось… ни-че-го-шень-ки… то твоё теперешнее существование всего лишь условность… а значит… по сути… да и вообще тебя не-ту… Есть!.. есть!.. есть!.. Я есть… блин!.. Ну так тогда докажи… что ты есть… докажи!.. Как?.. Соверши нечто такое… что противоречит обществу… природе и мирозданию… сделай то… что нельзя… что нереально… избавься от запретов… которые угнетают… нарушь великий порядок развития событий… докажи… что ты не раб небес… докажи… что ты сможешь это доказать… И будешь добро учинять!.. Докажи… Сам себе докажи… Сам себе я и без доказательств поверю… Тогда просто так докажи… Как?.. Разожми кисти… Разожми их… давай-давай… разожми… Разожми ручки… руч-ки… На-до… Ну… отпускай-отпускай… проверь… что будет… трус… сосредоточься на будущем… Блин… я запут… Чтобы сдвинуться с мёртвой точки… тебе надо… чего бы это ни стоило… нацарапать какую-нибудь линию твоего дальнейшего существования… всё равно какую… не задумывайся… Хоть бы с кем посов… Не отпуска… Не-не-не… не отпущу… не отпущу… не отпущ… Мне плевать… что там будет… плевать… Я боюсь… я боюсь… я слишком боюсь… я трус… Нельзя отпускать… нельзя… Нельзя… нельзя… нель… Я не могу… я не могу… я не мо… Я не хо-чу… Хотя нет… я могу отвлечься от этого разговора… и тогда всё исчезнет… даже эта тьма… и я… пока суд да управа… могу скоренько разжать руки… А как же мне отвлечься?.. А я резко поверну голову влево… всё на мгновенье исчезнет… и я раз… и всё… П-п-онятно… П-онятно… Сейчас я п-опробую так сделать… П-п-опробую…”
Я повернул голову влево и, безразлично произнеся междометие „А-а-й…”, разжал кисти.




Я очутился на пороге общественного туалета. Я стоял и смотрел внутрь маленького помещения, где было сумрачно, смрадно и слякотно. Прямо на полу там в паутине валялись и стонали какие-то измученные люди, забинтованные с ног до головы, как мумии. Кое-где грязные бинты были размотанными, рваными и из-под них виднелись чёрные раны от ожогов.
– Заходи… – прохрипел один из мужчин. – Ты тут против нас ничего не совершишь…


„Э-э-э… му-у-у-у… фу… Что-то… по-ли-кли-и-никой пахнет… лекарствами какими-то па-а-хнет… Может… глаза открыть?.. Не… боюсь… Боюсь того… что могу увидеть… А что я могу увидеть?.. Может… нечто неожиданное… Ад?.. Навряд ли… Не… боюсь… я очень боюсь открыть глаза… не буду открывать… не буду… Лучше так переждать… так… Так… Так… Так… Что?.. Что?.. Что переждать?.. Может… это не закончится никогда… Дей-стви-тель-но… А может… может… может… разве что… сквозь ресницы глянуть?.. Немножко так глянуть… и всё… И всё… и всё… и больше ничего… больше ничего… Ну-ка… ну-ка… Давай… давай… Нет… нет… Боюсь… боюсь… Не знаю… что со мной… но боюсь… боюсь узнать… что… боюсь даже сквозь ресницы… Ай… рискну… Нет… навряд ли… Тихо… тихо… Надо… надо открыть глаза… Вот… вот… вот… Что это?.. Ну-ка… ну-ка… Свет… свет… яркий све… Что… блин… за свет?.. Может… райский?.. Тем более… вряд ли… Надо полностью открыть глаза… Ну-ка… Вот… вот… Теперь всё видно… Только резкости не хватает… Особенно… когда взгляд перемещаю… Не могу её настроить… Не по-лу-ча-ет-ся… Плафон… Потолок с разводами… Плитка… Кафельная плитка… Квадраты белой кафельной плитк… По крайней мере… я живой… Жи-вой… Жи-вой… Всё хорошо… Слава богу… В опасность высоты как-то не верилось… и… видать… не зря… раз живой… Бахус меня спас… Бахус… Подсознательно я и предчувствовал… что бог меня спасёт… Слава богу… слава… сла… Блин… я что… в больнице?.. Наверно… я в больнице… Капельница… Да… я в больнице… Всё… как в кино… Впервые в жизни я в больнице… Как всё банально… я в больнице… я просто в больни… Я так и предчувствовал… что попаду в больницу… Подсознательно я так и предчувствовал… Как всё обычно и неинтересно… Не-о-ри-ги-наль-но… Мне так и не удалось… выйти… за рамки… всеобщей… картины… бытия… Я даже на том свете не понадобился… И всё это до обидного злит… Ну да ладно… Так… а что вокруг меня?.. А кто вокруг меня?.. Никого… Кровати… Вон кровати… Не… детально не вижу ничего… не могу зафиксировать взгляд… Он как будто обут в коньки… Блин… я не могу зафиксировать взгляд… ни на чём… А ну-ка… попробую силой воли… Не… не могу… Ну-ка… ещё… Ну… ну… ну… Кровати… кровати… Нет… всё подрагивает… подрагивает… тя-а-а-нется… Не удержать… не удержать… никак не удер… Может… всё это марево?.. Ма-ре-во… Ма-а-а-рево… и так близко… Да ещё и вибрирует всё… еле слышно… Всё… к чему бы ни притронулся… взглядом… Нет… усё ж таки тут кто-то храпит… Жалобно храпит… Кто-то реально храпит… Тут кто-то есть… очень близко… рядом со мной… Надо больше повернуть голову… Ну… так… так… так… Ну… и что?.. Прибор… аппарат какой-то… Так близко… Может… это музыкальный центр?.. Что за хренов музыкальный центр?.. А хрен с ним… у меня тоже дома магнитофон есть… с дисками… Мало у кого есть магнитофон с дисками… а у меня есть… Сколько на дисках дорожек?.. Не знаю… не видно… Я смотрел и не видел… Диск… как зеркальце… Он очень хрупкий… очень хрупкий… треснул… разломался… и всё… А мне плевать… что диски хрупкие… Мне абсолютно плевать… что диски хрупкие… Мне вообще плевать на диски… А что делать с этой больницей?.. Надо в неё всмотреться… Невозможно всмотреться… Всё бежит от меня… Кажется… я состою из одних глаз… Даже мысли убегают… Кстати… какой рекорд мира на сто метров в беге… в спринте?.. Э-э-э… девять и восемьдесят сотых… Сотые это… когда… когда после запятой две цифры… Не… когда три… две… Чёрный рекордсмен… Белый так не пробежит… Нет… не пробежит… Да что у меня во рту… блин?.. Резина какая-то… резина… Действительно… резина… Резина… резина… резина… рез… Да высовывайся ты… сука резиновая… Жуёшь тебя… жуёшь… а ты не высовываешься… А ну-ка губами тебя… губами… Вот… вот… вот… Бесполезно… Невозможно… Щас руками вытяну тиа… Блин… рук не поднять… рук не поднять… А шо ж такое?.. А что там?.. Руки мои привязаны… Блин… руки привязаны… Не порвать… Не порвать… Нет… никак не порвать… Белым бинтом… суки… привязали… А что… бинт может быть другого цвета?.. Нет… Так зачем я уточняю… какого он цвета?.. Иголка торчит в руке… От капельницы… Или от капельниц?.. Так это мне капают?.. Да… точно… Что-то белое капают… Водку… наэрна… потому ша я какой-то чумной… всё плывёт… Капельница с кафелем сливается… псина… А какой породы псина?.. Я не знаю породы псин… я эгоист… у меня псины не было… Хотя колли знаю… колли знаю… Она лохматая… лохматая такая… падла… И капельница лохматая… Да вот… лохматая тоже… Не-не… всё в норме… всё в норме… просто я заговариваюсь… просто заговариваюсь… просто заговор… Ошибка… ошибка… ошиб… ушиб… Не заговариваюсь… а задумываюсь… задумываюсь… Ну так что?.. Мне плевать… На что?.. Забыл… забыл на что… Резина во рту какая-то… резина… Во… шо щас главное… Тока это щас главное… тока это… тока…”
– Лаж… Лаж… Лаж… джва… члы…
„Шо-та голос у меня слабый… резина мешает… или сам по себе… Может… позвать кого-нибудь?.. Врачи обязаны быть… Зачем мне люди?.. Всё вроде бы хорошо… живой я… Тока резина эта… Всё равно голос слабый… не докричаться… А может… хотя бы себя позвать?..”
– Юла… Ю-у-у-ла-а-а… Я чуч… Чу-у-у-ч…
„Тронутый я совсем… что делаю?.. Бредятина… Не-су-ра…”
– Ну что, очухался?! – пронзительно, гулко и весело спросила возникшая девушка в белом халате. – Ты меня слышишь?!
– Мг…
– Ты знаешь, де ты?! – как на телевизионной игре, поинтересовалась незнакомка.
– Мг…
– Де?!
– В бальничэ…
– В реанимации! – торжественно, но с распирающей едкостью сообщила она и с каким-то неукротимым любопытством добавила: – Что, страшно?!
– А шо ша мной чакое?..
– Всё буит нормально! – заученно бросила девушка.
– Чак я чаджа пашол…
– Иди! – с жадными глазами предложила незнакомка.
Я попробовал подняться, точнее, попробовал попробовать, но безуспешно. Невозможно было даже шевельнуться. Чтобы воспринять эту невероятность, не имелось ни сил, ни воображения.
– Не… не магу… Не палучаычча…
– Что?!
– Не палучаычча… гавалу…
– Не поняла!..
– Джа вычаничэ мне эчу лыжыну… И луки лажвяжычэ… я джоблы малый…
Девушка подошла ко мне и потянула за резину. Из моего рта вылезла какая-то длинная трубка. Я начал кашлять. Затем незнакомка развязала мне руки. Ту, в которой не торчала иголка от капельницы, я еле согнул, потому что она была какой-то тяжёлой.
– А вы кто?.. – спросил я всё таким же слабым голосом.
– Медсестра!
– А как вас зовут?..
– Ира! – ответила Ира и снисходительно ухмыльнулась.
– Ира… ответьте мне… пожалуйста… почему вы такая весёлая?..
– А чего мне печалиться?! – удивилась медсестра, которой явно нравилось, что человек зависит от неё, очень нравилось. – Зачем мне печалиться?!
– Почему вы так кричите?..
– Я не кричу, это тебе кажется!
– Я что… тронутый?..
– А кто тиа знает?!
– Да тихо… не кричите так звонко… я вас не слышу… Гхрр… гхрр… барабанные перепонки аж гудят…
– Как кто?!
– Что „как кто”?..
– Ну как кто гудят: как мухи или как осы?!
– Это так важно?..
– Безусловно! – со смешливой серьёзностью произнесла медсестра.
– Гудят так… как вы…
– У-у, да ты ершистый! – азартно заключила Ира и с каким-то распоясанным любопытством поинтересовалась: – А что с тобой случилось?!
– …
– М?!
– …
– Ты слышишь меня?!
– Тяжело и больно вспоминать… и морально… и физически…
– Я ж по-хорошему! У тиа телефон есть?! – вяло поинтересовалась неудовлетворённая медсестра, нервы которой не пощекотали.
– Да…
– Какой?!
– Зачем вам?..
– Родителям твоим позвоню!
– Не… не надо их пугать…
– Как это „не надо”?!
– А так… не надо… и всё…
– Ну всё равно рано или поздно они узнают!
– …
– …
– А сколько сейчас времени?..
– Два часа!
– Ночи?.. – испугался я.
– Каэшна! А ты что думал?!
– Не… не надо их будить…
– Вряд ли они щас спят! – сказала Ира, и я с горечью осознал её слова.
Я произнёс дорогие мне цифры. Медсестра исчезла.
„Реанимация… значит… что-то серьёзное со мной… Наверно… что-то серьёзное… Что делать?.. Что делать?.. Реанимация… это нечто необычайное… Блин… что делать?.. Почему?.. За что?.. За что мне это?.. За что мне так много мучений?.. Может… за будущее?.. Нет-нет… известно почему… известно за что… А зачем я сюда попал?.. Зачем я сюда попал?.. Палата… палата… это просто палата… это просто свет… это просто потолок… Всё просто… на самом деле… всё обычно… всё понятно… Нет-нет… ничего не понятно… Я сюда попал… и всё?.. Да… я сюда попал… и всё… Как это „всё”?.. А так… всё… и всё… Всё… и всё? Всё… и всё… Эх… если бы попробовать по-другому… Как-то так… чтоб никуда не идти… ничего не делать… не спрыгивать ни с какого моста… Ну так вот… я щас никуда и не иду… ничего не делаю… никого не вижу… Жутко… Жутко… Без паники… без паники… Нет… это невозможно… невозможно… Я хочу всё наново… наново… но по-другому… совсем по-другому… совсем… Блин… что-то мне смешно… почему-то смешно… Смеюсь… смеюсь… Почему?.. Почему это?.. А?.. И что мне делать?.. Что?.. Да пошли вы все… Мне плохо от мыслей… Так… так… так… Всё… всё… тиэрь тока вера… тока вера… тока она… Бог есть… бог есть… бог есть… бог есть… бог есть… бог есть… Теперь я понимаю… что он всё-таки есть… теперь я верю в него… прошу у него прощ… А не стыдно ли мне… такому виноватому… просить у него прощения?.. Стыд-но… Но я всё равно прошу у бога прощения и обещаю всегда быть хорошим… Только пускай он меня спасёт… ради моих родных… А не то… так буду плохим… От прыжка же с моста ты меня не сохранил… Всё… Всё… Кажется… всё… Тиэрь подождём… Подождём… Подождём… По-дождём… Ну… Ну… Что?.. Что?.. Что-то ничего не происходит… Никто меня не спасает… Никто даже не пытается это сделать… Никто даже не пытается попытаться… Значит… бога нету?.. Точно… нету?.. Не может быть… Не верю… А-а-а… наэрна… бог мне мстит… Да… это он мне мстит… надо его бояться… Нет… это расплата… Нет… это наказание… Нет… это возмездие… Нет… это кара… Хотя что мне бог?.. Он простит меня в любом случае… и люди… скорей всего… А прощу ли себя я сам?.. Ибо именно без прощения себе самому покоя мне не будет… не будет… не бу-дет… Но… чувствуя себя виноватым… я буду пребывать в безжизненном состоянии… а значит… не смогу искупить свою вину… Поэтому мне просто-таки необходимо всё простить… Хотя тогда уже нечего будет искупать… Ту-пик… Хотя нет… я буду заглаживать своё будущее… Выйду отсюда и пойду в монастырь… Да… точно… надо идти… Там безопасность… тишина… там покой… там доброта… наверно… наверно… наве… Да… но монастырь… это же… это же… это же не убежище… а-а-а-а… пристанище… по край-ней ме-ре… Я не знаю… не знаю… Но я стану монахом… стану… Одену всё чёрное… буду во всём чёрном… во всём… Чёрт… страшно как-то во всём чёрном быть… жить… безвыходно как-то… необычно… чужеродно… Но я всё равно пойду в монахи… Да… да… пойду… Эх… еси б я щас в ССР жил… Может… такого бы не случилось со мной… Советская власть меня бы холила… как малого дитёнка… Хочу на парады… хочу на красные парады… хочу советских советов… даже если их дадут приказным тоном… лишь бы кто-то что-то посоветовал… Дайте мне красные парады… Хочу на демонстрации… там транспаранты… там свет… там я видел свет… там я видел улыбки… там я видел искреннюю радость… там я ощущал наивную доброту людей… там мне было тепло… беззаботно… там мне было… Не-не… ССР это простокваша… Я не люблю простоквашу… Мне тошнит от неё… Это рудимент советского прошлого… Рудимент… мент… Не хочу в ССР… Не пойду в ССР… В ССР моя бабушка в три смены на ФСК работала… а чтоб глаза не слипались… она в глазницы спички вставляла… В ССР мой дедушка… приходя с ночной смены… под койкой высыпался… потому что квартиросдатчица не позволяла валяться на койке днём… это её гостей волновало… По этой же причине мои бабушка и дедушка зимой пелёнки моей маленькой мамы собственными телами сушили… Вот так… вот так… вот так… Да… но тогда время было такое… Да… но для всех ли?.. Да… но в ССР они живы… там живы мои бабушка и дедушка… Они же там такие живые… такие живые… что просто-таки плакать хочется… Плакать хочется… хочется… хоче… Плачу… плачу… пла-чу… Пойду в монастырь к богу… в монастырь… Всё… решено… пойду в мона… Приду сразу в собор… э-э-э… Петра и Павла… Только в собор Петра и Павла… Моего дедушку звали Петром… Он жил в ССР… значит… надо идти в ССР… Куда же лучше пойти… в монастырь или в ССР?.. В монастырь или в ССР?.. Не… в монастырь… в монастырь… точно… в монастырь… Я своих решений не меняю… не меняю… Нет… не меняю… Не ме-ня-ю… Только… только… только вот кажется мне… что делать так… знак не твёрдости духа… а-а-а упрямства глупости… ибо-о-о любое решение может быть ошибочным… и-и-и потому опасным… не только для себя… Шо ж тада делать?.. Шо ж делать?.. Отправиться в монастырь или в ССР?.. В монастырь или в ССР?.. Монастырь?.. ССР?.. Что же делать?.. Что же де-лать?.. Что же?.. О… знаю… Знаю… знаю… Я пойду в монастырь… который находится в ССР… Вот и решил… Вот и добро… Вот и хорошо… Я пойду в собор Петра и Павла и скажу… примите меня в монахи… но обязательно в ССР… ибо мой дедушка остался в ССР… а его звали так же… как и вашего Петра… Поэтому сделайте одолжение… примите меня в советские монахи… Российской империи… Ой… а мне же могут отказать… ибо я самоубийца… Да… да… да… Что делать?.. Что дел..? Не-не-не… я не самоубийца… я не самоубийца… Самоубийца не я… а тот подонок… что остался лежать на рельсах… А я тут ни при чём… ни при чём… абсолютно ни при чём… ни при… Вот только… как там его родители?.. Ро-ди-те-ли… ро-ди-те-ли… Как же там сейчас его родителям?.. Как?.. Как?.. К… Но… Но… Но я тут вроде бы ни при чём… ни при чём… ни… при… чём… Но тем не менее… тем не менее… Тем не менее… себя мне тоже почему-то не жалко… хоть и изменённого уже… и телесно… и душевно… Тем не менее… во-первых… во-первых… Во-первых… больше никакого самоубийства… потому что родителей жалко… родителей… Нет… больше никакого самоубийства… никакого… Не столько смерть страшна… сколько жизнь в реанимации… Хотя и смерть страшна… только не для меня… а для моих родителей… Они будут всё время сумовать… тужить… бедовать и плакать по мне… Короче говоря… короче думая… никакого самоубийства… это во-первых… Это первый закон… первый… Второй… второй… Во-вторых… никакого хождения в милицию на вокзале в Гомеле… Это для меня чертовское место… чертовское… че-рто-вско-е… чер… Чёрт… чёрт… чё-о-о-рт… И откуда у меня та-а-кая непоколебимая уверенность в том… что-о-о конфетка… ко-о-торой угостил меня отец… даже не отрыгалась совестью у мента-лакея после того… ка-а-к он… конечно же… узнал о том… что-о-о я спрыгнул с моста?.. И… и… и-и-и эта моя уверенность куда страшней и опасней по-о-о-ступка лакея… А он же будущий офицер… Он обязательно им станет… Как-нибудь да выслужится… Ну да и ладно… Ладно… Лад-но… Л… а… д… н… о… Не держутся вместе… Никак… Так-так-так… так-так-так… так-так-так… В-третьих… в-третьих… в-третьих… В-третьих… никакой водки… Падла белая… Она во всём виновата… сука такая… Всё… никакого алкоголя… никакого… А квас?.. А кефир?.. А этих… а этих… А этих можно… этих оставим… А алкоголь весь в урну… весь в урну… весь… Так и в кефире… и в квасе есть немного алкоголя… Так… Так… Действительно… Действительно… А ничего… ничего… прощу квасу… прощу кефиру… Остальное пить не буду… Остальной алкоголь ненавижу и пить не буду… Заодно и курить не буду… Никогда не пробовал и не буду… Курево прочь… Долой курево… Долой наркотики… долой… Заодно и никаких наркотиков… никаких… Никогда их в реальности не видел… и не надо… Это всё в-третьих… В-треть-их… в-треть-их… Три раздела Речи Посполитой… Тысяча семьсот… какой-то год… первый раздел… Тысяча семьсот… какой-то год… второй раздел… Тысяча семьсот… какой-то год… третий раздел… А сейчас… а сейчас… а сейчас… А сейчас в-четвёртых… в-четвёртых… сейчас в-четвёртых… Упорядочи… упорядочи… упоря-дочи… Та-а-к… Та-а-а-к… Та-а-а-а-к… Вы… сюда… Вы… туда… А ты… а ты… а ты… А ты… тут… Всё… Всё правильно… Всё симметрично… Все мысли на своих местах… вроде бы… мг… Ну… а теперь номер „Г”… номер „Г”… в-четвёртых… в-четвёртых… Так… в-четвёртых… В-четвёртых… никакого риска… даже… даже тогда… когда его нет… Риск… это опасно… В-пятых… никакого хождения в бар „Три стола”… Это тоже для меня чертовское место… В-шестых… никогда не задумываться… никогда… Думать… но не задумываться… не задумываться… не задумываться… Думай-думай… да не задумывайся… тем более… не додумывай… В-седьмых… никакого хождения на железнодорожный мост на вокзале в Гомеле… И это для меня чертовское место… Всё… всё… кажется… всё… А… ещё… ещё… Ещё нельзя к законам относиться с педа… с педан… с педантичностью… А то… а то… а то она де-ста-би-ли-зи-ру-ет и законы… и меня… Всё… всё… не задумывайся… не задумывайся… А я щас задумался… задумался… Нельзя задумываться… нельзя… нельзя задумываться… нельзя… нельзя задумываться… нельзя… Нельзя задумываться о том… что нельзя задумываться… Всё… всё… вс… Задумался ни о чём… задумался ни о чём… Ни о чём… можно… ни о чём… можно… Странно… странно… Совсем ни о чём?.. Да-да… пустота в голове… пустота… абсолютная… Где вы… мысли?.. Где вы?.. Ничего… Ничего… Совсем ничего… Сколько букв в слове „ничего”?.. Сколько?.. Один… два… Один плюс два… двенадцать… Один… два… Три… четыре… Тридцать четыре будет… Ровно… А в каком слове я буквы считаю?.. А?.. В слове „никого”?.. Или в слове „ничего”?.. Да… точно… точно… в слове „ничего”… В нём один… две… три… четыре… пять… Пять на пять… двадцать пять… Попробую назад… Пять… четыре… три… два… один… поехали… Таким образом… в слове „поехали” один буква… Один… одна большая буква… Это слово произнёс Гагарин… Юрий Гагарин… В его честь дедушка назвал меня Юра… Мы тёзки… Гагарин летал… и я летал… почти… пока крылья от дождя не набрякли… Гагарин разбился… и я разбился… почти… Я спокойно посчитал буквы в слове „поехали”… и посчитаю их в „полечу”… Я полечу… полечу… лечу… чу-чу-чу… чу-чу-чу… Не-э-э загружа-а-а-а-ться… не загружа-а-а-а-ться… не загружаться… А-мы-на-на-на-на… Куку-у-у-у… Тихо… тихо… тихо… Думать… думать… Выходи из ступора… выходи… Думать… думать… думать… О чём?.. О чём-нибудь думай… абы о чём думай… только успевай обрабатывать конвеерный поток… великих… веских… угловатых… бесконечных… вечных… ржавых мыслей… а то чуть зазеваешься и тут же загрузишься… Продыхнуть некогда… В потоке мыслей и задохнуться недолго… Забыл подышать… и всё… Понял… понял… понял… Ду-ма-ю… ду-ма-ю… ду-ма-ю… ду-ма-ю… Больно… больно… больно думать… боль-но… боль-но… болю… Что делать?.. Что делать?.. Что дел..? Да хоть что-нибудь… хоть что-нибудь… а там и осмысленность появится… на-вер-но-е… Так что ж… всё ж таки делать что-нибудь?.. Что… ж… всё-нибудь… таки… раб… Петь… петь… надо петь… тогда надо петь… и всё будет хорошо… хорошо… хорошо… Пой… пой… пой… Что… что что мне петь?.. Нечто героическое… Да… героическое… Я хочу петь нечто героическое… Я могу петь нечто героическое… Я буду п…”
– Пусть ярость благородная… вскипа-а-а-ет… как волна… Зимой и летом стройная… зелё-о-о-ная была… Хрр… хрр… хрр… хрр…
„В трахее дерёт что-то… что-то дерёт… От трубки наверно… Наверно… от трубки… в трахее… Трахея… слово „трахея”… Откуда происходит слово „трахея”?.. Откуда?.. Наверно… наверно… от глагола… от инфинитива „трахаться”… Смешно… Трахея… это тот… та… кто трахается безладно… тра-а-а-а-хается… Трахея… это проститутка… Смешно… очень смешно… Проститутка… распутница… распустить… волосы… лосы… лысый… колено… Диня… Динь-диньдинь… Ничего… в слове н… и… ч… м-ч-ч-ч-ч… с-с-с-с… я-я-я… один… два… трахея… четырнадцать… Никому… никому… Не загружаться… Не придарживаться… не придерживаться… не придур… Не загру-у-у-ужай… никогда не грвоска… Не за… не за… не загру… не загру… не загру-у-у-у… не загруж-а-а-а-а………………………………………………………”




„Ма-на-на-а-а-а… и-и-и-и… Ч… Кто э-э-то-о?.. Кто э-то воз-ле ме-ня?.. Му-жик си-вый… На-верно… врач… И девушка какая-то… незнакомая… Наверно… ещё одна медсестра… Ну… у неё и волосы… ну… у неё и хвост… словно в смолу окунула… чёрный такой… на фоне белого халата… и шапки белой… И губы чёрные… боже ты мой… Помада… что ли?.. Что это врач делает?.. Бруски какие-то держит деревянные… Почему он по ним молоточком стучит?.. Может… гвозди забивает… Ой… а может… это протезы мои?.. Они же ко мне прикреплены… Значит… мне отрезали ноги… Правильно… Я упал и сломал ноги… и мне их отрезали… поэтому я не смог подняться… Правильно… А что за трубка между ног?.. Блин… что ж щас делать?.. Падлы… ноги отрезали… трубку прицепили… суки… суки… Что мне щас делать?.. Как ходить?.. Падлы вы… Ну… падлы… Кто вам разрешил это делать?.. Боже мой… шо ж щас делать?.. Ай… ну и хрен с вами… буду на костылях ходить… на костылях… А может… на всякий случай… врача спросить про всё?.. Не… боюсь правды…”
Я дотронулся до бедра и посчитал, что это резиновый протез.
– Ну! Здорово! Как дела?! – пронзительно поинтересовался врач.
– Всё хорошо… – промямлил я.
– Ничего себе! У человека перелом позвоночника, а он говорит, что у него всё хорошо! – весело сказал доктор Чёрному хвосту, и я понял: у меня что-то серьёзное. – Как звать?! – по-армейски спросил меня старик.
– Юра… Почему вы все так кричите?..
– А у меня вот микрофон, видишь, он увеличивает громкость! – пошутил врач, показав на свой молоточек в кармане.
– А можно мне немного водички?.. – умоляюще спросил я.
– Ни в коем случае! Только губы можно намочить! – уже серьёзно ответил доктор. – Душа моя, возьми бинт, намочи ему. Тут чувствуешь?!
– Да… – промямлил я, когда врач стал колоть мне грудь острым концом „микрофона”.
– А тут?!
– Мг…
– Тут?!
– Слабо…
– Так, а тут чувствуешь?!
– Нет… – ответил удивлённый я, когда доктор калол в области желудка.
Медсестра приложила холодный мокрый бинт к моим губам, которыми я тут же жадно вцепился в шершавую ткань и начал высасывать из неё воду.
– А можно мне попить воды… нормально?.. – опять умоляюще спросил я.
– Нельзя! – ответил врач.
– Да я немножко…
– Не надо! – объяснил доктор.
– Ну я прошу вас…
– Душа моя, отнеси это и заодно нелей ему… только немного! – абы отцепиться, распорядился доктор.
Чёрный хвост исчезла и быстро появилась с алюминиевой кружкой, которую я доселе видел лишь в кино, набрала из-под крана воды, которую я никогда не пил, подошла, у меня жадно затряслась челюсть, приподняла мою голову и начала поить меня водопроводной жидкостью, хлорный привкус которой казался приятным, а шершавый край кружки – родственным. К сожалению, большая часть неспокойной, холодной воды – ледяной лилась по щекам мне за шею. Однако меньшая всё же согревалась желудком.
– Спасибо… – по-рабски сказал осчастливленный я. – А можно ещё?..
– Нет! – категорично ответил доктор. – Юра, ну так что с тобой случилось?!
– …
– ?!.
– …
– Ну ладно, не желаешь отвечать – не отвечай! – как-то хитровато сказал врач, спровоцировав мою искренность.
– Да ладно… скажу…
– Да ладно, не надо!
– Да скажу…
– Да не надо!
– Я с моста спрыгнул…
– Сам?!
– Да…
– А если правду сказать?!
– Да я сам спрыгнул…
– Да не бойся ты их! Кто тебя сбросил?!
– Я сам спрыгнул, блин.
– Ну ладно, ладно, пусть будет „сам”! Сам – так сам! Из жизни хотел уволиться?!
– Мг…
– Может, лучше было подождать, пока уволят?! Или ты думал, что после такого Работодатель тебя быстрее в лучшее место устроит?! – сказал врач и повернулся к кровати, что находилась рядом с моей.
Я как-то приподнял голову и более-менее разглядел палату. В ней, кроме меня и храпуна, над которым склонились доктор с медсестрой, никого не наблюдалось. Лица спящего я не видел из-за разных аппаратов. Окна в палате были завешены шторами. Всё звенело и было словно живым. Взгляд увязал. Я поворачивал голову, и всё будто тянулось за ней.
– А можно эту капельницу отцепить?.. Рука уже занемела… болит…
– Скоро этот флакон докапает, и медсестра снимет! – успокоил меня врач, и я закрыл глаза.
Доктор и его помощница что-то бубнили, а слышалось – бурление.
– …верно… …сю ночь будет тарабанить…
– …огода…
– …верно… от неё у меня …то-то „мотор” барахлит…
– …что этот …ужчина такого …делал?.. …лиционеры в коридоре…
– …не спрашивай… а не то я отвечу…
– …ветьте…
– …астроения не жалко?..
– …нет…
– …не …асстроишься?..
– …нет…
– …огда …ачем …ересуешься?..
– …росто так…
– …ша мая… лучше не знать…
– …ерьёзно… …ветьте…
– …не боишься?..
– …щина не боязливая… кто… такой?..
– …
– …
– …аннибал…
– …кто такой?..
– …доед…
– …доед?..
– …доед…
– …каком смысле?..
– …в гастрономическом…
– …шутите?..
– …ету причин…
– …что он …делал?..
– …убил жену… …рубил на куски… в духовку… …ел… Когда за ним пришли… …прыгнул из окна…
– …божухна…
– …хм-хм-хм…
– …звините… тут смешного?..
– …меюсь с твоего выражения …ица…
– …ак можно… это ж… это ж… он же злодюга… зверь… Мне …ыдно… что мы с ним …адлежим к …дному и …ому же биологическому виду… 
– …ачем ты так… …ша мая… не оскорбляй …ловека… Он… …ожет быть… …бще положительная… …обрая …соба… просто больная и голодная… А тут …щё… …быть… жена …терва… …от …сё и сошлось… Да… …золировать …го… …онечно… …адо… но …ично я …го виноватым не считаю… …тому что он …делал зло …сознанно… а неосознанное …ло это не …ло… а несчастный …лучай… Ты не отгораживайся от …го… …яди… как …ихо-мирно… …езвинно спит это… это …площённое …диночество… Нет… не зверь он… мяса ж сырого не ест…
– …ак… его …щё лечим тут?.. Он же не …ловек… Я …оюсь …озле …го стоять…
– …ша мая… я …дцать пять …дов в …дицине и никогда не лечил людей… Я лечил …олько …ациентов… …тому что …огда начинаешь лечить людей… …разу …ачинаешь их …алечить и вредить им… и себе …оже…
– …это… …верно… помогает не мучиться из-за …ичного …рачебного „…адбища”?..
– …
– …
– …их не видно за …олпой …оскрешённых мной людей… Не видно… не видно… совсем …е видно…
– …не обижайтесь… …бидчивый …октор… …олезнь для больных… сами же учили…
– …мг…
– …го лицо такое …трашенное… у-гу-гу-й…
– …это моя …формация о нём …го так изгадила… До этого ты о нём так не …умала… Посмотри вон… форма уха у …го… как у нас… Да и …бще он так …овольно …баятельный …ужчина… …ебе не …ажется?.. Хм-хм-хм…
– …раз он такой монстр… тада …чему …го …лиционер в палате не стережёт?.. …бычно ж так…
– …я …му …казал… что …го …одопечный …куда не сбежит и не уйдёт …о конца жизни… и …осле …ё …оже… …от мент и …бежал отсюда… с …адостью… …сё… …ша мая… …ошли и мы…
– …ой… …екдот про …ентов …помнила… …ушайте…
„Мент… мент… менталитет… Мент… мин… минтотавр… Показалось… показалось… сон… сон… обычный сон… и ничего больше… Просто сон… Я такое видел только в кино… Голливуд… Голливуд… это всё Голливуд… Не-не-не… не надо себя обманывать… это не Голливуд… это не сон… Они говорили факты… факты… о которых я никогда не знал… Эта информация не из подсознания… нет… не оттуда… не из него… Всё реально… всё реально… реально… боже мой… боже мой… Куда мне спрятаться от этой информации?.. Куда?.. Он храпит… храпит… боже… он храпит… он так жутко храпит… Страшно… страшно… мне страшно… Что это?.. Мороз… мороз по коже головы пошёл… мороз… Во-ло-сы… Лицо похолодело… В груди неприятно защекотало… Страх сквозь глаза лезет… Мама… мама… где ты?.. Мама… мама… мэма… Я хочу домой… отпустите меня домой… я хочу домой… домой… там так хорошо… Мама… мамочка моя… папа… папочка мой… отпустите меня к ним… отпустите… За-пы-хав-ший-ся… я бы позвонил наощупь в свою квартиру… вытирая наощупь ноги… на площадке нет света… Открылась бы дверь… и светлый уют с поцелуем мамы и рукопожатием отца обесстрашили б и обрадовали меня… Я бы разделся… помылся… и пошёл на кухню… есть на большом блюде печённую бу-у-льбочку с ку-у-рочкой… Боже мой… боже мой… боже мой… он же тоже… тоже… ел… мя-со… пе-чё-нно-е… Боже… как он мог делать это?.. Боже… как он мог порубить её?.. Чёрт… это же невозможно представлять… а тем более осознавать… Э… канн… люд… бал… канноед… людоед… ты что делаешь в моей квартире?.. Что ты делаешь в моей квартире?.. Не… не… не… Отмотать… отмотать… надо отмотать воображение назад… Назад… назад… назад… Отматываем… отматываем… от-ма-ты-ва-ем… За-пы-ха… Наощу… Звоно… Свет… Пож… Рукопож… Блюд… Люд… Опять… опять… Чёрт… чёрт… Как ты мог?.. Как ты мог?.. Нет… нет… это невозможно… невоз… это всё невозможно предста… предста-а… предста-а-а… Духовка… дух… мясо… ку-ри-ца-а…”
– А-а-а… Мг… мг… Хрр… хрр… М-м… м-м… У-э!.. у-э-э!.. у-э-э-э-э!.. Экхэ-экхэ!..У-э-э-э-э-э-э!.. Экхэ-экхэ-экхэ!.. Тьфу… тьфу… тьфу… тьфу… Ху-у… ху-у… ху-у… ху-у… У-э!.. у-э-э-э-э-э-э-э-э!.. Экхэ-экхэ-экхэ!.. Тьфу… тьфу… тьфу… У-э-э-э-э-э!.. Экхэ-экхэ!.. Тьфу… тьфу… Ть… ть… ть… ть… Фу-у-у… ху-у-у… у-у-у…
„Сл… слава богу… что это просто вода… просто вода… вода… вода… Вырвало… вырвало… меня вырвало… Слава богу… что просто водой… просто водой… водой… Слава богу… слава богу… слава… слава… сла… Во р-ту горь-ко… горько… гор… Как?.. Как?.. Как теперь мои родные?.. Как же вы теперь там в моём во-о-бра-же-ни-и… в моих вос-по-ми-на-ни-ях?.. Жуть… Жу-ть… Жу… Держать глаза закрытыми ещё жутче… чем от-кры… Жуть на самое святое замахнулась… на самое святое… И я не знаю… как её уничтожить… как вас уберечь… родные мои… Не знаю… не знаю… не зна… Надо… надо снова вернуться в эти жуткие воспоминания… в воображение… Надо спасти вас… родные мои… спасти… Я спасу вас… я спасу… Щас… щас… Щас окунусь в мысли… Щас только… Набраться храбрости надо… храбрости… Хра-бро-сти… Откуда?.. Где её брать?.. Нету её совсем… Ладно… Ладно… Ладно… Без храбрости придётся отправляться в прошлое… без храбрости… На счёт „три” буду окунаться… на счёт „три”… Р… Раз… Д… Д… Два… Т… Т… Т… Три… А-а-а… На… на… на… Где?.. где?.. Сюда… сюда… Быстрей… быстрей… Все… все… Мам… пап… баб… дед… Инн… За мной… за мной… ко мне в душу… А ты иди на… Пошёл на… Блин… чего тебя стало так много?.. Почему же вы стали мощней?.. Почему ж у вас появилось оружие?.. Жуть… Жу-ть… Ж… у… т… ь… Эх… войско бы мне щас… хоть какое-нибудь… Да нету… не-ту… не… ту… За родных… за родных… Вперёд… вперёд… Ура-а-а-а… На… на… на… на… на… на… н…                Ху-у… ху-у… ху-у… Не получилось… Не получилось… Ничего не получилось… Отдохнуть… Отдохнуть… Надо отдохнуть… Задремать… Задремать… Надо задремать… Сил наберусь и опять… И снова… Спасу… Спасу… Я вас всех спасу… Всех… Всех на земле… Я… Кто я?.. Я… такой-то и такой-то… Родился в таком-то часу… в такой-то день… в такой-то месяц… в такой-то год… в такое-то столетие… в такое-то тысячелетие… Родился там-то и там-то… Попал сюда… Надеюсь очутиться в любом другом месте… Не загру…”
– Тпррррр…
„Не загружаться… не загружаться… Я тут… я тут… Я есть… Только надо задремать… задремать… надо задремать… А сейчас задремать… задремать… задремать… задремать… Дремать… Дремать… Дремать… Дремать… Драма… Драма… Драма… Драма… Драм-лю… Драм-лю… Драм-лю… Драм-люд… М?.. А?.. Что?.. Храпит… Храпит… Он храпит… Он по-прежнему храпит… Чего он так храпит?.. Чего храпит?.. Чего?.. Мысли… мысли… мысли… Чего вы лезете ко мне?.. Что вам от меня надо?.. Прочь… мысли… прочь… отцепитесь… Не трогайте… не трогайте меня… Гадости блевотные… Зачем он так храпит?.. Ответьте… ответьте мне… зачем он так храпит?.. Э-э-э… где я?.. Где?.. Я не дома… не дома… Тада де?.. Де я тада?.. Отцепитесь от меня… Мысли… отцепитесь от меня… падлы… я сказал… отцепитесь… Как же мне отвоевать собственное воображение?.. Как?.. как?.. как?.. Надо заснуть… надо заснуть… надо обязательно заснуть… Я же хочу спать… хочу… очень хочу… Надо мне спать… это спасение… только это… Спи… спи… спи… Закрой глаза… вот так… так… вот… Тихо… тихо… считай… считай… баранов считай… Один баран… два барана… три барана… четыре барана… пять баранов… шесть бар… Баран… баран это баранина… опять мясо… опять… Невозможно… невозможно от этого спрятаться… невозмо… Надо считать что-то другое… что-то другое… Что?.. Что?.. Просто буду цифры считать… обычные цифры… Буду их представлять и считать… Хорошо… хорошо… Еденица… чёрного цвета… Двойка… коричневого цвета… Тройка… цёмно-зелёного цвета… Четвёрка… коричневого цвета… Пятёрка… красного цвета… багрового… как кровь… Чёрт… опять… опять… Опять опять… Дальше… дальше… надо дальше… Просто дальше… да и всё… Куда долить?.. Тиш-тиш… Аз… ва… ры… атыры… ять… Шесть… шесть… щас шесть… Шестё… шестёрка… Шестёрка… чёрного цвета… Семёрка… тёмно-синего цвета… Восьмёрка… ко-ри-чне-во-го… цве-та… Де-вят-ка… ко-ри-чне-ва-я… Де-сят-ка… бе-ла… Со-ро-ков-ка… С-с-с… З-з-з… За-сыпа… Сссо-о-о-э-э-э… у-у-у-у-У-У-У… Бл… Бл… Спа… Спа… Спа… Спа… Сап… у-у-у-у-У-У-У… Блин… Бли… Бл… Б… Сплю… Спл… Сп… С… у-у-у-у-У-У-У… Блин… блин… блин… свет… свет поганый… спать не даёт… колотит меня аж… внутри… с зябкостью колотит… даже как-то пронзительно колотит… Не могу заснуть… никак не могу… Трррремор… Громкий храп мешает… свет мешает… Нечто специально мне мешает… мешает… сука… Сука… сука… су… Надо мне пододеяльник на лицо натянуть… надо попытаться… Попытаюсь… попыта… Заодно согреюсь… Кожа гусиная… Суки… даже одеяло не дали… Сволочи… Тяну… тяну… вот так… вот… вот… вот… Давай… давай… Вот так… Вот и хорошо… натянул… А смогу ли я придерживаться своих законов-запретов?.. Конечно же… смогу… столько здоровьев на кону… судеб… жизней… О… щас зажму большой палец в кулаке… Пускай хоть он согреется… Положу кулак на грудь… Вот… так… Холодно… холодно… как же мне холодно… холо-о…”
– У-у-у-гугу-гугу-гугу-у-у-у…. Хрр… хрр… хрр…
„Всю жизнь у меня руки и ноги холодные… а тут ещё дополнительный холод… Кровь… блин… до конечностей не добегает… И зачем я такой длинный вымахал?.. Правда… нижних… слава богу… уже не чувствую… Трахея… трахея-проститутка дерёт… А так хорошо… с пододеяльником на лице… Свет не светит… хорошо… теплей немножко… Но не намного… не намного… не нам… Стало теплей… стало теплей… Вроде бы… Нет… вообще не потеплело… вообще не потеплело… только лицо… только лицу теплей… А руки?.. А плечи?.. Майку… падлы… сняли… холодно… холодно… как же холод… Ну… ничего… ничего… потерплю… потерплю… Я под пододеяльником… я спрятался… Мне тут теплей… чем там… теплей… Щас надышу… и ещё теплее станет…”
 – Ху-у-у… ху-у… ху-у-у… ху-у-у… ху-у-у-у-у… ху-у-у… ху-у-у-у-у-у… ху-у-у… ху-у-у-у… ху-у… ху-у-у-у… ху-у… ху… ху… ху… ху… ху… ху… 
„Всё… хватит дышать… а то затошнит… Хватит… Не хочу туда… не хочу туда… не хочу… Тут буду жыть… тут… под пододеяльником… Тут теплей… тут теплей… тут теплей… Тут лучше… лучше… лучше… лучше… Да… да… Под пододеяльником… под пододеяльником… под пододеяльником… под пододеяльником… Тут… тут… тут… тут… ту… ту… ту-ту-ту… Уютно мне… уютно… уютно… даже уютно… Лютый уют… Вот так бы лежал и лежал… лежал и лежал… Лишь это сейчас ценно… Мой пододеяльник и я… Я и мой пододеяльник… с у-зо-ром из слов „МИН-ЗДРАВ”… Это что… твоё имя?.. А… пододеяльник… Как тебя зовут?.. Минздрав?.. Журишься?.. Журишься… Я тоже… Смотри… не пережурись… Нет… всё ж таки всё у нас с тобой будет хорошо… всё будет хорошо… Обязательно… обязательно… Абсолютно… абсолютно… И-но-го вы-хо-да про-сто не-ту… Аб-со-лют-но… Я под под… Я под под… одеяльником… Я под пододеяльником… Получилось… надышал… потеплело… Это победа… Небольшая… Маленькая… Малюсенькая… Малюпасенькая… Незаметная… Несуществующая… Но всё равно мне тут чудесно… мне тут чудесно… Чудесно… чудесно… чудесно… чудесно… чудесно… чудо… Чудесно… Чудесно… Чудесно… Чудесно… Чуд… Хорошо… хорошо… хорошо… хорошо… хор… Хорошо… Хорошо… Хорошо… Хо… Нормально… нормально… нормально… нормал… Нормально… Нормально… Норма… Никак… никак… никак… Никак… Никак… Терпимо… терпимо… Терпи… Те-рпи-мо… Если б только… Да нет… терпимо… Каэшна… терпимо… А как же иначе?.. Да… но… Никаких „но”… всё терпимо… Так как же можно так долго?.. Долго так дышать… А что… есть выход?.. Ну так… Блин… ну это ж невозможно… Скока так протянешь?.. Скока ишшё?.. Скока ишшё терпеть?.. Скока?.. Скока?.. Скок..? Не… так невозможно… Тяжело дышать… Под пододеяльником тяжело дышать… кислорода не хватает… не хватает кислорода… Так что делать?.. Делать что?.. Ничего не сделаешь… Блин… ну как это „ничего не сделаешь”?.. Что за маразм?.. Немножечко… немножечко… хоть немножечко ещё в тепле побуду… хоть немножечко… Смакуй… смакуй… смакуй… Немножечко… это же так много… Немножечко… немножечко… немножечко… не-мно-же-чко… нем… Не… не… надо сбросить пододеяльник… надо сбросить… Сбрось… сбрось ты его… Сброшу… сброшу я его… а то задохнусь ещё… Да сброшу я его на хрен… Вот… Вот… Вот и всё… Вот и всё… Свежий воздух хоть… Свежий… Буду дышать… дышать… дышать буду… дыш… Блин… больно… больно дышать полной грудью… больно… из-за спины больно… Может… на борцовский мост стать?.. Нет… нет… это невозможно… даже пытаться не буду… Да и хватит мне на сегодя мостов всяких… Лучше на туше останусь… лучше уже на туше лежать… лучше на туш… Не… не… больно… больно так просто лежать… так тупо лежать… так покорно… Попробую хоть спиной пошевелить… для удобства… Может… переулягусь… так не так больно будет?.. А ну-у-у…”
– У-у-у-у-у-у-у… Бли-и-и-н…
„Больно… больно… как же больно… Лежи и не шевелись… Герой… блин… Блин… блин… свет… свет поганый… Опять свет… Кромешный свет… кромешный… Куда от тебя деться?.. Надо… надо рукой глаза закрыть… Надо закрыть… Так… так… так… Так вот… так вот… так вот… Мг… Мг… Мг… Не… не… Не… не… Нет… Тяжело так руку держать… тяжело… Тяжёлая она какая-то… тяжёлая… Ничио не буит… Не… не буит… Блин… под бровями от света болит… под бровями бол… Мышцы устали морщить лоб… Подушка блином… лежать не мягко… не мягко… да и пёрышки колятся… На затылке что-то жжёт… Что-то жжёт… А ну-ка… что там… Ну-ка… Ну-ка… Во-ло-сы по-сли-па-лись… Почему это?.. Почему?.. По-че-му?.. А-а… это… может… кровь запёкшаяся… Да… точно… упал и головой ударился… Блин… действительно… Блин… ударился… Блин… Блин… Ну… да это мелочь… Холодно… холодно… холодно… А вот это уже не мелочь… У меня… наэрна… температура… наверно… она… я чувствую её… Хо-лод-но… хо-лод-но… хо-лод… Расслабься… расслабься… и будет не так холодно… расслабься… Хорошо… хорошо… хорошо… Расслабляюсь… расслабляюсь… расслабляюсь… расслабляюсь… Рас-слаб-ил-ся… рас-слаб-ил-ся… рас-слаб-ил-ся… Действительно… стало уже не так холодно… не так… не так… не так… не так… не…”
– У-гу-гу-гу-гу…
„Тяжело… тяжело… тяжело… Тяжело не защищаться от холода… тяжело… Тяжело не защищаться… тяжело… Холод… холод… холод… какой лютый холод… А ты отвлекись… отвлекись… отвлекись от него… Как?.. А хоть и подумай о чём-нибудь… пусть и с болью… Мг… мг… мг… Тап-тап-табірота-шмур-барака-бруда-нікона-бріціка-біта… Д-р-р-р-р-р… ты-дын-тым… Ціка-ціка-ціка-ціка-цік… М-м-м-м-м… на-на-на-на-на-на-на… ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля… Міра-баскет-толькі-побач… Бога-вашу-маці… Не… мысли меня не греют… Кровь только зря гоняют… Столпились… пихаются… трутся одна об одну… наэлектризовались уже… а не греют… Смазка нужна… Да так же быстро трутся… И не остановить… Осколки мыслей мозги режут… Атара-чара-бара-гітара-гагара-кара-мара… Не… не остановить уже… Тормознуть их надо… только тормознуть… Надо замедление кадров включить… Так… так… так… Тихо… тихо… тихо… Спокойно… спокойно… спокойно… Вот… вот… вот… А этот всё храпит… храпит и храпит… беспрерывно храпит… Я же точно помру сейчас… У меня рука болит… занемела… Надо её согнуть… Или хотя бы изменить её положение… Отцепите капельницу на хрен… отцепите её… гниды… Подушку взбейте… И поверните меня на бок… тело млеет… хочет на бок… я хочу на бок… мне неудобно… я залежался на спине… а она болит… болит… спина болит… Чего ж ты так храпишь?.. Ну зачем ты так храпишь?.. Не пугай меня… не пугай… прошу тебя… Куда мне деть мой страх… куда?.. Да что это такое… Трахея… трахея… что там дерёт так?.. Больно… больно… как же мне больно… Спина болит… спина так сильно болит… Не болела ж… не болела ж… Помогите… помогите… поверните меня на бок… скорей… кто-нибудь… Мне слишком неудобно… слишком… Холодно… холодно… хо… Сдохну щас… Точно сдохну… Свет погасите… свет… падлы… погасите… Храп… храп… заглушите этот жуткий храп… Я не чувствовал такой боли никогда… Это… это край… Больно… больно… спина болит… спина… спина… больно… больно… больно… болю-у…”
– М-м-м-м-м-м… чёрт… Хрр… хрр…хрр… хрр…
„Блин… врагу не пожелаешь… Ни Борису… ни Борису… ни остальным… Даже хлопцу тому… хлопцу тому в школе… нас с мамой… нас с мамой моей унизил… Не дай бог тебе такого… не дай бог… Больно… больно мне… очень-очень… Что делать мне?.. Что?.. Болит… блин… Болит так… Лучше зубы мне без наркоза повырывайте… все… только уберите боль эту… уберите… Перелом позвоночника… перелом так болит… Сам нерв так болит… Невозможно терпеть мне это… Если эту боль переживу… потом любую смогу выдержать… но и любой буду бояться… Температура… холод… свет… трахея… храп… храп этот дикий… дики-а…”
– А-а-а-а-а-а… Хрр… хрр… хрр…
„Отрежьте мне пальцы на руках… только не мучьте… не мучьте меня… мне больно… Без наркоза отрежьте… отрежьте пальцы… только остановите это… остановите… избавьте меня… Пить… пить… дайте пить… падлы паршивые… Водички… водички… много водички дайте… много… Больно… неудобно… поверните меня… неудобно… Свет… свет… погасите свет… суки… Рука занемела… болит… она занемела… занемела… ничио низя сделать… невозможно… рука… рука… рука занемела… ладонь ваще неощутима… Я хочу повернуться… Температура… у меня температура… я её чувствую… чувствую… Холодно… майку дайте… майку хотя бы верните… падлы… Замкните меня в сауне… в сауне… в баре… в „Трёх столах” меня замкните… Не-не… в бар низя… это нарушает мои законы-запреты… Не… в „Три стола” нельзя… Лучше подожгите палату… дайте согреться… дайте… Жутко… жутко… храпит… храпит он… Дайте пить… пить дайте… Трахея дерёт… больно… Спина болит… Пить… пить… пи… пи… пи… Неудобно… поверните… больно… очень… спина моя… спинка моя… Сука… ты чего так болишь?.. Зачем так сильно… зачем?.. Как больно… боже мой… как больно… Надо медсестру звать… необходимо… это мой шанс… зови… зови… Щас позову эту гниду… Де она там хоит?.. Мать её… Подожди… подожди… может… она ишшё доброй окажется… От тада и раскаюсь… Лучше потом раскаяться за ошибочное обвинение… чем сейчас не отреагировать на мнимую вину… Так что… покуда… гнида… гнида… гнида… Больно… больно… больно… А еси она добрая… то её не жалко… еси… каэшна… существует загробная жи… Боль… боль… боль… боль… боль… боль… Щас позову г… её… Сейчас позову всех… Сейчас… Нет… всё равно не услышат… у меня слабый голос… Услышат… дверь в палату открыта… всё время открыта… услышат… обязаны услышать… Нет… стесняюсь… лучше потерплю… потерплю ещё… потерплю… Нет… стесняться сейчас… недопустимая роскошь-а-а…”
– А-а-а-а-а-а!.. Сестра!.. Сестра!.. Сестра!.. Сестра… иди сюда!.. – я заплакал от отчаяния сдавленными, прерывистыми выдохами.
– Ну что такое?! – спросила Ира.
– Да спина болит… очень болит… нестерпимо…
– Щас уколю! – сказала медсестра и исчезла.
Появилась она уже со шприцом и стала абсолютно неощутимо колоть меня в бедро. Удивлённый, я подумал, что в протез колоть не станут, но долго трогать своё тёплое тело, не чувствуя прикосновений, побоялся.
– А что это?.. – поинтересовался я.
– Морфин! „Тащиться” буишь!
– Куда?..
– Легче станет!
– А что это за морфин?..
– Всё тиэ знать надо! Наркотик такой! – ответила Ира, и мне подумалось, что мои семь законов-запретов неизбежно будут иметь исключения.
– А у меня ноги есть?..
– А куда они денутся?!
– А можно глянуть?..
Медсестра подняла пододеяльник, и я рассмотрел свои родные загорелые ноги. Это успокаивало, но было непонятно, почему я не могу даже шевельнуть ими.
Ира взяла у меня между ног какой-то целлофановый мешок с жёлтой жидкостью, слила её в раковину и снова прицепила его к некой трубке, которая торчала из меня.
Никогда бы не поверил, что впервые девичьи очи узрят моё обнажённое тело именно в таком виде. Однако мне было не до стыда…
– А где моя одежда… родная?..
– На складе, не бойся! Зачем она тебе уже?!
– А что это?.. – спросил я про трубку.
– Катетер!
– А что это?..
– Он помогает тебе мочиться!
– А что… я сам не могу?..
– Пока нет!
– А что за мешок?..
– Это мочеприёмник!
– А почему у меня ноги не шевелятся… и не чувствую ничего ниже груди?..
– Это от травмы!.. Ну всё, хватит спрашивать! Так, капельницу уже буим снимать!
Ира вытянула иголку из моей руки, и я еле согнул её с болезненным наслаждением. Стал шевелить кистью, и она медленно налилась приятным теплом чувствительности.
– А можно мне водички?..
– Не, я тока могу тиэ губы намочить!
– А врач мне разрешил понемножку пить… вон кружка…
– Тебя из-за воды уже вырвало, подушка мокрая!..
– Да нет… меня вон из-за того мужика вырвало… Почему он так храпит?..
– Он не храпит, а хрипит!
– Мне от этого не лег…
– У него воздуховод стоит! И у тебя стоял!
– А что за воздухо..?
– Трубка такая, чтобы дышать!
– Это из-за неё у меня в трахее дерёт?..
– Да!
– А можно с этим что-то сделать?..
– А что тут сделаешь?!
– Ну дайте водички немножко… Я только немножечко… – Ира дала мне немного попить. Руки мои были такими ослабленными, что я еле сгибал их, не говоря уже о том, чтобы что-то ими держать. – А можно ещё?..
– Всё, хватит!
– А можно мне на бок повернуться?.. Потому что неудобно так…
Когда медсестра поворачивала моё тело, мне было так больно, что казалось, позвоночник вот-вот рассыпется, но, оказавшись на боку, я почувствовал облегчение.
– Де ты так загорел?!
– На речке…
– На какой?!
– На Средиземной…
– А де это?!.
– Очень-очень далеко…
– А что, поблизости речек нету?!
– Такой нет…
– А что в ней такого?!
– Она солёная…
– А разве речка может быть солёной?!.
– Может…
– От чего?!
– От слёз…
– Хм!
– …
– У тиа девушка есть?! – ширпотребным тоном полюбопытствовала Ира.
– А у вас одеяло есть?..
– Не, одеяла нету! Так девушка у тиа есть или нету?!
– А у вас девушка есть?.. – попробовал пошутить я.
– Нет… ни девушки, ни парня у меня нету!.. – серьёзно ответила медсестра.
– А у меня девушка есть… – посерьёзнел и я.
– И как её зовут?!
– Не знаю…
– Как это „не знаешь”?! – шутливо удивилась Ира.
– Да так… не знаю…
– Правда?! А почему ты не знаешь, как её зовут?! – серьёзно удивилась Ира.
– Потому что я её ещё не встретил…
– А как тада она у тебя есть?! – недоверчиво спросила медсестра.
– В воображении…
– А-а!.. Понятно… – с непониманием сказала Ира.
– А на каком я этаже?..
– Какая тиэ разница?!
– Просто… Чтобы чувствовать своё место… в пространстве… – второй раз я попробовал подбодрить её и себя.
– Ты на самом низу! – серьёзно ответила медсестра и исчезла.
„Ну… слава богу… так можно жить… вот так на боку… тихенько буду так вот… и всё… Слава богу… Буду жить так тихенько… и ничего… нормально… А оно уже и не так холодно на боку… а тот не храпит… а хрипит… уже хорошо… Ему тоже не позавидуешь… Не-не… свет в глаза уже не светит… я на боку… Тут в реанимации… наверно… нельзя свет выключать ночью… И дверь в палату… наверно… нельзя закрывать… Понятно… понятно… мне всё понятно… Правильно… правильно… это правильно… я согласен… я с этим согласен… Что-то так вроде бы думки дурные не лезут в голову… А это хорошо… даже очень хорошо… О чём-то приятном можно подумать… но… не задумываясь… не задумываясь… Да… подумать просто… и всё… Жаль… что думать не о чем… жаль… Ну и что?.. Ну и ладно… так просто полежу… Хорошо… что медсестра приходит… хорошо… что помогает… а я её… дурак… порочил… аж стыдно… Ну ладно… забудь… Хотя странноватая девка… попросишь… поможет… промолчишь… ну и хрен с тобой… никакой инициативы… Странноватая девка… странноватая… Но ничего… всё хорошо получилось… Я всё сделал… всё… что хотел… она помогала… Всё хорошо… всё скоро станет хорошо… А ноги?.. Ноги отойдут… отойдут скоро… куда им деться… Хотя врач сказал… что людоед никогда не пойдёт… а он тоже с высоты спрыгнул… Значит… и я никогда ходить не буду?.. А хрен вам всем… я буду ходить… пойду… У меня сила воли… дай боже… Поднимусь… заставлю ноги работать силой воли… чего бы это ни стоило… Ай… как бы там ни было… а всё у меня хорошо… Скоро меня тут навещать начнут… все-все… В центре внимания буду… Фанабериться буду… хвастаться перед всеми… что с моста спрыгнул… Героем буду… Буду всем показывать… что я держусь… несмотря ни на какие невзгоды… Э-то те-перь мне е-дин-стве-нная у-те-ха… Хотя… почему я решил… что меня тут в больнице держать будут… Домой поеду… домой поеду… да и всё… Я себя нормально чувствую… А на трахею и температуру плевать… мелочи это… Да я вообще здоровый почти… А ноги отойдут… отойдут ноги… Скоро и без катектера… или катетера обойдусь… хрен с ним… хрен с тем катетером… Я много чем болел… но всегда вылечивался… всегда… Вот и ноги мои вылечатся… и перелом позвоничника… и всё остальное… Смешно… смешно… А почему я улыбаюсь?.. М?.. А ваще мне как-то приятно становится… вот я и улыбаюсь… Почему это так?.. Не знаю… не знаю… Но главное… что приятно… приятно… и всё тут… Не-не… это ж… может… из-за этого… как его… падлу… наркотика этого?.. Марфий… или морфий… Верно… это он так действует… точно он… А мне плевать… еси и так… Пускай наркотик… пускай ишшё шо… плевать… абы спина не болела… а она уже не так болит… Терпимо… по крайней мере… Если так… то хорошо… Удобно лежу… свет не мешает… не холодно… жажду немного утолил… тот бедняга не храпит… а хрипит… спина отпускает… а на температуру и трахею плевать… Мне приятно… приятно… это хорошо… мне это очень хорошо… ласково… мне ласково… мне нежно… Какая природа этой приятности?.. Ну… обычная… наэрна… природа… как и во всём… обычная природа приятности… Кстати… такая же… как и в приятности от выпивки… Нет… нет… тут нечно иное… нечто большее… чем просто приятность… чем просто удовольствие… Это нечто большее… более сладкое нечто… более ласковое… более нежное… Это не сравнить с тем… когда я пьяный… Это больше… значительно больше… во много раз больше…”
– Ух… какая услада… услада… ус… Поразговаривать бы с кем-нибудь об этом…
„Усла-а-а-да… на-сто-я-ща-я усла-а-а-ада… на-сто-я-щий экстаз… на-сто-я-щий ке-э-э-йф… на-сто-я-ща-я нирва-а-а-а-на… Ощущения… ощущения… пожизненные ощущения из снов… Ощущения наяву… наяву… на-яву… На мотоцикл… Всё становится однородным… Изнутри откуда-то тепло идёт… доброта идёт… доброта… Свет… свет настоящий исходит… Блин… как приятно… как приятно… вся палата в теплоте… в тепле… в счастье… в счастье… Это настоящее счастье… счастье… вот оно… счастье… А я думал… что его не существует… а счастье… вот оно… вот… Гляди-и-и-и-те… это же рай… рай… рай… Во-о-о-т он какой… Сла-а-а-а-дкий… На-сы-ы-ы-щенный… Тё-о-о-о-плый… Я могу даже потрогать эту сказку…”
– Во-о-о-о-т… во-о-т оно… све-э-э-э-тлое… жё-о-о-о-лтое… тё-о-о-о-плое… вот… мя-а-а-а-гкое… Всё до-о-о-брое… Я ра-ста-и-ва-ю в экста-а-а-а-а-а-зе… Я и есть экс-таз…
„Пасибо тиэ… Ира… пасибо тиэ… бог… пасибо тиэ… Наркотик… А ишшё гаарят… шо наркотики… это зло… По телику демонстрируют ролики всяческие… ломки наркоманов… ужасы разные… Это всё бредятина… Наркотики… это рай… реальный рай… Вот… вот я его щас вижу… вот он… Трогаю его… трогаю… мацаю… ма-ца-ю… ма… ма… ма-ма… мама… Мама… всё это стоит ломок… Всё это стоит всего… Не… наркотики следует не запрещать… а рекламировать… Пускай даже посдыхаем после них все… Это того стоит… Ведите щас сюда всех… тешиться буим… Весь мир сюда ведите… Тут наслаждение и счастье… бесконечное счастье… Вы его ищете… а оно тут во… в реанимации… Тут кла-а-а-д… ска-а-а-рб… ска-а-а-рб… Скар-ны… Ска-ри-на… Слава богу… что я сюда попал… У меня реанимационное настроение… Идите и вы сюда… родственники мои… Друзья мои уни-верные… вы настоящие мои друзья… самые лучшие друзья… Я добрый… и вы добрые… Старшеклассник… ты мой самый лучший друг сейчас… запомни это… И-и-и… эта… Доздраперма… блин… сперма… Аль… Аль-ебардовна… тоже… Врачи… медсёстры… все… все… я вас всех люблю… всех… всех людей на земле… всё живое на земле… всё мёртвое… И людоеда этого люблю… Добрый мужичок… хоть и дурачок… Хрен с ней… с женой твоей… новую найдёшь… хрипи… сколько хочешь… А меня прости… погорячился я насчёт тебя… Ну… да и ты тоже насчёт жены погорячился… мягко думая… Жаль только… что я уже не смогу смотреть свои любимые фильмы ужасов… Приветствую вас всех… приветствую… приветствую… приветствую… при-вет… вет… вит… Витовт… Же-май-ти-я… Я… кажется… сейчас начну плакать… Да… вот… начинаю… Хочется… мне очень хочется плакать… Я плачу… я плачу… Горячие такие… такие горячие слёзы… Всё это от счастья… от моего… от нашего всеобщего счастья…”
– Ху-у-у-у-у-у… о-о-о-о-о… чистота-а-а-а-а… любота-а-а-а… великоле-э-э-э-э-пие… эде-э-э-э-м…
„Э-де-э-э-м… э-де-э-э-м… какой эде-э-э-э-м… Эдем… Адем… Ад-ем… Модем… Эдем… модем… эдем… модем… эдем… модем… м-м-м-м-м… Я в нём… в модеме… Я в компьютере… прямо внутри него… Тун-тун-тун… Как тут красиво… Пластмасса тут… пластмасса тут красивая… кафельная… добрая… Пластмасса лучше природы… Пластмассовый эдем… Не загружаться… не загружаться… Опять ступор… Думать… думать… надо дума… Думаю… думаю… дума… Не… не… не могу… не могу… не мо… Мысли… мысли тонут… тонут они… Не спасти… не спасти… никак не спасти… Надо хоть за что-то зацепиться и осознавать… осознавать… Нет… нет… нельзя задумываться… нельзя… Нельзя задумываться… нельзя не осознавать… Шо ж тада делать?.. Морфин… Морфий… Морфей… бог сна… Отдыхать буду в эдеме… Мне тут хорошо… мне тут красиво… мне тут медленно… Тут постоя-а-а-нно… по-сте-пе-э-э-нно… Что-то не та-а-а-а-а-к… Что-то не так… Что-то не так… Э-э-э-э… И-и-и-и… Это я… я… я… Пласт-масса… бе-э-э-лая… ка-фель… кле-тки… По-про-бу-у-у-у… ли-бо… за-гры-да… Может… гэ… нитроха… Спокой… покой… пок… по… п… ы… ы… ы… ы……………………………………………………………………………………….”




„И-у… у… М-м-м… Мг… мг… мг… Ну-у-у… что-о?.. Тихо… так… что-то неудобно мне… Дремание было… не сон… а дремание… Мне неудобно опять… неудобно на боку… надо на спину лечь… разогнуть её… обязательно… Больно так на боку… больно… опять спина болит… всё же… Да и на ладонь нижней руки… как будто искры от бенгальского огня сыплются… немеет… Всё боли-и-и-т… Что же делать?.. Что… что… известно что… сейчас попытаюсь сам повернуться на спину… А ну… Ну… Ну… Блин… больно… Не-не-не… это невозможно… такое невозможно осуществить… Хотя я ещё мало пробовал… Надо ещё… ещё надо… Ну… Вот… видишь… пошло нем-м…”
– М-м-м-м-м-м-м… м-м-м-м-м… м-м-м-м-м-м… Хрр… хрр…
„Трахея… Не… боль… дикая боль… То не было боли… а щас опять начала быть… Пошевелиться боюсь… больно… больно… больно… А может… и не надо шевелиться… чтоб не болело… может… и не надо?.. Может… реже дышать… и не так полно?.. Может… попробовать замереть?.. Действительно… попробую… попробую… попробую… Про-бу-ю… Про-бу-ю… Про-бу-ю… Про-бу-ю… Про-бу-ю… Про-бу-ю… Про-бу-ю… Про-бу-ю…”
– Ху-у-у… ху-у-у… ху-у-у…
„Не… не… не… Замершим быть ещё больше больно… ещё больше… больше… Надо что-то другое… что-то другое… что-то другое надо… Что-что-что-что-что?.. Что?.. Надо… надо… надо… Надо… На-до… Надо… отключить боль… отключить… надо отключить боль… отключить… от-ключ… А как?.. а как?.. как это сделать?.. как?.. Просто… просто… очень просто… Надо отключить боль… и всё… просто отключить… и всё… Как вилку из розетки… Понятно… Отключаю… отключаю… отключаю… отключаю… от-клю-ча-ю… от-клю-ча… от… Нет… нет… всё равно больно… всё равно… Отключённое болит… отключённое… даже отключённое… Чужое болит… уже чужое болит… Нужна помощь… очень-очень больно… Мне нужна помощь… скорей бы утро… Где та Аврора?.. Где тот выстрел пушки… холостой?.. Больно… спина… спина… Замлел я весь… На спину меня… на спину… падлы… Воды… воды дайте… дайте мне… суки… напиться… в конце концов… Налейте мне нормально воды… Полную кружку налейте… до верху… Знобит… знобит что-то… Холодно… холодно… температура… темпера… Наркотики… наркотики проклятые… Жуть… они… это жуть… Искушают… искушают нереальным наслаждением… именно оно… корень наркотической опасности… именно его надо бояться… Жажда… жажда… жажда… Пить дайте… сволочи… водички… Это наркотики во всём виноваты… Дразнят… обнадёживают соблазнительной иллюзией… а потом… а потом подставляют… Обман… какой мастерский обман… Потом ещё хуже… ещё хуже… А дальше… наверно… ломка и всё остальное… Наркотики… падлы… падлы… ненавижу вас… синтетическое очарование… сатанинская кровь… сдохни… сдохни… И ты сдохни и не хрипи так… не хрипи… мне же страшно… понимаешь… страшно… я боюсь… не хрипи… умоляю… Мне и так больно… нестерпимо… Знобит… падла… неудобно… А этот душегуб всё хрипит… А может… не душегуб… а телогуб?.. А может… мясогуб?.. Едогуб?.. Опять… опять этот ужас… Останови мысли… останови… не задумывайся… тихо… Блин… больно очень мне… Это отвлечёт меня от мыслей… это хорошо… хо-о…”
– С-с-с-с-с-с-с-с… блин… ф-ф-ф-ф-ф… Хрр… хрр… хрр… С-с-с-с-с…
„Нет… это не выход… пусть лучше мысли… пусть мысли… Да что там дерёт… падла такая… Где вода?.. Дай воды… Немного воды… потому что меня знобит… холодно… Не хрипи так громко… только громко не хрипи… Так хрипи… а громко так не надо… Жутко… когда громко… жутко… пожалуйста… не хрипи… А закрою я ухо ладонью… чтоб не слышать его… Вот так… вот так… вот так… Одно ухо на подушке… другое… закрыл… Хорошо… Так хорошо… Хорошо… хорошо… хо… Тихо… тихо… тихо… тихо… ти… Хо-ро-шо… хор… Не… так нехорошо… нехорошо так… Глухо как-то… Мёртво… Невыносимо… Да и хрип отдалённо слышно… А отдалённая опасность… это ещё страшнее… чем когда она рядом… Потому что „вот-вот” страшнее… чем „уже”… Болит… болит… пить… пить… неудобно… неудобно… неудобно… занемело… тихо… тихо… не хрипи… Куда деться?.. Где помо-о…”
– М-м-м-м-м-м… н-н-н-н-н-н… Хрр… хрр… дзярэ… У-гугу-гугу-гугу… знобит…
„Давай наркотик… морфий давай… невозможно уже… И воды дайте… дайте воды… Попытаюсь заснуть… заснуть… Надо попробовать заснуть… Не хочу… но надо… надо… Я щас так и сделаю… так и сде… Накроюсь лучше… во… Во… во… во… А тиэрь спать… спать… спи… спи… тихенько… тихо… тихо… сон… щас будет он… рифма… спать… спать… тихо… спать… тихо… спать… спать… спать… спать… спать… спать… спать… спать… спать… спать… спать… спать… спать… спа… спа… спа… спа… сп… сп… сп… с… с… с… с…”
– Ы-ы-ы-ы-ы!.. С-с-с-с-с… Не могу… трясёт… трясёт… колотит холод… пробира-а-ет… Хрр… хрр…
„Надо звать медсестру… Да… точно… необходимо… неизбежно… надо звать её… Иру надо звать… Да любого падлу… любого… А если разозлится?.. Что-то очень часто я зову Иру… Плевать… сейчас не до…”
– Ира… твою мать…
„А может… они сейчас все спят?.. Ночь… ночь сейчас… все спят… все… кроме меня… Нельзя звать… люди спят… лю-у…”
– Ой… блин… болит… сука… а-а-а-а… а-а-а-а… а-а-а-а-а…
„Лучше бы кого-нибудь убили… только бы тебе полегчало… Нет… нет… не надо мне такого… Не надо ради меня таких жертв… не надо… Лучше бы кого-нибудь убили… какую б нибудь человеческую еденицу… только б это всё был твой страшный сон… Да… да… лучше кого-нибудь убейте… только… только… чтоб этого не было… Убейте кого-нибудь… Да-да… лучше кого-нибудь убейте… Только не моих родных… Да… кого-нибудь с улицы… Суки… суки… Хорошо… что я с Полиной это сделал… так вам всем и надо… А поправлюсь… обязательно всем вам отомщу… неспешно… продумано… и люто… Ну… мой светлый ёжик души… почему же ты меня не колешь?.. Совесть не позволяет колоть несчастного… да?.. Да с такой карой… как у меня… ты теперь чище остальных… С такой карой… как у меня… можно ещё долго грешить без угрызений совести… Такая кара… как у меня… положена… разве что за убийство… А я даже и не собирался никого убывать… э-э… убивать… Блин… спина… как больно… как больно… Убейте… убейте для меня кого-нибудь… Убей кого-нибудь… боже… убей… Я согласен… я согласен… только избавь меня от этого… от этого всего избавь меня… Убей… убей… убей… убе-э-э…”
 – М-м-м-м-м… о-ё-ё-й… Не… это всё… всё… всё… всё…
„Ну зачем я плачу?.. Не плачь… не плачь… ты мужик… Я мужик… я хочу терпеть… не плакать… Не могу… я больше так не могу… Это не моё… это не я-а-а…”
– А-а-а-а… М-м-м-мама-а-а-а-а-а!.. Больно-о-о-о-о!.. Подонки!.. Выродки!.. Я ничего такого не сделал!.. Вы все сумасшедшие!.. Сестра!.. Сестра!.. Ира, падла!.. Иди сюда!.. Э-э-э-э!.. Э-э-э-э-э!.. Э-э-э…
– Ты чего на меня ругаешься?! – недовольно спросила Ира.
– Да… блин… болит спина!.. Поверни меня на спину!.. И воды дай!..
– Ух, ты какой грозный!
Медсестра повернула меня на спину и дала мне немного воды.
– Дай ещё!..
– Хватит тебе!
– Уколи мне морфий!..
– Ага, щас! Морфин так часто не колят! – совсем не по-доброму сказала Ира и исчезла.
„Сволочь… падла… плесень… Чтоб ты сдохла… Сдохни… гнида… Потрох… Потрох ты… человечий… Сдохну… а тебя больше не позову… Опять этот свет в глаза… блин… Хорошо… что хоть попил… Мало попил… мало… надо было больше… Хорошо… что удобно лежу… На спине лучше… Хотя болит… как болела… Знобит… холодно… Накрыться надо лучше… вот… так… Животные… даже одеяла несчастного не дали… мне несчастному… Согрейся… согрейся… согрей… Обними себя… обними… обни… Вот так… вот так… вот так… Ну… ну… ну… н… Не… блин… болю… Больно… и всё тут… Болит и болит… Надо спешно заснуть… спеш… Иначе мне конец будет… Да ладно… если б так… но не сдохну никак… и даже не рехнусь… Опять рифма… Это хороший знак… Попробую заснуть… Может… получится… Сначала надо удобно лечь… Так… так… я молодец… я молодец… моло-о-а…”
– А-а-а-а-а-й бли-и-и-и-н-н-н-н-н… Хрр… хрр…
„Да чтоб я сдох… чтоб я сдох… блин… Я им там в аду такую жизнь учиню… что… А покуда… покуда надо по-другому улечься… по-другому… Так вот… тихенько… тихенько… хорошо… хорошо… так будет лучше… Слава богу… получилось… улёгся… как хотел… Тиэрь надо заснуть… Тиэрь надо просто заснуть… просто заснуть… Нет… это совсем не просто… совсем… Проклятый свет… свет мешает… Людоед хрипит… ужас… хрипит громко… Не заставляй меня думать про тебя… не заставляй… боже… как мне страшно тут… Людоед проклятый… я не буду думать о том… что ты сделал… я не буду представлять… Нет… ты меня не заставишь… Духовка… мясо… еда… Не-не-не… не-не-не… не буду про него думать… Про кого?.. Про кого?.. Как это его называют?.. Кто он?.. Ну этот… как его… Мясоед… Нет… Человекоед… Нет… Женоед… Нет… Меняед… Да… да… да… Не-не-не… отвлекусь… отвлекусь от этого… Давай… давай… давай… Такие экстремальные ощущения не для меня… не для меня… не для меня… А если ещё… не дай бог… ошибочные сомнения зародятся… О… нет… нет… это уже слишком… слишком… Всё… хватит болтать… хватит… Иди отсюда… Иди отсюда… я тебе говорю… Мне и так холодно… Хотя нет… мне и так уже жарко от мыслей… Жу… жу… жу… пел… пел я… жу… жу… жу… Пошёл прочь… людоед… отцепись от меня… Кх… Тихо вы… мысли… тихо… Кх… кх… Ну почему же вы такие липучие и тя-гу-чи-е?.. Кх… кх… кх… Не отвлечься от вас… э-кстре-ми-стки… И морщусь… и голову от вас уклоняю… всё равно никак… Надо затормозить мышление… Затормозить… затор-мозить… зато-рмо-зить… за-тор-мо-зить… мыш… М-м-м-м… Н-н-н-н-н… Му-у-у-у-у-у… Ну-у-у-у-у-у-у… Де вы там?.. Не… не я там… а вы там… Я тут… ут-ут-ут… када был и-и-и-и-ной… У-у-у-у-у… Да… никада… отцепитесь… пошли… Прыгали… бегали… скакали… тыгыдык-тыгыдык-тыгыдык… Кие-Русь… ле-та-ли… по-полз-ли… Поползли дальше… туда… И думай не думай… Э-кстре-маль… Про-сто не такой экстрема-а-а-а… экстре-ча-бу-да… Лю-до-ед… люд… лю-ю-ю-ди… ы-ы… ы… ы… ы… ы……………………………………………………………………………………….”




„Э-э-э… что-о-о… за-чем… При-дрем-нул… Р-р-р-р-р… Иди от меня… свет… И холод тоже… Не хрипи… холод… не хрипи… Пить давай лучше… лучше давай пить… Неудобно мне опять… Да что это такое… Скока можно это… такое?.. На бок надо… просто на бок… Воды… воды… красивой такой водички… прозрачной дайте… суки рваные… Температура у меня уже давно… Да и обезвоживание… Нет… нет… надо отвлечься… Надо отвлечься от всего этого… Отвлечься… отвлечься… отвлечься… отвлечься… от-влечь-ся… от-влечь… Нет… Не получается… Не получается у меня… Не получается… потому что… чтоб отвлечься от одного… нужно завлечься другм… Значит… нужно подумать о чём-то другом… о чём-то другом… Нужно забить голову какими-то другими мыслями… Клин клином… Нет… нет… я уже боюсь думать… боюсь… о чём бы там ни было боюсь думать… о чём бы там ни было… Даже про родных боюсь подумать… особенно про родных… Опасно думать… Нельзя думать… Неразумно думать… о чём бы там ни было… Да… но о чём?.. О чём тогда подумать?.. Я уже не могу думать… не могу… Горячка в мозгах… горячка… Но надо… надо… надо… Помогите мне подумать… помогите мне подумать… помогите мне поду… О чём?.. Обо всём страшно… Может… только про боль мою подумать?.. Сколько ж можно… Юра?.. Больно… больно мне… Про какую боль?.. Скока ж можно?.. Не о том думаю… не о том… Мне неудобно… мне надо опять на бок… Больные… на бок меня… Заткнись… заткнись… Хоть ты заткнись… убожество… Не хрипи… не хрипи… Не свети… не свети… Опять на бок… суки… давайте… меня на-а-а…”
– А-а-а-а-а-а… разве так возможно… больно как… О-ё-ё-ё-ё-й…
„Не плачь… не плачь… слёзы не нужны… не помогут они тебе… Повернуться… повернуться надо… да и всё… Просто повернуться… только повернуться… Боже… как больно… как мне больно… как мне холодно… как она сильно светит… как он сильно хрипит… как мне неудобно… как я хочу пить… Что сделать… чтобы всё это исчезло?.. Что сделать?.. Это уже невозможно… Да оно всегда было так… Нет… не так… Это не позвоночник болит… это мои мысли болят… это мой светлый ёжик души болит… это моё „Я” болит… заякало… это я болю… Я так больше не смогу… не сумею я так… Наша с Инной бабушка-партизанка… когда мы у неё выпытывали… рассказывала… что когда немцы… э-э-э… фашисты тебя бьют… то сначала больно… а потом привыкаешь к боли… и уже всё равно… Почему же я никак не могу к своей боли привыкнуть?.. Почему?.. Почему?.. Почему?.. Потому что твоя боль нестерпимая… Ну как же?.. Ну что ж мне?.. Родные… Что ж делать?.. Твои… Куда ж деться?.. Их… Как же быть?.. Твои родные… Как же мне спастись?.. Твои родные… Их… Нет-нет… невозможно это… невозможно… никак невозможно… Родные… Родные… Их… Их… Нет-нет… не согласен… никогда… Блин… я болю… я болю… я пить хочу… пить… Жажда… жажда… Родные… Не-не-не… не буду так думать… никогда… никогда… Их… Их… Их… Их… Я сказал „нет” нико-о…”
– О-о-о-о-о-о… м-м-м-м-м-м…
„Всё равно нет… не буду я так думать… Надо… Надо… Ибо нестерпимо тебе от боли… Нет… это невозможно… такое невозможно… Возможно… Возможно… Их… Их жизни… Я не согласен… Эти мысли не для меня… Больно… больно… как же мне больно… Я буду терпеть бу-у…”
– У-у-у-у-у-у-у-у… как бо-о-о-о-льно… Хрр… хрр… хрр… хрр…
„Трахея… боль… эта боль… мне больно… я хочу пить… Родные… Их жизни… Их жизни… Нет… я не могу… я не могу пожелать им смерти… чтобы мне плегчало… Мне не станет легче… Это того не стоит… Позвоночник… Нет-нет… я болю… я… я болю… я болю… я болю… Я плачу… плачу и плачу… Я от слабости своей плачу… Боюсь… боюсь… боюсь… По родным плачу… по родным… По моим… По ма… …ама… о-тец… сестра-а-а…”
– А-а-а-а-а-а!.. Пусть всё живое на земле умрёт!.. Сестра-а-а-а-а-а!.. Сестра-а-а-а-а!.. Сестра-а-а-а-а-а!.. Сестра-а-а-а-а!.. Сестра-а!.. Сестра-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Сестра-а!.. Сестра-а-а-а-а!.. И-и-ра-а…
– Ну шо ты хочешь?! – разозлённо спросила Ира.
– Больно… больно… Морфию… морфию… Яду… яду…
– Ага! Ишь, чего захотел! Эвтаназию ему подавай!..
– Да какая Азия… мне яду надо… яду… сил нету…
– …Драпануть хочет… а меня – в острог…
Медсестра исчазла и вскоре появилась уже со шприцом.
– Это морфий?..
– Морфин, морфин! – хитровато ответила Ира и уколола меня. – Щас буишь спать!
– Водички… дайте водички…
Медсестра залила мне в рот воды.
– Дайте ещё…
– Нельзя больше!
– Поверните меня на бок…
Ира повернула моё тело на бок и исчезла.
„Ну вот и хорошо… скоро поможет… морфий скоро поможет… наркотик мне поможет… Родственный морфий… родственный мой… Надо только подождать… потерпеть немного надо… Наркотик не подведёт… Нет… он не подведёт… не подве-э-а…”
– А-а-а-а… х-х-х-х-х… с-с-с-с-с-с…
„Терпи… терпи… терпи… атаманом будешь… атаманом-филологом… Хорошо… я уже пошутил… Хорошо… хорошо… мне становится легче… Да… значит… мне становится легче… Сейчас… вот сейчас мне станет совсем хорошо… сейчас… сейча-а…”
– С-с-с-с-с-с… щас… да не щас…
„Шо ж такое?.. Что делать?.. Что я всё спрашиваю и спрашиваю?.. Ответов нету… нету их… Када ж боль пройдёт?.. Када?.. Скоро… скоро… скор… сор… Не… не скоро… не скоро… Холодно… холодно… холодно… Знобит меня… вы понимаете… знобит… Знобит… знобит… знобит… знобит… знобит… знобит… Подожди… ёжик… подожди… щас не до тебя… щас не до тебя… щас боль… щас боль… Потом поукоряемся… Хрипит… хрипит… хрип… Када морфий подействует?.. Нужно время… некоторое время нужно… Жди… жди… жд…”
– А-я-я-я-я-й… Хрр… хрр… хрр…
„Блин… блин… больно так… больно… Ну когда… когда… когда?.. Када он подействует?.. Када?.. Так же ж низя… низя… Не… низя так… Низя… потому ша навозможно-о…”
– М-м-м-м-м-м-м-м… как больно-о-о-о-о-о-о-о-о…
„Никак… как… никак… как… никак… как… Тихо… тихо… не загружаться… не загружаться… не входи в ступор… не входи… Хотя нет… не… загружайся… загружайся… входи… входи и скоро отключишься… отключишься… отключишься… Надо быстро заснуть… пока не утомился на боку лежать… Так… давай… давай… загружайся… загружайся… загружайся… загружайся… ну… ну… ну… ну… Блин… блин… не получается… не получается… умышленно не получается… умышленно не могу… не могу… не могу-у…”
– У-у-у-у-у-у-у-у…
 „У… У-у… У-у-у… У-у… У… Чтобы стало хорошо… нужно… чтобы не стало жути… Чтобы не стало жути… нужно отключиться от жути… Чтобы отключиться от жути… нужно войти в ступор… Чтобы войти в ступор… нужно загрузиться… Чтобы загрузиться… нужно не пытаться загрузиться… Чтобы не пытаться загрузиться… нужно забыть пытаться загрузиться… Чтобы забыть пытаться загрузиться… нужно забыть… что нужно забыть пытаться загрузиться… А для этого нужно не забывать думать… Вот… как сейчас… Думать нужно про хорошее… Про то… что мне скоро станет хорошо… Я отключюсь от жути… мне нужно это сделать… Я сейчас войду в ступор… Я сейчас буду загружаться… Нет… так мне думать не надо… ибо я тогда опять всё контролировать начну… и ничего не получится… А я должен себя обмануть забвением… да так… чтоб это было незаметно для меня самого… а это невозможно… Поэтому я просто тупо и чрезмерно открыто буду себя обманывать… и в этой чрезмерности будет спрятан от меня мой обман… Хотя я опять-таки знаю про это… Блин… как же мне себя обмануть?.. Я уже начинаю запутываться во всём этом… запутываться… за-пу-ты-вать-ся… А вот и прекрасно… вот и прекрасно… Как раз путаница мне и поможет обмануть самого себя… И хрен с тем… что я знаю про это… ибо всё равно путаницу контролировать невозможно… Таким образом… э-э-э… аб-стра-ги-и-и-ро-вать-ся… абстрагироваться… нужно абстра… Может… в ступор быстро войду… А это… кстати… неплохо… Не думай про ступор… Про стопор не надо… Не надо про штопор… Про штопор для бутылки?.. Да… это штопор для бутылки… чтоб её откупоривать… Куп… Кур… Кар… Кар… кар… кар… Ворона… Верона… Ромео т Джульетта… Сейчас… может… мне станет легче… Боль… может… сейчас уменьшится… Прекратится боль… правда… говорю… прекратится… Мне укололи наркотик… Должно всё прекратиться… всё… это ж всё ж таки наркотик… Всё ж таки… Наркотик… Мощная вещь… Опасная… страшная… но мощная… Поэтому и мощная… что опасная… Боль не хочет… однако… уменьшаться… даже уменьшаться… Как это „не хо-о-о-о-чет”?.. А наркотик?.. А штопор от бутылки?.. От бу-бу-тыл-ки или для бу-бу-тыл-ки?.. От… ад… кромешный ад… Спо-кой-но-го… остатка ночи… Чей штопор?.. Ы-ы-ы-ы… Кого нету?.. Меня есть… А-а-а… Куда тебе деться от нар-ко-ти-ка?.. От иголки куда деться?.. Это такой морфин… морфин… фин… финал… накроти… су… су… сукыш… Никогда… никогда… Мне… мне-мне-мне-мне-мне… было боль-но… боль-но… Перед родными… моими… не виноват… ви-но-ват… ва-ты… аты-баты… ты… ы-ы-ы… ы-ы… ы… ы… ы… ы……………………………………………………………………………………….”




„Па… па… па… па… Пах-нет… пах-нет… спин-кой мо-е-го ди-ва-на пах-нет… у-доб-но-го… мяг-ко-го… Я дома… Я дома… Сейчас открою глаза… и увижу свою родную уютную квартиру… Наверно… это всё был только сон… Слава богу… слава… Ну и страшенный же сон был… о-ё-ё-й… ну и страшенный… Ну… слава богу… что всё обошлось… всё обошлось… Нужно только глаза открыть… Не бойся… ты дома… ты дома… открывай… давай… ну…”
– М-м-м-м-м-м… чёрт… блин… падла… падла… падла…
„Реанимация… реанимация сучья… Опять… опять я тут… Обман… обман… какой лютый обман… Да что это такое… Сколько можно?.. Не плачь… не плачь… не плачь… Плачь… плачь… плачь… Что щас остаётся?.. Только плакать и плакать… плакать и плакать… пла-кать и пла…”
– Ху… ху… ху… ху… ху… Хрр… хрр… хрр… хрр…
„Дыхание учащённое… и сердцебиение… Надо лечь… надо снова на спину лечь… Только повернули… только… и опять на спину надо… Замлел я… Дышать… дышать неудобно на боку… Неудобно… неудобно так… неудобно… Неудобно дышать… Не-не… сам не смогу повернуться… не смогу сам… да и сил уже нет… никаких уже сил нет… Больно… больно снова… Помогите… поверните… напоите… Кто-нибудь напоите… Хрен с тобой… хрипи… мне плевать… Мне не до тебя… хрипун…”
– Я не боюсь тебя… псина… Ты понял?.. Блин… больно… о-ё-ё-й…
„Да шо ж такое… Ненавижу… больно… слабый я… Не могу я… Слабый я человек… понимаете… слабый… Не приспособлен я к такому… не приспособлен… Никто не приспособлен к такому… никто… никто… никто… К такому невозможно приспособиться… невозможно такое выносить… невозможно-о-а…”
– А-а-а-а-а-а-а-а…
„Боль какая… боль какая… боль какая… Надо звать… надо звать… Боюсь я звать… боюсь я её… Она уже начала злиться… злиться… Я не могу… я не хочу её звать… Боюсь… чёрт… боюсь… В пот бросает… в холодный пот начало бросать… Это потому что на боку лежу… только из-за этого… Жажда… пить… воды… немножечко водички… суки рваные… дайте… Знобит… знобит… холодно… Трясёт меня… колотит… Неудобно… неудобно… Поверните… Сальто… Двойное сальто… Тройное сальто… Четвер… четверовое… четверное сальто… Пять… пяц… паяц… Опять иду не туда… Тихо… тихо… успокойся… успокойся… спокойно-о-а…”
– А-а-а-а-а-а… Сволочи… Выродки… Отребье… Псины… Потроха медици… Хрр… хрр… хрр…
„Плохо… плохо… ой… плохо мне… Пить… вода… де вода?.. Дайте мне воды… чистой… прозрачной… холодной… Холодно… холодно мне… Холод… холод мне на спину положите… положите туда лёд… лёд… зимний лёд мне сюда… Зиму… сделайте зиму… Новый год… Дед Мороз… помоги мне… патриарх… На оленях ты… у них рога… рога и у людей бывают… Жена изменила… вот тебе и рога… вот ты и олень… вот тебе и не больно-о-а…”
– А-а-а-а-а-а-а… Помру же щас… я ж помру щас…
„Боже… помоги мне… Помоги мне… боже… помоги… Ну… боже… ну умоляю тебя… помоги мне… Это бог тебя мучит… Это бог во всём виноват… Чтоб бог сдох… правда?.. Да… да… точно… это он… это он… Ленинградский почтальон… чтоб он сдох… Чтоб бог сдо-о-о…”
– О-о-о-о-о-о… м-м-м-м-м-м… Хрр… хрр… Боль… боль…
„Боль… боль… боль это бог… бог есть боль… Я теперь это знаю… точно знаю… Я чувствую это… чёрт… Пить… пить… Никогда так пить не хотел… Жа-а-жда-а… Неудобно… неудобно… знобит… знобит… Кто… кто… кто избавит меня от боли… от боли-бога… от боли-бога?.. Я теперь знаю эту тайну… знаю… кто бог… Блин… кто меня избавит от боли?.. Кто… кто… кто?.. Ну… и кто же?.. Так это я спрашиваю… кто меня избавит от боли?.. Ты?.. Ты… Я?.. Я… Ничего не понимаю… Где кто?.. А?.. И кто меня избавит от боли?.. Я… я… сам… Сам… сам я избавлю себя… сам… Просто повернусь сейчас… сам на спину… сам… сам… Через силу… через силу… А ну-ка… ну-ка… Давай… давай… Да-вай… да-вай… через си-лу… через си-лу… ну… ну… вот… вот… та-а-а…”
– А-а-а-а-а-а… заболело что-то… о-ё-ё-й… шо ж там заболело так?.. Помогите… помогите…
„Наполовину повернулся… лишь наполовину… Плохо… плохо… плохо… Не-у-доб-но сов-сем… не-воз-мож-но… Невозможно так бу-дет… Так никуда не годится… Кри-во… криво лежу… кри-во… Спина на излом… на изломе лежу… Больно лежу… больно… больно до дрожи… Нестерпимо… нестерпимо лежу… тошнит аж… Свет опять… свет в глаза… Некуда де-э-ться… Не па-ни-куй… не плачь… не отча-а-а-ивайся… Тя-а-а-жко… тяжко… тяжко дышать… Скру-у-ченная спина… скру-у-у-ченный я… Сердцу это мешает колотиться… тяжко ему колотиться… Дышать из-за этого тяжко… тяжко… больно дышать… Трахея дерёт… дерёт трахе-э-э-я… А назад нету сил повернуться… больно… Ну-ка… ну-у…”
– У-у-у-а-а-а-й…
„Не-не… не-не… не-не… Это невозможно… невозможно… невозможно такое… Помогите… помогите… просто помогите… Мне… мне помогите… просто мне… Кто мне поможет?.. Кто?.. Кто?.. А может… Может… Да… да… точно… точно… Щас прокушу язык… и выглотаю всю свою кровь… всю до последней капли… всю до смер… Нет… Нет… Пять литров я не выпью… Помогите… помогите… Кто мне поможет… того буду считать своим богом… И даже людоеда этого… горемычного… еси он мне поможет… Что?.. Он что… громче захрипел?.. боже… он громче захрипел после моих слов… Страшно… страшно… хрипит… хрипит… хрипит… хрипит… хрипит… хрипит… пить… пить… пить… пить… пить… пить… пить… пить… пить… пить… пить… больно… больно… больно… больно… больно… больно… больно… неудобно… неудобно… неудобно… неудобно… неудобно… неудобно… неудобно… холодно… холодно… холодно… холодно… холодно… холодно… трахея… трахея… трахея… трахея… трахея… трахея… трахея… трахея… трахея… свет… свет… свет… свет… свет… свет… свет… температура… температура… температура… температура… хрипит… пить… больно… неудобно… холодно… трахея… свет… температура… свет… трахея… холодно… неудобно… больно… пить… хрипит… холодно… холодно… больно… больно… температура… пить… пить… неудобно… хрипит… трахея… трахея… холодно… свет… свет… температура… больно… неудобно… пить… свет… холодно… хрипит… трахолоднам… болюпить… светоудобно… хриплотрах… хриполодно… болература… хрипить-добно-трахе-болю-холо-темпе-свет…”
– М-м-м-м-м-м-а-а-а-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. Э-э-э-э-э-э-э!.. Э-э-э-э-э-э!.. М-м-м-м… Э-э-э-а-а-а-а-а-а!.. М-м-м-э-э-а-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а-а-а-а!.. Э-э-э-э-э-э!.. А-а-а-а-а-а!.. Э-э-э-э-э-э!.. Э-э-э-э-э!.. Э-э-э-э…
– Ты чего орёшь?!! Чего орёшь?!! – ворвавшись в палату, с ненавистью спросила меня Чёрный хвост, хотя сам хвост, как и шапка, у неё уже отсутствовали, она была с распущенными волосами и заспанным лицом.
Я испугался напора медсестры.
– Намочите мне… пожалуйста… губы водичкой… и повер…
– Какой тиэ воды?!! Лежы тихо!! Понапиваются, а потом орут тут! – с лютостью гаркнула Чёрный хвост, выключила в палате свет и исчезла, закрыв за собой дверь.
Меня мгновенно затопило густой, тяжёлой и какой-то живой тьмой, и я был вынужден ею дышать.
– Э-э-э!.. Э-э-э!.. Мне тут темно!.. Тут людоед!.. Мне тут страшно!.. Э!.. скорей сюда!.. скорей!.. тут людоед!.. Ну… что вы меня пугаете?!. Э!.. помогите мне!.. помогите!.. Мне!.. Милиция!.. Милиция!.. Милиция!.. Спасите!.. спасите меня!.. Ну откройте дверь!.. Я прошу вас… откройте дверь!.. Скорей!.. Ну… пожалуйста!.. Не храпи!.. Не хрипи!.. Ой… ой… он совсем рядом рычит!.. Он рядом!.. он рядом!.. Откройте дверь скорей!.. Спасите скорей!.. скорей!.. Э-э-э!.. Он щас поднимется!.. Он может меня съесть!.. Он р-р-ядом!.. Он меня съест!.. П-п-омогите!.. п-п-омогите!.. Лю-люди!.. лю-люди!.. Родимые!.. Радимичи… Странно… Стран… Волчий Хвост… Тут волк!.. тут волк!.. тут какой-то волк!.. Смотрите скорей!.. смотрите!.. Волк!.. волк!.. Это не галлюцинация!.. Бабушка!.. Дедушка!.. хоть вы заберите его от меня!.. заберите!.. Скорей!.. скоре-э-й!.. скоре-э-э-й!.. Сам не заберу… сам не приму… сам не п… Перун… Нет… нет… это не волк… это не волк… Это всего лишь мрак и хрип… мрак и хрип… мрак и хрип… А ну… иди отсюда!.. иди отсюда!.. иди!.. Волк… волчонок… хороший волчонок… ну иди… ну иди от меня… я прошу… я молю тебя… А?.. Что?.. Что это?.. Шерсть?.. Шерсть… Шерсть!.. А-а!.. А-а-а!.. Не трогай!.. не трогай меня!.. не трогай меня!.. не трогай!.. Спину не грызи!.. Не дери моё дыхание!.. А-а-а-а-а-а-а-а-а-ма-а-а-а!.. Ма-а-ма-а-а!.. Па-а-па-а-а! Мама… спаси меня!.. Спаси-у-гу-гу-гу-у-у-у-у-й… Где-э-э ты-ы-ы?.. Где-э-э-э-гэ-гэ-хэ-хэ-хэ?.. Только ты сможешь меня спасти-ги-ги-ги… Родненькая ма-а-мочка-а-а-а… ма-а-мочка моя родненькая-а-а-а-а… м-м-м-м-ху-ху-ху-ху-ху-у-у-у… ихи сюда-га-га-га… мама… мама… иди… иди… спаси… спаси меня… мама… где ты?.. иди… спаси… я тут… я тут… вот… вот… я вот… иди сюда… иди… я твой сынок… я хочу к тебе… ты слышишь?.. ты слышишь?.. а?.. ты должна слышать… должна… так или иначе должна… иначе просто не может быть… просто не может… никак… мама… мама… алё… мама… мамочка… алё… алё… мамочка… алё… Ата… Ата… Ата?.. Ата?.. ату тебя… ату… иди отсюда… иди… Мания… иди… исчезни… Ата… Мания… атаман… атом… ам… м… меня… не… не… де моя мама?.. де моя мама?.. мама… мамочка… тут… тут… я тут… помоги… помоги мне… на тебя вся надежда… помоги мне скорей… скорей… пока я… пока мне… пока меня… покуда… тут ба-ба… бэ-ба… ба-бай… баю-бай… бай-бай… мне… спаси… спасай… рай… рад… ра-ду-га… ра… Ра… на-до… ско-рей… ма-мо… чка… ма-ма… род-нень… кая… ма-ма… ма-ма… ма… ма… ма… а-а-а… а-а… а… а… а… а………………………………………………………………………………...
„Те-ло ме-ша-ет… Са-лат… по-ле… до-бра-а-а-а………………………………………………………………………………………..”






























„Ни-ни… Ни-ни-ни… Ду-ду… ду… Ш… Ш… Шо за гу-у-у-л?.. Шо за го-о-о-о-мон?.. Не кри-чи-те… Ут-ро… У-же не стра-шно… Мо-жно и про стра-шно-е по-ду-мать… О… не… не про всякое… Много лю-дей… Что за люди?.. Врачи или медсёстры?.. Что они тут делают?.. Суетятся… Куда?.. Куда?.. Тише… тише… Куда вы меня кладёте?.. Носилки?.. Это что… носилки?.. На носилки меня?.. Ой… блин… осторожно… так… так… оп… есть… Ну… и что дальше?.. Холодно… Накрывай… давай… вот так… так… так… Одеяло… одеяло… это же одеяло… Наконец-то… одеяло дали… Слава богу… Ой… ху-у-у… ка-ка-я те-пло-та… Блин… как тепло… Как у бога за пазухой… На-сла-жде-ни-е… Помру щас от неё… Правда… пододеяльник порванный весь… Ну… ничио… это уже меньше мелочей… Подушка… А подушка?.. Подушку не дали… На носилках… наэрна… подушка не позволена… Ну и хрен с ней… и так хорошо бу… Куда?.. Куда?.. Почему носилки едут?.. Куда вы меня везёте?.. Вывозите?.. Слава богу… Давно пора… О… о… о-о-о… Ко-ри-дор… Коридор… Это коридор какой-то… Коридор… коридор… обычный коридор… Поехали… Едем… Потолок… серый потолок… Еду взглядом по серому потолку… Мне приятно… мне так приятно… что меня везут… Нас-лаж-де-ни-е… какое-то… пле-не-ни-я… Дольше… дольше меня везите… мне приятно… Ехал бы и ехал на этой… дррррыбалке… Я доверяюсь вам-м-м… с той незнающей… но-о-о неизбежной верой… с-с-с которой пассажиры… доверяют свои жизни водителям… чьё мужество мни-мо-е… Хотя мне уже всё равно… куда вы меня везё… Потемнело… Точно туча на солнце наползла… Поворачиваем… поворачиваем… Осторожно… осторожно… Так… так… Тока не врезайтесь… не врезай… …тесь… Блин… Блин… И так носилки трясёт… Гул… гул… гул… Люди… люди какие-то… много незнакомых людей… Чио стали?.. Чио ждём?.. Что это?.. Двери открыли… Это что… лифт?.. Действительно… лифт… Это лифт… это какой-то лифт… Грузовой… наверно… Блин… да не врезайтесь вы… Так… так… так… Двери закрывают… Закрыли… Ну… и что дальше?.. И что дальше?.. Что дальше?.. Тронулись… тронулись… тронулись… Что за мелодия?.. Это в лифте?.. Да… прямо в нём… Не слышны в саду-у даже шо-о-ро-о-хи-и-и… Всё здесь замерло-о до утра-а-а… Тан-тан… тан-тан-тан… тан-тан-тан-тан-тан… тан-тан-тан… тан-тан-тан… тан-тан… Это ж „Подмосковные вечера”… Наверно… для поднятия настроения… Действительно… помогает… Приятная мелодия… Приехали… Открывайте… Ну… Давайте быстрей… Вывози… Давай… ну… Блин… осторожно… Снова гул… снова этот людской гул… Поехали… поехали… Опять люди… опять… Куда дальше?.. Куда едем?.. Поворачиваем… пово… …рачиваем… О… мама моя… мой папа… Слава богу… слава… По-лег-ча-ло… Снова коридор… снова… Только тут ощущается жизнь… Посмотрим… посмотрим… что за он… что за она… Коридор… коридор… коридор… О… столовой запахло… Как в детском саду… Эй-фо-рий-ка… Нет… скорей завоняло… надо рот закрыть… Проехали… Уксус… Что-то уксусом завоняло… Откуда он тут?.. Непонятно… Фу… блин… чем это воняет?.. Что за вонь незнакомая?.. Просто невыносимо… Нереальная вонь… Ну и ну… Блин… хоть бы не вырвало… Э… что?.. Что?.. Почему стали?.. Куда?.. Куда?.. Куда?.. Куда меня завозят?.. Это что?.. Это что… новая палата?.. Фу… как тут дерьмом воняет… Блин… Блин… И спиртом каким-то… каким-то едким… лекарственным… Кто эти люди?.. Больные?.. Так… что дальше?.. Опять суматоха… Куда?.. Куда?.. Куда?.. Щас меня сгружать будут… на эту вот койку возле стены… Так… давай… давай… давай… осторожно… осторожно… вот… вот… вот… оп… оп… Всё… на месте… Ну… давайте быстрей накрывайте… холодно… быстрей… быстрей… Ну… Вот… так… так… так… давайте… давайте… Тепло… тепло… тепло… Наконец-то… тепло… Хорошо… как хорошо… О… папа мой… мама… мама моя… Сча-стье… Ху-у-у… слава богу… Боже… Боже мой… Что с ними?.. Что?.. Какие бледные… какие истощённые… какие землистые у них лица… Какие о-пу-сто-шён-ные у них глаза… по-ко-рё-жен-ные взгляды… Что… кто-то умер?..”
В тот момент я почувствовал мысль о том, что для меня наша жизнь, наш мир – это траурные лица моих родителей, а не иллюзия, не театр, не игра и даже не реальность.
– Сынок… как ты?.. – спросила мама так, словно перед ней был сам Страх.
– Водички дай…
– Ой… а где ж тут воды взять?.. Толя…
– Да вон в столовой возьмите, там всегда кипячёная вода есть, – послышался какой-то мужской голос.
– А где она находится? – поинтересовался мой отец.
– А я не знаю… я там никогда не был… Мы тут все неходячие… – недовольно объяснил мужской голос.
– Извините…
– За что?
– Идёмте, я вам покажу столовую, – предложила какая-то женщина, избавив моего отца от ответа на тяжёлый вопрос мужского голоса. – У вас есь куда наливать?
– Нет… Ой, Толя, а как же мы не подумали про это… – в растерянности, но какой-то собранной, обратилась моя мама к отцу.
– Ничио-ничио, тут никто ни о чём не думает, када сюда попадает, – печально успокоила обоих ненакрашенная незнакомка. – Идёмте, в столовой кружку дадут.
Мама отправилась за корытообразной пятидесятилетней фигурой, у которой под глазами были тени, что не боялись света. Показалось, они уже вообще ничего и никого не боятся.
– Сынок, ну что? – спросил отец.
– Ничего… – ответил я, стыдясь его глаз, хотя в них не было ни укора, ни жизни.
– Болит где-нибудь?..
– Спина…
– Ничего, пройдёт. Обязательно пройдёт. Сынок… тебя никто с моста не сбрасывал?.. – спросил папа с внутренним кровным гневом, которого я в нём не замечал никогда.
– Нет… я-а-а сам… „Даже если б это было не так… мой бы ответ не изменился…”
– Ну ладно, ты, может, лучше поспи пока. Может… легче станет…
– Не… батя… не станет…
Настало крикливое молчание…
Пришла мама и дала мне попить. Вода была тёплой и с привкусом чего-то палёного.
– Мам… я хочу газировки…
– Толя, сходишь в магазин?
– Конечно-конечно…
– А может, сразу домой съезди, посуду привези, еду какую-нибудь, пододеяльник Юре нормальный… и мне, наверно, одеяло понадобится… одежда… Божечка ты мой… что ж делать?.. Где ж мне тут ночевать?.. Я вообще не понимаю…
– Так, всё, успокойся! Всё, что надо, я сделаю и приеду, – растерянно, но по-мужски твёрдо сказал отец и ушёл.
– А насчёт ночи вы не волнуйтесь, у сестры-хозяйки попросите скамеечку… может, даст. И халат белый где-нибудь себе найдите, а то медперсонал иногда ругается, если с больными без халатов, – посоветовал моей маме всё тот же мужской голос. – И не забудьте попросить лечащего врача, шоб он вашему сыну нистатин назначил, а то сам он не обратит на это внимания… и не надейтесь. Да и вообще врачи неохотно лечение прописывают… что в больницах, что в поликлиниках… и вряд ли када… Да вы ж и сами, наэрна, с этим сталкивались!
– А зачем этот… ниса…
– Нистатин. Вашего ж сына скоро антибиотиками начнут пичкать, флора кишечника нарушится, а нистатин её нормализирует, и вам проблем меньше буит.
– Понятно… – с непониманием произнесла мама. – Спасибо…
– И ворочайте сына каждый час. И мешочки такие вот пошейте. Семя льна в них насыпьте и под щиколотки ему положите…
– А это всё… зачем?..
– Чтобы пролежней не было.
– А что это такое?.. – с ужасом поинтересовалась мама.
– Лучше вам не знать…
– Божечка ты мой праведный… где ж это всё брать?.. – в отчаянии запаниковала мама. – Как же это всё?..
– И кровать сразу разверните… шоб ваш сын мог в окна смотреть. Не волнуйтесь, она на колёсиках.
– Так они ж завешены… – удивилась мама.
– А от них холодом тянет, так мы их завешиваем. А под вечер и перед „тихим часом” всегда открываем на какое-то время…
– Зачем?..
– Ну-у… чтобы сон нагулять… – серьёзно откровенничал голос, – чтобы закаты солнца встречать… всё тада таким… ярым становится… Или шоб просто на небо смотреть… верхушки деревьев даже видны!..
– А зачем на всё это глядеть?.. – вновь удивилась мама.
– Н-н-н-у… как вам сказать… – хозяин голоса запнулся так, как запинаются те, у кого неожиданно спросили про нечто особенно личное. – Скоро сами поймёте…
– Сынок, может, и правда развернём кровать?.. – озабоченно спросила мама.
Я покрутил пальцем возле виска. Такой живой ответ чуть не заставил её улыбнуться.
Моя кровать стояла в углу палаты, остальные – находились сзади от меня, поэтому я не мог их видеть, как, кстати, и окна. В поле моего зрения были только вешалка, стол, раковина, холодильник, что размещался в углу справа, и входная дверь, которую периодически открывали и закрывали какие-то женщины.
После дремоты я проснулся от боли, неудобства, жажды и ощущения температуры. Перед моей кроватью, как перед гробом, сидели мои родители.
– Мам… дай воды…
Мама дала мне вдоволь попить минералки. Я думал, что из-за жажды или из-за приобретённой боязни её выпью всю чашку, но выпил только половину.
Бух! Бух! Бух! – послышалось в палате.
– Да бл… бл… на… на… Да куда ж ты?.. От так… от так… Бл…
– Шо там, Тамар? – поинтересовался низкий женский голос.
– Да таракан, падлюга, – ответила всё та же уже знакомая незнакомая женщина.
– Убіла?
– Да утёк, гад.
– Фу… – отреагировал хриплый, словно вороний, женский голос.
– А что ты фукаешь? Тараканы питаются тем же, чем и мы, – успокоил мужской голос.
– Поверните меня нак бок… – попросил я родителей.
Когда они со страхом попытались это сделать, то услышали мой стон и отпрянули от меня, в отчаянии глянув вокруг взглядами, которые просили о помощи. Видя панику родителей, я вдруг почувствовал, что тех родителей, которых я знал, уже нет, они убиты, и убил их – я. Мне стало нехорошо, но моё состояние здоровья не позволило на этом зациклиться.
– Подождите, я вам помогу, – сказала Тамара. – Смотрите. Как тиа зовут?
– Юра…
– Юркеша, берись за шею. Берись-берись. Молодец… Так-так-так… Во… А тиэрь вы перекиньте ноги… Перекиньте ноги… Одну на другую… Одну на другую… ага… Так-так… во так… Всё, всё… Так, а тиэрь накроем тебя, потому ша в палате Зюзя. Так. Во. Во. Во. От и се дела. Правда, Юрася? – женщина поцеловала меня, как сына. – Еси что, обращайтесь ко мне, я всегда помогу. Но спину себе всё равно сорвёте.
– А к вам „Тамара” обращаться, да? – уточнила мама.
– Ну…
– Очень приятно. Меня Людмила зовут, а моего мужа – Анатолий.
Наша спасительница не обратила на слова мамы никакого внимания, но мы сделали вид, что не заметили этого.
– Мам… у меня спина болит…
– Сынок… ты знаешь, что у тебя перелом позвоночника?..
– Да…
– Мы только что с заведующим отделением разговаривали… Вообще… На консилиуме… Ху-у-у… Тебе необходима операция… И-и… и… и мы дали согласие… Это меньшее ззз…
– Сын, – вмешался отец, – тебе поставят на позвоночник такие специальные титановые конструкции, которые будут скреплять его в области перелома, пока кости не срастуться…
– А потом?..
– Что „потом”?..
– С конструкциями что?..
– А что с ними?.. Ничего…
– Куда их потом?..
– Никуда…
– В спине останутся?..
– Ну… да…
– Пожизненно?..
– Ну… да…
– …
– Сын, это же титан… он же вечный… Ты его даже ощущать не будешь…
– А на погоду?..
– Что „на погоду”?
– Ну… перед дождём…
– А-а! Не-э, ни на погоду, ни перед дождём, ни на бури эти… магнитные… спина болеть не будет… Вон заведующий сказал, что люди с этими… конструкциями титановыми даже мешки на спине тоскают… и ничего…
– Ну, это ему не понадобится, – вмешалась мама, и мы смогли внутренне улыбнуться.
– А если что, так в том месте, где конструкции, кости уже не сломаются…
– Толя…
– Ну-у-у… я имею в виду… исключительно сопромат…
– То-ля…
– Хотя нет… его я не имею в виду… Так что, сын, будешь у нас титаном!..
– Титанов Зевс в тартар низверг… – сказал я, невольно испортив родителям подбадривающую шутку. – Когда операция?..
– Послезавтра… – ответила мама. – Сам заведующий нейрохирургическим отделением будет оперировать.
– А мне после операции станет легче?..
– Ну… а как же ж…
– Скорей бы…
– Представь себе, – продолжил отец, – у тебя сейчас там в спине всё переломано, раздроблено и поэтому болит. А во время операции тебе там всё подправят, подровняют, и боль исчезнет. Конечно, сначала не весь, но потом всё наладится.
– А когда меня выпишут?..
– Скоро… скоро… Операцию сделают, полежишь… недолго… и выпишут… Кому ты тут нужен?.. – с неестественной оптимистичностью еле выговорил отец.
– Больно… больно… Если б вы знали… как это больно… Скорей бы уже операция… А инвалидная коляска меня не пугает… Всё равно я никуда не ходил… почти всё время дома сидел… Какая разница… на чём сидеть?.. На коляске ещё и забавней… а главное… ло-гич-ней… Да и… одиночество лучше, чем… у-ни-же-ни-я… Меньше общения – меньше грехов…
– Сынок… не плачь…
– И ты… мам… не плачь…
– Да… да… ты прав… прав… Сейчас не до этого, – произнесла сама Сосредоточенность матери.
Отец вышел, и вскоре вошла медсестра со шприцом и уколола меня.
Довольно быстро я задремал, а через некоторое время меня разбудили. Передо мной сидел молодой человек, от которого очень тянуло до боли знакомыми безразличием и ленью официоза. Это был следователь. Подобно чревовещателю, он, почти не открывая рта, быстро зачитал документ, который свидетельствовал о том, что с моста я спрыгнул сам и никого в этом не виню, и сказал: „На, распишись тут”, и моё Самочувствие поставило под неизученным документом скорее не подпись, а каракулю. Но на каллиграфичность подписи следователю было наплевать, как и на того, кто его поставил, потому что он ни разу не поднял на меня глаза.
Следователь исчез, и я опять задремал, однако меня опять разбудили и повезли на снимок. Затем моё тело привезли назад в палату, стали на простыне сгружать его на койку, и какое-то мгновение я пребывал в подвешенном положении и состоянии. Это было нечеловеческое чувство, и мне подумалось, что человеку жизненно необходимо ощущать опору, хотя бы земную. 
На протяжении дня меня осматривали врачи во главе с солидным заведующим отделением, поворачивали родители во главе с Тамарой и кололи медсёстры.
В тесноте энергия свободолюбия разрушительно распространяется внутри человека. Моя душа страдала от рабской тесноты в одной половине тела, тело – от боли, а я – и от того, и от другого.
Вечером вешалка возле входной двери покрылась чёрной кожей верхней одежды, и в палате стало шумно от людских голосов. Я догадался, что к моим невидным соседям пришли посетители. Они привнесли в палату определённый уют, и это положительно повлияло на меня, несмотря на мою капельницу, которая, казалось, не закончится никогда. Я чувствовал себя среди людей, с людьми, в людях.
– У-у-жи-ы-ы-н! – протрубил из коридора женский голос, и все в палате засуетились, все – кроме моих родителей.
– А чего вы не идёте за ужином? – спросил их уже знакомый мужской голос.
– Да кусок в горло не лезет, – нервно ответила мама. – Сынок, может, ты что-нибудь поешь?..
Я помотал головой.
– А может, соку попьёшь? – спросил отец.
– Давай…
Я поужинал соком.
Когда родители в очередной раз поворачивали меня на бок, мама почему-то посчитала, что цепочка с крестиком на моей шее мне мешает, и неожиданно сорвала его. Несколько золотых звеньев упали на пол, однако никто их не стал поднимать.




– Батя… почему так холодно?..
– Так не топят пока, начало же октября ещё, скоро начнут топить, – ответил он и накрыл меня маминым одеялом. – Терпи, сын… терпи…
Он налил в пластмассовую бутылку горячей воды и дал мне. Я обнял её и вскоре согрелся.
Маме еле удалось уговорить отца поехать ночевать домой. Решающим доводом было то, что в палате и так много людей и нечем дышать, даже вздохнуть полной грудью не возможно, зевать приходится. Сама мама ночевала на двух стульях, так как сестра-хозяйка категорично заявила, что у неё все скамеечки позаставлены.
Ночью периодически включался свет, чтобы медсестра уколола больных, и открывалась дверь, чтобы под коридорное освещение мама при помощи Тамары повернула меня с бабским стоном и дала моей жажде воды. Очень тяжело было улечься на боку без помощи ног, поэтому пришлось просто смириться со скрученным положением, в котором я оказался. А дыхание, ударяясь об одеяло, как назло, отскакивало прямо в лицо горячим воздухом, и им приходилось дышать. Если же я отсовывал одеяло от лица, дыхание нестерпимо щекотало опорную руку. Однако, с горем пополам, мне всё ж таки удалось кое-как улечься на боку и даже одурманиться дремотой, как в носу невыносимо засвербело от постельной пылинки! Я почесал его, и устраиваться пришлось снова. Ус-тро-ил-ся… Но телу уже захотелось перелечь на другой бок! Плюс ко всему, мешал спать отдалённый дремотой рыковый храп, как мужской, так и женский, что перебивался треском пластмассовых бутылок с питьевой водой и спросонок неуклюжим, но обязательным закручиванием на них крышечек, что не сразу попадали в резьбу. Тем же, кто храпел, мешали спать мои стоны от боли.
Следующие день и ночь прошли почти так же, как и предыдущие. Меня снова возили, но в этот раз на странную процедуру, название которой имело воинственную абревиатуру МРТ. В период процедуры моё тело лежало в каком-то пластмассовом гробу с какой-то прищепкой на пальце. Женщина в белом предупредила, чтобы я просил помощи, если будет страшно. „Мг… кто меня в этой… домовине слушать станет?..” – подумал я. Из приятного в тот день было только то, что отец принёс маме купленную раскладушку и раздобытый белый халат, а мне – второе одеяло и – мешочки с семенем льна!
Я еле дождался момента, когда меня повезли на операцию, где наконец-то наркоз должен был умертвить мою боль, хотя бы на некоторое время.
 „Подмосковные вечера” в лифте немножко приподняли настроение.         
Помню, как над операционным столом висела „тарелка” НЛО. Помню, как в некой эйфории боязни я риторически спросил у некоего белого существа: „А это будет не больно?..” Припоминаю, как мне в вену начали вводить жёлтое вещество. Затем настало небытие. Даже самого небытия не было.
Потом сквозь сон снова возникла реанимационная палата, однако уже другая и с менее жуткими созерцаниями, медсёстрами и ощущениями – по причине моей закалки. И даже когда в неё вошли человек пятнадцать в беломраморных халатах во главе с заведующим нейрохирургическим отделением, жути не прибавилось, но инстинктивно я сделался ещё более беспомощным.
С радостью доброго двоечника, у которого всё сошлось с правильными ответами, заведующий, нервно моргая глазами, повествовал студентам про особь, которой первой в области сделали операцию на позвоночнике с установкой на нём сверхмощных и сверхлёгких титановых имплантантов. Этой особью был я. Неестественно серьёзные студенты смотрели на меня, как на труп, глазами роботов и слушали речь заведующего, хвастливый и карьеристский тон которого вызывал моё жуткое отвращение.
Хвастовство – это открытое тщеславие, но осадить хвастуна – это в подавляющем большинстве случаев есть скрытое тщеславие, отражённое от зависти.




В реанимации я провёл надлежащие три дня, и меня вернули в отделение. Семь дней я пребывал в полудрёме… но-о-о отчётливо помню… как моя мама мыла в палате пол!.. Когда я спросил, почему она это делает, мама ответила, что люди с тяжёлыми травмами обычно по три-четыре! месяца в этом отделении без солнечного света лежат и палаты начинают воспринимать, как своё жилище, поэтому и следят за их чистотой сами. Это вошло в правило, а санитарки, понятно, свято придерживаются его. К тому же, когда моешь пол, хоть на несколько минут, но отвлекаешься от…
„Блин… а может… это и есть мой настоящий дом…” – подумал я про больницу.   
Ко мне каждый день приходила страшенная медсестра, лицо которой закрывали большие очки и повязка. Её облачение напоминало спецодежду работников службы радиационной безопасности. Медсестра никогда не разговаривала, и к ней никто не обращался. Кроме страха, женщина приносила едкую вонь камфорного спирта и мази с вишнёвым названием. Сколько раз она делала мне на спине перевязку, столько раз моя мама повторяла: „А божечка ты мой… Ой, сынок… как же тебя покромсали… Как будто гусеничный трактор проехал… А шов… а длиннющий… а широченный… А мамочки родные… А шишки какие… О-ё-ё-й… От конструкций прокля..!”
В этот период послеоперационного кризиса в палате появились одногруппники, но моё самочувствие не позволило вспомнить даже их имена, и мама сразу выпроводила безымянных.
Появлялись некоторые родственники, по одному разу; откуда-то из пяток выдушивая из себя слёзное сострадание, проклинали выдуманных мною отморозков, что как будто бы сбросили меня с моста, и больше меня не навещали.
Да, страшно было не чувствовать их любви ко мне, но ещё страшнее было то, что я не нуждался в ней.   
Сестра ж Инна со своими любимыми мною родителями пробовала отвлечь моё внимание от боли и капельниц, из-за которых казалось, что в венах течёт не отпитая Анализами кровь, а лекарства. Она рассказывала заранее подготовленные интересные истории. Лопотала всякую глупость, чтобы хоть немножечко приблизить жуткую ситуацию к рядовой. С чрезмерной радостью сообщала, как мои советы насчёт жаления людей помогают ей. И даже рьяно вызывала к себе жалость. Инна пыталась делать всё.
Сестричка всё пыталась и пыталась… а я всё плакал… и плакал…
Каждый вечер перед ранним сном я критично просматривал в воображении очередной прожитый день и каждый раз убеждался, что не имеет никакого значения, как я его прожил, я ли его прожил и прожил ли его хоть кто-нибудь. Ни от моих мыслей, ни, тем более, действий ничего не зависело… и это меня даже утешало… почти… Я был смертельно обессиленным, уставшим и задуренным, в то время как экстриммысли были живые, натренированные, бодрые и хитрые всегда, поэтому с заторможенной реакцией отвлекаться от них было почти невозможно. Взрывоопасные экстриммысли начали возникать уже даже в сладких снах. Однако именно утомительный сон, несмотря на то, что он вместе с чутким сном мамы и днём, и ночью раз за разом перебивался моими жаждой и болезненным неудобством, являлся единственным убежищем, где возможно было скрываться от реальной нереальности и воспоминаний о последних событиях, которые, максимально контрастируя с воспоминаниями приятными и такими же воображаемыми, сделали их до того щемящими, что прятаться в них – было невыносимо. И просыпаться каждое утро не там, где снилось, даже если снилось плохое, и при заспанной совести насильно осознавать агрессивную рафинированную реальность мозгами, которые совсем немного передохнули, было тоже невыносимо. Поэтому засыпал я всегда с надеждой – не проснуться, однако всегда просыпался. Я разлеплял глаза медленно, по очереди, волнуясь, с надеждой увидеть хоть бы что, только не белые квадраты кафельной плитки, хотя по запаху и звукам понимал невозможность этого. Я даже пробовал вновь закрывать уже мокрые окна очей и сильно-сильно хотеть, чтобы после их открытия всё вокруг изменилось, но…




Вечером я проснулся после довольно крепкого анальгино-димедролового сна.
– Что-то меня знобит… Батя… когда начнут топить?..
– Так уже топят, – ответил отец. – Просто в палате окна большие, не заклеенные, да ещё на Сож выходят… и четвёртый этаж, вот оно сюда и дует, и отопление не помогает…
– Сынок, у тебя же температура, от неё ещё знобит, – добавила мама.
– Это вы во всём виноваты… – внезапно начал я. – Не надо было меня так любить… З-з-алюбили, блин, совсем… От жизни меня прятали и допрятались… Я вырос не приспособленным к ней родительским сынком… Первые серьёзные для меня жизненные трудности сбросили меня с моста… У меня часто возникали мысли про самоубийство… Это вы во всём виноваты… Ну что ты плачешь… что ты плачешь?!. Не нра-вит-ся?.. В новинку?.. Наша семья устарела… Вы мне уже приелись за восемнадцать лет… Это вы во всём виноваты!..
– Да… не совсем я тебя знала… сынок…
– Люда, не плачь. Сын, зря ты так на нас. Мы же всегда разговаривали с тобой, и ты нас слушал…
– Это всё не помогало мне!.. Ваши слова были банальными!.. Всё это было не то… что надо!.. Это вы во всём виноваты!..
– Ну хорошо-хорошо, сынок… считай, как тебе легче… только не рви себе душу… – сказал отец.
Утром после очередного сложного, долгого и натужного поворачивания меня на спину моему организму было уже не до сна, но я почувствовал, что в целом мне стало легче… а точнее, не так тяжело, как до этого. В палате было ещё очень темно. Все спали. Я попробовал о чём-то подумать на посвежевшую голову и без отвлечений, но моя способность размышлять ещё не проснулась, поэтому пришлось просто тупо созерцать полумрак и слушать себя, стараясь при этом неслышно вздыхать.
„Тьма тяжёлая… тяжёлая… очень тяжёлая… слишком… Ху-у-у… ху-у-у… ху-у-у… Страшно не спать… о-дин-око… Да… в конце концов… где ж это я?.. где?.. а?.. где?.. Ху-у-у-у… ху-у-у-у… ху-у-у-у… ху-у-у-у… Неужели?.. Не-у-же-ли?.. Не-уж-ели?.. Не может быть… Да ну… Да не-э-э… Не-э… Не… Это не морг… Не… не трупярня… Не тру-пяр-ня… Потому что… если я в трупярне… то это ещё хорошо… На самом же деле я… среди людей… среди людей… и это меня добивает… А я мечтаю про…”
На коридоре послышались звуки тяжёлых шагов, что становились всё громче и громче. Когда же они стали тревожно громкими и уже топтали мой настороженный слух, дверь в нашу палату резко распахнулась и стукнулась об раскладушку моей мамы, которая тут же спохватилась. Загорелся свет.
– Женщина, раскладушку дальше отодвиньте! – с зырканьем надзирательницы и недовольной властностью сказала молодая медсестра, что своими объёмами была похожа на холодильник.
– О… Валюша… – низкопоклонничал сонный голос Тамары.
– Давайте свои зады! – небрежно приказала бесцеремонная и деловая Валя, оживив всех. – Када вы уже своих петрушек покидаете да найдёте себе нормальных мужиков?!
– Куды ім ад нас дзецца? – отреагировал на жёсткую шутку весёлый мужской голос.
– Да и где тех нормальных мужиков найти? – сожалел вороний женский голос.
– Ды хоць бы і любых… – словно в свёрнутый журнал, буркнул чей-то женский голос.
Голоса всё болботали и болботали, а я думал про свою маму… что по моей вине была вынуждена спать… возле двери больничной палаты…




Впервые за время нахождения в больнице я захотел есть и с аппетитом позавтракал манной кашей. Мама выглядела радостной, когда кормила меня. Смотря на неё, я решил ещё больше увеличить эту радость и попробовал сам держать ложку, но для такого сил в руках пока не было.
После завтрака все стали с нетерпением предвкушать какой-то общий обход врачей. Некая эйфория волнительного ожидания, переполнив палату каким-то гармоничным хаосом голосов и звуков, создала впечатление, что вот-вот придёт избавление от мук. Нервность ожидания доходила до организаторского бурчания друг на друга.
Когда же „Избавление” в лице гильдии докторов во главе с заведующим ворвалось в палату, в ней заголосило гробовое Молчание. Все без исключения врачи были такими высоченными здоровяками, что напоминали мне белых медведей или мясников.
– Как дела?! – спросил про меня заведующий у мамы, но не успела она набрать воздуха для ответа, как: – Закрой глаза! За какую ногу держу?
Я немного ощутил, как по моей правой ноге словно пробежал ток.
– За правую…
– А щас?
– Опять за правую…
– Ну, тут, возможно, что-то и буит, – сделал вывод заведующий, и я заметил, что надежда счастьем мелькнула в глазах моей мамы.
– А почему у меня правая сторона менее чувствительна?.. – поинтересовался я у него.
– Начит, удар больше пришёлся на левую сторону.
– ?..
– Всё по диагонали: бьёшь по ле-во-му… а страдает пра-во-е… – ответил заведующий, чем-то проводя по моим пяткам, из-за чего стопы затрепетали, как рыбы в руках. – Так… иннервация нормальная… 
– Доктор, скажите… – обратилась моя мама, – у него постоянно температура тридцать семь и три…
– Женщина! субфебрильная температура теперь для вас нормальная, привыкнет – чувствовать не буит, – раздражённо перебил её заведующий, словно ему надоело отвечать на одни и те же вопросы, но он добавил: – Вы, главное, никуда не спешите, это всё долгий процесс. Учитесь не ждать – так быстрее. И-и-и учитесь не дожидаться… на всякий случай…
– У кого?..
– Что „у кого”?
– Учиться у кого?..
– У самих себя, – бросил заведующий.
– Да… я понимаю…
– Вы пока ничего не понимаете.
– Так вы… объясните… – произнёс я.
– Что? – нахмурился заведующий.
– Мгрр… мгрр… Вы объясните нам…
– А! Не, это бессмысленно. „Надьку” не разуверишь, – сдержанно ухмыльнулся заведующий, а с ним и остальные врачи. – Ну, а так, вообще, как твоё самочувствие?
– Нормально… – ответил я, ничего не поняв про какую-то Надьку.
– Начит, очень хорошо… Что тут у нас? – спросил про меня заведующий у моего солидного лечащего врача, которого я наконец-то разглядел, и он показался мне человеком добрым. Однако в экстремальной ситуации, связанной с моим здоровьем, за помощью я бы скорее обратился к уверенному в себе плохому заведующему.
– Динамика положительная… – далее мой лечащий врач начал сыпать терминами. Когда же заведующий иногда перебивал его, чтобы дать указания, лечащий врач осыпал начальника наречиями „ясненько”.
Одной из главных задач лечащего врача является – успокаивать больных, а заодно – начальника и себя. Однако в нейрохирургическом отделении это можно делать только при помощи полуправды.
Эскулапы по-быстрому обошли всю палату. Словосочетание „динамика положительная” и наречие „нормально” звучали в период беседы докторов со всеми больными, и этих слов будет достаточно, чтобы передать её смысл. Правда, кто-то что-то там заикнулся про плохое состояние своего здоровья, после чего тут же был вылечен риторическим вопросом: „Мужчина, а скока ж вам лет?” Мы… с каким-то удовольствием угодливо и бойко отвечали врачам, хвастаясь перед их Снисходительностью своими иллюзорными достижениями в восстановлении. К тому же, слово „нормально” нас подбадривало. Казалось, если бы кто-нибудь из эскулапов сказал нам: „Встаньте и идите!” – мы бы из угодливости пошли. Однако никто не сказал, и мы не пошли…
„Избавление” вышло из палаты, а мы, очарованно радостные, ещё долго пели ему дифирамбы по нотам безысходности. В скором времени сдулась и наша бравада. После пения я стал ждать обеда. Он начинался в 14:00, но из-за очереди к раздаточному окошку, которая состояла из одних инвалидов, его приносили лежачим больным немного позже, а мой желудочный сок тошнотно въедался в желудок.
В тот день я так хотел есть, так хотел… Боже, как я тогда хотел есть…
К сожалению, на тот момент покормить меня было нечем, и мама предложила подождать её, пока она сходит за едой в магазин. Но я отказался… потому что боялся оставаться один… А попросить еды у кого-то – мы не могли себе позволить.
Никогда в жизни я не чувствовал себя таким голодным.
14:00. Я лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; лежал, молчал и ждал; а потом даже разинул рот.
Я хотел е-э-э-сть!
Наконец-то женский голос протрубил из коридора: „О-о-бе-э-э-д!”
Через некоторое время мама принесла его.
– О! чарвячкі сёння, – послышался весёлый мужской голос, который отозвался так о макаронах, рядом с коими, по тому же сравнению, лежал обрубок змеи под названием „ставрида”.
– Послушайте, – наконец-то обратилась мама к соседям в палате, – а чем так воняет на коридоре? Я уже давно заметила… как идёшь мимо соседней палаты и там дверь приоткрыта… так аж невозможно.
– А там убогая какая-то гниёт… от пролежней, – сказала Тамара. – Поступила с переломом позвоночника, анализ крови взяли, а у ней гепатит Б, и врачи не стали её оперировать. Так поклали, одну в двухместную палату, – догнивать. Из перевязочной гаарят, шо у ней там уже и свищи, и абсцесс, и чёрт знает что.
 Мама кормила меня, мои челюстные мышцы сводило. Хлеб казался нереально душистым, а первое – таким вкусным, что я не мог дождаться, пока мама донесёт до моего рта очередную переполненную ложку со свисающими каплями красного борща, хотя иногда она и врезалась в зубы. Глотать лёжа и так неудобно, а тут ещё раздражённый глотательный рефлекс не давал мне, как следует, разжёвывать „змеятину”, хотя даже просто жевать было нелегко из-за слабости. В результате я постоянно давился. Мама уже и не знала: радоваться моему наконец-то счастливому аппетиту или нет.
Люди вокруг тоже ели жадно, потому что сёрбали, чавкали и шкрабали столовыми инструментами по дну, казалось, уже дырявой посуды, вызывая лишь одно желание: выхватить у них из-под носа еду, чтобы потешиться их реакцией на это.
Когда ты не сам берёшь еду, а тебе её дают, всегда есть боязнь остаться голодным.       
Мы не ели, мы – жрали, жрали заглотом, жрали не в себя. Не обращая обонятельного внимания ни на какую вонь.
Меня мутило от себя, я раздражал себя, поэтому не мог позволить своему аппетиту находиться на этикетном уровне соседей и силой воли сдерживал его, но…




Глубоким вечером, когда всех парализовал избавительный сон.
– А-а-а-а!.. А-а-а-а-а!.. Отгоните его от меня!.. Отгоните!..
– А ну, иди отсюда! Иди! Ну!.. Иди… Фу, фу! Иди! Пошёл! Пошёл отсюда! Быстро! Иди-иди! Давай! Ага!
– О-о-й… о-о-й… как он меня перепугал… Боже праведный… куда я попала?.. О-ё-ё-й…
– Да не бойся ты так, Люда, он спокойный. Он сам больше тиа перепугался. Тебе мо успокоительное дать?
– Да нет… не нужно… спасибо… спасибо, Тамара…
– Ну гляди, а то я могу на пост за лекарствами сходить.
– Не-не… спасибо… всё уже нормально… ху-у-у-у… ху-у-у-у… Это у него травма головы?..
– Да. Ну ты ж видала, скока их тут… травмированных, по коридору хоит. Извилины им позашивали, и идут они не знают куда. А на праздники ващэ гаарят, стока битых да резанных поступает, шо тока и успевай выгружать. А ты шо, не слышала, как он в палату зашёл?
– Да нет, я спала… А потом проснулась, потому что слышу, что кто-то на моей раскладушке сидит… Открываю глаза, а тут незнакомый мужик какой-то… И главное – дверь за собой не закрыл и сидит на фоне коридорного света, как… что-то чёрное такое… У-у-у-й! Ужас…
На другой день по предписанию лечащего врача мне стали делать массаж нижних конечностей и заниматься со мной лечебной физкультурой.
Пожилая массажистка делала мне массаж – сидя, раз за разом зыркая на часы. Обращалась она ко мне только по отчеству.
Врач по лечебной физкультуре выглядела очень уж молодой и какой-то грязноватой. И дело даже не в том, что у неё были немытые волосы, а под ногтями с облупленным лаком чернела грязь, просто от доктора тянуло семечками и чернозёмной сыростью, которая дисгармонировала с моей медстерильностью. Даже слова врача были то запачканными, то запыленными. Чистых же слов в лексиконе доктора не существовало, ибо они быстро загрязнялись её мыслями.
Девушка вместе с моей мамой выполняла упражнения с моими руками и ногами, кровь из которых стекала по венам вниз, и они были ассоциативно белыми.
„Не чувствую тела… не чувствую стыда…” – подумал я про свою небрежно прикрытую плоть.
– Вы запомнили движения? – вскоре спросила врач у моей мамы.
– Ну-у… более-менее…
– Ну и хорошо, тада вы сами доделайте, а то мне некада.
– Что, работы много? – искренне поинтересовалась мама.
– Да не… А! Да… да… много… – ответила доктор и „намылилась” идти.
– Подождите, я у вас как у профессионала хотела спросить, – остановила мама девушку, которая ухмыльнулась после слова „профессионал”. – А эти упражнения смогут поставить его на ноги?.. – спросила про меня мать.
– Так они ж, как плети. У него ж спинной мозг повреждён, ве-ще-ство! Не, ну, я слышала про всякие там случаи, када люди поднимались даже с „ножницами”, но я в это не верю, – как-то между прочим обрекла врач и побежала.
Мама омертвела.
– Люда, ну у кого ты про такое спрашиваешь? – возмутилась Тамара. – Юлька ж вертихвостка, она ж ни гу-гу не знает. Она тока бегает туда-сюда, вид создаёт, шо занята, а так – гультайка из гультаек.
– Не знаю… она сказала, что у неё работы много…
– Ды гэтая лярва ўсім гавора, што ў яе работы многа… а сама баклушы б’е, – буркнул низкий женский голос.
– Ну, – подтвердила Тамара. – А ты, я вижу, уже расстроилась.
– Да как тут… когда тебе… говорят такое… – всхлипывая, произнесла мама.
– Дык Юлька ж яшшэ сцыкуха. Як яе можна слухаць? – удивился весёлый мужской голос.
– Людмила, вы не того слушаете. Юля молодая ещё, что вы от неё хотите? – сказал знакомый мужской голос. – От Людмила Яковлевна тут до неё работала, от та всё знала. Она и женщиной была такой… солидной… опытной…
– Да, Яковлевна человеком была, – подхватила Тамара. – Всегда больных подбадривала, работала с ними серьёзно…
– Сама такая была… в форме… с фигурой, – добавил знакомый голос.
– Принципиальная баба была, – продолжала Тамара. – Выскочкой никада не была, но с врачами всегда спорила…
– Пока не уволили… по собственному желанию, – вмешался язвительный голос какого-то парня.
– Жалко, конечно, – произнесла мама. – А вот Юля только что говорила, что-о-о какие-то случаи были, что люди поднимались… с тяжёлыми травмами…
– Да таких случаев навалом, – оптимистично заявил знакомый мужской голос. – Вон, Дикуль такой есть. Работал сперва в цирке гимнастом…
– Так Дикуль же… эт самое… силачом же он был… – вмешалась Тамара.
– Да не, силачом он потом стал… самым сильным в мире… и в книгу рекордов Гиннесса попал… это всё потом. А сперва он гимнастом в цирке работал. Ну, и свалился там откуда-то. Получил травму позвоничника, полный разрыв мозга… спинного… „ножницы”, короче. Врачи сказали, что ходить не буит, а он стал заниматься по своей системе… сам её разработал… тренажёры специальные придумал… сапоги, чтоб ходить… Да сапоги и самому можно сделать, там легко. Мне скоро сын сделает! Ну вот, так потиху Дикуль и пошёл через семь лет…
– Через восемь… – перебила Тамара.
– Я читал, что через семь…
„После такого можно хвастаться… и никто не упрекнёт тебя в хвастовстве… Но семь… семь лет… семь…” – подумал я.
– Не, точно через восемь, – уверенно заявила Тамара, словно вспомнила какое-то неоспоримое доказательство своим словам. – Или даже через девять…
– Да я читал, что через…
– Вова, не спорь, ты не зна-ешь, – слишком категорично сказал вороний женский голос с раздражающей сдержанностью.
– Знаю… – произнёс удивлённый голос Володи так, словно его только что предали. – Да, так у него щас свой реабилитационный центр. Там по его методике всех инвалидов восстанавливают…
– Не всех, а тех, кто этого хочет, кто не ленится и занимается! – авторитетно поправила Тамара, и чувствовалось, что её слова были обращены к кому-то конкретно.
Послышался молодой кашель. Затем к Тамаре обратился язвительный голос парня, заглушив как правдоподобные рассказы, так и явные нотки низкопоклонничества перед кумиром палаты: „Ты лучше скажи, сколько стоит в тот центр попасть”.
– Да, Данюся, ты прав, три тышши долларов за месяц для иностранцев…
– Не называй меня Данюся!..
– Данюся.
– Не называй меня Данюся, я тебе сказал!..
– Ну, Данька.
– И Данькой не называй!..
– А как тиа называть? Хя-хя-хя-хя-хя, – поинтересовалась Тамара, и её смех, выдавив ей язык, сдавленно прозвучал отвратительным кваканьем.
– Данила!
– Си равно ты для меня Данюся, Данюся, Данюся, – не по возрасту дурачливо настаивала Тамара, сама себе радуясь.
– Ну что ты при всех меня так называешь?!. – капризно возмутился голос парня.
– Того что ты мой сын! А шо мне все?! – властно ответила Тамара, и Данюся подчинился.
– Есть же люди с такой силой воли… не сдаются… – задумчиво сказала моя мама. – А как этот Ди… циркач сам всё делал? Я имею в виду упражнения, тренажёры…
– Я читал, ему друзья помогали. Он им чертежи тренажёров делал, а они их уже конструировали… Сапоги специальные такие смастерил. В них даже нам ходить можно!.. – перелилась через край радостная надежда голоса Володи.
– Володя, – обратился голос Дани, и меня возмутило то, что молодой называет старшего на „ты”. Это так же неловко, как и называть своих родителей по именам. – Какие друзья? Где они, эти друзья? Навестить меня в первое время… у них вроде бы всё никак не получалось… а навестить меня теперь… им уже вроде бы стыдно… Совестливая отговорка… До травмы у меня друзей неисчислимо было!.. Пупом земли для них был!.. А сейчас…
– Нет, Даня, они от тебя не ушли, они к тебе и не приходили. Зато теперь ты знаешь, кто был тебе… никем, – утешительно произнесла моя мама.
– Овчинка выделки не стоит, – отреагировал голос Дани. – И я её не хотел… но судьба меня не спросила… А Дикуль… Дикуль – это один на миллион, вы на него не ровняйтесь. Ещё точно неизвестно, какой сложности у него травма была, – с-с-с некой усладой в голосе добавил парень. – А то сапоги-и! сапоги-и!
– И всё равно заниматься надо, бо закостенеете тут… или воспаление схватите, – сделала вывод Тамара. – Еси б мы вам тут массажи не делали, ноги… да и руки не разрабатывали, упражнения не выполняли… „велосипеды” всякие, дык…
– Да-а… – согласился голос Володи с подсушенной надеждой. – Не буим двигаться – начнётся… этот… гиперкинез… спастика сильная, проще говоря… ноги самопроизвольно колотиться будут… аж вздыбливать тиа буит! А потом контрактура… плохо сгибаться будут, а потом и анкилоз… суставы в ногах срастуться оттого, что их не сгибаешь, и всё. А мышцы?! Ноги отойдут, а двигать ими не сможешь, потому что мышцы без воздействия на них высохли. А ты, Даня, говоришь… Надо самим заниматься, надо, как-то на-до…
– Цяжка самім… – тяжко произнёс подавленный мужской голос.
– Ага, а ляжаць во так во не цяжка? – буркнул низкий женский голос. – Гультаі…
– Людмила, а почему вы не попросите перекладину сыну… над кроватью или „гуся”? – спросил голос Володи. – Оно ж и заниматься можно, и ворочаться более удобно… взялся рукой и раз…
– А у кого её попросить можно?.. – поинтересовалась мама про более-менее ей понятное, а не о какой-то там „птице”.
– У сестры-хозяйки, – ответил голос Володи.
– Ну ладно, потом, муж придёт… а то ж её ещё установить надо…
– А шо там устанавливать, прикрутил, и всё. Вон, Тамара поможет, – успокаивал голос.
– А мы падкажам, што куды соваць. Праўда, Міш? – сказал весёлый мужской голос сквозь шутливый смех.
– Да, дапаможаш тут. Глядзі, каб самому дапамога не спатрэбілася, – без шуток ответил подавленный голос Мишы.
– Люда, у тиа ж муж вечером прихоит. А у сестры-хозяйки рабочий день часов до пяти. У кого вы уже тада перекладину просить буите? – задала логичный вопрос Тамара.
– Ой, а я и не подумала… Ну что, сходить?.. – сомневаясь, спросила меня мама.
– Да… давай… я буду пробовать хвататься за перекладину… тренироваться мне не впервой… и силу воли мою ты знаешь… А к боли в спине я уже привыкать стал… Даже… иногда… немножечко… приятненько как-то болит… Такая… неприятная приятность… но тем не менее… И это хлеб… пусть и крошками…
Лучших слов для мамы быть не могло.
– Ладно, пойду спрошу, – объявила она и вышла.
Сколько б мне ни было лет… маму я ждал с одним и тем же чувством… чувством, с которым малые дети ждут мам… уткнувшись лобиками в оконное стекло…
Для такого пустякового дела её довольно долго не было, и я даже стал немного волноваться, пока волнение не сменилось плохим предчувствием после того, как на коридоре послышались звуки падающего железа. Дверь в палату приоткрылась, но никто не входил. Моё сердце ёкнуло и отдало в нечувствительные ноги. Затем вновь загремело железо, и что-то стукнуло в дверь так сильно, что она распахнулась настежь, послышался женский плач. Это плакала моя мама… Она плакала навзрыд… Навзрыд!.. Слышите?!. Навзрыд!.. Моя мама плакала навзры-ы-ы-д!.. И волокла у палату железную перекладину, к концам которой крестообразно были прикреплены две железные стойки.
– Люда, ну чио ж ты одна прёшь? – возмутилась Тамара и попробовала помочь маме.
– Отцепитесь все от меня!.. Я сама!.. – кричала мама, захлёбываясь слезами.
– Ну куда ж вы сами?.. – переживая, спросил мужественный голос Володи.
– Дапамажыце ёй! – приказал весёлый мужской голос.
– Вам помочь?
– Я сказала, отцепитесь от меня!.. – в истерике крикнула мама.
– Больная какая-то… – вороньим голосом вяло произнесла молодая женщина с глазами без блеска на блеклом лице и с облегчением отошла.
– Людмила, стойки к спинкам прикрепляются, – не мог успокоиться голос Володи.
– Я сама разберусь!..
Такой несдержанной я не видел маму никогда. Несчастная пыталась что-то прикручивать, но…
– Мам… ну чего ты так?.. Что случилось?..
– Сестра-хозяйка… обругала меня ни за что… – опять разрыдалась мама и в отчаянии бросила сложную для её эмоционального состояния конструкцию, которая, показалось, вызовет землетрясение. – Я ж не для себя… я ж для сына просила…
Тамара и ещё две женщины начали энергично устанавливать надо мной перекладину.
– Не надо… я сама…
– Ага, сама, – деловито буркнул низкий женский голос.
– А… а… а санитарка… отказалась мне помочь… эту „дурнилу” нести… Сказала… что у неё уже никаких сил не осталось…
– Она в возрасте была? – поинтересовалась Тамара.
– Что?..
– Санитарка в возрасте была?!
– Да…
– Это Гавриловна – карга старая, – уверенно заключила Тамара. – Люда, еси ты буишь всё так воспринимать, то скоро с ума сойдёшь. Душа с их вон! Ты слышишь?!
– …
– Ва ўсіх гора, не дай бог. А тут шчэ з-за сястры-гаспадыні перажываць… – буркнул низкий женский голос.
– Да… Далей яшчэ хужэ будзе… Пака прывыкніце… – произнёс приглушённый женский голос.
– Шо вы хаціце, маладая яшшэ, – невесело заключил весёлый мужской голос. – А вы шо, не маглі з ёю пайсці за гэтай… аглобляй жалезнай?!
– А нас никто не просил… – буркнула молодая женщина.
Слова „всего лишь” не сочетаются со словом „родные”. Слушая женщин, которые ковырялись за моей головой, я подумал о том, что за маму я бы смог убить человека и даже гордиться этим. Однако, представив себе сам процесс убийства, осознал, что никогда его не совершу, ибо оно вызывало уничтожающее отвращение у моего организма.




Во время „тихого часа”, который обычно длился часа два, дверь в палату медленно отворилась.
– Можно?.. – на пороге появился мой одногруппник Борис, спросив неизвестно у кого и в ответ ничего не услышав.
– Заходи… заходи… – шёпотом сказала мама, и в сонное царство вслед за Борисом вошла Жанна с Саней. Мама предложила им снять верхнюю одежду, а сама тактично вышла. Мои одногруппники выглядели растерянными и огорчёнными.
– Здо-ро-во… – выговорил я им.
– Добрый день, – сказала Жанна и натянуто улыбнулась.
Саня кивнул.
Борис молча сел на стул рядом со мной. Он взял меня за руку.
Все молчали.
– Про-сти-те ме-ня… – словно боясь не успеть, попросил я прощения неизвестно за что, ибо из-за тяжёлого самочувствия пребывал в какой-то сентиментальной эйфории, хотя подспудно…
– Хорошо-хорошо, – сразу ответила Жанна, будто хотела меня успокоить.
– Слы-ши-те… ка-кой у ме-ня го-лос сла-бый?..
– А?
– Го-лос сла-бый… у ме-ня…
– Нормальный у тиа голос, – хотел поднять мне настроение Саня, но понял, что это невозможно.
– Это общество во всём виновато… общество… Я не мог мириться с его злом… потому и спрыгнул… – вываливалась из меня эмоциональная бредятина. – Когда выздоровею… тут останусь… в больнице… людям буду помогать… Я же выздоровею?.. Бо…
– Конечно, выздоровеешь, Юра, – убедительно сказала Жанна.
– Куда ты денешься, – трогательно добавил антисентиментальную фразу Саня.
– Ну… как вы?.. Как там все наши?.. Что говорят про меня?.. – полюбопытствовал я.
– Нормально. Привет тебе передают, сочувствуют, – ответил Саня.
– Кто?..
– Да все… – с неестественной оптимистичностью продолжал Саня. – Алла Игоревна. Она как узнала, что ты… что с тобой случилось, дык сначала долго молчала, а потом чего-то начала так придирчиво опрашивать всю группу, что все двойки получили.
– …
– И Макарыч тиэ привет передовал. – Отчество Саня произнёс так, как будто бы он с тренером – на коротенькой скамеечке.
– …
– Блин, он на меня так ругался… за то, что я тебя не уберёг… Он тиэрь с меня семь шкур на тренировках сдирает. Я уже ходить туда не хочу. Врага себе нажил… из-за тебя… – осмелился малость пошутить Саня.
– …
– А! и ишшё какой-то колхозник тиэ привет передовал.
– Какой колхозник?.. – не смог я даже попытаться напрячь память, в которой толпилось столько лишних вещей, предметов и человеков, что казалось – я вешу уйму тонн. А представить перед сном было нечего, ни одной снотворной грёзы. А-а! вот почему, спрыгнув с моста, я не разбился насмерть. Просто пьяная бездумность ничего не весит.
– А я шо, знаю? К нему в глотку по локоть надо за словами лазить.
– Что ж за колхозник?.. Что ж за кол..? Да ладно… бог с ним… Как там Пол..? – побоялся я. – Как там Стас?.. Как его бровь?.. – спросил светлый ёжик души.
– Нормально. Ничио у него там не было. Скобы наложили, да и всё.
– А что за скобы?..
– А хрен их знает. Я к Стасу ишшё не подходил.
– Говорят, ходит теперь и шрамом хвастается, – добавила Жанна. – Ты ему: „Привет”, а он тебе: „Шрамы украшают мужчину”. Ты ему: „Кто тебе бровь разбил?”, а он тебе: „Да я б!.. да я б!.. да я б!..” И ничего, некоторые сочувствуют и даже восхищаются.
– Ну… и то хлеб… – перестал царапаться светлый ёжик души. – О… Боря… я ж тебе деньги должен… И тебе, Жанна… – вдруг вспомнил я.
– Ты уже никому ничего не должен… – ответил Борис, который искренне плакал.
Меня удивляли и впечатляли искренность и сентиментальность Бориса. Его, теперешнего, даже стало невольно жаль. Я понял, что абсолютно не знаю людей и навряд ли когда узнаю. Я не понимал, где я. Я не понимал себя. Я не понимал, я ли это.
Вскоре одногруппники ушли. Жанна и Саня больше меня не навещали.




На другой день в такое же время все в палате замерли в недоумении от мелодичных стуков в дверь. Она распахнулась, и на пороге вновь появился Борис – в медицинском колпаке. Шокировало же то, что вслед за ним в палату вошла – Полина. Моих же соседей не удивило наличие у меня друга-медпрактиканта, но колпак настораживал автоматически.
– Здорово! – как ни в чём не бывало, поприветствовал меня Борис, у которого был какой-то фанатичный взгляд.
– Добрый день, – безразлично сказала расфуфыренная Полина, на которую, казалось, окружающая среда никак не воздействовала.
– Здорово… Добрый день…
– Ну, как дела? – живо спросил Борис.
– Да помаленьку… А ты как?..
– Ну, мне не настолько хорошо, как тебе плохо, но…
– …
– Да шучу я, шучу!
– А почему ты колпак надел?.. И где ты его взял?..
– Нигде, он у меня был. А что, нравится?
– Забавляет…
– Вот поэтому и надел. А так он у меня для поликлиники, чтоб в очередях не сидеть.
– А ты не боишься… что к тебе так кто-нибудь за помощью может обратиться?..
– Так это не мне надо бояться, а тому, кто обратиться, – ухмыльнулся Борис. – А что я, я окажу любую помощь. Гиппократ обязывает.
– …
– Шутка, шутка! Кстати, познакомьтесь, это Полина, это Юра, – быстро проговорил он.
Мы с девушкой кивнули один одному головами.
– Полина… вы простите меня… – сразу начал я, и Борис скривился. – Это я вам тогда звонил… Простите… это было подло… я знаю… но…
– Вы про что? – спросила девушка и ухмыльнулась так, словно находилась в зоопарке, только без восхищения.
– Я о том… когда вы на вокзал приехали… Дениса встречать… так вот…
– Какого Дениса?.. А-а! Вы про это. Это было здорово. Круто вы тогда меня разыграли, – весело сказала Полина.
На её полностью намалёванном, целлулоидном и потому не способном вызвать натуральное сочувствие приторном лице были непроглядные, но искрящиеся глаза – от кремня за пазухой.
– Подождите… а вас что… это не обидело?..
– Да особо нет.
– Не может быть…
– Почему? Может.
– Подождите-подождите… это же ненормально…
– Что именно?
– То… что вы не обиделись…
– Почему?
– Блин… да потому что ты должна! была обидеться… обязана!..
– Ну да, да, сначала слегка… А потом сама со своей тупости смеялась. Молодцы, круто вы всё спланировали. Особенно када вы стали говорить, что типа… зачем Денису такая девушка, как я… – неожиданно Полина засмеялась, и Тамара сказала: „Молодые люди, потише можно?.. Щас «тихий час…»”
– Извините, – недовольно бросила Полина и выставила желваки.
– Хорошо-хорошо… извините… – вполголоса произнёс Борис и, по-заговорщицки зыркнув на меня, как-то старательно приказал: – Полина, подожди меня пока на коридоре.
Девушка, ухмыльнувшись, глухо поковыляла на копытоподобных каблуках и больше меня не навещала.
– Блин, ржёт, когда надо и когда не надо, за себя и за меня. Особенно с меня ржёт…
– Бо-же… зачем же я спрыгнул… зачем?.. Из-за чего?.. У меня была такая счастливая жизнь…
– Вот и я говорю: какого ты хрена на мост побежал, Юра? – поучительно сказал Борис снисходительным тоном. – Лучше б ты сейчас руки на себя наложил.
– ?!.
– Да шучу я, шучу! Я же хочу обшутить твоё нешуточное положение, чтоб ты не поклонялся ему… в страхе. Так сказать, смехом по огрехам. М? Как?
– Как-то никак…
– Мг… Я надеюсь, тебя больше на вокзал не манят даль детства и дед с бабой?
– ?!.
– Шутка, шутка! А если серьёзно, то опять-таки, ну какого ты на мост побежал… тем более порожняком, без врага? Ну пошутили спьяна… Это же всё мелочи по сравнению с твоим поступком. Эх, ладно, если уже огорчать, так во время огорчения! Слушай. Я же тогда к тебе… отрешённому своевременно подоспел… ты ещё только собирался руки разжать… но я побоялся в тебя вцепиться… думал, что ты меня за собой утянешь… Так ты прямо на моих глазах и упал… Никогда не забуду… Хотя летел ты уже без сознания. Ну, да ничего, всё не зря, мы тогда с тобой всё равно доброе дело сделали.
– ?..
– Слушай. Полина мне отказала, конечно же, не из-за месячных, а из-за того, что я, мягко говоря, не в её вкусе. Ну, да это ещё и возвеличивает меня – понимаешь почему.
– …
– Так вот, после нашей шутки на вокзале Полина раздраконила меня, конечно, позлилась, а потом втямила, что раз я пошёл ради неё на такую сложную и безрассудную инсинуацию, значит, я настоящий мужик, который её стоит, – в отличие от падлы Дениса, коего я окончательно лишил сексапильности в её глазах парой-тройкой высмеивающих его шуток. Правда, она и не противилась… А параллельно я результативно высмеял и доборисовский период её жизни, – Борис ухмыльнулся. – Ко всему же, я бесстрашно начинал беседы про Дениса первым, и он утратил свою значительность запретности. Я сделал болтовню о нём ежедневной, пока он Полине не надоел, не опостылел и не стал жалким. А то она всё жаждала предстать перед ним со мной… Да, так… э-э-э-э… отказаться ж Полине от меня из принципа – было бы тем же самым согласием. Только вот она сказала, что я чем-то на Диню щемяще похож… Хотя он ей тоже кого-то напоминал… Эх, если бы мне не знать про её старые страсти… или хотя бы не иметь о них представления… Короче! я ей уже реально „воткнул”. И даже продолжаю „толочь”. В этом смысле… если в этом вообще может быть смысл, у нас всё нормально… сносно… Она… она… она перебрасывает моё сердце из ладони в ладонь, как горячую бульбину… Сконаю без неё… хотя вроде бы уже и натешился ею… и даже перетешился… на всякий случай… 
– …
– Между нами даже трогательность бывает!.. Если б ещё ей не мешала наша по-хот-ли-вость… хотя не так, чтоб уж слишком…
– …
– Что смотришь?.. Мы уже даже мечтаем вместе!.. – небрежно заявил гордый Борис с расчётом на аплодисменты. – Правда, пока о разном… Ну да это же пока, правда?..
– …
– Короче!.. я решил… что мы с ней должны быть… друг с другом… И мы уже друг с другом… И это я решил!..
– …
– Но, ты знаешь… когда мы вместе коротаем время… мы всё это время… жжжёстко конкурируем… конкурируем во всём, представляешь?
– …
– А так ничего, нормально!.. Только вот Полина… беспрецедентно претенциозная особа… Она ухитряется предъявлять претензии даже собственным претензиям… не говоря уже про мой внешний вид… да и внутренний… Да я и сам такой… поэтому она меня и выводит… Строп-ти-ве-ет, суч-ка… Представляешь, она как будто ясновельможной особой себя чувствует!.. – возмутился Борис. – Тоже мне княжна Полина Паскевич нашлась!.. – как-то по-холопски гыгыкнул хлопец. – А у самой, блин, в квартире такой бедлам… дорогой, правда… А так ничего, так нормально!.. Только почему-то прибедняется постоянно… богачка… Несчастной прикидывается… Даже ест без удовольствия… Ну, да это всё… тер-пи-мо… – Борис закрепил последнее слово, щёлкнув пальцами, но как-то глухо. – Только б ещё привыкнуть есть приготовленное ею… Не, всё нормально, она чистоплотная, готовит вкусно и из вкусного – а не лезет мне, и хоть ты что!.. Не знаешь, почему так, а?..
– На хрен пошёл…
– …Правда, душа её млеет без холодка… Что ты говоришь?..
– Пошёл на хрен…
– Не понял…
– На хрен пошёл!..
– А чего ты так на меня, Юр?..
– Блин!.. Изыйди на хрен отсюда… гадёныш!.. – непоколебимо изрёк я.
– Ну ладно… как хочешь… уйду… – искренне обиделся Борис, снял с неожиданно лысой головы колпак и сгинул. Больше он меня не навещал.
Я подумал, что не просто не знаю людей, а ошибочно не знаю.
До конца недели в палате по одному разу побывали почти все мои одногруппники, и больше меня они не навещали. Во всех у них я просил прощения неизвестно за что. Кажется, и кто-то из одногруппников попросил у меня за что-то прощения. Однако, кроме ненависти, порождённой моим вопросом: „Почему со мной, а не с ними?”, они у меня ничего не вызывали. Одногруппники приносили пресный, но такой смачный запах улицы и вести от Жизни, не понимая, что дразнят и раздражают меня ими…
– Ой, сынок, я так смотрю со стороны… сквозь слёзы… тебя же все навещают… никто ж тебя не забыл… все же тебя любят… оказывается…
– Да, ма-ма, лю-бят… 
…Когда же в палате перед сном становилось темно, я тоскливо поглядывал на светло-жёлтый туман коридорного света, который процеживался в стык меж дверью и её косяком и протискивался во тьму. Всё, что он окрашивал, становилось нежным до интимности, хотя касался свет только пола. Он символизировал для меня внепалатную жизнь, жизнь вообще. Свет казался таким красивым, желанным, родным, щемящим, близким и недосягаемым, что я был готов сдохнуть за то, чтобы провести сутки дома.
Мне хотелось домой! Домой! Домой! Боже, как мне хотелось домой…
– Так, разворачивай мою кровать!.. – неожиданно крикнул я маме в одно из утр, поняв, что имел в виду Володя, когда говорил про окна.
Когда моя кровать развернулась на 180;, мне полегчало, ибо я увидел какую-то сжатую, убогую, но всё-таки жизнь. Мой пленённый стенами взгляд наконец-то вырвался на свободу, пусть и ограниченную.
В палате, кроме моей, были ещё четыре кровати, которые размещались перпендикулярно завешенным окнам. Рядом с кроватями стояли тумбочки и узкие, полутораметровые железные скамеечки, на них обречённо сидели женщины, что ухаживали за больными, макушки коих виднелись из-за спинок кроватей. Когда же трое мужчин при помощи своих женщин сели, чтобы позавтракать, мне удалось увидеть лица моих соседей, кроме анфаса Дани, что лёжа ел из рук Тамары, Голод которой раз за разом облизывал его ложку, пока сын жевал и давал изнурённой матери всякие капризные указания с угрозами объявить голодовку в случае их невыполнения. Однако Тамара не успевала за здоровыми нуждами парня.
– Мам… а ты знаешь… кто из них кто?.. А то они молчат… и я не могу определить это по их голосам… – полюбопытствовал я тихим голосом, и этого было достаточно, чтобы меня никто не услышал.
– Ну конечно, – ответила мама и положила мне в рот очередную ложку каши. – Ешь лучше, а то подавишься.
На самом деле, благодаря тренировкам с перекладиной, жгутом и пластмассовыми бутылками с водой, я сам мог есть, но ленился, так как уже привык, чтобы за мной ухаживали, привык быть жалким.
– А чы не жнаеш… шо ж ними вшэми шлучылаш?.. – спрашивал я с полным ртом.
– Знаю, – ответила мама, соскребая ложкой с моего подбородка то, что не вместилось, чтобы вновь отправить в рот.
– Ачкуджа жнаеш?..
– Тамара мне всё, как родной, выплакала…
– Чак чы и мне лашкажы…
– Потом, жуй давай.
– Джа эча каша мне в лоч не лежэт… Ни шалёная… ни шладжкая… Я больше не хочу…
– Так, давай быстренько, тебе силы нужны.
– Я больше не буду…
– Юра, – строго сказала мама.
– Ну что?.. – недовольно спросил я.
– Кашу доедать будешь?
– Ну я же сказал… что не хочу… – агрессивно ответил я. – Ты же знаешь… что я ненавижу каши…
– Так, а ну-ка ешь, я кому сказала?! – с игрушечной злостью потребовала мама.
– Не бу-ду…
– Ну ладно, давай, как в детстве: ты будешь есть, а я тебе буду что-нибудь рассказывать…
– Ты обычно… рассказывала мне сказки… которые на ходу придумывала…
– А как ещё тебя можно было заставить есть?
– Ты рассказывала мне про этого… про храброго зайчика… к которому в домик ворвался волк… а зайчик его шваброй выгнал…
– Да, точно, – подтвердила мама и улыбнулась.
– А помнишь… зимой ты мне сказала… что если птичка в окно клюёт… то это к хорошей вести?..
– Конечно.
– Я тогда начал часами просиживать перед окном… в ожидании крылатой вестницы…
– Мг.
– А потом… каким-то чудом… птички стали одна за одной в наше окно клевать…
– …
– Как такое могло произойти?..
Мы с мамой чуть не плакали от взаимной жалости…
– А я иногда хотела… чтобы ты снова маленьким побыл… Ду-ра…
– Мам, ну зачем ты так?..
– А-а-й… Давай лучше и сейчас я тебе буду что-нибудь интересное рассказывать и одновременно кормить тебя.
– Есть эту кашу… ты меня не заставишь… никакими интересностями…
– А если я тебе буду рассказывать о том, что с ними случилось? – спросила мама, окинув взглядом наших соседей.
– О… тогда давай… – сразу согласился я.
– Ну, слушай, – тихим голосом начала мама. – Вон мужчина сам сидит, это Витя, с ним его супруга Тоня. Они ехали на подводе, и в них трактор врезался… и Витя получил травму позвоночника. – Худощавый Витя, лет сорока пяти, спокойно сидел на краю кровати, упираясь ногами в пол, и завтракал. Выражение лица у Вити было таким, словно он вспомнил что-то смешное. Ненакрашенная Тоня, которой можно было бы дать лет сорок, выглядела болезненно замкнутой. Казалось, что её какой-то покалеченный взор направлен в себя. – Возле стены Миша и его супруга-а-а Зина. Миша у себя в деревне крышу ремонтировал и свалился вниз. У него тоже травма позвоночника. – Худосочный, хмурый Миша, что выглядел лет на сорок, сидел, опираясь на стену, и чесал ногу. По нему было видно, что он человек от жизни, который непрочь повеселиться, однако это его желание чем-то подавлялось. Хмурая ненакрашенная Зина, лет сорока пяти, напоминала мне большой мешок, набитый чем-то очень тяжёлым. Казалось, этот мешок опасно трогать и тем более развязывать. – Там, возле стены, Володя и его супруга Ольга. Володя получил травму на заводе. И ты представляешь, когда он лежал без сознания, его оттащили с территории завода, чтобы доказать потом, что он самовольно покинул рабочее место, и не платить ему компенсацию за производственную травму. У него полный разрыв спинного мозга… У него тоже пластины в спине, но из пластмассы… судьба науку не ждёт… Ну что ещё… Травма у Володи слишком серьёзная… поэтому у него некроз – омертвение ткани, сильный, а грануляция – заживание, слабая… Поэтому и пролежень у него есть… с какими-то там „карманами”… Он его в реанимации належал… никто ж его там не поворачивал… Ц, что б ты видел, какая это у него мерзкая рана на крестце… до кости… ужас… В ту дырку кулак может вместиться… Поэтому он почти всё время мучительно лежит на животе… Редко когда на спине лежит… ещё реже сидит… и всё это – на надутом резиновом круге… – Худой Володя, как и Миша, сидел, опираясь на стену, и завтракал. На вид ему было около пятидесяти. Его испуганный взгляд, когда находил тебя, то уже не отпускал несколько секунд, словно ты был последним живым местом, из которого ещё могла вылупиться надежда. Ольга, что была моложе мужа, наверно, лет на десять, сидела и что-то писала в пухлой общей тетради, периодически поднимая глаза, чтобы подумать, а когда ошибалась – чтоб отыскать виноватого. К её сожалению, выместить зло было не на ком, и она мгновенно успокаивалась. Если бы вид Ольги мог говорить, он бы сказал примерно следующее: „Инвалидность мужа приводит меня в замешательство постольку-поскольку. Свой супружеский долг я выполню. Буду ухаживать за ним, сколько понадобится. Только не требуйте от меня большего. А за внешнюю политику отвечает мой полномочный представитель – Непоколебимость”.
– А шо ана пишэт?..
– А она учительница, скоро на работу пойдёт… точнее, сбежит…
– Панатна…
– Ну, и последние: Тамара – ты её знаешь, и её сын Даня – твой ровесник, между прочим. Он летом с друзьями пошёл на Сож… там они ныряли… и Даня нырнул, стукнулся головой об дно и получил травму шейных позвонков… с повреждением спинного мозга… или шейного… не разбираюсь я в этом. Ну, и сделали ему операцию… но ни ноги, ни руки у него так и не действуют… У него тоже пролежни… реанимационные… и на боках… и даже на локтях… Он даже наполняемости желудка не чувствует… Поэтому Тамара кормит его строго по норме… Тамара рассказывала, что летом тут в палате такая жара была, а у Дани температура… мухи по нём ползали, а он, бедняжка, не мог их отогнать… Так Тамара их отгоняла… всё время на готове была… Теперь они мечтают… чтоб у Дани хотя бы руки отошли… А коляска для них вообще… грёза… Тамара сказала, что врачи ей сказали, что с такими травмами шеи долго не живут. А я её успокоила и сказала, что врачи мне тоже много чего сказали, аж оно не сбылось! Ой, что говорить, несчастные все люди…
Из-за маминого повествования я не заметил, как съел не только кашу, но и творог.
– Мам…
– Что?..
– А что это у меня на боках?.. Пятна какие-то…
– Да мало ли что… Во время операции, наверно, запачкали чем-то…
– Не сти-ра-е-тся… ёл-ки-пал-ки… Как буд-то клей „Мо-мент”…
– Да брось ты это…
– А и правда…
– …
– …
– … 
– Мам…
– Что?..
– Дай зеркальце…
– Зачем?
– На морду свою хочу посмотреть…
– Сынок, ну зачем ты так говоришь?
– Ну дай гляну…
– Что ты уже хочешь там уви-и-и-деть… А где оно… Вот, вот. На.
Я глянул в посеребрённое стёклышко и ужаснулся – мой дряблый взгляд был такого же цвета, как и мои серо-зелёные и какие-то заиндевелые и постарелые глаза. Потом я стал тактично через зеркальце разглядывать дрожащую мешанину палаты.
– Мам… дай мне станок… я сам попробую побриться…
– Зачем, давай я тебя…
– Мама!.. дай мне станок!..
Довольный своей самостоятельностью, я лежал побритый и впервые после долгого перерыва, захлёбываясь, всматривался в прямоугольную жизнь в Данином телевизорчике, прибинтованном к перекладине кровати парня. Даже реклама в нём узнавалась мной и была такой домашней.
Затем послышались позывные программы „Новости”, и все автоматически насторожились. Когда же серьёзный до тревожности голос ведущего начал вещать, все инстинктивно попритихли, движения стали медленными, жизнь замедлилась. После каждой политической информации Зина, которая явно отдалённо понимала её смысл, с непоколебимыми зачарованностью и озабоченностью многозначительно произносила мимикой: „Во як…”, причмокивая огрубелыми губами. В конце программы все почему-то внимательно слушали прогноз погоды.
– Тока шо бабы сказали, – понуро начала Тамара, которая вошла в палату, – что там дитё поступило, месяца три… без носика и без ушек…
– А-а… по-че-му… без?.. – спросила моя мама, омертвев от предчувствия чего-то страш…
– А его в мусоропроводе нашли… мать выкинула… так крысы и поотгрызали…
– А мамочки родные!.. – перепугалась моя мама, которая даже представить такого не могла.
Я слёзно запереживал о ребёнке…
– Такіх матак нада рэзаць і соллю пасыпаць, – неожиданно буркнула Зина своим низким голосом.
– Да-а, – согласился Миша не столько со словами жены, сколько с ней самой.
– Шо ты хо-чаш?! – закричала на него Зина.
– Нічога… – испуганно ответил Миша.
– Ну ты ж шось вякнуў шчас!
– Ды я з табой сагласіўся…
– А-а! – успокоилась жена и тут же приказала мужу: – Папраўляйся скарэй!
В палате всё осуждали и осуждали, Миша всё угрожал и угрожал гримасами кому-то на потолке, а я всё убеждал и убеждал себя в том, что женщин бить нельзя, ибо их природа изначально не приспособлена к ударам.
Я убеждал, убеждал, убеждал, убеждал…




После обеда я с нетерпением ждал, когда в палате распахнут шторы, и мой взгляд, не обращая внимания на оконное стекло, полетит на небеса, чтоб уже никогда не вернуться.
Всё произошло, как я и хотел, но небеса были такими по-октябрьски бледными, что взор, не успев на них слетать, вернулся в палату разочарованным. Однако потом вновь подался на небо и после нескольких взлётов и падений смирился с небесной бледностью и начал ею любоваться, жадно вбирая в себя рамочный простор. Любовался я и верхушками деревьев, им, как и мне, не было покоя…




– О! Оля пришла, – с трудом высунув голову из-за спинки кровати, радостно сказал Володя, когда его супруга вернулась со школы. Но при этом он стал каким-то сонно напряжённым.
Ольга переоделась и, как ни в чём не бывало, стала бездумно, но с пугающим усердием перебирать свои кондуиты, что уже начинали поглощать её.
– Оль. Оль, – как-то льстиво обратился к жене Володя.
– Вова, я за-ня-та, – сказала Ольга с вороньей хрипловатостью в голосе.
– Оль. Ну, Оль.
– Ну что?
– …ди сюда…
– Зачем?
– …ди… …о-то… …ушко …кажу…
– Ты мне поработать позволишь или нет?
– Нет.
– Значит, это твои трудности, – с вулканическим спокойствием сказала женщина и перевернула очередную страницу, с шелестом подковырнув её нижний уголок.
– …ди… …о-то… …ушко …кажу…
– Вова, ты по-вто-ря-ешь-ся.
– Ну иди, серьёзное что-то сказать надо.
– Ну что?! – наконец-то глянула на мужа жена.
– …ди… на …ушко…
– Ну! Говори по-быстрому! – Ольга склонилась над Володей, а тот вдруг притянул её к себе и неуклюже обнял.
– Да отцепись ты от меня! – вскрикнула супруга и легко высвободилась из объятий мужа.
– ?..
– !..
– Да ладно… не-э… злись ты так…
– …
– О-ля…
– …
– Оля…
– ?!.
– Переверни меня на живот… По-жа-луй-ста…
– Сейчас. Последние тетради проверю и…
– Да я ж без круга, и задеревенел уже!..
– По-до-жди, – прокаркала Ольга, и отпетый Володя с удивлённым отчаянием смолк.
Через некоторое время Ольга оторвала глаза от кондуитов, глянув на дверь, которая открылась, но, недовольная, опять уткнулась взглядом в писанину.
Некий парень, ни с кем не поздоровавшись, начал марудно снимать с себя верхнюю одежду. Он был одним из тех людей, которые, собираясь на встречу с теми, от кого не зависят, думают: „Ничего, подождут”, а подарок покупают по дороге к имениннику. Подобная злодейская мысль возникает у них и по отношению к кредиторам. Такие, как он, люди отвечают не на вопрос, а на то, что им интересно. Когда ты говоришь им хвалебные слова, они присоединяются к ним, чем вызывают желание забрать слова обратно. Рассказывая анекдот, такие люди несмешным самоуверенным видом требуют от слушателя смеха, а сами умышленно сдерживают его, когда он вызван чужим анекдотом. Они нарочно никому и ничему не удивляются, а тем более никого и ничего не хвалят, они преувеличивают значимость собственных малозначностей, они, если и дают, то ненужное или не последнее, а давая, не настаивают, а ждут отказа, они обязательно грубят по телефону тому, кто не туда попал… Проще говоря, подобные особы мужского пола вызывали у меня жажду – сразу перейти к драке.   
Незнакомец чопорно направился к Володиной кровати. В нём было столько брезгливого высокомерия к окружающим, что мне даже стало стыдно за себя. К тому же, высокомерие – это презрение, а презирать – значит, унижать.
– Дароу, папа, – сказал парень.
– О!.. здорово, сын… – ответил Володя. – Садись… Ну, как дела?.. Как… там… твоя… мама?..
– Да всё нормально.
– Ты принёс сапоги Дикуля?.. – с радостной надеждой без страховки поинтересовался папа и перегнулся, чтобы жадно посмотреть, не поставил ли их сын за спинку кровати. Володя чуть не перевернулся.
– Ну я ж тебе говорил, что у меня сейчас времени нет их делать, – раздражённо сказал сын. – У меня даже помнить о них времени нет.
– Так ты что… даже не делал их?.. – обиженно спросил папа.
– Ну у меня же ещё, кроме этого, и институт есть, кажется! – напомнил сын отцу про свой статус так, словно он учится и по выходным, и это безжалостно серьёзное дело.
– Да я понимаю… Просто ты обещал…
– Ну так что?!
– А я ж тебя всё время учил… всё, что ты кому-то пообещал… даже если пообещал по дурости… уже не принадлежит тебе… Лучше б не обещал совсем… а ещё лучше – не соглашался мне помочь… 
– Так я ж…
– А-а-й, обещанки-цацанки, а дурню радость!..
– Да при чём тут это!
– При всём…
– Ну ты что, прям щас в них пошёл бы?!
– …
– А?!
– Однако знал же ты, сынка, что отец всё простит.
– …
– Ну ладно… бог с ними… с сапогами…
Перед тем как парень собирался уйти, моя мама обратилась к нему за помощью, и он всё с тем же высокомерием, открыто напускной деловитостью и геройским видом оказал её, небрежно закрутив винт на моей перекладине, чтоб она не сдвигалась.
Высокомерная Доброта – это отражение скромного Зла, и поэтому мне подумалось, с каким бы наслаждением моя Обида посмотрела на высокомерных людей в моём положении. Однако я понял, что лёжа на больничных койках с переломанными позвоночниками, они б уже не являлись таковыми и мне было бы нечем тешиться. Тем не менее, я не только не стал говорить Володиному сыну „Спасибо” за моральный долг, но даже, на всякий случай, мысленно пожелал ему, пылающему здоровьем, несчастья.
После ужина в палату вошёл бритоголовый парень с расплюснутой переносицей, габаритами похожий на охранника.
„Блин… ну откуда он про меня узнал…” – недовольно подумал я.
Хлопца звали Дима. Мы с ним ходили в один детский сад, где он слыл беззащитным рохлей. Виделся я Димой случайно, на улице, с перерывами в несколько лет, но узнал его, благодаря неплохой памяти, невольно натренированной задумчивостью.
– Ну здароу, Юрик, – весело поприветствовал меня за руку Дима.
– Здорово… – безразлично ответил я.
– Чо так слабо руку жмёшь? – искренне, но снисходительно поинтересовался мой знакомый.
– Ну как тебе сказать, сил нет, плохо мне, позвоночник разбил, в больнице ж лежу, – с раздражённым сарказмом ответил я.
– Да, жалко, на улице так свежо. А дома ваще… так хорошо… еда домашняя…
– !.. – возмутился я.
– А я дай, думаю, зайду – всё равно делать нечего.
– !..
– Так а шо с тобой случилось?
– С моста спрыгнул, – ответил я, словно меня спросили: „Сколько времени?”
– Бухой?
– Что „бух…”?
– Ну, пьяный был, нетрезвый?
– Н-н-н-у да… бу-хой, но-о-о…
– А! ну, всё ясно, можешь не объяснять, – ухмыльнувшись, до боли зацепил мой болезненный опыт „знаток”. – Ну, ничио, выздоровеешь. Я тиа с такими „тёлками” познакомлю…
– Ты знаешь, я всю жизнь мечтал познакомиться с тёлками, – иронизировал я. – И где ж они пасутся?
– Подкусываешь? – открыто спросил Дима.
– Как можно! Я серьёзно. Где „пасутся” твои „тёлки”?
– В училище…
– Я так и думал! – раздражил меня ожидаемый ответ. – Слушай, Дима, а ты случайно не охранником работаешь?
– Охранником, – изрёк тот, всячески подчёркивая, что он уже взрослый, блин. Тем не менее, я для себя отметил: время – неплохой субординатор.
– Охранником чего?
– Родины, – гордо ответил хлопец.
– Так ты что… служишь сейчас?.. – осёкся я.
– Да, в ВДВ! А щас я в отпуске.
– Извини тогда…
– За что?
– За иронию…
– Эх, Юрик, выздоровеешь, в армию пойдёшь, там тиэ весь ваш юмор быстро ликвидируют, – со знанием дела сказал солдат. – Это ж ты щас в институте учишься?
– Почти учусь… почти в институте…
– А посе института – в армию?
– Пошёл бы…
– Ну вот, в армии… таких вот… как это?.. о-бра-зо-ван-ных ценят, – теперь уже Дима подкусил меня.
– А вот сейчас ты действительно слишком смешно вякнул, – серьёзно отметил я, и на щербатость десантника опустился усатенький занавес. – Послушай, я сказал не „пойду”, а „пошёл бы”. Дима… ну как бы тебе растолковать?.. Ну ладно, попробую, – произнёс я, собираясь омрачить весельчака. – Так вот, у меня осколочный перелом позвоночника, серьёзная спинно-мозговая травма… М-м-м… „кабель” повреждён, так понимаешь? Сигнал из мозгов до конечностей не доходит!.. Я инвалид первой группы – пожизненно, поэтому в армии я могу выполнять только роль раненного… где-нибудь на учениях, понял?
– Да-а, пока ещё за морем „тёлки”… Жалко… – искренне произнёс хлопец, и я подумал, что он жалеет насчёт моей инвалидности. – А то б тиэ осмотр грудной клетки сделали.
– Подожди, кажется, мне его уже делали тут… – припоминал я, и Дима загыгыкал. – Хотя всё равно, блин, от постоянного лежания она как будто бы… или реально осела и давит на лёгкие…
– Юрик, ты не то подумал. „Осмотр грудной клетки” – это… это наказание такое в армии для тех, кто провинился.
– Интересненько. И в чём его суть?
– Ну… тот, кто провинился, становится – руки по швам, и его ударяют кулаком в грудь, – довольно сказал солдат. – Ты потом аж кашлять начинаешь…
– Я как-то по телику слышал, что-о-о от сильного удара в грудь сердце может остановиться…
– Не знаю… А то ишшё „лося” могут сделать.
– А это как? – с театральной заинтересованностью спросил я.
– Ну, это то же самое, тока тиа ударяют в лоб, а ты перед ударом ложешь ладони на лоб крест-накрест.
– О-о-о-о! Какая гуманность! Лоб можно руками прикрывать! А что у вас там ещё от маркиза де Сада… и Захер-Мазоха?
– Какого сада… какой хер?.. – ухмыльнувшись, спросил Дима.
– Не обращай внимания, продолжай.
– Ну, еси хочешь, я могу тиэ рассказать про то, как посвящают…
– В рыцари?
– Да какие рыцари! „Духов” посвящают в „слонов”…
– О! Так у вас там целая дедовская иерархия.
– Не тока у нас. Так почти везде в армии.
– Извини-извини, продолжай.
– Ну что… када посвящают в „слонов”, то бьют ремнём, пряжкой… по голому заду… – откровенничал хлопец, через силу улыбаясь и пряча взгляд. – Када посвящают в „черпаков”, то черпаком бьют…
– Блин, сколько ты уже раз повторил глагол „бьют”? Кстати, а кто ты по неофициальному званию? – саркастично спросил я.
– „Дед”, – с гордостью изрёк „дед”. – Давай я тиэ лучше расскажу, как в „дедов” посвящают, – с радостью предложил Дима.
– Конечно-конечно!
– Ну… – хлопец истерично гыгыкнул. – „Дед” берёт иголку с ниткой и как будто колет ей „черпака”, а в этот момент „дух” под табуреткой кричит, как будто это его колят.
– А что самое унизительное у вас там делают? – уже серьёзно поинтересовался я.
– Не знаю… – призадумался Дима. – А, сушай! Ну, еси ты провинился, тиа могут заставить сначала своей зубной щёткой туалет чистить, а потом – свои зубы. – Солдат загыгыкал, но взгляд его был безрадостным.
Я впервые услышал в подробностях про издевательства в арми и потому спросил Диму: „Послушай… я, конечно, понимаю, что задам сейчас… для тебя… глупый вопрос, но-о-о тем не менее. Так вот… понятно, что психология воина априори подразумевает агрессивность и не подразумевает жалостливости, и поэтому у „дедов” с совестью проблем нет. Однако эта же психология должна помогать и „духам”. Так где же было ваше чувство стыда?! И что значит „провинился”? Перед кем? Где были ваши достоинства, когда над вами так глумились?!”
– ?..
– Издевались!
– Глупый вопрос…
– Хотя понятно, где они были – Достоинство боится Трусости. Ну тогда, где были ваши Злости?! Злость ничего не боится… кроме Доброты…
– Глупый вопрос!..
– Да подожди ты! Послушай… я-а-а понимаю, что всё, что я сейчас скажу… не окажет на тебя никакого влияния… по множеству причин. Мало того, ты забудешь мои слова, как только за собой закроешь с треском эту долбанную насилками дверь!.. И я бы на твоём месте тоже их забыл!.. Однако… по-че-му-то я говорю тебе… что…
– Да ничио я не хочу слушать!..
– Давай ты мне скажешь это после того, как выслушаешь меня, – спокойно произнёс я. – Так вот, достоинство – это охранник человеческого „Я” – извечно и вечно свободного. Позволяешь убивать собственное достоинство – позволяешь убивать себя по сути.
– Да всё это ваша… эта… фи-ло-со-фи-я… – с задумчивостью произнёс солдат. – Какое достоинство?!. – и напугал меня своим страшным удивлением.
– Ладно. У тебя девушка есть? – поинтересовался я.
– Ну, раз у всех есть, начит, и у меня есть, – с подозрением удивился хлопец.
– Ну вот и представь себе, что твои родители и девушка видели, как ты кричал под табуреткой…
– Ну и что?.. – недовольно спросил десантник, словно он был изнасилованной девушкой, которую заставляют вспоминать эпизод с насилием.
– А то, что ты не только себя позволял унижать, но и их тоже… заочно, ибо ты с ними одно любовное целое. Я даже считаю, что собственное достоинство надо сохранять не столько ради себя, сколько ради дорогих тебе людей. Ибо, допустим, если они узнают, что тебе было плохо, но ты держался достойно, то они будут переживать не так сильно… потому что достойного человека жалко не так сильно, как… э-э-э… слабодушного.
– Ты не служил и не знаешь, что дедовщина создаёт солдатское братство… хоть и „опускает”…
– ?..
– Издевается…
– Неужели для солдатского братства так необходимо унижение? Неужели первое без второго не может существовать? Или вы думаете, что раздавленный человек покорнее выполняет приказы? Ну так это до первой войны! Не дай бог. А в войнах побеждают только достойные личности! Рано или поздно. У рабов же их собственные „Я” убиты, и им просто нечем любить свою Родину, а без патриотизма её не защитишь.
– …
– Не, ну я б ещё понял, если б над вами так глумился ваш враг, но когда над солдатом глумится тот же, кто с ним в одном окопе сидит, это уже хвороба какая-то…
– Зато тот, кто… м-м-м… блин!.. глу-мил-ся, потом спасёт униженного в бою… – защищал солдат своих обидчиков, дабы оправдать своё бессилие перед ними, и это почему-то особенно меня злило: „А спасёт ли униженный того, кто его… э-э-э… «о-пус-кал?!»”
– …
– …
– Дедовщина воспитывает настоящих мужиков… – попробовал отбиться настоящий мужик.
– Лежанием под табуреткой?
– …
– Да и вообще, понятие „настоящий мужчина” – это скорей моральная категория, чем… силовая… дисциплинарная… или даже патриотическая. Потому что будет первое – будет и остальное.
– …
– …
– Ну любовь к Родине дедовщина точно воспитывает!..
– Любовь к Родине или корпоративный дух? Да и что, у вас до дедовщины любви к Родине не было? Или она была невоспитанной? И разве можно воспитать любовь к Родине? И вообще любовь?
– Да я не знаю!.. Шо ты от меня хочешь?!. – разозлился Дима.
– Наоборот, не хочу. Я не хочу, чтобы ты над кем-то издевался, кого-то унижал или был парализованно-немым свидетелем этого, а потом твоя Трусость с облегчением обманывала твою Совесть, упрямо вспоминая, чем униженные тебе когда-то не угодили, либо обманывала фразой: „Сами виноваты – слабо сопротивлялись”.
– …
– Или вы уже привыкли к этому и не можете без того, чтоб кого-нибудь не угнетать?!
– …
– А вот хочу я, чтобы ты в своём звании „деда” заступал… хотя как ты отважишься заступиться за кого-то, если побоялся защитить себя… К тому же, достоинство – это измеритель, по которому Совесть определяет наличие или уровень причинённого кому-то вреда тобой или другими, и в зависимости от этого решает: грызть тебя или нет, а если грызть, то с какой силой. Поэтому, если достоинство убито, Совесть не подтолкнёт отвагу к заступничеству.
– Я однажды заступился… за одного „лоха”… Так меня так гуртом избили… а я ж не слабый… что я потом аж целых десять дней в лазарете лежал… а этого мне как-то не хочется… – отчаянно сообщил хлопец, демонстративно окинув меня взглядом.
– …
– …
– По-ни-ма-ю… по-ни-ма-ю… Со-стра-да-ю… со-стра-да-ю… Эх, если б ты знал, как я тебе сочувствую, Дима… Чёрт!.. Лучше б они меня избили…
– Да ты хоть знаешь, что такое боль? – спросил Дима, как бывалый у салаги.
Неожиданно для нас обоих из меня стал вырываться смех, который быстро заразил ухмылкой и недовольного им Диму.
– Послушай, ты, – тоже неожиданно вылечил нас разозлённый я. – По-верь м-не, я по се-бе зна-ю, что боль от избиения не самая сильная боль в мире. Во время избиения… твоё сознание… притупляется, а значит, притупляется и осознание боли, а значит, и сама боль. Поэтому боль от избиения терпима. Иное дело, что вы даже эту терпимую боль не хотите терпеть и позволяете неуставным отношениям…
– „Уставщина” хуже „дедовщины”.
– Да, но ты присягал соблюдать устав.
– …
– …
– Посмотрел бы я на тебя на своём месте, – язвительно произнёс Дима. – Я тебе про всё это рассказал, так ты, я вижу, от одних только слов испугался…
– Действительно… я их испугался… Но по-серьёзному меня испугали не слова про издевательства… и даже не сами издевательства… а я на месте „духа”… Однако ещё сильнее я испугался за „дедов”… и тем более за их родных…
– Ой, ну шо б ты сделал, ну что? – поинтересовался хлопец с натянутой ухмылкой на лице, примятом моим взглядом до гримасы.
– Я? Во-первых, я бы никому не позволил убивать своё достоинство. Я знаю, меня бы избили, но потом на стрельбах или ещё где-нибудь я бы, не колеблясь, перестрелял всех, кто это сделал. По-верь м-не. Ты понял, „дед”?!
Рохля ушёл, и больше меня не навещал.
 



– А-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а! – закричал женский голос посреди ночи.
– Ты чаго крычыш, дурніца?! Ты чаго крычыш?! Ты шо тут, на курорце?! Людзі спяць, а яна крычыць! Крыкса.
– Да тихо ты, Витя, сам орёшь больше её. Иди сюда, или сюда, Тонечка, иди. Тихо… тихо… не плачь… я Тамара, я с тобой… Опять авария приснилась, да? Ну всё… всё… тихо… тихо… успокойся… всё-всё-всё…
На другой день к нам в гости пришла санитарка Лида. Она выглядела лет на тридцать пять и переживала ещё только молодую зрелость, но уже имела многочисленные морщины, и они были какими-то мужскими. Казалось, что женщина состоит из одной лишь мощной и жилистой шеи, которая словно растянулась от собственного веса до колен.
– Дароу, девки. Можно хоть у вас тут посидеть, передохнуть? – утомлённо сказала Лида и начала искать, куда бы сесть.
– А садись вот сюда!.. – с-с-с неким удовольствием от своей угодливой галантности по-залихватски предложил Володя скамеечку Ольги, которая отвоевала её у сестры-хозяйки. Своей же… так сказать, залихватскостью мужчина, казалось, приглушает или только прикрывает какой-то подсознательный страх перед Лидкой.
– А жонка ревновать не буит? – с подколкой спросила санитарка.
– А моя не узнает… – по-мальчишески развязно сказанул смущённый и взволнованный Володя шутливым тоном.
– О, вишь вы какие… ахиллдабоны. Чего уставился?! Ой… ху-у-у-у-у… За день первый раз присела… и прикипела… Тамар, веришь, с рани просыпаюсь, а си равно уставшая?
– Да верю, чио ж не верить. Сами так просыпаемся…
– Тут умандохаесся, а потом ишшё в хате и стирка, и готовка, и уборка – руки опускаются… И всё одной, и всё время нету время, – жаловалась Лида. – Даже устать некогда…
– Ты б уже сиэ хоть какого-то мужика нажила, – усмехаясь, посоветовала Тамара.
– Ой, Тамар, я б с радостью, да где? У меня ж тока работа да хата…
– А ты тут де-нибудь пошукай. И мне заодно найди, я тоже бобылиха, – предложила Тамара.
– Да де тут шукать? Среди больных? – спросила санитарка.
– Ну-у… не обязательно…
– Да я б уже согласна и с инвалидом жить, хоть и на коляске хай буит, тока б не пил… да уважал троха…
– Молодец, Лидка, – похвалила Тамара. – А шо тут такого… шо на коляске?..
– Этот бы у меня уже тока по одной половице ездил! – загорелась санитарка. – И на большее б не за-ма-хи-вал-ся…   
– Не-э-э, ты, Лід, з інвалідам не пражыве-э-ш, – с усмешкой заключил Витя своим и без того весёлым голосом. Мужчина тренировался: тянул на себя жгуты, надетые на стопы, но безразлично – абы отцепиться.
– Это почему это? – полюбопытствовала санитарка.
– У нас машынкі не работаюць…
– Какие машинки?.. – не поняла Лида. – А-а! эти! А ты думаешь, у алкоголиков они работают? Я стока годов с алкашом отмучилась… Хотя я тиэ так, Вить, скажу, шо без этого прожить можно. А от, када твой сын на одной бульбе с огурцами сидит и прихоит с техникума, а у него носки мокрые, потому ша туфли дырявые, дык тут уж, знаешь, как-то не живётся…
– Всегда приходится выбирать между сыном и… сс… сек-сом… – вздохнула Тамара.
– Так что ты, Витька, тяни свои „вожжи” и не пырхай. Вовк, как твой пролежень?
– Нормально… – явно не об этом хотелось побеседовать Владимиру с Лидией.
– Олька ж ему туда какие-то стравы залаживает, – ухмыльнулась Тамара.
– Куда?
– В пролежень.
– Начто?..
– Шоб загоился лучше.
– Тьфу! бляха. Лучше б та дурёха ему те стравы в рот заклала. Это же про-ле-жень! Его ж низя разрыхлять! Его сушить надо!
– Чем?.. – спросил раздавленный мужчина.
– Феном!
– Феном?..
– Да, феном сушат… через бинт. Гаарят, прямо на глазах заживает… любой пролежень. Так шо, хай твоя Олька твой пролежень своим феном сушит. Фен же у ней есь?
– Да есть…
– Ну, во…
– Ладно… попробуем… Спасибо…
– Да какое „спасибо”?! Лечись во лучше! Сушайте, девки, это ж я шо хотела, – посерьёзнела санитарка. – Завтра мы у вас тут генеральную уборку хочем сделать, да окна заклеить…
– Ну наконец-то! – с облегчением произнесли все, даже те, кто промолчал.
Я же никогда не любил генеральные уборки, ибо после них реальность контрастирует с душой, но предстоящая заклейка окон воспринялась мною, как осуществление заветной мечты.
– Дык вы это… поможете?.. – стыдливо, но целеустремлённо поинтересовалась санитарка.
– Поможем, а шо тут! Ничио с нами не сделается! – ответила за всех Тамара, и никто ей не перечил – кроме моей мамы: „Вы меня, конечно, извините, но это уже слишком. Я ешё понимаю пол тут мыть, но генеральную уборку делать… это уже совсем…”
– Девки, я в шоке… – отреагировала Лида.
– Люда, ну мы ж тут живём, – поучительно сказала Тамара, которую б саму не грех было поучить.
– Послушайте, женщина, а вас никто тут не заставляет нам помогать, – со спокойным недовольством добавила санитарка.
– А я и не собиралась, – жёстко ответила мама.




Вечером после капельницы с тренталом у меня резко и впервые в жизни поднялась температура до 39,6;С – это была реакция организма на плохо приготовленный физраствор. Медсестра уколола мне что-то, и я ещё выпил аспирин. Мама накрыла моё тело тремя одеялами, так как мне казалось – в палате мороз. Именно поэтому она даже не предлагала намазать моё тело до боли ледяным уксусом. Меня выламывало и колотило так, что стучали зубы.
– Д-д-д-д-а… всё б-б-б-удет… хорошо… Пр… прр… просто нам н-н-н-адо… д-д-д-ержаться всем в-в-ме-э-э-э-э-сте… – говорил я в некой агонической эйфории.
– Юра, так мы ж и так вместе – улыбнуться тесно, – с ухмылкой ещё больше заводила меня Тамара.
– Н-н-н-н-н-ам н… н… надо п… п… Блин… не могу ск… ск… сказать…
– Юрочка, сынок, успокойся… тихо… сейчас тебе станет легче… Сейчас пипольфен подействует… ты только не волнуйся… – успокаивала мама, а сама колотилась тоже.
– Нам… на… на… Б-б-лин… н-н-н-емогу с-с-с-казать…
– Сынок, успокойся… успокойся, сынок…
– Нам н-н-адо… п-п-п-омогать друг другу… как на т-т-т-т-т-олоке…
– Так мы и помогаем. У нас тут и есь толока. Мы все разом из вас людей строем…
– Только толока у нас исключительно женская… – обречённо буркнула Ольга.
– …Вот и Лидке завтра поможем генеральную уборку сделать, – ехидно добавила Тамара.
– Обя-зательно… обязательно… надо Ли… Ли… Лиде… помочь… Она н-н… н-н-есчастная женщина…
– Тихо, сынок, тихо…
– А ты буишь завтра ей помогать уборку делать? – как у пионера, спросила у меня Тамара.
– К-к-к-к-к-онечно… я т-т-о-о-же буду п… п… п-п-омогать…
В палате со всех углов хрюкающими смешками выстрелили лёгкие, заряженные нечистым воздухом.
– Навряд ли ты, Юрка, согласисся на такую грязную работу, – ухмыльнулась Тамара.
– С-с-с-огл-ашусь…
– Не-э-э!
– Д-д-д-д-а…
– А согласисся – не сможешь.
– См… см… см… см…
– Я ж гаарила – не сможешь, – занудилась Тамара.
Лихорадка заставила меня накрыться с головой, да так, чтобы не было ни единой щели, сквозь которую к коже мог прикоснуться обжигающий холодом воздух, ибо когда мёрзнет часть, холодно целому. Я грел ледяные руки о раскалённый нечувствительный живот и постанывал… потому что так легче…. Когда закрывал глаза, на чёрном фоне начинали возникать разноцветные пятна, которые почему-то казались мне такими тяжёлыми, что своим весом тянули моё воображение куда-то в бездну под неутомимый и грубый писк чего-то в голове.
Вскоре мне стало тяжело дышать и внезапно начало казаться, что я нахожусь в гробу, который зарыли где-то рядом с проснувшимся вулканом.
„Горячо мне… горячо… нереально горячо… Гасить надо… гасить… надо гасить горячее… Планета… кора… мантия… ядро… Я выливаю на него океаны… моря… реки… озёра… ручьи… лужи… да и небеса треснули от молнии… Шипение… Пар… Прохлада… Озноб…”
От ужаса я высунул голову из свинцового одеяльного кокона. Жизнь мне показалась какой-то красноватой, расплавленной, тусклой, несвежей, давящей, тревожной, чужой, без моей способности мыслить.
Постепенно температура малость спала. Меня бросило в пот, а я сбросил с души три пласта горных пород. Было уже около двенадцати ночи, и я пытался заснуть, но не мог, потому что мешали соседи. Они, как обычно, никак не хотели засыпать, стукая разными звуками по моим барабанным перепонкам так, что аж уши закладывало. Громкие слова соседей назойливо становились моими мыслями. Даже в воображении я не мог побыть наедине с самим собой. У меня аж появилась мечта! Мечта об одиночной палате. И она реально существовала – для блатных, а простые смертные могли лишь поговаривать о ней с мечтательной завистью.
– Вовк, а ты помнишь, как тут Славка лежал?! – гыгыкнула Тамара.
– Ну.
– Всё курить требовал… Ты помнишь, как он ночью обделался?!
– Да, это было весело.
– А што, а што было? – с жаждой смеха полюбопытствовал Миша.
– Ой, рассказать, дык умереть можно! – сказала Тамара и засмеялась. – Этот Славка поступил… Ну, у него… эт самое… несерьёзная травма была… нож в спину сунули спьяна… позвоночник зацепили. У него тока одна нога не действовала, он потом на костылях выписался, – добавила она, как про отвергнутого. – Да, дык как тока он поступил, он девять дней в туалет по-большому не ходил… То ли стеснялся, то ли ишшё из-за чего, – Тамара громко рассмеялась. – Ой, смех. Ну, а потом, как узнали, шо он в туалет не хоит, сразу касторки ему дали. Он выпил… и ночью… как начался у него понос… – Томка захлёбывалась от смеха. – А судно ж не дал ему никто… думали ж сам попросит, еси надо буит… А он… а он… видать, побоялся будить нас ночью… разрезал бутылку… и аккурат туда начал… а бутылка ж узкая… попробуй попасть… и оно всё мимо… Ой, не могу!.. Ой… ой… ой…
– Потише нельзя? – недовольно спросила моя мама, но на неё никто не обратил внимания, так как все были заняты смехом.
– Слышу, копошится Славка, копошится. В палате вонища невозможная, – продолжала Тамара. – Открывай не открывай дверь – си равно воняет. Ну, я пошла, побудила Лидку. Та пришла недовольная, убрала за ним, помыла всё… судно дала… А тут опять минут через тридцать Славка обделался, и судно не помогло… Спрашиваем… ты чего мимо судна ходишь… А он… а он… долбня с долбни… отвечает, что не умеет им поль-зо-вать-ся… – Тамара умышленно громко захохотала. – Ну, что делать… пошла опять Лидку будить. Та хаяла всех подряд, но пришла, опять всё убрала, показала, как судном пользоваться…
– На сабе паказала? – пошутил Витя.
Все восхищённо засмеялись.
– Товарищи, ну имейте ж вы совесть, – раздражённо, но сдержанно сказала моя мама, и товарищи слегка понизили голос.
– Ой, а дальше что было, – заинтриговала Тамара. – Славку опять припёрло, но он уже сходил по-нормальному – на судно. Ну, а оно ж си равно воняет страшно, вынести надо. Я ему гаарю: „Давай вынесу, шоб Лидку не злить”, а он мне с обидой так гаарит: „Подкатите мне коляску, я сам отвезу”. Упрямый такой, не переубедить было. Ну, я подкатила ему коляску, он на неё еле сел, поставил судно на колени и поехал на коридор к туалету… Тут… тут слышим грохот такой… на весь коридор… и… и мат Лидки… Это… это судно свалилось… – Палата взорвалась от смеха.
– Ну сколько можно! Двенадцать ночи! – разозлилась мама.
– А что, нам порадоваться нельзя за столько месяцев? – возмутилась Ольга.
– Ну вы не видите, что моему сыну плохо?!
– Люда, у меня тоже сын есть, и ему нужны положительные эмоции. Хоть и по тот бок ночи, – сдержанно и оттого раздражающе произнесла Тамара.
– Смеяться с человеческого несчастья – это, по-вашему, положительные эмоции?!
– А нам их больше неоткуда брать.
– Книги читайте…
– Книжки читать, – ухмыльнулась Тамара. – Да лучше удавиться!
Моя мама почувствовала себя так, словно сказала что-то глупое в присутствии умных, но жёстко продолжила: „А с эмоциями можно подождать и до утра. Твой же сын сейчас нормально себя чувствует. А у моего температура, ему покой нужен неотложно”.
– Зато у моего и ноги, и руки не действуют, а у твоего тока ноги! – разозлилась Тамара.
– У тебя два сына, а у меня единственный. Единственного всегда любишь больше, – заявила мама.
– Ну дык что, что у меня два?! У меня любви на обоих хватает! – отчаянно выпалила Тамара.
– Всё равно… кого-то ты любишь больше… – нехотя выговорила мама.
– Ну вы гляньте на неё! Разве можно кого-то из сынов любить больше?! Ты что! Шо во этот палец отрежь, шо этот – и без того, и без того одинаково плохо жить буит! – протрещала женщина и получила желанную поддержку окружающих, хотя её уже настигла глухота самодовольства.
Я было хотел поспорить с ними и опровергнуть аксиому Тамары, доказав, что без большого – рабочего пальца жилось бы хуже, чем, допустим, без безымянного, но не стал этого делать в качестве благодарности за всю ту помощь, которую окружающие нам оказали. Также в качестве благодарности я простил их за агрессию.
– Так, усё, бабы! хваця! цішэй! – нечакана крыкнуў Віктар. – Сколькі можна „пыліць”?! І так у ртах горка! Гавэндзяць усё, гавэндзяць… Ну я-ко-га ра-жна вас бя-рэ? Вырубайце свет, спаць будзем! А то началі тут… няшчасцямі мерацца…
Все заснули.
Я проснулся среди ночи, как обычно, от жажды и хронических неудобства и боли, но не стал лишний раз будить маму, которая впервые крепко спала после стресса, еле согревшись от озноба. Несмотря на то, что отец часто ночевал со мной, давая ей возможность отдохнуть дома, выглядела она угнетающе изнеможённой… её веки были словно намагниченными… Да и дома мама уставала… уставала ещё больше, чем рядом со мной… уставала от бессонных переживаний за меня… Я попробовал сам дотянуться до чашки с водой, которая стояла на тумбочке, и мне это удалось. Гордый за свою самостоятельность, я стаў хлебать воду, что волнами ударялась об горло, и – внезапно подавился, начав кашлять.
– Люда! – кликнула Тамара.
– Ой!.. Что… что… что?!. – спохватилась мама.
– Юрка, вон, подавился.
– Юрочка, сынок, что такое?!. Что с тобой?!. – запаниковала мама.
– Да всё уже нормально, мам… Экхэ-экхэ!.. экхэ!.. чего ты так?..
– Ты что, подавился?.. Ты что, сам чашку взял?.. Меня не мог позвать?..
– Да всё ж уже нормально… Экхэ!.. чего ты?..
– Никогда сам не пей, всегда буди меня. Ты слышишь?
– Да понял я, понял, ложись спать… Гхрр… гхрр…
– Тамарочка, спасибо тебе большое, спасибо, – сказала мама.
– На здоровье… – буркнула Тамара.
Примерно раз в неделю нам делали кварцевание палаты. В помещение завозили электролампу в форме трубки и включали её где-то на полчаса. Местные называли этот прибор солярием, хотя знали лишь о предназначении последнего, и то – не все. Электролампа по-зимнему сияла лунным светом, который был таким завораживающим! и таким вредным для глаз… Делалось это для того, чтобы обеззараживать воздух. Только вот после такого обеззараживания в палате оставался какой-то невыносимо мерзкий запах чего-то палёного.
В первой половине следующего дня в палату без стука вошла моя университетская староста Лариса.
„Блин… о чём с ней сейчас триндеть?..” – недовольно подумал я.
– Мам, это Лариса… староста нашей группы… – вяло сообщил я.
– Добрый день. Юра про вас рассказывал, – сказала мама.
– Наэрна, шо-та смешное. День добрый!
– Здорово.
– Садитесь, пожалуйста, – предложила мама девушке стул. – А-а-а вешалка была прямо у двери… – всё ж таки добавила она и вышла.
Лариса села, дерзко расстегнула дешёвую курточку, с какой-то кокетливой агрессией туго положила ногу на ногу и демонстративно надела на колено намертво сцепленные кисти. На них красовались напёртые на большие пальцы кольца – в лучшем случае серебряные. Волосы гостьи были так туго собраны в пучок, что, казалось, вот-вот порвутся.
– А почему ты не в универе? – улыбнувшись, спросил я.
– У нас „форточка”.
– По-нят-но… „Сейчас по-быстрому попросить… или потом когда-нибудь?..” Послушай, Лариса… чтоб уже не возвращаться к этому… М-м-м… прости меня за то, что я тогда-а-а… в универе тебя обидел… – искренне произнеслось мною. – Ну… я имею в виду… когда мы с тобой возле… крестообразной рамы окна разговаривали, помнишь?
– Мг.
– Что „мг”?
– Помню.
– Ну и хорошо. „Я своё дело сделал… Может… ещё добавить… что я сожалею… что так вышло?.. А-а-й… и так нормально… хватит…” Ну что, как вы там все? – для проформы поинтересовался я.
– Нормально, – дала дежурный ответ Лариса. – А я дык и ваще отлично – никто ж пока не обидел.
– …
– …
– Ну, а я вот тут лежу… Плохо мне… очень плохо… очень-очень плохо… Хотя нет, мысленно замени это наречие аналогичным матом – так точнее будет…
– Да, ты паршиво выглядешь, – заключила староста, и на её щеке вырос подвижный бугорок, сделанный языком.
Я хотел было ответить ей: „Ты не лучше” и уже набрал для этого воздуха, но снисходительно сдулся, ибо уступать – привилегия здоровых!
– …
– Кормят тут плохо… Макароны слипшиеся… котлеты от хлеба разваливаются… ставриды вонючие… баланды такие, что их удобней пить… комп…
– Мы в общежитии не лучше едим, – жёстко перебила меня Лариса, обычно неприглядный взор которой превратился в голодный. – Одно глотаешь – другим заедаешь. И к соседке моей по комнате тоже без стука вваливаются… и не тока днём. Так что, ты…
– Да я это всё и сам знаю!.. По крайней мере, догадываюсь… Мне ж от тебя не советы нужны, а простое…
– ?..
– Да ладно… Это не так уж и просто…
– …
– Ну-у-у, что тебе ещё рассказать… – всё равно продолжал уже очень недовольный я.
– …
– …Люди тут все несчастные, есть и такие, которые ещё в худшем положении, чем я. Вон у парня не только ноги, но и руки не действуют. Кстати, тебе сказали, что у меня ноги не действуют и я их не чувствую?
– Мне сказали, шо у тиа мозги не действуют, – неуверенно ответила староста.
– Кто?
– Да почти все.
– Кто все?
– Ну все в универе.
– Пад-лы… – прохрипел я на гонца. – А почему это у меня мозги не действуют?
– А как ты думаешь, человек с нормальными мозгами буит с моста прыгать?
– Подожди, – возмутился я. – Во-первых, я спрыгнул не из-за мозгов, а по причине, которую и сам не знаю…
– Ну вот, ты мои слова и подтверждаешь…
– Во-вторых! – громко оборвал я девушку и самодовольно, самоуверенно договорил: – Мне сказали, что все в университете мне сочувствовали.
– Те, кто тиэ это сказал, не хотели тиа расстраивать.
– А ты хочешь?
– Я хочу правду сказать.
– Ну, и в чём она заключается?
– В том, что большинство студентов тебе не сочувствуют. Про тебя уже забыли, – ухмыльнулась Язвительность Ларисы, и моя Самоуверенность растерянно возмутилась: „Какое «забыли», беспамятные?!. Вы не можете меня забыть!.. Да вы просто обязаны меня не забывать!.. Потому что, если б я знал, что вы меня забудете, я бы не!..”
– …А Антон ваще, када узнал, что с тобой случилось, сказал: „Так ему и надо”. Не знаю, шо ты ему уже там такое сделал.
– Зато я знаю… Антона я понимаю… понимаю… Хотя… Ну ладно, бог с ним, но почему мне остальные не сочувствуют?
– Ну ты ж знаешь – у нас девичий факультет.
– Так что?
– А то, что они не сочувствуют тебе из-за того, что ты был очень самовлюблённым и недоступным парнем.
– Я?!.
– Да.
– Блин… ну… ты меня… прямо-таки огорошила…
– И, судя по твоему состоянию, дробью.
– Мг… Да кто, кто ко мне подступиться хотел?!. Кому я был нужен?!. Ты что?!.
– Многим, многим девушкам.
– И что ж они не подступились?.. – с улыбкой неверия поинтересовался я.
– Боялись, что ты их так отошьёшь, шо потом уже ни к кому не появится охоты подступаться, – серьёзно ответила Лариса.
– Ну, блин… А что, других парней не было?..
– Между собой девушки считали тебя самым лучшим парнем на факультете – по всем показателям. У тиа была… порода какая-то.
– А что ж они мне про это не сказали?.. – вновь улыбнулся я.
– Начто?
– Ну-у… приятное сделать…
– С какой целью?..
– Да просто так.
– „Просто так” не причина, шоб лишний раз опускать свою задранную нюхалку.
– …
– …
– Слушай, Лариска, а может, ты шутишь так неудачно?.. – наконец-то спросил я, польщённый до желания самоунизиться.
– !..
– Да шутишь, шутишь. Да?
– Нет.
– Шутишь… шутишь…
– Нет! – сказала Лариса и для убедительности матюгнулась, что покоробило моё положительное мнение о ней и тут же отшлифовало его.
– По-нят-но… Но, может быть, ты ошибаешься?..
– Када экзамены или зачёты, кому доверяли давать преподавательницам цветы?!
– Ну, мне…
– Только тебе!
– Ну так что?..
– А то, что только от тебя они их брали!
– …
– А в студенческом спектакле кому предложили Тартюфа играть?!
– Лучше бы мизан…
– Да так же правдоподобно играл, что… неловко становилось… стыдно… Это даже возмущало! и пугало… Хотелось крикнуть: „А ну-ка, остановите это щас же!” Ты тада не в образ вошёл, а в Тартюфа…
– …
– …
– А как же… а как же Борис?..
– Чудовище. И слабак.
– Червивый… А Ник?..
– Тормоз. Никакой чуткости у чека. Такие не открываются перед девушками… потому ша им нечего открывать. А девушки аж трясутся – так хочат их откупорить. Жадность Ник называет экономичностью, а экономичность – заботливостью об финансовом достатке своих родителей.
– Слушай, а ты неплохо осведомлена.
– Ко-неч-но… – как-то печально произнесла девушка.
– А что ж секссимвол Стас?.. – спрашивал бы и спрашивал бы я.
– Не желаю о нём говорить!..
– …
– Стас!.. Дурак еле-еле – полностью в постели… – с чрезмерным пренебрежением выдавила смех девушка, упиваясь своими словами и поводом, по которому их произнесла. – Еси б этот… фанфарон не вёл дискотеки, дык…
– Да, но-о-о повышенное внимание к нему доходит аж до… давания полезных советов. Кажется, что… даже сама слава чувствует к нему безответное пристрастие. С ним же всегда девушки…
– Шкурки! шелушки! шалапутки! шаромыги!.. шалавы! шаболды! шельмы!..
– Потише…
– …Вертушки! шавки! курвы!..
– Тише… я смаковать не успев…
– …Прорвы!.. плевки!.. дешёвки!.. Продолжать?!.
– Да тихо ты… лексик… люди слышат… Что ты какая-то такая?.. Хотя, блин, Лариска, все твои определения меня радуют.
– …сами на шею вешаются. А меня радует твоё согласие с ними. А нормальных девушек у Стаса никада не было и не буит. Мы с тобой, Юра, хотели встречаться.
– „Мы”?..
– …
– „Мы”?..
– …
– Э!.. Ты что это… тоже?..
– …
– Ты что это… тоже… что-то чувствовала ко мне?..
– …
– Блин… Извини… я ж не знал…
– А еси б знал, шо-та б изменилось?
Я помотал головой.
– В том-то и дело… – обиженно произнесла девушка, а потом жёстко добавила: – Но ничио, то, шо я к тиэ чувствовала, было сио лишь хворобой.
– Как понять?..
– А так, болела тобой, да и только. Бывало, пройдёшь мимо меня, как павлин, так, что аж… Даже… даже в мелке тебя узнавала… По доске им водишь, а он на тиа похож… Я даже писать им старалась без нажима… чтобы жизнь твою сэкономить… Я уже и на унитезе тиа представляла… всё бесполезно… никакого отвращения… даже… наоборот… Сначала я стала уделять внимание другим… шоб не показывать виду… что хочу… всучивать его тебе… потому ша позорно это для девушки… Но безразличие тебя не привлекло… Тада я стала уже и так к тебе, и этак, и к себе за парту тебя позову, и сама к тебе подсяду… Дурела при тебе… не в тему…
– ?..
– А что! Даже дурой иногда побыть полезно!.. Особенно девушке… которая ею является… Ой… выставлялась я … увивалась… из шкуры лезла… Даже привораживала тебя… Даже добрые поступки делала!.. чтобы заслужить твоё внимание… Да и мне казалось, шо я, может, чем не угодила тиэ случайно… или ты просто смеёшься с меня про себя… Блин… унижалась по-всякому… си равно не заметил… полный ноль… Не прогонял меня тока из вежливости… да ишшё рассчитывая, шо я из вежливости прогонюсь сама… А во мне духу не хватало… Да и захватывало это как-то… завоюю – не завоюю… мобилизовало… возбуждало даже…
– А-а ты клялась себе… э-э-э… больше этого не делать?..
– Да, в один… день гордости побожилась: „Всё! Делаю последнюю попытку тебя завоевать!” Таких последних попыток было, каэшна же, много… и все – в качестве исключений… но на каждую из них я шла, как в последний бой… даже суеверной сделалась…
– Прости…
– Ничего. Это всё телячьи нежности. Основная причина моей болезни в том, что я хотела заполучить тебя не для того, чтобы чистить твои павлиньи перья, а чтобы сделать из них для себя опахало.
– Зачем?..
– Затем, что ты, городской мальчик, стал для меня, деревенской девки, воплощением того самого принца… по которому я уже изголодалась у сиа в деревне! И мне уже мало просто перья шуровать!.. Я хочу командовать!.. приказывать!.. управлять!.. властвовать!.. владеть!.. господствовать!..
– Да тихо ты… люди поворачиваются…
– Хай! Я в разнос хочу пойти!..
– В себя сначала приди.
– А я в разнос хочу пойти!..
– На нет сойдёшь… распутница потенциальная…
– Хай!
– Да что ты всё: „Хай!” да „Хай!”?
– А знаешь, что ишшё усиливало мою болезнь к тебе?
– Да мне плевать! И тебе – тоже.
– Твоя „упакованность”. У тиа батька журналист. Подумать только! Я его статьи в газете читаю! по телевизору его вижу! У тиа квартирка, наэрна, дай бог, машинка, дачка, за границу ездишь, весь такой счастливый. Де ты этим летом был? В Испании и Франции? Када ты нам свой фотоальбом показывал, я впервые узнала, что, оказывается, Монте-Карло – это не страна из какой-то сказки, а настоящая реальность… Правда, када я на эти фотографии сатрела, мне си равно казалось, шо я сатрю на сказку. Хоромы… фффешенебельные, казино… п… помпезные, автомобили шикарные… которые я тока в кино видела… Элегантные мужчины, цивильные женщины. Граждане в очередях в музеи стоят друг от друга – на расстоянии вытянутой руки. А тут, блин, в деревне среди халуп на колхозной пайке ишачишь за… Тошшшно… Тока грёзами и выживаю… Желаемое с действительным уже путаю… Да ты на спину мою пасатри! Вишь?! Это девичья спина?! Да я в ней мужскую силу чувствую. Во, плечи шире бёдер. Да и де они, эти бёдра?! Мне ни одна красивая одежда не подходит… Я када её одеваю… на Пасху да на день рождения… дык все тада талдычат: „Куда ты вырядилась?” да: „Куда ты вырядилась?” Вся какайт… нефертикультяпная, – нелепо демонстрировала доселе незаметные недостатки похорошевшая от искренности Лариса, невольно подтверждая своё безразличие ко мне. – А про рыло я уже ваще молчу… Хлопцы красивей меня…
– Да, у тебя мощный подбородок, – пригляделся я.
– Н-н-н… да не… это от неправильного прикуса…
– У тебя ещё и такая напасть? Ну всё не слава богу, – иронично улыбнулся я, и у Лоры раздулись ноздри: „Не, ну ты скажи, чего я – в Рудне-Маримоновой, а кто-то – в Монте-Карло?!”
– …
– Почему у одних людей – любовь в шелках, а у других людей – спаривание в сенях?!
– …
– Почему одним подарилось, что полюбилось, а другим досталось, шо осталось?!
– …
– Вот поэтому я и поехала в город поступать… неважно куда и на кого… Как тока в этот… ме-га-по-лис въехала… на ав-то-бу-се… сразу поняла – из этой гультайской жизни назад на каторгу уже не вернусь. Тут сердце бьётся быстрей… тут задыхаешься от искушений… и хочется смело задохнуться. И при этом я тут элементарно отдыхаю. Тут нету ничио рождённого, всё ненатуральное, но полное жизни. Чудо… В универ поступила еле-еле… еси б не моё целевое направление, дык… А-а-а када меня на должность старосты благословили… дык я была на семьсят седьмом небе от счастья… хотя не понимала, за шо меня удостоили такой чести… Но очень быстро я поняла, что старостами назначают козлов отпущения… Но самое хреновое то… шо даже посе того, как я год честно проучилась в университете… и „отпахала” в нём старостой… под… гнётом… придирщиков… я всё равно считаю себя недостойной в нём учиться… Злюсь на свою ущербность… на себя… Хм! Хм-хм! А ко мне ж в деревне хлопец клеился – до-ля мо-я… Что, не верится? Клеился, клеился. И он был первым хлопцем на деревне!.. как говорится… у нас. Поэтому я с ним и была… и даже побожилась, шо буду всегда… Он не принц, каэшна ж, а слесарь трудоёмких процессов. Но кучером на карете принца када-нибудь да станет!.. када научится разговаривать ишшё о чем-нибудь, кроме железяк… да пьяных приключений своих приятелей… Ну, и… всё у нас вроде бы было нормально… с моим первым… по деревенскому счёту… тока я всегда чувствовала… шо де-та есь первейший… И вот те на! как тока я насмотрелась на… броских… едких… да вольных городских мальчиков… первейших, у меня по отношению к моему… туманному „кучеру” амнезия началась… да и туман развеялся… Они то затеняли его, то засвечивали… Я и так его пыталась вспомнить, и этак, и даже через жалость – всё бесполезно… Вроде бы и плакать в такие минуты заведено… но не плакалось, хоть ты плачь!.. Что-то всё время мешало восстановить в памяти его… вечно колючий лыч! А тут ишшё и… городская вседозволенность… весёлая призадумываться мешала… Даже када встретилась с ним – си равно не вспомнила… не почувствовала… он на меня… просто уже не воздействовал… да и сё, шо с ним связано… даже… Да и рядом с ним я сиа уже горожанкой! ощущала… А он… сидит, блин… сычом на меня зыркает… как с бодуна… друг друга боимся… Сидит да похотью наливается… она из него аж потом выступила… Да тока в меня она так и не капнула, потому ша… Короче, шо-та мешало нам подстроиться друг под друга… шо-та отталкивало нас друг от друга… Между нами как будто бы и связь ишшё оставалась… да тока шо-та растянуло её так, что она аж гудела… А тут я ишшё старалась казаться ему подлее… чем являлась… шоб он шибко не переживал потерю меня… Но он и не собирался переживать!.. А вот подлости мои… и настоящие, и особенно искусственные, так и не пережил… Ну, а потом… с течением времени в городе… када я научилась чувствовать… не тока городские тонкости и-и-и-и сущности, но и городские… толстости и… оболочки, я поняла, что-о-о в деревне у меня были мечты и-и-и уверенность в их осуществлении… а-а-а в городе мечтаний стало больше… а уверенность исчезла совсем… 
Сама того не желая, староста рассмешила меня и позированием, и словами – последним больше.
– Ничио, скоро ваше время закончат, – уверенно, непоколебимо пригрозила Лариса.
– Хм! В Рудне-Маримоновой?
– Блин, а мне приятно, шо ты, городской, произносишь название моей деревни… да без ошибок. Еси б ишшё не так брезгливо…
– Лариса, знаешь, в чём твоя проблема? – уже без смеха спросил я.
– Ну!
– Ты хочешь всего, а нужно хотеть больше всего.
– …
– И запомни: иной раз, даже чтобы заснуть, надо поворачиваться. А твоя Лень даже буквы из слов крадёт. Пойми: чтобы подниматься вверх, надо смотреть вниз. Так стань же хозяйкой не только своих мечтаний, но и их осуществлений! Необходимо либо увеличать свои возможности, либо уменьшать свои потребности. А сейчас ты находишься где-то между теми и теми. А, проще говоря, нигде. Да ещё и совесть где-то побоку…
– Мудро… Откуда ты это всё вычитал?
– Из собственных не действующих мозгов.
– А! дык тада это всё бессмы…
– Что?! Что „дык”?! Кто для тебя не „дык”?!
– …
– Во-вторых, есть вещи, места и люди, которых завоевать невозможно, ибо чтоб их завоевать, нужно этого не хотеть, а когда не хочешь их завоевать, то не будешь и пытаться. Поэтому эти вещи, места и люди всегда остаются свободными.
– Путано…
– Скорее противоречиво, как в жизни. В-третьих, глупая, ни машины, ни даже машинки ни у меня, ни у моих родителей нет, дачи или дачки – тоже. Живёт наша семья в обычной двухкомнатной „хрущёвке”, что находится в районе, который в Нью-Йорке назывался бы – Гарлем, а не Олимп. Да что говорить, если даже заведующий этим отделением в общежитии с семьёй ютится.
– Всё брехня. Чистая брехня.
– А ты что думала?! Раз у меня отец журналист… так у нас из крана молоко льётся… первое мы вилками едим… а в солёную пищу сладкие ингредиенты… от обжорства добавляем?! Тьфу! СМИ – это всего лишь четвёртая власть. Вдобавок, м-м-м… далеко не у всех есть ушлый талант напористого и вёрткого организатора… главная суть которого… заключается в умении идти по трупам… не зажимая нос. Кстати, ум тут ни при чём. Сами же организаторы тоже терпят… э-э-э… топтания разных помех… чтоб азартно сражаться за… иллюзорную независимость – ощущать себя творцами на земле белорусской!
– Ну за границу ж ты как-то ездил… – продолжала обвинять растерянная девушка.
– На автобусах, у водителей которых по ночам во время езды глаза слипались!.. А я, наоборот… глубоко и быстро дышал в автобусах… чтоб одурманиться и хоть таким образом прикорнуть, сидя с замлевшей спиной!.. Там уже было не до красот… заоконного зарубежья!.. За границей я почти всегда был голодным!.. – откровенно выпалил я. – Потому что на путёвку родители деньги ещё насобирали, а на расходы… так себе… Так что, не столько я высоко, сколько ты низко.
– У тиа, вон, даже кровать импорт…
– Что-о?..
– Ой, прости, прости, прости…
– Ну так забирай её!..
– …
– Ну, чего ж ты?!.
– …
– Не переживай, на полу мне лежать не позволят.
– Я не хотела… это вырвалось как-то… что-то… Прости… – жалобно выговорила девушка.
– …
– …
– Да ладно… это ты меня прости… Потому что то, что ты мне сейчас сказала, человек осознанно произнести не может.
– Спасибо…
– Ну, а что касается самой заграницы, то-о-о к загранице привыкаешь быстрей… чем после неё к Родине. За границей тебе кажется, что-о ты такой свободный, что-о-о находишься вне ответственности перед их законом, и это большая советская ошибка, ибо заграница похожа на… э-э-э-э… педантичную старую деву, а наш простор похож… на расхлябанного бобыля. Заграница прививает… требовательные вкусы… которые… потом негде удовлетворять… а вернёшься ли ещё за границу – вопрос смешной. Когда же я возвращался оттуда, то-о почему-то чувствовал себя тут… революционно настроенным… буржуем… с мелкособственническими интересами. Патриотизм – зрелое чувство. А за границей я всегда чувствовал себя большевиком, который так и грезит совершить экспроприацию… а лучше разрушение. Особенно когда идёшь вечером вдоль пляжа в Черногории. Слева море Адриатическое – одно из самых чистых в Европе, справа чудесная инфраструктура – словно мираж, под ногами почти золотой песок, над головой небеса, похожие на вываренные джинсы, вокруг довольные шик-люди с жиру бесятся… амбиции комплексов бисером засыпают… А вдоль дороги на бордюрах… свернувшись… собаки какие-то лежат… – я невольно смолк.
– Ну собаки и собаки, дык что?
– А потом присмотришься… а это не собаки… а дети малые…
– А шо за дети?.. – ничего не понимая, спросила Лариса.
– Бездомные, беспризорники…
– Ха-а… – как-то виновато разинула рот девушка, но не забыла для приличия прикрыть его.
– А что касается того, что я счастливый, так счастливые с моста не спрыгивают. Теперь и навсегда… я вынужден находиться лишь в одной… инопространственной стране…
– И что это за страна?..
– Прострация… В ней после утра ночь настаёт…
– …
– …
– Ну всё, хватит, а то ты мяне щас совсем разжалобишь, а я не за этим пришла, – как-то неестественно жёстко заявила Лариса. – Ё-моё… лучше б ты щас был таким же, как всегда, самовлюблённым… Я и сама знаю, шо за границей не рай, но-о-о я это знаю с чужих слов, а ты – из собственного опыта, и-и-и меня это выводит из себя! Блин, это как будто в книге моей жизни перевернули несколько страниц вперёд, а-а-а потом говорят: „Ай, там неинтересное было”. Мало того, что то, шо на этих страницах, мне недоступно, дык оно ишшё и неинтересное. Во невезуха, а! Это всё равно, что… утолить голод… м-м… перебив аппетит. А на простр… депрессии этой твоей, знаешь, скока денег можно сэкономить?
– Послушай, Лора, даже если ты и станешь когда-нибудь счастливой, то с такими мыслями ты всё равно никогда не сможешь нетешиться этим в полной мере.
– Чего это?..
– Потому что тебе мало быть только счастливой, ты хочешь быть счастливой среди несчастных.
– …
– …
– …
– Кстати, а за чем ты пришла?
– Шо ты гааришь?..
– Слова! – улыбнулся я.
– Какие?..
– Блин, ну ты только что сказала, что ты за чем-то пришла.
– А!.. Да… пришла… пришла…
– Ну, и что ты хотела?
– Да так… ничего…
– Тогда ты пришла, куда надо. Бери, сколько хочешь. Тут всего нету, – основательно предложил я.
– Не, ну что-то я всё-таки хотела…
– Так что, что именно?!
– Да ладно… это уже мелочь…
– Ну, мелочь, так мелочь. Не будем её увеличивать. Ну, всё тогда? Пока?
– …
– ?..
– …
– ?!.
– Я хотела… я пришла сказать тебе, что-о-о… довольна…
– Чем?
– Ну-у-у… что так всё получилось…
– Что всё?
– Ну… всё это…
– Что „всё это”?
– Ну-у-у… я имею в виду твоё… гэ… о… эр… е…
– Не понял.
– …
– Подожди… подожди… Ты хочешь сказать, что пришла ко мне, чтобы позлорадствовать?.. Я тебе всё равно не поверю… И ты себе не верь…
– …
– Ты что, серьёзно?.. Ты пришла ко мне позлорад..? Да?..
– …
– Отвечай!..
– …
– Ну-у-у, это уже ни в какие ворота не лезет. Разве что в адские…
– …
– Лариса, как ты смогла… как ты превозмогла?.. Да и как ты до… та-ко-го додумалась?.. – спросил я с защитной улыбкой. – Блин, да на такое даже разозлиться не получается…
– …
– Скажи, что это неудачная шутка…
– !..
– Хо-тя бы со-ври…
– !..
– Ра-ди бо-га…
– Ну… ты ж на меня внимания не обращал… да и вообще… во мне и накопилось…
– Юрка, мо мамку покликать? – спросила Тамара в ушастой Тишине.
– Да не надо! Лариса, и ты что, считаешь это поводом для?.. Да для такого вообще никакого повода существовать не может.
– !..
– Послушай, дура, может, я в чём-то и виноват перед тобой… хотя я не понимаю в чём… но-о-о как можно вот так вот придти к… к… к больному… ко мне… Как у тебя сейчас с-с-со всеми… м-м-м… банальными… но действенными истинами?..
– ?..
– У тебя в области совести не болит?.. Или ты не знаешь, где это?.. Как у тебя сейчас с совестью… несчастная?!.
– Никак!.. – внезапно лязгнула неестественная Лариса. – Не та она уже… Щас у меня тока женская обида. А вот потом я точно буду мучительно раскаиваться в своём поступке… хотя это мне начинает обрыдать!..
– Блин, ну мне ж от этого не легче… Пойми ты, больная, что каким бы подонком я ни был, говорить мне сейчас злорадные слова слишком опасно! Ты неизбежной божьей кары не боишься? О-на те-бя вез-де мо-жет за-стать… Вон, тут в отделении парень лежит, так ты не поверишь, ему, как в анекдоте, кирпич на голову упал возле стройки, и его парализовало…
– Щас я ничего не могу с собой поделать. Ты – тоже. Поэтому переночуем – больше учуем.
– Сука… Тронутая сука…
– Наконец-то… – с облегчением произнесла она самая.
– Дождала-а-а-сь… дождала-а-а-сь…
– !..
– Спасибо, что хоть видишь во мне равного…
– Я понимаю, что ты злишься, но и меня надо поня…
– О! А де мама? – поинтересовалась Юлька, которая пришла со мной заниматься.
– На коридоре где-то… – грустно ответил я.
– Да? Так может, твоя девушка поможет мне? Давайте, вы одну ногу берите, а я другую…
– Не-не, вы что, – с брезгливостью отказалась Лора и выбежала. Больше она меня не навещала.
– Это была не моя девушка… – сказал я Юле.
– Я так и поняла. Ладно, пойду за твоей мамой.    
 



Перед обедом пришли санитарки Галя и Наташа, либо Галка и Наташка, как их соответственно прозвала Тамара. Ну просто складывалось впечатление, что в запале бесконечных уборок санитарки случайно постирали и свои мозги, а они – сели. Девушки начали генеральную уборку в палате, отказавшись от помощи наших женщин.
У Галки ноги были короче туловища, которое, казалось, стекло вниз, и этим она напоминала штангистку в лёгком весе, или большой палец ноги. А у Наташки от частых наклонов было очень багровое лицо. Девушки протирали окна и болтали про свою личную жизнь громко, хотя во время их разговора в палате была такая тишина любопытства, что казалось, все спят. Санитарки чувствовали себя в центре внимания и потому беседовали с актёрским акцентом.
Вскоре начался обед.
Девушкам осталось домыть последнее окно – под ним стояла кровать Володи.
– Ты чего не доел? – „строго-строго-строго” спросила его Тамара.
– Да-а-а… не хочу… – ответил Володя. – Девоч…
– Я и гляжу, шо не ты еду ешь, а она – тебя.
– Девочки, помогите мне перелечь головой к окну.
– Начто? – поинтересовалась Тамара.
– А-а… шторы щас откроют… в грызло светить буит…
– Что светить? Солнца нету.
– А-а-й… – сконфузился недовольный Володя.
– Ну давай я тиа перекладу, – предложила Тамара.
– Не, я хочу, чтоб девочки… – как мальчик, произнёс мужик.
– Щас, – ухмыльнулись санитарки.
– Во как, жонки нету, и он сразу к молодым, – пошутила Тамара. – И так жонка молодая, а он ишшё к молодейшим…
– Праильно, а шо ж ему? – снисходительно падтакнули девушки. – Значит, на поправку пошёл. Куда тиа, Вовк?
– К окну… Да я сам… вы тока ноги перекиньте…
– Дык давай мы койку просто перевернём, да и сё, – предложила Галка.
– Не… лучше меня… – стыдливо выговорил мужчина.
– Ну давай, – безразлично сказали санитарки.
– Щас… щас… Берите… О… О… От так… Перекидывайте… Так-так… нормально… Всё… хорошо… хватит…
– Добра так? – поинтересовалась Наташка.
– Добра, добра… Дальше я сам… – сказал мужчина и, преодолевая боль, нервно подтянулся на перекладине, полусел, опёршись на подушку.
Мне стало видно лицо Володи, который своим взглядом сразу вцепился в меня, словно в предмет, просто потому, что надо было хоть куда-нибудь смотреть.
– Ты тут, Вовк, ишшё полежишь, так и жонке рога наставишь, – не унималась Тамара. – Маленькие такие рожки, специально для женщин.
– Не наставлю… – буркнул Володя.
– Наста-а-вишь!
– Не наставлю!.. Я Оле когда-то слово дал… что никогда ей не изменю…
– Праильно, Вовк, слово надо держать, – иронично подтакнули девушки. – Скажи, Вовк: „Послал бы я вас, да некуда”.
– Говорю… – буркнул Вовк. 
Санитарки взобрались на подоконник и стали мыть Володино окно.
– Сушай, у твоего хахаля ноги не воняют? – спросила Галка.
– А я шо, знаю?! Я шо, его вижу?! – ответила Наташка.
– Сё подмывает его, да?
– Ну… Позавчера, слышь, прибегает и гаарит: „Да я на пять минут, Нат, мы успеем?..”
– Опять „перепихнуться” приходил? – полюбопытствовала Галка про интим, и моя мама недовольно выдохнула.
– Ну дык а шо ж ишшё?! Приходил… тока уже без гостинца… недопитого… 
– Дык ты б давно уже его послала! Скока раз я тиэ гаарила! – как-то уж очень настойчиво посоветовала близкая подруга.
– Да, каэшна, отбоярюсь. Опостылел уже…
– Ой, а как мне мой ёлуп опостылел, бляха, дык и никому так не опостылел. Хоть бы гыгыкнул када! Ну ды нехай, терплю уже, шо живёт долу. Но ноги ж воняют, как у чёрта того!
Мама недовольно цыкнула.
– Шо, он не моет их?
– Не. Гаарит: „Мне не воняет”.
– А ты не принюхивайся. Санитаркой работаешь, а принюхиваесся. Мы ж с тобой уже, как чушки те, по сиськи в дерьме.
– Дык за столом не усидеть! Есть невозможно!
– Тада не знаю…
– А то ишшё, бутылку кефира высосет – брюхо ж лужёное, ну, и так её поставит. Я гаарю: „Бурмила, не хатишь мыть, дык хоть воды туда налей, хай отмокает, шоб потом легче мыть было”. Не, так поставит, и стоит бутылка, пока там всё не позасыхает. А потом Галя – мой. Када я на него уже узду напру… А нескладушный же какой, ой, пообливается…
– Да-а, шо тут скажешь?
– А када пьёт шо-нибудь, дык, знаешь… такой звук делает как-то… во так во: клык, клык, клык. Уй! не переношу! Убила б гада!
– Да все они…
– Да-а…
– Кобели.
– Притом вонючие.
– Девушки, может, вы свои проблемы потом обсудите? – внезапно и нервно выпалила моя мама.
– А шо такое? – возмутилась Галка, автоматически огрубив голос.
– Зачем же так всех мужчин оскорблять?
– Не нравится – не слушайте… – вякнула уже багровая Наташка с погорячевшими глазами.
– Э!.. „интеллектуалки”!.. – вступился я за маму. – Вот эта еда сейчас будет на полу! И вы её будете убирать! А потом снова и снова!
– Юра… Юра… тихо… успокойся… – напугалась мама.
– Нервные все такие… слова не скажи… – обиженным голосом произнесла себе под нос Наташка.
– Ишшё неизвестно… какая ему жонка попадётся… – буркнула Галка.
– Ага…
Ни я, ни мама не возмутились мнением санитарок, ибо оно подразумевало, хоть и несведующую, но всё же веру в моё выздоровление.
– Бляха, скорей бы уже до дому, – умоляюще произнесла Галка. – Сушай, давай сиодне не пойдём в магазин. Малых из сада заберём и сразу в общежитие.
– Да я ваще сиодне хочу раньше пойти… – согласилась Наташка.
– Начто?
– Да хахаль мой обещал заскочить…
Я делал вид, что не наблюдаю за Володей, санитарки домывали последнее окно, а сам Володя, осматриваясь по сторонам и перекатывая кадык, всего лишь заглядывал и заглядывал им под халаты.




После ужина в дверь палаты вошла моя школьная учительница Лидия Ивановна и ввалились пять или шесть моих бывших одноклассников.
„Блин… до откуда они все про меня узнают?..” – недовольно подумал я про последних.
Лидия Ивановна бросилась ко мне почти со слезами. Я был очень рад, что она пришла. Женщина сразу начала доставать из пакетов разные полезные вкусности, с учительской интонацией повествуя про их свойства.
– Это тебе от ребят, – сказала она, выложив на тумбочку апельсины.
Лидия Ивановна аж с брутальной поучительностью обращалась то ко мне, то к маме, то ко мне, то к маме, авторитетно давая нам наивные советы насчёт моего выздоровления. Я пожалел её, особенно когда она подарила мне бесполезные книги по нетрадиционной медицине. Как на лихо, в этот момент ожидаемо возникла экстремальная мысль, прояснённая какой-то панской хитростью: „Интересно… а что бы случилось… если б я её сейчас… ни с того ни с сего… обматерил?.. Такое же НИКОГДА не может случиться…”, а под мыслью была ещё одна: „Ни в коем случае не делай эту шокирующую подлость…” Я уже научился предчувствовать ситуации, в которых может возникнуть та или иная экстриммысль, и поэтому всячески старался избегать их. Но быстро понял, что жизнь – явление неизбежное.
– А почему ты так скривился?.. – удивлённо спросила меня Лидия Ивановна.
– Да так… мысли плохие отгонял… Вас от них спасал…
– ?..
– Шутка.
– А-а!..
Всё время, пока две мамы, не отходя от меня, как наседки, жаловались и сочувствовали друг другу, одноклассники щитно стояли поодаль.
„Взрослыми прикидываются… Не хочу становиться взрослым… Не буду становиться взрослым… как все… Хотя это сейчас самая маловероятная перспектива… Так что… на этот счёт можно не пе-ре-жи-вать… блин…”
Вдруг после перешёптывания от группы одноклассников отделилась девушка и подошла к моей кровати.
– Слышь, а шо с тобой случилось? – полюбопытствовала она.
– Ничего, – почти на полном серьёзе ответил я.
– Ну, ну ты ж…
– Что „я ж”?
– Ну-у… ты ж в больнице…
– Так и ты в больнице.
– Ну… так ты ж тут лежишь…
– Так и ты ляг.
– Просто сказали, что ты с моста… что тебя с моста… Ну так шо с тобой случилось?!
– А что бы тебе больше всего пощекотало нервишки?
– ?..
– Ну ладно, я на свой вкус. – Не желая говорить правду, чтоб избежать лишних вопросов от Неприличия, я непринуждённо произнёс: – Меня сбросили с моста.
– Кто?
– Люди.
– Какие?
– Нехорошие.
– А за что они тиа скинули?
– Сигарет не имел.
– А скока из было?
– Три хлопца.
– Подожди, я щас.
– Стой! Добавь, что сначала я их всех разбросал и-и-и оставалось только убегать… но я не стал этого делать, ибо-о-о… ибо-о… ибо я не трус… Да, точно, я не трус. Скажи, что я не трус! Обязательно скажи! – крикнул я девушке вдогонку, но она не хотела разбирать мои последние фразки.
Девушка подошла к одноклассникам. Затем, после недолгого перешёптывания с ними, вновь направилась ко мне.
– Слышь, а их поймали?
– А вот это уже секрет, – улыбнулся я.
– Так ты открой его.
– А и правда! Почему это я тут рассекретничался?! Никому его не выдашь?
– Не…
– Клянёшься?!
– Клянусь…
– А здоровьем своим клянёшься?!
– Клянусь…
– Ну, тогда слушай. Ну ко-не-чно, их пой-ма-ли! – заодно и почесал её нервишки я.
– Подожди, – сказала девушка и опять отошла к своей группке перешёптываться.
После этого она уже ко мне не подходила.
Дверь распахнулась, и санитарки вкатили в палату пустую кровать. Затем через недолгое время медсёстры завезли в неё каталку, на которй лежал какой-то молодой мужчина и тяжело дышал. Помещение сразу переполнилось гомоном и суматохой. Одноклассники не знали, куда им стать, чтобы не мешать медперсоналу суетиться. Мама тут же предложила всем моим посетителям выйти на коридор вместе с ней. Одноклассники с детскими послушанием и беззащитностью гуськом посунулись вслед за своей учительницей, легонько подталкивая друг друга в спину.
Никто из них больше меня не навещал.
Если вы собираетесь навестить больного, не забудьте вместе с апельсинами взять себя!
После ухода одноклассников я не чувствовал себя инвалидом, но и нормальным я тоже себя не ощущал. Зато чувствовал ненависть.
Мужчина, которого усилиями санитарок и медсестёр сгрузили с каталки на койку, явился жертвой для Змея Горыныча с нашими девятью головами, которым стало сладко оттого, что не у них одних горе.
Горемыка лежал и жалобно глядел лишь на меня, ибо только я был в поле его зрения. Он жадно хватал воздух губами, словно рыба вне воды. Произнести мужчина ничего не мог. Ни ногами, ни руками он не двигал.
Я почувствовал, как в палате появилась некая гиеновая возбуждённость, вызванная… каким-то подспудным наслаждением от забавы. Забавлял нас мужчина-рыба, который держал рот широко разинутым для тех, кто его созерцал, и слышно дышал для тех, кто его не видел. В воздухе витало волнительное предвкушение, что обычно возникает, когда в кинотеатре гаснет свет. Оно смаковалось нами. От новенького мы ждали зрелища, которое он неизбежно должен был обеспечить своим самочувствием.
– Тёть Тамара, позовите медсестру, а то этому мужчине очень плохо, – сказал я, ибо новенький глядел прямо на моего светлого ёжика души.
Тамара сразу же добросовестно выполнила мою просьбу, и в палату вошла пожилая медсестра Константиновна. „Ну, кому тут плохо?” – спросила она тоном воспитательницы из детского садика.
– Да вот, мужчине, – сказал я. – Дышит он как-то так… как будто ему тяжело дышать…
– Знаю, вижу, – произнесла медсестра и задала мужчине риторический вопрос: – Ну что, мужчинка, плохо тебе? – на что он в ответ ещё более жадно задышал.
– Может, ему помочь как-нибудь? – жалостливо и наивно предложил я.
– Ну а что я могу сделать? Тут безнадёжное дело… – беспомощно сказала медсестра. – Пойду врача позову.
– Константиновна, – остановила её Тамара, – гляньте там заодно, моему Даньке гентамицин надо уколоть.
– Да? Пойду гляну…
Бедняга ни на мгновение не переставал как-то по-детски смотреть на меня. Он словно обращался ко мне: „Помоги… помоги мне… Только ты можешь мне помочь…”
Константиновна вернулась со шприцом, подошла к Дане, сняла с иголки колпачок и, давя на поршень, стала долго и пристально вглядываться сквозь очки в её кончик, пока оттуда наконец-то не вылетела высокая струйка жидкости. Она уколола Даню и поволоклась к двери.
– Вы врачу сказали? – спросил я медсестру.
– Что сказать?
– Ну, насчёт этого мужчины.
– А! Да, да, врач сейчас придёт. Он пока занят… в сестринской…
– Подождите, так поторопите его, – смело потребовал я.
– Что-о-о? Щас! Попрусь я в конец коридора врача злить, – далеко не тоном воспитательницы из детского садика ответила Константиновна и вышла.
Оставшись наедине с уже перепуганным взглядом горемыки, я вдруг понял, что нахожусь в экстремальных условиях, которые он создал, сам того не ведая, и поэтому мой Организм без моих хотения и воли решил воспользоваться ими, чтобы получить удовольствие. Только на этот раз всё было по-новому – он собирался испытующе поиграть с нашей Совестью.
Бедняга уже начал задыхаться и потому запаниковал, как человек, что подавился. Его взгляд суетливо забегал, заставив хаотично кататься моего светлого ёжика души. Чтобы получить желаемое моим Организмом удовольствие, оставалось лишь выйти из экстремальных условий путём успокоения Совести. Однако усмирить её можно было только привлеча внимание медперсонала к горемыке, но сделать это мне неожиданно помешало следующее:
1. Я уже отважился! и привлёк внимание медперсонала к новенькому. Остальное – не на моей совести.
2. Медсестра сказала про новенького врачу.
3. Врач занят, но сейчас придёт.
4. Медсестра не попрётся поторапливать врача.
5. Всех моих соседей вообще не заботит самочувствие новенького.
Таким образом, я стал заложником экстремальных условий.
Я с нестерпимой болью отвернулся от умоляющего взгляда бедняги, в котором жил Ужас и ужасалась Жизнь – самые, что ни на есть, но его прерывистое, тяжёлое и такое слышное дыхание не отпускало меня.
Он дышал! дышал! дышал! дышал! дышал! дышал! дышал! дышал! дышал! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!! дышал!!!
Меня стало подташни… 
– Блин… Э!.. – неожиданно крикнул я соседям. – Сходите кто-нибудь за медсестрой! Вы что, не видите, что с человеком?!
– Во-первых, что за тон? Что за „Э!”? – возмутилась Ольга.
– Тёть Тамара, сходите вы за медсестрой!.. – потребовал я.
– Успокойся. Чего ты так волнуесся? Врач щас придёт, – ответила мне Тамара таким тоном, словно я был сумасшедшим.
– Так надо его подогнать!.. Посмотрите, мужчина задыхается!..
– Я ни за кем не пойду. Се уже в курсе дела, – отрезала мне Тамара.
– Э-э-э-э!.. Э-э-э-э!.. – стал драть глотку я. – Лю-у-у-у-ди-и-и-и-и!.. Лю-у-у-у-ди-и-и-и-и-и-и!.. Лю-у-у-у-ди-и-и-и-и-и-и-и!.. Э-э-э-э!.. Э-э-э-э!.. Э-э-э-э!.. Э-э-э-э!.. Э-э-э…
– Что у вас тут такое, бузотёры? – недовольно спросила Константиновна, которая вошла в палату.
– Мужик задыхается!.. за врачом идите!.. подгоните его!.. что хотите делайте, но чтоб этот мужик так не дышал!.. – психовал я.
– Тут неизвестно ишшё, кому помощь нужна, – ехидно сказала Константиновна, чем вызвала у моих соседей смех согласия.
– Константиновна, Константиновна… подождите, не убегайте… я прошу вас, подождите… – добрым тоном остановил я ненавистную медсестру. – Послушайте, я вас умоляю… сходите ещё раз за врачом…
– Я его уже предупредила, – снисходительно ухмыльнулась Константиновна.
– Ну сходите… я лично вас умоляю… сходите ради меня… – почти заигрывал я со старой.
– Ну что он ко мне прицепился? – с утомлённой ухмылкой обратилась она к моим однопалатникам.
– Константиновна, ну вы сходите, да?.. – со скрытой требовательностью в голосе подлизывался я к медсестре.
– Ну, ты и на-сты-хы-хы-рный хлопец, – зевая, сделала неправильный вывод Константиновна, чем едва не вывела меня из себя. – Щас попрусь! Каб ты жил долго… Попрусь. Шо ты буишь делать…
Через пару минут в палату спокойно вошёл молодой дежурный врач и, осмотрев новенького, распорядился отвезти его в реанимацию… где спустя два дня он умер от последствий своей травмы… изначально несовместимой с жизнью…
Как только несчастного вывезли из палаты, в затхлом воздухе завитало: „От и хорошо… нам воздуха больше буит…”
– Ну, как ты тут без меня? – запыхавшись, спросила моя мама, вернувшись из коридора. – Это я так долго с Лидией Ивановной разговаривала…
– Они пошли уже?
– Да, я её и ребят проводила… Они уже не стали к тебе заходить, так привет тебе передали… А ты что такой бледный?.. Ты нормально себя чувствуешь?..
– По правде сказать, мам, мне сейчас очень, очень хорошо, – глубоко вздохнул я. – „Теперь… если я совершу даже несколько плохих поступков… их затмит этот мой добрый… Однако… быть благодетелем… слишком большая ответственность…”




„Блин… ну какого хрена она его сюда припёрла…” – подумал я, когда спустя день во время моих тренировок с бутылками ко мне пришли Аня и парень, с которым я имел шапочное знакомство, – мы вместе ходили на борьбу.
– Добрый день, – поздоровалась со мной Аня.
– Здорово… – ответил я.
– Юра, это Андрей. Андрей, это Юра. Ну вы ж уже, наэрна, знакомы?
– Здароу, Юра, – искренне протянул правую руку Андрей.
– Здароу… – вяло протянул я ближайшую к нему левую. Рукопожатие получилось неудобным. – Я и не знал, что тебя Андрей зовут.
– Ну, как твоё „ничего”? – поинтересовалась Аня.
– Ничего… Безгоризонтно… Стал ближе ко всему неодушевлённому… Вот, например, с бутылками забавлялся… пока вы не пришли…
– Молодец, „качайся”, – одобрила девушка. – А может… мы не во время пришли?..
– Да сидите уже, – почему-то сказалось мною.
– Да, сила воли у тебя всегда была и… – сказал Андрей.
– Да какая сила воли?! Какая сила воли может быть у невольника? А что касается моих занятий с бутылками, то это не сила воли, а… боязнь остаться на всю жизнь неходячим… Да и… без тренировок хандра съедает… Кстати, а почему это вы не в универе?
– Я прогуливаю… – устыжённо ответила Аня.
– Как обычно. А ты?
– Юра, я ж уже не учусь в университете… – ответил Андрей.
– Почему?
– Документы забрал…
– На голову больной?
– Да не-э-э, – улыбнулся парень. – Не моё это… не моё…
– Что „это”?
– Математика.
В несомненной искренности Андрея, тем не менее, чувствовалась какая-то недоговорённость.
– Так какого… ты на неё пошёл?
– Там конкурса почти не было… А на конкурс у моих родителей „волосатой руки” не оказалось…
– А тогда почему ты сейчас не в армии?
– По состоянию здоровья…
Андрей напоминал кукиш или даже кулак, которому, чтобы раскрыться, надо было здорово расслабиться.
– Понятно. А ну-ка, скажи мне, Аня, правду, как к моему самоубийству студенты относятся? Сочувствуют или осуждают? – с напускной бравадой спросил я.
– К самоубийству?..
– Мг.
– К попытке! самоубийства…
– Нет, к самоубийству. Сочувствуют или осуждают?
– Н-н-н… м-м… я б сказала, пиисят на пиисят… А-а-а недавно у нас русицу какой-то аспирант заменял. Он лекцию читает, а мы смотрим на его повадки и никак не можем понять, кого он нам напоминает, а потом вспомнили, шо это ты, как он, всегда мимикой делал…
– Он, как я, – поправил я, возненавидив двойника.
– Ну да, да…
– Кто он… а кто – я! – не унимался я.
– Юра, ну ты ж ничем не хуже его…
– Блин, да конечно же! Ты всё наоборот поняла! Ц!..
– Ну, дык, короче, мы все так тебя вспоминали…
– Все?!
– Ну… не все… но вспоминали.
– Блин, что я сейчас собирался сделать?.. М-м-м-м… А! кстати! Аня… прости меня за моё малодушие… за моё совестливое бессилие… тогда… в „Трёх столах”… – сочувственно произнёс я. – И я забираю назад всё плохое, причинённое тебе тогда! І своё и чужое!
– ?..
– Подождите, подождите… Дайте мне ещё подумать… – я примерно подсчитал, сколько денег я пропил и проел в баре, и попросил маму отдать Ане долг. Она отдала. Мне полегчало.
– Юра, да начто ты про эти деньги вспомнил? – не успокаивалась девушка. – Там же не тока мои деньги были…
– Ничего. А с суки той тебе вообще надо деньги потребовать за моральный… и физический ущерб.
– С какой… э-э-э?..
– С Дашки.
– А шо она мне сделала? – удивилась Аня. 
– Ты не знаешь… но она-а-а помогала Нику… чтоб он потом тебя в общежитии… ну… ты сама знаешь…
– Я это… покурю пойду… – сказал Андрей и шустро вышел.
– Ты чего его сюда припёрла? – недовольно спросил я Аню.
– Я не при… водила, он сам напросился…
– Ладно, хрен с ним. Так о чём это мы?..
– Ты гаарил про Дашку и Ника…
– А! да. Суки рваные они.
– А чио ты так на них злишься?
– Как „почему”? Они же тогда всё преднамеренно спланировали, чтобы Ник тебя-а-а… пьяную… трах-нул…
– Неужели? – не без иронии удивилась Аня.
– Клянусь, – ответил я, и девушка засмеялась. – Чего ржёшь?
– Дети малые, ей-богу. Начто было затрачивать стока усилий, када мне Ник и так нравится?
– Дура, блин, он же тебя по сути изнасиловал!
– Хм! ну дык что?.. Это ж не в деревне…
– А что в деревне?
– Там бы меня за это со свету сжили…
– Подожди, так ты ж в этом не виновата.
– Ну дык что?.. Деревня ж – это не суд… Деревня – это судилище, – изрекла серьёзная Анна.
– Ц!..
– Хм! да не волнуйся ты так. Мне тогда с Ником нормально было… Я сама хотела!.. – неожиданно гаркнула мямля.
– Аня… ты тогда могла хотеть?.. – разоблачительно, но сочувственно спросил я.
– Ну-у… не тогда… Но потом не пожалела. И хочу быть с ним, – с вызовом заявила какая-то повзрослевшая, далёкая, незнакомая Анна.
– А он?
– Нет…
– Я так и думал! – раздражил меня ожидаемый ответ. – Падла твой Ник. Эх, ноги б мои оживить… хотя бы на часочек… я б туда и назад…
– Ты что-о… не надо… Начто ты так? Ни-ки-та хороший… Просто у него на меня времени нету… – с каким-то безысходным сочувствием всуе упомянула девушка имя Ника осторожным шёпотом.
– Времени нет? А чем же этот „шахтёр” так занят? Может, бездельничаньем? Если так, то почему же он тебя с собой не берёт… хотя бы в качестве экзотического существа?
– …
– Аня! Хватит оправдывать! Пора обвинять! А то обиженных много, а виноватых такой дефицит, что скоро они начнут цениться. Уважай свои задетые чувства… хоть и плохие… Простить легко, а ты попробуй не сделать этого!
– ?..
– В лучшем для тебя случае он ленится с тобой встречаться, а в худшем… Блин, да просто ему сигарета дороже, чем ты!
– А я и не претендую… – спокойно сказала девушка. – Я настока привыкла к унижениям… шо уже не чувствую их… Да и получается, шо Никита тем более хороший, раз избегает меня! – радостно добавила Аня.
– Понятно… По-нят-но… Ц, мне всё понятно… – шептал я, словно доктор, у пациентки которого всё-таки подтвердился смертельный диагноз. – Ты только прилагательное „хороший” больше не оскорбляй, ладно? Про Ника: или – плохо, или – ничего.
– Мг, – не задумываясь, кивнула Анна, чей взгляд бегал по помещению, но явно – воображаемому.
Мне стало уже некого жалеть, и я опять почувствовал себя невостребованным и незначительным.
– Сушай, Юра, раз у нас такой откровенный разговор получается, то-о можно мне тиэ вопрос задать?.. – полюбопытствовала Аня и тут же перестраховалась: – Еси боишься, можешь не отвечать…
– Само собой, – злобно произнёс я.
– Дык спрашивать или не?
– Спрашивай.
– Юра… слышь… а ты случайно ни в какой секте не был?..
– Был, – мгновенно солгал я, потому что не знал, как ещё реагировать на такие вопросы.
– Правда?.. – растерялась от неожиданного ответа Аня.
– Правда, правда. А ты откуда об этом узнала? – устрашающе молвил я.
– Догадалась… – ответила устрашённая любопытная девушка.
– Слишком ты догадливая, А-ня.
– …
– …
– И-и-и как она называлась?..
– Кто?
– Сссек-та…
– Ну-у-у, – призадумался я, – моя секта называется „Совестливое братство”.
– „Совестливое братство”?..
– Ага.
– И чем вы там занимаетесь?.. – с ужасом полюбопытствовала девушка.
– Стараемся всё делать согласно со своей совестью.
– А начто ты тада с моста?..
– Вот потому и спрыгнул, что не получилось…
– …
– …
– Да, я тоже слышала, шо у нас секты есть…
– Свобода вероисповедания – наше конституционное право. И тут ничего не сделаешь.
– Да, да…
– Да шутка! шутка! Ни в какой секте я не состою! Тебя обмануть – раз плюнуть. Не будь ты такой доверчивой. И займись своим достоинством, а то тебя всю жизнь будут волки трахать.
„Блин… скорей бы ты уже ушла… У-то-мил-ся… Может… сказать ей об этом?.. Она и уйдёт… Ц… неприлично как-то выпроваживать…”
Когда Андрей вернулся, Аня, на мою одобряющую радость, ушла, сославшись на то, что у неё скоро занятия. Больше она меня не навещала.
– У тебя девушка есть? – в эйфории от Аниного исчезновения спросил я Андрея.
– Постоянной нету… одни залётные…
– …
– Иногда мне кажется… что они не люди… а терминаторы… с одинаковой внешностью и одинаковым внутренним миром… в кавычках… Да и я говорю им одно и то же… и делаю им одно и то же… и с ними… Они загадочные, даже если с умыслом, только до первого совокупления… а потом начинают… как будто угасать… Любознательности не за что зацепиться… А почему ты спрашиваешь?
– Ты к ним, как и я… э-э… точнее… ты к ним с неуважением относишься? – ошеломил я парня.
– Ну-у-у… а почему ты спрашиваешь?
– Да так, навеяло.
– …
– …
– Ладно, Юра… тебе скажу… Давно это было… давненько… – начал рассказчик, и я улыбнулся. – Познакомился я с девушкой… ничио так… красивенькая… Ну и… в скором времени… повёз её к химзаводу… Знаешь, там возле него такие горы белые находятся, высоченные? Ну, это горы фосфогипса.
– Я возле химзавода не был никогда и надеюсь не быть.
– Жаль…
– Но горы я видел – настоящие, – подколол я Андрея.
– Настоящие – это не то… это неинтересно… банально… большие камни, да и всё… – с чрезмерным пренебрежением ухмыльнулся парень мне наперекор. – А ненатуральные горы – это, я считаю, невольные произведения искусства…
– Футуризм, одним словом, – вздохнул я.
– Да… – произнёс парень с радостным впечатлением от моего знания направления в европейском искусстве.
– А, по-моему, горы из фосфогипса – это не искусство, а отходы с химзавода, – улыбнулся я. – А ты говоришь о них, как про Афон… Афоня.
– Не будем спорить – это бессмысленно, – огорчился Андрей. – Но ты знай, что-о эти горы для меня… своеобразное воплощение моих грёз…
– Ну, если так, тогда извини, – иронично произнёс я.
– И-и я привёл девушку к этим горам… стал… вдохновенно делиться с ней своими ощущениями… с полной уверенностью, что и она… удивится, поразится и проникнется этой красотой… Я хотел, чтоб мы вместе… приближали далёкое… познавали новое… смаковали старое… Но-о-о она знаешь, что сказала?
– Нет. Я тогда на горе сидел, не услышал, – непроизвольно опять подколол я Андрея.
– …
– Да ладно, рассказывай. Что ты всё обижаешься?
– Ну и… она внимательно слушала меня, слушала… улыбалась, когда я шутил… кое-что уточняла!.. и даже удивлённо восхищалась… и горами, и мной… и я ещё больше распинался… А потом она сказала: „На фиг ты меня сюда привёз? Тут сесть не на что. Пошли лучше водки попьём. А ты уже аж вспотел весь”… Короче, опустила она меня с гор на землю…
– С ненатуральных гор на натуральную землю! – с язвительностью стал я почему-то на сторону обидчицы Андрея. – Тем самым не дав тебе разбиться!
– Но и повитать – тоже, – недовольно добавил парень. – Да и опускала она меня не плавно и не ради моей безопасности. А может… ты и прав… и она не такая уж и…
– Такая-такая, не сомневайся!.. Я просто ошибся… – почему-то перешёл я уже на сторону знакомого.
– Ну, короче, я её там же и послал, – вновь недовольно продолжал Андрей. – Сгрёб свою душу на место и послал… с чистой и спокойной душой. И это было не неуважение, а реакция на неуважение!.. Собственно говоря, я и предчувствовал, что всё именно этим и закончится… так как она не домахивала…
– Как понять „не домахивала”?..
– Ну не домахивала, не домахивала рукой при прощании. Ну-у… мы, когда с ней прощались… всегда друг другу рукой махали… Ну как обычно это бывает, знаешь?!.
– Ну…
– Так вот, она слишком рано переставала махать мне рукой и отворачивалась, чтоб уже пойти своей дорогой. Когда она отворачивалась… я даже успевал в это мгновение заметить озабоченность на её лице… озабоченность уже своими предстоящими делами… Короче, испытания не прошли ни она, ни я… Вот так… Ну-у-у… и остальные девушки реагировали на горы примерно так же, как и красивенькая… И, честно говоря, я предчувствовал это „так же”… Но почему-то продолжал… и продолжаю… инсценировать… приятные… но короткие и утопические ощущения… и свои, и чужие… и даже самих чужих – засыпать их лживыми комплиментами… пряниками лёгкими приманивать… всем этим… вы-клян-чи-ва-я… мгновения отношений… у вечной Разлуки… а то и требуя их!.. и, пока не поздно, радуясь успехам, как… – Я знал, что Андрей тут запнётся. – Я продолжал и продолжаю… планировать развитие этих… стержневых ощущений… и инсценировать их доказательства с-с-с самовнушениями и внушениями, что мы с чужими жизненно необходимы друг другу… и даже счастливы… Я придаю этим ощущениям исключительности… смакую их изменчивость… а в моменты эмоционального подъёма даже намеренно думаю о ней… чтобы удержать и защитить эти ощущения от других… изменнических ощущений… которые не всегда лучше… И я чувствую, что это не последние инсценировки и долг… вдаль манящие планы в моей жизни… Самосовершенствуюсь!.. самосор… совершенствуюсь!.. самосовершенствуюсь!.. тем самым сомневаясь… в качестве половых вкусов чужих… Самосовершенствуюсь!.. – жизненно необходимые подмостки строю… постоянно перепроверяя отношения ко мне чужих… 
Андрей всё говорил и говорил, а я самозабвенно заходился от изнуряющего смеха. Однако очень скоро у меня стало сводить лицевые мышцы, и моя улыбка превратилась в гримасу.
– Ой… ой… Андрей, извини… извини… но это уже слишком… Спасибо тебе… что ты меня развеселил… Тут это большая редкость… Послушай, я в этом ничего не понимаю, но тебе не кажется, что девушку нужно вести куда вздумается, только не к химзаводу?..
– Это один из стереотипов, созданных Промежностью, а я не хочу идти на поводу у Промежности и поэтому вызываю у неё неприязнь. 
– Слушай, а ты хоть со своими залётными любишься? – с натянутой улыбкой полюбопытствовал я.
– Нет…
– Совсем?
– Я имею в виду, что я не люблюсь, а совокупляюсь. В любовь я не верю, это утопия.
– Ну вот, радуйся, что хоть совокупляешься…
– Для меня это не радость. Это собачье удовольствие. Но, к сожалению, заменить его нечем… нету стоящих конкурентов… Но даже это удовольствие портится постоянным ощущением присутствия рядом… чего-то страшного… особенно когда темно… Поэтому ночью я этим без света не занимаюсь… Во время совокупления… даже незабываемого… что-то… всегда говорит тебе: „Зачем ты это делаешь? Зачем ты это делаешь?” – и ты чувствуешь… что ЧТО-ТО НЕ ТО… Да и от самой залётной… почему-то всегда ждёшь… смертельного нападения… Но Возбуждение… оно же… схватывает тебя всего… и снаружи… и тем более внутри… А если ты осмеливаешься вырываться… оно ласково отравляет твою нрав-ствен-ность… А в перерывах между актами… только и ждёшь пока… набежит следующее Возбуждение… хотя все удовольствия уже высосаны друг из друга… и простата уже болит… Но ты ждёшь… потому что поговорить не о чем… даже с неглупой девушкой… да и духовное отвращение… Единственное, что остаётся, это… рассказывать друг другу о своих бывших… с собственнической ревностью смакуя пикантные детальки… и тут же подспудно жаждать поквитаться друг с другом за этих же бывших, став на их сторону из половой солидарности!.. вместо оправдательной взаимоподдержки… Единственное, что остаётся, это… завидовать личной жизни своих бывших… налаженной без нас… и уверять себя в том, что, расставшись с ними, мы ничего не потеряли… а встретившись друг с другом, приобрели всё… Единственное, что остаётся, это… надумывать конфликт… ради дальнейшего… острого сексуального присми… примирения… потому что… потому что конфликт как отталкивает людей друг от друга, так и объединяет… небезразличием… чтоб… чтоб… чтобы хоть как-нибудь растопить… это… это-о… м-м-м… да просто, просто это!.. А девушки ж… одна лучше другой… одна лучше другой… Они ж – одна лучше другой!.. – как ни в чём не бывало, поволочился за сладострастными воспоминаниями парень. – Ревнуешь их аж… Идёшь по улице с одной… а на других не… …вольно зыркаешь… украдкой… оцениваешь тоже украдкой… а от своей наоборот отворачиваешься… особенно от её глаз… и… от… сво-их… вну-трен-них… но опять-таки украдкой… Возникают… действенные… оскверняющие сомнения в правильности выбора… и сделанного, и возможного… Тут же возникает желание как можно больше узнать про незнакомок… ну хотя бы про их имена… чтобы хоть малость отщипнуть от этих… небывалых девушек… Однако ж… утешаешь себя тем, что-о-о подобных девушек уже пробовал… по крайней мере, в грёзах… если же нет, то-о… пробуешь прямо на ходу… А если это урывками не получается… утешаешь себя тем, что-о-о обязательно! сумел бы добиться их наяву… Ну, а если и это не срабатывает… начинаешь уверять себя в том… что твоя не хуже… а вместе с ней и ты… если, конечно, она постоянно не убеждает тебя в обратном… желая нарваться на комплимент… Тогда уже… на душе твоей Похотливости настаёт покой… Но ты всё равно продолжаешь… агрессивно отыскивать… либо надумывать изъяны в чужих девушках… ибо сексуальное Влечение – лучший скульптор. Когда получается… радуешься… А когда нет… уверяешь себя в том, что все чужачки скорей всего дуры… Но понимаешь, что и это дурость… Тогда ты уверяешь себя в том… что в других девушках ты почему-то не нуждаешься… На худой же конец… ты уверяешь себя в том… что и в сексе такой нужды не чув-ству-ет-ся… И всё это продолжается до того времени, пока разница между твоей и чужими не становится непереносимой… Хотя и тогда ты утешаешь себя банальщиной типа: „Да… моя хуже… но она – моя!..” Вот так и живёшь… в напрасной погоне за Лучшим… и в напрасном бегстве от очень быстрого Приедания…
– А возбуждать аппетит воспоминаниями про первые свидания – неестественно до тошноты, так? Да и это возможно только если те ощущения не забыты.
– …
– …
– Точно… А ты откуда знаешь?..
– А я не знаю.
– Странно… Действительно, тоска по первым кивкам разъедает… И неважно, чьей головкой они будут сделаны… Да, так… что это я… А! Ну и… тем не менее… бывает, что-о-о Приедание оказывается лучше Лучшего… Блин, память от залётных только загружается… воспоминаниями залётными… надоедливыми… друг другу мешают… но ещё хуже, когда помогают вспоминать… До однородной массы уже перемешались временем… и получается, что на хороших залётных злюсь, а-а плохих одобряю… А тут я ещё одними воспоминаниями застилаю другие… Но потом приходится застиласть и те, которыми застлал… Однако залётные всё равно не забываются… не забываются, как… скороговорки… Правда, случается, что я и сам припомню кого-то… Но после этого всегда возникает только одна мысль: „Начто вспоминать ничто?” Ну, да я уже привык к этим воспоминаниям. Однажды познакомился с женщиной… которая мне в матери годится… Не знаю, что мне больше понравилось: она или… до одури перевозбуждающее предчувствие знакомства с нею… Тосковал аж по ж… по ещё не моей женщине… Еле добился её… несмотря на её легкодоступность… вынужденную необходимостью… обеспечить более чем достойную жизнь сво-е-му… Она была… как та калитка старая: и не закрывается, и не открывается… Да не, я по-человечески к ней относился!.. В духов…
– А я и не сомне..?
– Да выслушай!..
– Да я слу…
– Слушай-слушай. В духовном плане у нас вообще всё было хорошо. Но… любой физический контакт с ней вызывал такое отторжение… у моей сыновней природы, что… А-а-й… А она на меня так… как-то… по-дурному запала… сильно, что… я боялся этого ещё больше, чем смертельного нападения. Еле отвязался… Пока забавку какую-то у меня не вымолила на память… и свою какую-то не всунула, не отвязалась… Да не, расстались мы тоже по-человечески, но-о-о… просто… Да не, она не страдала… не то, чтобы сильно… не слишком… По крайней мере, долго одной не была!.. Так что с ней всё нор-маль-но!.. Да и забыл я уже про это давно… давно забыл про это я уже…
– Андрей, ты не виноват в том, что поставил своё собачье удовольствие выше её человеческих слёз. Ты вообще ни в чём не виноват!
– Не виноват?.. – с надеждой посмотрел на меня парень.
– Ну ты же это хотел от меня услышать? – умертвил её я.
– Н-н-н… да… Только…
– Что „только”?!
– Только чтобы твои слова были правдивыми!.. Или, по крайней мере, правдоподобными. Без издевательского признания, что ты их произнёс намеренно… из жалости…
– Ух, ты какой! Ложками хочешь мёд есть! Да ещё у малознакомого!
– Да я…
– Да ладно! Я тебе ещё раз прав-ди-во повторяю: Андрей, ты ни в чём не виноват! И даже в том, что-о-о та женщина… наверняка была чьей-то ма-мой… Кстати, она была чьей-то мамой?
– Да… у неё мальчишка был…
– Какие у тебя были с ним отношения?
– Хорошие… Даже очень… Даже можно сказать, что-о-о-о через него я её и добился…
– О-о-о, ну, тогда ты, сам того не понимая, соблазнил ещё и святая святых – жизнеутверждающий материнский Инстинкт. А в этом случае женская зависимость от соблазнителя уже совсем иного рода, она – слишком опасна, ибо основывается на абсолютных! доверии, самоотверженности и самопожертвованности.
– …
– Как ты считаешь, он успел к тебе привыкнуть?
– Кто?.. – еле спросил соблазнитель.
– Мальчишка.
– …
– Вижу, что успел. Ну, в таком случае ты тем более ни в чём не виноват. И я могу привести неопровержимое доказательство этому.
– Да хотелось бы.
– Слушай, я смотрю, ты не ложками хочешь мёд есть, а черпаками.
– Да не-э!.. Ты пойми: я и сам чувствую, что ни в чём не виноват перед всеми ими, но…
– Но одно чувство – хорошо, а два – лучше, так? – разоблачительно улыбнулся я.
– … – недовольно промолчал Андрей.
– Да ладно, ладно, слушай моё доказательство… которое позволит тебе в который раз убедиться в своём безвинном чувстве. Но сначала ответь, ты мне веришь? Я понимаю, верить ещё рано, но хотя бы б приблизительно ты мне веришь?
– Ну-у… можно так сказать…
– Тогда слушай. Ты ни в чём не виноват, потому что ты – дурак.
– ?..
– Дурак, дурак.
– Ду-рак?..
– Именно. Полный.
– …
– …
– Блин… В другой бы ситуации я на тебя обиделся, а так… спасибо… утешил… А то просить прощения у тех, с кем расстался – значит, опять привлекать их к себе и делать доверчивыми.
– То, что ты не спросил у меня, почему ты дурак, является доказательством моего доказательства.
– Круто… – улыбнулся парень. 
– Слушай, а ты не пробовал для разнообразия проэкспериментировать с увеличением количества залётных едениц за один присест? – неожиданно для нас обоих пошутил я в какой-то эйфории успешного утешителя, хотя подспудно почувствовал, что задаю грязнобельевой вопрос.
– …
– …
– М-м-м-м… – нерешительно замычал Андрей. – Пробовал… Э-э-э… девушек было две… Это было по-настоящему страшно… несмотря на то, что мы были пьяными. В трезвую голову мне бы такое никогда не пришло. Их разгорячённые тела… давили на меня… и физически, и морально… Мне было невыносимо душно… но я почему-то терпел… Казалось… их руки и ноги… ползают по мне…
– Ну ладно, хватит… – неожиданно для нас слегка испугался я воображённого.
– Извини, я только закончу. Потерпи… Так вот… страшно не то, что-о-о они со мной… ну-у… Страшно то… что этот контакт дал мне… такие новые и такие острые ощущения, что потом… секс с одной девушкой меня уже… недостаточно удовлетворял. Слава богу, это было только один раз, и я не успел на это пдсесть.
– …
– И… последнее…
– Что?.. – насторожился я.
– После-э этого… развратного контакта… после того… как я через что-то переступил… переступил через что-то высокое… я вдруг понял… нет, я почувствовал… нет, я предчувствовал, что-о-о, если я не остановлюсь, то-о моя развратность непременно начнёт безостановочно прогрессировать… в плохом смысле… и-и-и постепенно превратится… м-м-м… в нечто опасное…
– …
– …
– Поня-а-тно…
– …
– Слушай, тебе хоть когда-нибудь девушки отказывали?.. – с надеждой поинтересовался я.
– Понимаешь… с какого-то момента меня стала возбуждать некрасивость… Она делает девушку нелепой… рассеянной… неуклюжей… позорной… стыдливой… беспомощной… беззащитной… податливой… приземляет её в моих глазах… делает её какой-то свойской… а меня – решительным, и я её возношу! А стоять в очереди… не за чем-то, а за кем-то… это унизительно… даже если девушка того стоит… Тем более, что даже в грёзах девушки приедаются. Короче, я не знакомлюсь с теми, кто потенциально может мне отказать, – слегка утешил меня Андрей. – Но всё равно мне отказывают и очень часто, – и даже подбодрил. – Да только я такой, что беру не кием, так палкой.
– А достоинство?.. – уже вяловато спросил я.
– А я достойно палкой управляюсь, – улыбнулся парень. – Унизительно, Юра, не это…
– А что? – оживился я.
– Быть одиноким… когда женщин больше, чем мужчин…
– …
– …
– Поня-а-тно…
– …
– Злишься, когда отказывают?.. – безнадёжно поинтересовался я.
– Наоборот, это файно!
– Как так?..
– А так. Ты представь, что девушка, которой я не понравился, вдруг по щучьему веленью согласится со мной быть.
– Ну так что?..
– А то, что целовать гримасу я не хочу.
– А-а!..
– Бэ! Да и проблем меньше…
– …
– …
– Слушай, Андрей, а где ты обычно с девушками знакомишься? – неожиданно спросил я.
– На дискотеке.
– А может, тебе лучше в библиотеке с ними знакомиться? Мне думается, там девушки более одухотворённые. По крайней мере, водки не требуют. Они бы, наверно, и твой фосфогипс восприняли, – злобно подколол я гостя.
– Может, и так… – грустно произнёс парень, и мне полегчало.
– Послушай… а вот ты говорил про очень быстрое приедание… – решил закрепить я облегчение. – В этом смысле… ты заранее по-фил-о-соф-ски и с пе-чаль-ным ви-дом предупреждаешь… свою каждую новую девушку о том, что ваши отношения продолжатся недолго?
– Конечно, обязательно. Честно предупреждаю. Не люблю морально-этических перегрузок.
– А ты это делаешь в самом начале знакомства… когда девушка ещё может тебя послать… или ты предупреждаешь её после того, как она на тебя хоть немножечко запала и уже согласна на многое?
– После того, как…
– Так вот, тебе не кажется, что эта твоя честность… с прищуром? Тем более, что она соблазнительно колет девичье самолюбие.
– …
– …
– А я и чувствую, что что-то не то… – с благодарной виновностью опустил голову Андрей. – Вроде бы всё и хорошо… да только что-то не то… Но его так много, что… оно уже и незаметное…
– А одной Совести на всё не хватает…
– Мг…
– Либо она тебя жалеет…
Было заметно, что и Андрею стало жалко своей Совести.
– А когда девушка тебе приелась, ты сразу расстаёшься с ней или ждёшь, пока надёжно завяжутся отношения с новой? – спросил я.
– Жду… Кто ж уходит ни к кому?..
– А до ухода на безрыбье и рак – рыба, так?!
– …
– …
– Так… – еле выговорил парень.
– Перед расставанием придираешься к девушкам?!
Андрей кивнул.
– Виноватых легче бросать, так?!
– …
– …
– Без ссоры не расстанешься никогда… Добиться взаимного приедания не менее трудно, чем привязанности… Святые угодники… – взялся за голову парень. – Блин… одну обижаю… а у другой за неё прощения прошу… Хотя за миражи прощения не просят… тем более – у миражей…   
– …
– …
– …
– Тут ещё одно… Понимаешь, Юра… на радостях от удачного знакомства… появляется… ка-ка-я-то нахальная уверенность в том… что девушка от тебя уже никуда не денется… потому что её Привязанность к тебе выслушает, поймёт, пожалеет и простит тебе всё… если, конечно, узнает… Её вера в тебя… создаёт твою веру в себя… Чувствуешь себя самым-самым… Глупо кажется… что если одна девушка кивнула на твоё предложение, то кивнут и все… Хотя понимаешь, что нравиться большинству – значит, соответствовать некоему условно-временн;му мужскому стандарту, а значит, быть ординарным. Но всё равно… прожорливость какая-то появляется… половая… „На сторону”, блин, начинает тянуть… Возникает желание быс-трень-ко изменить… чтобы сомнениями не мучиться… чтобы не передумать изменять… Даже в суть сомнений намеренно не вникаешь…
– „Дорвался”, одним словом.
– …но сдерживаюсь… сдерживаюсь… сдерживаюсь… по-че-му-то… еле сдерживаюсь… под подолом у своей же девушки от искушений прячусь… Стараюсь отказываться от них сразу… быстро… не задумываясь… чтобы не засомневаться и не искуситься… Сдерживаюсь… и это отрицательно сказывается на той, ради которой я сдерживаюсь… А от радости, что сдержался… не замечаю, что опять тянусь к соблазнам… тянусь уже спокойнее… и даже посмеиваясь с них… Но всё равно что-то всегда мешает… дотянуться… до сладкой вины…
– Я так погляжу, у тебя, как и у меня, тоже есть дисгармония с миром? – уже сочувственно спросил я.
– М-м-м… ты прав… это так. Бывает так, что… криком кричишь от этого… Переживаю… Мне кажется… это из-за того, что-о в нашем равнодушном мире я нажил себе слишком много любимых людей, вещей и понятий…
– И каждый раз… физически проникая в девушку… ты в прямом смысле прячешься внутри неё… утопая в усладительном раздолье… Однако… при этом у тебя… подспудно возникает унизительное ощущение собственного возвышения…
– …
– …
– В де-сят-ку… – едва выговорил удивлённый парень.
– Вот что я тебе скажу, Андрюха… Не мозоль ты больше сердца – ни своё, ни чужие, а то огрубеют. Или ещё хуже: в очередной раз канешь в кого-нибудь и сконаешь там.
– …
– …
– У-сво-ил…
– Тогда ответь, – отвлечённо продолжил я, – почему ты, слава богу, не пытался покончить с собой? Или пытался?..
– А-а-а в связи с чем?..
– В связи с дисгармонией с миром.
– А-а! Не-э, и в мыслях не было.
– Почему?
– Как это „почему”? Потому что если прав мир, то мне следует изменить свои ошибочные взгляды, а не кончать с собой. А если прав я, то тем более кончать с собой нельзя, ибо не гуманно покидать мир с его ошибками. Тем более, что-о-о покончить жизнь самоубийством можно и без суицидальной попытки… Но-о-о… твой поступок я понимаю…
– Послушай, – возмутился я, – мы с тобой по сути не знаем один одного, ни о чём подробно не говорим, но прекрасно понимаем друг друга – и это приятно. Но я бы на твоём месте не стал утверждать, что ты понимаешь мой поступок.
– Извини…
– Тем более, что я сам его не понимаю. А ты подбиваешь меня… помогаешь мне что-то растолковать тебе. Я сам не понимаю свой поступок!..
– А что понимаешь?.. – несмело, но с интересом спросил Андрей.
– Что в советскую пору со мной бы такого наверняка не случилось… учитывая материнскую заботу державы.
– А может, мачехи?..
– Нехай, но она как могла усыпляла в человеке зверя.
– Вот он и выспался вволю…
– Ц, да пойми ты, что в советскую пору острые ощущения можно было получить… э-э-э-э… лишь во время лллюбопытного созерцания из окна… как назло, завораживающей похоронной процессии с музыкой. А теперь их можно получить всегда, везде, от всего и от всех. И при этом ощущения такие острые, что ранят… как скальпель.
– То, что ты сказал… может являться аргументом и против ломового советского времени…
– …
– Юра, советское время – это эпоха безответственности.
– Но и безотказности.
– Да Юра, советское время – это эпоха панибратства, каждый каждого мог похлопать по плечу.
– Ну а теперь… в эпоху брезгливости, каждый каждого может пихнуть плечом, – отпарировал я.
– Да… с этим не поспоришь…
– Как и с тем… что ностальгия по прошлому… даже плохие воспоминания делает щемящими… – смягчился я.
– Да-а-а… И то, и то – не то…
– Ну.
– …
– …
– Юра… а-а-а какой тебе видится наша Беларусь в будущем?..
– Не задумывался. И знаешь, почему?
– Ну.
– Тебе правду сказать?
– Конечно, – заинтересовался парень.
– Потому что меня это не интересует, – издевательски улыбнулся я. – Но тебе кое-что отвечу. Наше поколение знает свою историю, но не чувствует её! Наше поколение предчувствует своё будущее, но не знает его! Наше поколение знает и чувствует своё настоящее, но ему не с чем сравнить его! Ну, как, подходит тебе такой посыл?!
– А что же тебя всё-таки интересует?.. – немного грустно спросил Андрей.
– …
– Юра!..
– Слушай, Андрей, какого… ты пришёл меня проведать?
– Ну-у… я… мне кажется… с тобой интересно дружить… – сконфузился тот.
– А с другими что, неинтересно?
– Да интересно… только недолго… Подружишь с кем-нибудь… сначала интересно… а потом скучно… А прервать с человеком отношения подло… Он с тобой уже породнился, а ты… Короче, не хочется обижать.
– И приходится лицемерить, – разоблачительно улыбнулся я.
– Не без этого… – вздохнул парень.
– Так, может, честнее было бы раз обидеть человека, чем всю жизнь обижать его лицемерием?
– Может… и так…
– Кстати, а как ты определил, что со мной интересно дружить… да ещё и долго? – с подозрительностью спросил я.
– А ты помнишь… мы с тобой однажды боролись?.. И-и-и ты тогда так… э-э-э… так самоотверженно боролся, что я подумал, что в тебе есть… нечто интересное… неисчерпаемое, то, что даёт тебе возможность так самоотверженно бороться…
Я хорошо помнил тот поединок на тренировке, когда мы, ничего не имея друг против друга, сошлись в паре случайно, так как были в разных весовых категориях. Тогда я не по-спортивному разозлился на Андрея за то, что он – более лёгкий, побеждает меня – более тяжёлого, и стал бороться с ним с ненавистью. В итоге Андрей не стал отвечать мне тем же и отказался продолжать поединок, я победил.
– Понятно. Короче, ты пришёл ко мне за моральным реваншем.
– Юра… да ты что?.. У меня и в мыслях не было…
– Вот именно… Слушай, а у тебя друзья вообще-то есть… настоящие… или что-то подобное? Или сделать доброе дело особо и некому?
– Да есть… есть… есть у меня один друг… Я его знаю восемнадцать лет, веришь? Мы даже не помним, как познакомились, малыми совсем были. Он мне, как брат…
– Ну и прекрасно.
– Так в том-то и дело, что родственников не выбирают, его навязала мне судьба. Наша с ним дружба – это дитя нисилия…
– Ну оно же в этом не виновато.
– Понимаю, и потому готов отдать за друга жизнь… хотя нет… на это меня бы не хватило… Ну, короче, мне с ним неинтересно, мы с ним зеркально противоположные люди. Например, с какой-нибудь шутки мы смеёмся вместе, а понимаем её по-разному.
– И даже взгляды у вас разные?
– Не только. Я считаю, друг – это тот, у кого спрашиваешь: ты за правильное или неправильное? На что он прав-ди-во отвечает: „Я за тебя”. А мой брат-друг считает по-другому, и получается разногласие… потом спор… потом конфликт… потом ссора… а потом и обида…
– Они спорили о вечном, и спорили они вечно, – улыбнулся я.
– Да, ты прав, – серьёзно отметил Андрей. – Вроде бы и прощения у него потом прошу и сам ему прощаю… да только всё на словах… А тем для разговоров… которые бы не вызывали обид… становится всё меньше и меньше… Остерегаемся лишний раз разговориться…
– Андрей, тебе нужно стать преподавателем диктаторского типа… хотя бы в ВУЗе, и тогда самая современная и протестная часть общества будет внимательно, долго и без нареканий слушать твои самые бестолковые утверждения, выплеснутые тихо, марудно и с ухмылкой. А некоторые даже думать про тебя неодобрительно – будут украдкой. Ну, а потом твоя диктатура обрастёт угодливым юмором угнетённых и тем самым получит моральный дозвол на процветание. А отсутствие критики, так и вообще, будет тебя идеализировать… м-м-м… создавая впечатление, что-о всё, что ты вякаешь, есть истина в последней инстанции…
– Ну я ж не молчал, – уел меня парень, так как моей смелости хватало лишь на то, чтобы делать вид, что я внимательно слушаю глупости узаконенных диктаторов. – Молчание передаётся и прогрессирует. Сначала ты просто слушаешь, как молчит кто-то, а потом и сам начинаешь молчать – в университете, дома, в себе. Всё это не по мне. Я бы вообще ввёл запрет на молчание. Или, по крайней мере, то, что боишься сказать в глаза из-за опасных для тебя последствий, не произноси и за глаза.
– …
– … 
– Да… так вернёмся к теме…
– Вернёмся.
– Так вот… э-э-э… ты знаешь, что Сократ сказал: „Платон мне друг…
– …но истина дороже”. Юра, на этой фразе уже заплаты порвались. Главная истина в том, что мы с ним пылко дружим восемнадцать лет!
– Короче говоря, ты хочешь, чтобы твой друг надевал намордник на твою Совесть?
– В одинадцатку… Слово друга действительно один из лучших намордников. Я же говорил, что с тобой интересно! – обрадовался Андрей. – У тебя высокий коэффициент полезного действия.
– Но если бы твой друг начал тебя тупо и… прав-ди-во поддерживать во всём, даже в неправильном… (что выгодно твоей слабости!), поддерживать по принципу: „Твои враги – мои враги”, то тем самым он бы начал поддерживать и твою неизбежную погибель! – внезапно выпалил я. – Твой лучший друг стал бы твоим лучшим врагом! Уразумел?
– …
– А?!
– Спасибо тебе… Юра…
– А! и вот ещё что. Если тебе станет когда-нибудь плохо, а тебе обязательно станет плохо, ты знаешь, что делай?
– Что?..
– Страдай.
– Страдать?..
– Да, страдай, просто страдай, и всё будет хорошо.
– …
– …
– Блин, что-то мне уже и не хочется… с-т-р-а-д-а-ть…
– Ну, вот видишь, как уже всё хорошо.
– Гы-гы… – только и сумел выдать впечатлённый парень.
После ухода Андрея я подумал, что в будущем он действительно мог бы стать моим другом, и эта мысль не только подняла мне настроение, но даже примирила моё „Я” со „ВСЕМ ОСТАЛЬНЫМ”.




В нейрохирургическом отделении пустая кровать недолго остаётся таковой. Во время „тихого часа” к нам в палату ворвался гомон и принёс с собой какого-то мужика, которого сгрузили с каталки на шестую свободную койку, что словно жаждал ощутить на себе очередной человеческий вес, хотя больной не имел и не мог иметь человеческого вида, так как пребывал в тяжёлом, пограничном состоянии. Все продолжали спать, но уже чувствовали, что спят, и слышали свой сап.
– Чего тут… – вскоре подал голос мужик, который спокойно двигал руками и слабо – ногами. – Не слышат… Куда?.. Одурели?.. С-с-с-с-с-с… а-а-а-а-а… Кто тут?.. Ай… не понимают… Х-х-х… н-н-н-н… О-ё-ё-ё-ёй!.. Болит!.. Ха-а-а-а!.. Не с… нем… Ху-у-у-у-у… Иди сюда… А… не будет… Шо?.. М-м-м-м… А-а-а-а… Маня… Маня… Маня!.. Пить… пить… Пить есь?.. Дайте пить… Слышите?.. Маня!.. Маня!.. Маня!.. Маня!..
– А ну-ка, не ори, люди спят, – неестественно грозно сказала Тамара… с неким наслаждением, осознанным, по крайней мере, чувствами.
– А дайте мне попить… – продолжал давать моральный дозвол на Тамарино наслаждение бедняга, который чуть не плакал.
Мне его стало так жалко, что избавиться от этого невыносимого чувства я бы смог, только если бы бедняга совершил что-то плохое, но, к сожалению, подобное было уже невозможно.
– Низя тиэ щас пить, спи, – сквозь скривленные грибы посоветовала Тамара.
– Пить дайте…
– Цыц, я тиэ сказала! – грозно приказала женщина, раздражённая беспомощностью мужчины. – Дай поспать.
– А Маня де?..
– Какая тиэ Маня? Спи, – ответила она тоном скорее свойственным для слова „замри” или даже „умри”.
– Маня – это жонка моя…
– Не знаю я, де твоя жонка. В хате твоя жонка. Спи.
– А-а-а… иди ты…
– Мам, – обратился я к маме, что лежала на раскладушке. – Дай ему…
– Да я уже и сама собиралась, – сказала она, поднялась и напоила горемыку минералкой.
– Пасибо вам… – произнёс мужчина и ненадолго заснул.
Вскоре в палату вошёл какой-то милиционер, и у меня упало настроение. Он по-дружески начал разговаривать с Бредом мужика, и я разозлился.
Появилась медсестра.
– Вы родственник или… так? – спросила она милиционера.
– Коллега по работе, – ответил тот, и я избавительно обрадовался.
Довольно скоро милиционер ушёл, и его коллега вновь ненадолго заснул, а когда проснулся: „А дайте мне пить… воды… Воды дайте попить… Кто-нибудь дайте воды попить… кто-нибудь… Слышите?.. Женщина… женщина… Вы ж мне давали… Дайте попить… слышите?.. Вы же не спите… я вижу… Глазами моргаете… Женщина!.. Женщина!.. Да дайте воды попить!.. Ну хоть глотнуть… Женщина… Женщина… Вы шо, специально не реагируете?..”
Мама повернулась на бок.
Когда я один заметил, что мент, дёргаясь на краю кровати, пробует сделать то же самое, в моей голове загудели думки, как оводы в дупле: „Так… ты и ты… за мной… Резиновая дубинка… Гестапо… Выкладывай всё из карманов и покаж… что в пакете… Можно?.. Твой год рождения?.. На… распишись тут… Коллега по работе… За мной… дубинка… гестапо… что в пакете?.. можно?.. год рождения?.. распишись тут… коллега… За мной… коллега… гестапо… дубинка… можно?.. распишись… выкладывай… год рождения?.. ты и ты… резиновая… гестапо… в пакете… распишись… коллега по гестапо… покаж… за мной… дубинка в пакете… резиновый год… можноге… распишманов… коллегождения… что-за-ре-ду-ге-вы-ка-по-мо-го-ра-ко… Не рыпайся… Пусть падает… Он такой же мент… как и те… Ты обязан отомстить ему… станет легче… Когда ещё доведётся им отомстить?.. И доведётся ли?.. К тому же… ты НИКОГДА не видел… как люди падают с кроватей… И можешь НИКОГДА не видеть… Если… конечно… не воспользуешься возможностью увидеть это сейчас… Вот… вот… осталось чуть-чуть и мент свалится… Молчи… Молчи… Молчи… Терпи… Терпи… Терпи… Лучше затылок почеши… она же так нестерпимо зачесалась… Вот так… молодец… Держись… Держись… Держись… Кричать нет смысла… Ты же не знаешь точно… получится у него повернуться или нет… Закричишь… а он не повернётся и не свалится… Людей только зря разбудишь… ма-му… К тому же… ты не мо…”
– Держите его!.. – сработал мой приобретённый инстинкт человекосохранения в тот момент, когда сила притяжения неизбежно начала стаскивать мужчину с кровати, однако – поздно – мент с глухим грохотом упал на пол, но почему-то мне не стало от этого легче.
Мгновенно моя мама, Тамара, Зина, Ольга и Тоня подхватились и, ещё толком не осознавая, что произошло, бросились к мужчине, который что-то недовольно бормотал. Женщины подняли его с пола и с поучениями взвалили на койку. Он не жаловался на боль, однако, на всякий случай, они позвали медсестру и рассказали ей, что случилось. Та отыскала дежурного врача, который осмотрел потерпевшего и исчез. А в скором времени в двери появился незнакомый спокойный доктор с какой-то дрелью со сверлом, невероятно длинным. Он пару раз спокойно просверлил горемыке нечувствительный коленный сустав насквозь, спокойно вставил в дырки какие-то спицы и спокойно вышел. Стала очевидно: у мужчины был перелом колена, а у меня – совести.
„Я виноват или не виноват?.. – спасительно задумался я. – Согласен считаться кем угодно… только бы милиционер как можно быстрее выздоровел… Я даже готов принять любые наказания… только бы светлый ёжик души помирился со мной…”
Мужчина не чувствовал боли… а мне был нужен наркоз…




– А мой ты сыночка!.. А божечка!.. А шо ж с тобой такое?!. – в истерике закричала перепуганная пожилая провинциалка с обветренным лицом, что ворвалась в палату незадолго до ужина.
– Мама?.. – только и успел произнести не менее перепуганный милиционер.
Мать бросилась к сыну, но вдруг остановилась: аура беззащитности больного не позволила ей обнять его, женщина побоялась своими объятиями сделать ему больно. Тогда она, будто стараясь не повредить ауру, стала медленно протягивать к сыну старческие заскорузлые руки, которые вместе с подбородком тряслись так, что показалось, они успокоятся только тогда, когда дотронутся… Руки словно просочились сквозь ауру, но мать, не успев коснуться ими сына, внезапно упала в отчаянии на колени и зарыдала, как по покойнику. Женщины сразу подняли её и стали утешать, используя даже ложь, но мать всё голосила и голосила.
Каждое движение, каждый выкрик, каждое слово, каждая слеза пожилой женщины отражались на моей совести, а значит – на мне. Моя мама тоже сидела бледная и виновная… Ужинать мы с ней не стали…
Вскоре снова пришёл дежурный врач, и пожилая женщина поглядела на него так, как обчно смотрит Надежда на Спасение.
– Мужчина! Мужчина! Вы слышите меня?! – спросил доктор.
– М?.. М… мг…
– Тут давлю, болит?!
– Не…
– Громче! А тут?!
– Нет…
– Тут?!
– Нет…
– Как вас так угораздило?!
– Я это… повернулся и… упал… Колено выставил и во…
– Осторожней надо быть! Положили вас – лежите!
– Дык…
– Дык! – передразнил врач. – Что с вами случилось?!
– Ничего…
– Что случилось с вами?!
– Ничего…
– Как в больницу попали?!
– На скорой… наэрна…
– Как позвоночник сломали, я вас спрашиваю?!
– А… дык… Экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!..
– Как позвоночник сломали?! – едко спросил раздражённый врач.
– Он бревном… – в некой эйфории от присутствия спасителя произнесла женщина.
– Мамаша, я не у вас спрашиваю! – недовольно сказал доктор, и старая смолкла. Её беззащитно естественное выражение лица говорило: „Сынок… миленький… хоть бей меня… только спасай сына…” – Так как вы позвоночник сломали?!
– Пожалуйста… не называйте мою мать мамашей…
– Мг… ну так как сломали?!
– А сломал… как сломал… Соседу брёвна привезли… Он попросил меня помочь ему сгрузить… Стали сгружать… а тут малой его из-под прицепа выскочил… а тут бревно пошло… Я так сразу наклонился… шоб малого оттянуть… а дальше ничио не помню…
После этих слов я уже плохо слышал, зато хорошо чувствовал. Чувствовал не только вину, но и стыд за причину, по которой я сломал позвоночник. Всё и все вокруг показались мне невинными и наивными, а я среди них почувствовал себя инородным.
– …такая тяжёлая палата и шесть кроватей!.. Везите в …надцатую!..
Когда я более-менее пришёл в себя, ни милиционера, ни его мамы, ни его кровати уже не было. Зато осталась моя совесть, которая заставила невольно глянуть на тумбочку, чтобы узнать, не лежит ли на ней нечто такое, что позволило бы проткнуть себе глотку. На тумбочке лежала вилка, но, как обычно при угрызениях совести: „Ты не виноват… Я виноват… Ты не виноват… Я виноват… Ты не виноват… Я вино… Ты не виноват… ибо ты до последнего момента не знал… повернётся мент или нет… А когда узнал… то было уже поздно… Это не ты виноват… а те… кто не успел подбежать к менту… Не хрен спать… когда человеку плохо… Плюс ко всему… ты не знал… что мент окажется таким… блин… хорошим… Согласен… моя совесть чиста… но что с его мамой делать?.. Мне её так жалко… что я аж страдаю… А ты её видел?.. У неё ж мозгов… как у курицы… Ну и что?.. А то… что людей без интеллекта обычно жалко не так сильно… как интеллектуалов… Неправда… у людей без интеллекта тоже есть своя жизнь… свои мысли… свой мирок… мне их жалко не меньше… чем интеллектуалов… А тебя не пугает… что от голосов людей без интеллекта… которые даже элементарного не понимают… зависят твоё будущее и будущее твоих родных?.. Наоборот… меня это радует… потому что чувства безопасней интеллекта… ибо они лучше чуют совесть… По крайней мере… людей без интеллекта мне жалко не меньше… чем интеллектуалов… На самом деле?.. Представим… что люди… это животные… Известно… что млекопитающие дельфины наделены определённым интеллектом… в отличие от курицы… Вопрос: кого тебе будет жальче… раненого дельфина или раненую курицу?.. Дельфина… конечно… Вот видишь… Действительно… отлегло… мне не так уже слишком жалко маму милиционера… Слава богу…”
Примерно спустя полтора месяца этот милиционер, слава Богу, будет ходить на костылях по коридору.




– Ой… женщинки… вы меня извините… но, может, кто из вас исповедать своих больных хочет?.. Я назавтра своему сыну священника заказала… так он может и к вам зайти… – изнеможённо-пессимистичным голосом спросила какая-то женщина с неуверенным взглядом, которая на другой день глубоким вечером просунула голову в нашу дверь.
– Я б хацеў паспавядацца, – почти сразу отреагировал Витя на предложение непрошенной гостьи с мешками невзгод под глазами, и все посмотрели на него, как на человека, что внезапно стал материться, но тактично промолчали.
– Тогда я ему скажу, чтоб он сюда зашёл.
– Добра, – согласился с женщиной Витя.
– Только ж вы с утра ничего не ешьте и не пейте, – предупредила гостья.
– Ды я ведаю, добра. Спасіба.
– До свидания, – сказала женщина и вышла.
То, что она предложила нам исповедаться, нисколько меня не удивило, так как священники в больницах – дело логичное. Удивляло только то, что предложила она это в то время, когда моя совесть была наиболее чистой.
Ещё и на день не занималось, как дверь в нашу больничную обитель медленно открылась, и коридорный свет словно пропалил палатный полумрак.
– Уключайце свет, не сцясняйцеся, – сказал бодрый голос Вити, и электроосвещение выплеснулось сверху на глаза, нахмурив мне брови.
Молодой батюшка с только что причёсанными волосами и скорбным лицом был одет в рясу приятного чёрного цвета с наброшенным поверх неё белым медицинским халатом. У каждого, кто проснулся, халат явно вызвал думку: „По мою душу пришли…”
Вместе со священником зашла и монашка неопределённого возраста с отрешённым выражением луноподобного лица. Она тоже была вся в чёрном и тенью покорно стояла возле двери.
После того как представители церкви включили свет, было уже не до сна, а встревоженное сердце не позволяло и задремать. Однако во время Витиной исповеди все невольно прикинулись спящими, чтобы в гробовой тишине попробовать разобрать исповедальный шёпот. Однако ничего не было слышно, кроме Мишиных смешков.
– А-а-а можно мне тоже… исповедаться?.. – неожиданно для всех спросило моё Любопытство, когда священник уже собирался погасить свет.
– Да, конечно, – покорно молвил одухотворённый батюшка и подошёл ко мне, осторожно обогнув раскладушку с моей безрадостной мамой. – Как твоё имя?
– Юра…
– Георгий, ты крещёный?
– ?..
– Это твоё церковное имя. Ты крещёный?
– Да…
– А почему крестик не носишь?
– А-а… это… цепочка порвалась…
Священник, закатив зрачки, шёпотом протараторил молитву и со словами „Носи и не снимай” надел мне на шею металлический крестик на верёвочке, и я непроизвольно перекрестился.
– С утра ничего не ел, не пил?
– Некогда было…
Молодой батюшка неожиданно набросил мне на голову некую накидку перламутрового колера, присел и, приблизившись к моему лицу, шёпотом спросил: „Чем грешен, сын мой?..”
– Что-что?..
– Чем грешен, сын мой?..
– А-а… я так сразу и не знаю… не могу сказать… – растерялся я. – А!.. Делами, словами и помышлениями!.. Вот… – отрапортовал я известной отговоркой.
– А в чём конкретно раскаиваешься?..
– Да так и-и-и тяжело сказать…
– Может, какие поступки плохие совершал?.. Поведай всё, не стыдись…
– Вы извините… но у меня что-то всё из головы вылетело…
– Ну хорошо. Сейчас я буду задавать тебе вопросы, а ты не стыдись и прямодушно на них отвечай.
– Хорошо…
– Утаивание – это тоже обман.
– Мг…
– И помни: человек может не иметь ни единой осознанной порицающей мысли по отношению к своему греху, но её отсутствие говорит не о безгрешности человека, а о наличии в его самосознании цензора, который не желает, чтобы грех был выявлен грешником.
– Понятно…
– И ещё… Мы не виноваты в предложенных дьяволом искушениях, пока не согласимся на них. Однако и в том, что такие предложения доходят до наших душ, надо каяться, дабы получить облегчение в противлении дьявольским нашествиям, ибо не слабость человека есть грех, а потворствование ей.
– Понятно…
– Георгий, ответь мне, владеешь ли ты истинными знаниями о боге, о православном учении, о церкви – нашей поручительнице?.. Читаешь ли ты библию?.. Посещал ли ты церковь?.. Имеешь ли ты истинную веру в триединство бога, надежду на него и любовь к нему?.. Почитаешь ли ты…
– О! А чио у вас свет горит?! – ворвалась в палату медсестра Валя. –А-а! это нужное дело! Я тада – быстро! Готовьте зады!




 – На чём я остановился?.. – поинтересовался молодой батюшка, вновь набросив мне на голову накидку.
– Вы спросили: „Почитаю ли я?..”
– Кого?..
– Вам не дали договорить…
– А-а!.. Георгий, ответь мне, почитаешь ли ты бога и служишь только ему молитвой церковной и домашней, с заботой и усердием выполняя его заповеди?.. Веришь ли ты в бессмертие души и в загробную жизнь с карой за дела земные?..
– Н-н-н-ет… – почему-то виновато выговорил я.
– Отвечай: „Грешен я, батюшка”…
– Грешен я, батюшка…
– Георгий, создавал ли ты себе кумира, поклоняясь себе и страстям своим словно идолам, думая не про хлеб насущный, а про утеху чрева своего, выпивая вина больше меры, искушаясь всяческими суевериями?..
– Да… э-э-э… грешен я, батюшка…
– Георгий, поминал ли ты имя господа всуе?.. Роптал ли ты на бога в бедах или в болезнях?.. Хулил ли ты бога?.. Осуждал ли ты верующих за веру их?..
– Грешен я, батюшка…
– Георгий, памятуешь ли ты о воскресенье и отдаёшь ли ты господу по заповеди его в день сей?.. Придерживался ли ты постов?.. Словоблудил и сквернословил ли ты?.. Предавался ли ты больше всякой меры пустым забавам в православные праздники?..
– Грешен я, батюшка…
– Георгий, почитаешь ли ты отца своего и мать свою?.. Молишься ли ты за продолжение их жизни?.. Грубил ли ты своим родителям?.. Говорил ли ты им обидные слова?.. Был ли ты холоден к родственникам своим?.. Уважаешь ли ты старших?..
– Грешен я, батюшка…
– Георгий, предавался ли ты чрезмерной самозамкнутости, унынию, доводя себя до мыслей о самоубийстве, которое есть страшнейший грех, ибо покаяться в нём невозможно?.. Был ли ты покладистым к грехам – своим и чужим?.. Доводил ли ты ближних до гнева, желая в споре настоять на своём?.. Осыпал ли ты их упрёками, ругательными и лютыми словами?.. Пускал ли ты в гневе и раздражении в ход кулаки, нанося им увечья?.. Ненавидел ли ты кого-нибудь?.. Был ли ты беспощадным?.. Был ли ты злопамятным?.. Желал ли ты кому-нибудь, особенно обидчикам своим, недуга или смерти?.. Мстил ли ты кому-нибудь?.. Чинил ли ты кому-нибудь зло?.. Может, ты не помог немощному, незаметно приблизив его конец?.. Может, кто умирал от голода, а ты не помог?.. Может, на твоих глазах убивали человека, а ты не пришёл на помощь?.. Может, кто умирал от недуга и ты слышал его крики о помощи или стоны, но по тем или иным причинам не помог ему, плотнее закрыв дверь, скорее погасив свет или заткнув уши?..
– Ой… грешен я, батюшка…
Я не успевал подставлять голову под под небесный дождь из тяжёлых исповедальных вопросов и даже слегка очмурел от монотонного шёпота священника, но разоблачительный смысл каждого его слова моя Совесть чувствовала отлично.
– Георгий, был ли ты нецеломудренным в помыслах, словах и делах?.. Был ли ты любопытным?.. Принимал ли ты нечистые мысли, разговаривал с ними, тешился ими, вызывая в своей душе своевольное сладострастное распаливание?.. Читал ли ты книги, что распаляли твоё воображение и вызывали грешные мысли?.. Глядел ли ты соблазнительные кинокартины и пьесы, заранее зная, что там будут сцены, переполненные ядом этого греха?..
– Грешен я, батюшка…
– Георгий, искушался ли ты чем-нибудь в чужом саде, огороде, поле, частном или государственном?.. – Мне вспомнилось, как я, будучи ещё пацанёнком, ради бравады украл в магазине булочку, что стоила три копейки. – Выпрашивал ли ты деньги или вещи на свои мнимые нужды?.. Гулял ли ты в денежные азартные игры?.. – Мне вспомнилось, как в Монте-Карло я, зная, но не познав цену деньгам, с неокрепшей психикой прогуливал их на игровых автоматах – в казино по примеру классиков всемирной культуры. – Использовал ли ты, пусть и собственные деньги, не на насущные потребности, а на роскошь, самолюбование и славолюбие?.. Предостерегал ли других от трат, зная, что они могут быть?.. Жил ли ты для людей, а не только для себя, закоснев в крайнем себялюбии?..
– Грешен я, батюшка…
– Георгий, лгал ли ты кому-нибудь или себе?.. Пустословил ли ты?.. Подслушивал ли ты или подглядывал за кем-нибудь?.. Криводушничал ли ты?.. Порочил ли ты вслух или в мыслях присутствующих или отсутствующих?.. „Резал” ли ты беспощадно правду в глаза, если это приносило лишь обиду, унижение, вред?.. Перекладывал ли ты свою вину на других?.. Обговаривал ли ты кого-нибудь?..
– Грешен я, батюшка…
– Георгий, завидовал ли ты способностям, счастью, здоровью близких… в особенности самых близких, ибо нам тяжело смириться с успехом таких же, как мы?.. Помни: легко нам даётся лишь то, что не приносит особой радости. Однако проблема тут в том, что то, что для одного является обычным, другому кажется счастьем. В итоге получается, что мы завидуем друг другу за богатства, которые уже имеем сами. Те же, у кого действительно стоило бы поучиться жить, зависть не вызывают, ибо не гордятся.
– Спа-си-бо… батюшка… – не знал, как отреагировать на моральный ликбез я.
– …Искушал ли ты чью-нибудь зависть самохвальством?.. Радовался ли ты или злорадствовал, когда твой недруг попадал в беду?.. Злился ли ты на счастливых людей, которые, по-твоему, должны погибнуть совсем?..
– Грешен я, батюшка…
Всё время на протяжении исповеди я, не отрываясь, глядел из-под накидки через плечо священника на монашку, на её розовые глаза. Я исповедовался её чистым слезам на светлом лице… каким-то родственным слезам…
Батюшка быстро пробубнил надо мной молитву.
„Блин… а я-то думал… что если ты никого не убил и ничего не украл… то не только спать… но и не спать можешь спокойно…”
Я… или Георгий был шокирован поставленным мне… ему моральным диагнозом, количеством и качеством своих грехов, и тем приятней было их отпущение моей… его… нашей покаянной Перепуганности. Однако колючки светлого ёжика души стали гарпуноподобными.
„А-а-й… всё равно… пока ещё столько же грехов наберётся… так рак свиснет… а то и запоёт…”
Священник дал мне поцеловать свой крест.
Затем он положил в мой рот кусочек сахара с привкусом какого-то алкогольного напитка, и я вспомнил, что в качестве исключения можно нарушить свой третий закон-запрет.
– Георгий, перекрестись. Я тебе оставляю дешеспасительные книги, молитвы. Чаще читай их. У тебя евангелие дома есть?
– Грешен я… э-э-э… да, да, есть, конечно, есть…
– Пусть евангелие будет с тобою всегда. Читай его всегда. Читай его внимательно. И молись. Чаще молись. Долго молись. Опирайся на молитву. Молитва – это тоже созидательное дело, а божья милость – неисчерпаема. Молись покорно, сокрушённо, углублённо, искренне и не отвлекаясь. Кайся. Исповедуйся. Однако помни: есть грехи, для искупления которых достаточно покаяния, а есть грехи, для искупления коих необходимо полное изменение человека. Ибо есть границы, которые опасно переступать, а есть границы, к коим опасно даже приближаться. Чаще обращайся к своей Совести. Обязательно вспоминай, что она говорила тебе в прошлом, и предчувствуй, что сказала бы в будущем. Люби Совесть свою и Совести ближних твоих. Пусть чувство Совести будет у тебя самым сильным. Если Совесть будет укорять тебя – кайся господу. Однако помни: господь услуг не оказывает и сделок не заключает. Храни вас бог.
Священник перекрестил меня и направился к двери.
– Святой отец! – послышался хитроватый голос Дани.
– Да-да, я слушаю вас, – сказал батюшка и подошёл к нему.
– У меня тут к вам вопрос имеется.
– Я слушаю тебя.
– У вас дети есть? – спросил Даня.
– Нет. Пока нет, – как-то уж очень по-светски ответил молодой батюшка.
– И тем не менее. Я что хотел спросить… Я вчера фильм смотрел… не помню как называется… какой-то не наш. И там бандит выкрал сына одного бизнесмена и соответственно попросил в обмен на его жизнь денежный выкуп. Так я что подумал… а если представить, что всё это произошло не в кино, а в жизни, и что то был не бандит, а маньяк, и выкрал он не сына бизнесмена, а вашего, и требует он не выкуп, а ваше отречение от бога. Вы бы отреклись от господа ради спасения собственного ребёнка?
Батюшка перекрестился сам и перекрестил Даню.
– Как твоё имя? – с жалостью спросил священник.
– Данила, – гордо изрёк парень.
– Даниил, не раболепствуй перед духом времени, – смиренно начал батюшка с полузакрытыми глазами, что глядели вверх. – Это идол, коему мы служим вместо бога истинного. Идол пользуется тем, что истину не знает даже Христос. Даниил, в тебе вероломно искусили младенца. Не смотри фильмов, которые развращают твою плоть и твою душу. Однако знай: не то, что входит в уста, оскверняет, а то, что выходит из них. Лучше молись, исповедуйся, библию читай, и тогда в твоей душе такие ужасные вопросы не родятся…
– Библию я читал – это книга угроз! – грубо оборвал священника Даня. – И на фоне этих угроз людская жизнь кажется куда более лояльной. Поэтому, когда человек, почитав библию, выходит в свет, ему делается легко, и он начинает ошибочно полагать, что эту лёгкость дало ему чтение библии.
– Даниил, многие люди считают себя весьма начитанными и всёзнающими, а это часто приводит к маловерию и в итоге – к лживому трактованию библии, где сказано господом: „Погублю мудрость мудрых и разум разумных отвергну”…
– Святой отец! Маловерие – это не про меня, ибо я верю, – сказал Даня, и священник одобрительно кивнул. – Верю в неверие, – едко добавил парень.
– Вот поэтому, Даниил, сглазы да наговоры колдунов и гадалок такие действенные, ибо усиливаются слабостью веры нашей.
– Хм!
„Может… и я стал жертвой этих… сказочных героев?..” – мелькнуло в моей душе. 
– Даниил, все мы не без греха. Но непокаянные безбожники караются в самый неподходящий для них час, – как-то инстинктивно отреагировал молодой батюшка.
– Да, я атеист! И атеист не только по отношению к богу, но и к человеку! Я не грешу против людей, ибо не верю в их существование. Мне просто нету против кого грешить, для меня людей нет. Мне нету перед кем!.. мне нету для кого!.. мне нету ради кого!.. мне нету кого!.. мне нету…
– Для людей существуют лишь два пути: путь бога и путь дьявола. Хитрый же путь по золотой середине – тоже греховный. Ибо всё, что не от бога, то от дьявола. В православии нет места неопределённости. Однако, убегая от дьявола, мы не всегда приходим к богу. Даниил, всё, что ты мне только что сказал, – это самообман молодости, – спокойно произнёс молодой батюшка.
– Да! Но самообман, под воздействием ежедневного искреннего самовнушения, стал правдой, и люди по сути исчезли. И мне никто не докажет их существование.
– Они не исчезли, а затуманились и заглушились твоим равнодушием. Ты стал рабом собственного внутреннего мира.
– Я равнодушный, чтобы не быть вредным!.. когда-нибудь… – злобно отреагировал Даня на правду священника.
– В грехе от греха не спрячешься. И одними мудростью и разумом искушения не одолеешь…
– Ой, Даня, ну каму ты ў тваім састаяніі зможаш нашкодзіць? – с неуважительной жалостью спросил Витя.
– А вот прикинусь сейчас смертельно больным и отвлеку врачей от ответственной работы, – язвительно заявил Данюся, чем вызвал смех Виктора.   
– Даниил, просто тебе причинили много зла… – проницательно высказался священник об явном.
– И безнаказанно!.. – добавил парень.
– Нет ни тьмы, ни тени смертельной, где могли б укрыться те, кто чинит беззаконие. Сеятели зла пожинают зло, от дуновения божьего гибнут и от духа гнева божьего исчезают. А тому, кто искусил младенца, вернётся стократ, – осведомлённо изрёк батюшка.
– Да этого пока дождёшься… Лучше уж самому… Эх, если бы не!..
– Зло и так будет наказано господом, в этом ему помогать не надо. А вот твоя мстительная кара была бы уже лишней, а значит – таким же злом.
– …Но даже если я и дождусь того счастливого времени!.. когда мои обидч… враги расплатятся за причинённое мне зло – всё равно мне будет этого мало!.. потому что это они с богом за мою боль расплатятся, с собой, а я хочу, чтобы они со мной расплатились!..
– Даже если расплатятся, плата достанется не тебе.
– А кому?.. – призадумался Даня.
– !..
– …
– Даниил, каждый в душе считает, что он „нечто немаловажное”, как сказал Феофан Затворник!! В итоге возникает горделивость, а горделивый человек сам себя делает идолом и почитает выше всего и всех самого себя. Уповает на себя и свои силы, свои молитвы, посты, подвиги разные, на свои часто фальшивые дела или добрые дела напоказ. Гордец забывает, что лишь при содействии божьей милости мы можем спастись. Многие наши грехи господь просто прощает нам. Нет, не нам слава, а имени господа! Мы же думаем иначе: „Мне, моему «Я» слава!” И ещё смеем святой дух хулить, а это – не простится людям и не искупится ими. Страшно…
– О! так я тогда, тем более, никому прощать не собираюсь. Бог меня не помиловал, и я никого миловать не буду. И это уже моё право!
– …
– Не могу я прощать и миловать… не могу…
– Не можешь или не хочешь?
– Н-н-н-у, да это всё понятно… Но вы не ответили на мой вопрос. Вы бы отреклись от бога ради спасения собственного ребёнка?
– Даниил, ты подталкиваешь меня к вероотступничеству. Ты грешишь против первой заповеди. Это всё от твоей образованности. Ты не веришь в бога и, конечно, не веришь в бытие реальных существ – злых духов. – Данила положительно кивнул. – А это только и надо врагу спасения нашего! Мы если и верим в дьявола, то не верим в его страшнейшую силу, пока не убедимся в ней на собственной шку… душе. Но это уже дорогая цена за веру… хотя дешёвой она никогда и не бывала… Лихо существует! Ибо если в мире нет злонамеренного влияния, то зачем и от чего тогда защищаться животворным крестом, святой водой, молитвой Иисусовой?..
– Это я всё слышал, но всё-таки вы бы отреклись от господа ради спасения собственного ребёнка?
– Авраам был готов принести в жертву господу сына своего единственного, – ответил молодой батюшка, словно стараясь в чём-то себя убедить.
– Так то Авраам, а это вы. Он имел дело с богом, а вы – с маньяком. Аврааму бог сказал исполнить определённый обряд и принести Исаака во „всесожжение”, а вашего сына просто убьют без каких бы то ни было ритуалов и кавычек, если вы не отречётесь от бога. Что будете делать?
– Даниил, ты корыстно используешь знание священного писания! Это большой грех! – возмутился батюшка.
– Сушай, хлопец, – обратилась к священнику Тамара, – ну шо тут думать. Любая мать ради своего ребёнка отречётся от любого бога. Ну шо, не так?
– И жизнь отдаст, – вороньим голосом дополнила Ольга.
– Мы часто предаёмся человекоугодничеству, преувеличенно зачаровываясь червек… человеком, дабы получить его расположение. Мы подлаживаемся, по тем или иным причинам, к чужим суждениям, часто соучаствуя в грехах. Сказал господь: „Проклят всякий, кто уповает на человека”. В наше время мать часто ползает перед своими детьми, дабы угодить им, не обращая внимания на свои обязанности перед богом! Многие из нас грешат против первой заповеди тем, что любят кого-то из людей больше бога! Бывает, даже так и говорим: „Если он или она умрёт, мне незачем жить, дескать, вся жизнь в нём, в этом человеке, а не в боге, который за нас жизнь отдал…”
– А как иначе?! – вскипела Тамара. – Как мне своего сына не любить?! А бог, шо он мне дал, твой бог?! Сына инвалидом сделал?!
– Радуйтесь! Ибо блажен человек, которого вразумляет бог, и потому кары Вседержителя не отвергай. Ибо он причиняет раны, и сам обвязывает их; он поражает, и его же руки лечят. Так и было со святым Иовом, когда господь испытывал его на набожность. Непосильных испытаний бог не даёт. Бог милостив, и некоторые из бесчинств наших предаёт забвению…
– Ты шо, издеваесся?..
– …Через кару – к покаянию! Через немощь плоти – к здоровью души! Кто страдает плотью – меньше грешит! Если вас искушает левая рука – отсеки её! Если вас искушает и правая рука – отсеки и её! Если…
– Чым жа адсекчы правую руку… есі левай ужо не будзе?.. – удивился Миша. – Можа, папрасіць каго прыйдзецца?..
– Ну-у… это… не буквально же… – замялся священник. – Господь бог… 
– А ну-ка, кликай его сюда! – крикнула Тамара. – Де он, твой бог?! Ну! где?! где?! Бо-о-г! Бо-о-г! Хай хоть отзавётся твой бог! Хоть каким-нибудь голосом!
– Господь есть дух.
– Дык пригони его сюда!
– Он всюду. Он в каждом из нас.
– А ну-ка, – Тамара по-собачьи зашморгала носом. – Шо-та я не чую никакого духа… одна духота… Да ишшё Вовкой воняет…
– А шо сразу я?.. – словно двоечник, буркнул Володя.
– Да я и в себе никакого духа не чувствую. Во мне то-лько м;-ка…
– Это… и есть… бог… – выговорил батюшка.
– Дык хай он ме-ня ос-та-вит!.. И сы-на мо-е-го!..
– Не всё от бога! Это не бог вашего сына инвалидом сделал! – сказал священник так, словно старался кому-то понравиться.
– А кто?!.
– Дьявол.
– Ну а он где?!. Кликай его сюда!..
– Боюсь… он уже здесь…
– Тут? А ну-ка, давай проверим. Давай… давай!.. Давай пошукаем, де этот хер сидит!.. А?!. Где?!. Тут нету… Тут тоже нету… Хай бы и он нас оставил…
– Суета сует будоражит плотское… а смиренномудрие – духовное… – пробормотал батюшка.
– Та-а-а-к… А под кроватями?.. Шо у нас тут под кроватями?.. Ни-ко-го… Никого!.. Одни утки и судна!.. А может, ишшё и под одеяла заглянем?!. Но лучше не надо… Потому ша там такой ужас… что дьявол со своей чёртовой жонкой чертят своих обнимут…
– Боже… прости нас… грешных… – перекрестился священник.
– Крестись – не крестись, а твой бог мне сына не поднимет!.. – гаркнула мама Дани.
– Да вы даже перекреститься ленитесь. Набожными надо быть.
– И шо?!.
– Жить станет легче.
– Ды якое ў нас ужо можа быць жыццё? – возмутилась почти полувековая Зина.
– Вот именно. Я даже перекреститься не могу… – поддержал её молодой шейник Даня, и священник замялся.
– А еси я набожной стану, твой бог мне сына поднимет?!. – продолжала мама Дани.
– Стать набожным не так легко, как может показаться. Даже просто делать добро сложно, а противостоять злу – тем паче. Наивысшая же добродетель есть ответы добром на зло… если, конечно, они не от трусости.
– Ну а еси я всё-таки стану, стану, помордуюсь и стану отвечать добром на зло, шо тада, твой бог мне сына поднимет?!.
– Не могу знать… Однако, возможно, если избавить какого-нибудь человека от немощи, а он неожиданно завоюет с мечом весь мир, то тогда будут страдать уже миллионы людей. А такого господь допустить не может!
– Средневековье какое-то… – буркнула Ольга.
– А если и сам я набожным стану, ваш бог меня поднимет? – с некой безнадёжной надеждой поинтересовался Даня.
– Пути господни неисповедимы…
– Ну во, а я шо гаарила!.. – с определённым азартом выкрикнула предсказательница Тамара. – Еси сама сына не подниму, никто мне его не поднимет!.. Ни бог, ни царь, ни врач!..
– На убогих богом возложена святая миссия: вызывать у людей сострадание!
– Сушай, хлопец, а ты сам случайно не того?.. – клюнула себя Тамара пальцем в голову.
– Боже… прости нас… грешных богохульников…
– Правда не грех!.. – по-учительски выразилась Ольга и тут же отвернулась, боясь услышать достойный ответ, который подвергнет её выражение нападкам разрушительных сомнений.
– Некоторые грехи могут очень тесно примыкать к добродетели… Скажем… блуд – к чувству… Особенно когда одно прикрывается другим…
– А шо ж твой бог не помешал моему сыну на Сож поехать?!. – не унималась Тамара. – Бог же, наэрна, предвидел, шо он там шею сломает!..
– Конечно же, господь предвидит, что произойдёт с нами в следующее мгновение. Однако он не мешает нам прожить! его. Не мешает нашему выбору.
– Дык хай мешает!..
– Тогда в людях смысла не будет.
– Как будто щас он есь, да?!.
– …
– Лучше б сынова хвороба ко мне перешла… – пробубнила себе под нос Тамара.
– Так говорить нельзя!.. – умудрился разобрать её грешные слова священник.
– …хотя я и так уже больная… болезнью всех мамок… Почти всех…
– Боже… прости нас…
Батюшка напоминал дитя, у которого на любое разоблачение сказочных событий находится опровергающая его новая сказка с намёком. 
– Жанчына, ну а вы чаго носам шморгаеце? – злобно спросила Зина у монашки.
– Вас жалко… – искренне ответила та, окропив недоброжелательницу взглядом.
– Не трэба нас жалець, і так моташна… Вы тут шчэ…
– Ану, хваця! – крикнул Виктор. – Шо вы на іх накінуліся, дурніцы?!
– І праўда, дзяўчаты, пабойцеся бога… – неожиданно произнесла Тоня своим приглушённым голосом.
– Ой… боюсь… боюсь… боюсь… Ты нас богом не пугай! Я с сыном такое пережила, шо меня щас никем не напугаешь! Меня тока это пугает! – гаркнула Тамара и рукой показала на Даню.
– Бацюшка, ідзіце з мірам, – по-доброму предложил Виця. – І прасціце нам. У нас ва ўсіх тут такія няшчасці, што мы і самі не ведаем, што гаворым.
– Я понимаю… понимаю… – как-то обиженно произнёс молодой батюшка. – Во все дни жизни своей человек со сорбью кормится от земли своей… проклятой из-за Адама…
– А мы тут при чём? – возмутился Даня.
– Храни вас всех бог… – добавил подавленный священник, перекрестив самостоятельно защищённых противников, и пошёл к двери. Однако в этой его жалобной, беспомощной смиренности чувствовалось какое-то истинное превосходство.
– Святой отец! Вы так и не ответили на мой главный вопрос! – крикнул вдогонку Даня.
– Даниил, тот, кто умножает знания, умножает печаль.
– Мою печаль уже некуда умножать. Ей можно только делиться.
– …
– Святой отец, повторяю, вы бы отреклись от бога ради спасения собственного ребёнка?
– Даня! ну як табе не стыдна?! – возмутился Витя.
– Стыд – чувство социальное, а раз мы тут вне общества, в том числе и поп с монашкой, то и стыдиться нам некого, – сказал, как прочёл, парень.
– Даня! ёб…
– Ничего-ничего… я отвечу… я отвечу ему на всё… – утешительно произнёс батюшка и богозабвенно озадачился Даниным вопросом, опустив глаза вниз.
– …
– …
– …
– Да-а, ужасней ситуации и не надумаешь. Даниил… от бога я бы не отрёкся… – с горделивостью сказал себе священник.
– Выходит, вы только что совершили воображаемое убийство своего воображаемого сына. Каяться надо вам.
– Всем надо каяться, Даниил… всем… всем… А что б ты мне сказал, если бы я ответил, что отрекаюсь от бога ради своего сына? – с любопытством спросил молодой батюшка, поглядев на Даню широко раскрытыми глазами.
– Я бы сказал, что верность богу имеет пределы даже у священников.
– Значит, я ещё неплохо отделался… – произнёс хлопец в рясе и со словами „Храни вас бог” узко перекрестился и вышел с монашкой за дверь.
– Это ж надо, ровесник сына моего, а мне проповеди читает!.. Сопляк… – неуверенно уверил Володя.
– И не говори… – нетвёрдо подтвердила Тамара и выключила в палате свет. – Правда, Зин?..
– …




– О! Андрюха, заходи, – с защитным панибратством сказал я, когда в середине дня мой друг несмело просунулся в дверь палаты.
– Здравствуйте! – радостно поприветствовал всех Андрей. – Здорово, Юра.
– Здорово. Садись. Рассказывай.
– Да что рассказывать? Нечего рассказывать. Всё, как обычно. Шатаюсь без дела. А у меня тогда тревога какая-то появляется… Как жизнь?
– А я и не шатаюсь, и не без дела.
– Молодец.
– Нечем заняться – займись искоренением собственных грехов. Работы хватит на всю жизнь – самое меньшее.
– Мг…
– А я сегодня утром исповедался!
– Как? Перед кем? – удивился Андрей.
– Перед священником. Всё, как положено, – хвастая, ответил я.
– А что, к вам сюда священники приходят?
– Что значит „к вам”? Мы что, какие-то особенные? – возмутился я.
– Да-а-а я не то имел в виду…
– Да ладно, ладно… Так вот… так, к нам сюда приходил священник с монашкой…
– И монашка была?
– Да, блин, представь себе, была! И я им обоим исповедался… точнее, только монашке… м-м-м… её слезам…
– Что-о?..
– Так, всё! Забыли! Я исповедался и точка!
– Чего ты сегодня такой агрессивный?
– Я не агрессивный! Просто ты тупишь!
– Да я вообще молчу…
– Да, ты прав… что-то я сегодня раздражённый… Да… просто… пойми… нннервы уже не те… чтоб… огранять свои высказывания… Расшатались нервишки… подкрутить надо бы… Пойми: мои расстроенные нервы спокойны, лишь когда им потурают. А меня это унижает! Хотя с другой стороны, если вдуматься, какое и кто имеет право меня раздражать?!
– Да, ты сегодня раздражённый… Ты и есть нерв…
– Послушай, я, конечно, человек самокритичный, но ненавижу, когда с моей самокритикой соглашаются! Вместо того, чтоб…
– Да что, мне ваще не дышать?!.
– Ты в бога веришь? – внезапно спросил я, чтобы подавить возмущение Андрея.
– Тебе правду или приятное? – вздохнув, поинтересовался друг.
– Конечно, приятное. От правды меня уже мутит. Кроме злости, она ничего не порождает, – категорично заявил я. Неожиданно Андрей с горечью посмотрел на меня, как на зеркало: „Ну… то-гда ве-рю…”
– Блин, ты что, в бога не веришь? – резко спросил я.
– …
– А?!
– Нет, – включился парень.
– А я сегодня утром лежал и думал, что до тех пор, пока человек не сможет осознать бесконечность, ни про какое неверие и мысли быть не может, – выплёскивал я. – К тому же, наличие бога доказывают и совершенные узоры на крылышках бабочек… и т. д. Крастота как-то не вписывается в научное объяснение происхождения вселенной. Наука надрывает крылышки красоте! Пойми: в отсутствие бога поверить ещё сложнее.
– А ты не думаешь, что любого бога можно создать? – поинтересовался Андрей. – Помнишь, как с самого нашего детства мы искренне верили в идеальность Ленина. Он действительно казался нам нашим дедушкой – добрым и справедливым. В сознании он и был нашим богом. И оставался им даже тогда, когда богом уже не являлся. Нам казалось, что Ленин – это праведник, а он оказался всего лишь вождём. За праведником люди идут добровольно, а вождь ведёт их за собой силой… своего характера. Однако понять эту разницу мы боялись. Мы верили в частный обман, чтобы не верить во всеобщую правду безверия.
– Да, ты прав, я это всё помню. Я помню, что в моей школе вплоть до той поры, когда франтовские пионерские галстуки почему-то нестерпимо защекотали подбородки, Саша Ульянов считался героем и примером для всех. Героем, который в свое время, как ты знаешь, собирался взорвать помазанника божьего… и своего тёзку. Это зверство! Хотя… на эту историческую тему я размышлял… и пришёл к выводу… что-о-о… когда тебя ущемляют буржуи – это ненавистно, когда тебя ущемляют бюрократы – это невыносимо, но когда тебя ущемляют голубокровые – это нечеловечно! Да и вообще в монархизме заложен фашистский принцип избранности кровей. Да и… любые государственные проявления, выборно неподконтрольные гражданам, рано или поздно свер-га-ют-ся. Ну, да бог с ними со всеми, а то я отвлёкся… Да… так о чём это я?.. А! Так вот… я помню, как я малым был с родителями в Москве в Мавзолее и как заворожённо я вцепился глазками в Ульянова, пока наша бесконечная, плотная очередь шаркала мимо гроба с пуленепробиваемым стеклом. Мы все действительно искренне верили в абсолют этого лжебога. Однако оттого, что мы были гениально обманутыми, наша искренность не стала менее божественной. И может, из-за этого лжевера, по большому счёту, долго не продержалась. Так что создать бога можно, но насколько его хватит? Короче, зря ты, Андрей, не веришь в истинного бога, – претенциозно сказал я.
– Я не верю в бога не потому, что не верю в его существование, а потому, что не верю в его значимость, – выплёскивал Андрей. – По крайней мере, сомневаюсь в ней.
– Что-то ты как-то уверенно сомневаешься.
– …Бог мне кажется рабом системы, которую сам же и создал. А иначе, как же тогда в рай заползло зло? Сменить же эту систему сейчас – уже поздно, потому что для этого надо провести… по крайней мере, референдум среди шести миллиардов божьих подобий, а они навряд ли проголосуют „за”. Да, Юра! бог же не изменяется! Мне скучно от его постоянства! У бога, как и у сатаны, нет права выбора между добром и злом, поэтому первого не за что хвалить, а второго не за что хулить. 
– Подожди… я сейчас только обмозгую сказанное… А-а-а-а… а кто же тогда для тебя является значимым – человек… раз у него есть альтернатива между добром и злом?
– Нет. У человека есть выбор, но нет божественно-сатанинских полномочий.
– Блин, так кто ж тогда?..
– Искусство! – гордо изрёк Андрей.
– Искусство? – скривившись, спросил я.
– Да.
– Какое искусство, Андрейка? – сыронизировал я.
– Любое, абы искусство.
– И в чём, по-твоему, значимость искусства?
– В свободе!
– Ну-ну.
– Знаешь, почему убегать легче, чем догонять?
– Ну!
– Потому что тот, кто убегает, свободен в выборе: куда бежать?
– …
– Искусство имеет полномочие дать возможность почувствовать себя свободным от разных стереотипов и правил, потому что само является свободным, постоянно изменчивым сгустком людских эмоций. А мне в жизни как раз джаза и не хватает. Вот искусство и даёт мне счастливую возможность импровизировать на мною же заданную тему… творить!
– И тем самым уподобляться богу, – заключил я.
– В том числе. И даже становиться богом. Только свободным. Свободным, как образ. Искусство – это смазка между земным и небесным, она устраняет между ними трение.
– Или не даёт им притереться… Ты над землёй, но не в небе. Слушай, Андрей, а твои родители случайно не связаны с искусством там… творчеством… или самодеятельностью какой-нибудь?
– Косвенно…
– Ну-у! этого достаточно. Тогда с тобой всё ясно. А тебе не кажется, что искусство перегибает палку… во всех смыслах?
– А жизнь – нет?
– И она тоже. Но искусство перегибает сухую палку.
– …
– И не всегда проповедует добро, – добавил я. – Смотри, даже сам процесс восприятия искусства подразумевает слежение за персонажами произведений. А кто-нибудь их спросил, хотят они, чтобы за их личной жизнью следили или нет?!
– Да, но-о-о персонажи выдуманы… их же как бы нет… и соответственно не у кого спрашивать… – непроизвольно улыбнулся Андрей с меня и своей аксиомы.
– Покойников тоже как бы нет, и они тоже как бы не могут ни запретить, ни позволить, но это не означает, что на них можно зыркать из окон во время похоронной процессии!
– Ну-у, я тогда не знаю… Я даже не знаю, что у тебя спросить!..
– Спроси, что я предлагаю.
– Спрашиваю…
– Я предлагаю, если уже воспринимать искусство, то хотя бы с повсеместным контролем собственных низких инстинктов. А то произведение, допустим, нравственное, а воспринимается людьми бесстыдно и бессовестно. Бллин… Не-на-ви-жу зло… не-на-ви-жу… Не хрен самоотверженно ждать черепаху всеобщего милосердия! Надо уже сейчас до скрррежета вкручивать шурупы морали!
– Резьбу не сорви…
– …Особенно в собственное подсознание, засорённое суетой сует! Человек должен хотя бы чувствовать, что он делает что-то запретное.
– А вот с этим я согласен. Однако искусство – это творческое воспроизведение реальности… э-э-э… в художественных образах. Оно не обязано проповедовать ни добро, ни зло, оно проповедует красоту. И, честно говоря, проповедует вяло!
– Это всё словарные истины. А мне чувствуется, что если не для добра… которое должно… подталкивать… или зарождать… или по-соратнически укреплять… или улучшать… или совершенствовать тебя, то тогда зачем вообще?
– Ну, Юра, мы так с тобой договоримся до того, что самое важное в жизни – это О.
– ?..
– Кислород. А как же эстетика?! А ради неё?! – произнёс Андрей так, словно у него на руках были четыре туза. – Эстетические произведения лучше дидактических, потому что в них всегда есть какая-то… непредсказуемость эмоции от энергетики эпизода… А предсказуемость – неубедительна. Эстетические произведения развивают чувство прекрасного… в них есть оригинальность… дивное отражение… личного мира автора… А дидактика навязывает читателю всего лишь один путь к свету.
– Подожди… подожди… обмозгую… М-м-м-м… согласен… согласен с тобой. Однако в этических… э-э-э-э… эстетических произведениях нередко имеет место определённая закраска морали, э-э… содержательная пустота, непонятность для обычного обывателя или просто забавная эстетичная скука. Уйма красы сначала не воспринимается, потом надоедает, затем становится безобразной, а после и сама безобразит. Красиво подогнанным под нас творческим материалом восхищаемся, а в лютую пору одеть нечего! Эстетика предлагает читателю целый лабиринт, который ведёт к свету, но не факт, что читатель дойдёт, и не факт, что к свету, – отпарировал задетый я, словно последний ход оставался за мной. – Я понимаю, что до главной истины не добраться. Но дидактика помогает хотя бы максимально приблизиться к её тупику… даже если эта максимальность, по большому счёту, минимальная. Дидактические произведения воспитывают обывателя, они понятны почти каждому, ибо отражают чаще всего неоспоримые истины, что-о-о традиционно сложились. В дидактике хоть намёк есть на доходчивое объяснение морального смысла произведения. Пойми: дидактические произведения выполняют роль носителей и хранителей нравственности!
– Файно, – радостно согласился Андрей, словно перед последним ходом у меня было пять карт. – Но в дидактических произведениях есть… нехватка простора для создания художником своего мира… схематичность… отсутствие загадочной красоты і-і-і, самое главное… опасность пропаганды ложной морали. Эстетика же путает нас лабиринтами на пути к истине, потому что – где начинается истина, там заканчивается жизнь.
Мы так жаждали высказаться, что не прислушивались друг к другу.
Неожиданно я почувствовал мысль, что разновкусие – это пробел между людьми, который не заполняется никакими словами. Поэтому остаётся лишь читать друг друга дальше.
– Ну ладно, – как-то мстительно посерьёзнел я. – Поговорим по-другому. Есть… конкретно опасная во всех отношениях художественная литература – и наша, и особенно западная, в которой зло настолько доминирует над добром – и по смыслу, и по количеству страниц, что добро, если оно вообще есть, просто не в силах в развязке произведения заглушить зло, которое верховодило на протяжении завязки, развития и кульминации. После прочтения таких произведений рука тянется к эфесу, а голова – в петлю. При этом совесть, душа, сердце и разум – всего лишь сторонние наблюдатели.
– Да, но чтобы бороться со злом, надо его выпячивать.
– Но не возносить! Да, искусство обязано учить и учить! пониманию, состраданию и прощению. Однако искусство не должно оправдывать грех!
– А-а-а про какие конкретно произведения ты говорил?.. – заинтересованно спросил Андрей.
– О! Вот, видишь! Ты уже загорелся! Засвербели нервишки! Тебя уже потянуло ко злу! Вот твоё искусство! В данном случае – искусство рекламы через запрет. Я никогда не назову тебе этих книг, а тем более кинофильмов, так как не хочу, чтоб они чертовски влияли на тебя и задерьмовывали твоё подсознание…
– Да оно и так уже инфицировано… „зависаю”… антивирус нужен…
– …Даже те произведения, в которых свет заглушает тьму, всё равно подспудно вызывают у большинства людей вредные ассоциации. Даже если это наша русская литература. Например, „Анна Каренина” – самоубийство. „Моцарт и Сальери” – убийство ядом. „Преступление и наказание” – убийство топором. Понятно, что произведения не об этом и даже совсем не об этом, но тем не менее… Искусство отрицательно влияет на подсознание и-и в результате – на стратегию жизни… независимо от впечатлительности читателей и-и их литературной искушённости. Жил себе человек спокойно, про то – сможет или не сможет он кого-нибудь убить – и не подумывал. Достоевского в школе прочёл! в подсознании что-то проснулось! начал задумываться! На-до-е-ли… духовно… Дядька Фёдор вскрывает гнойники нашего подсознания… выдавливает оттуда гной… промывает после него раны… нашими же солёными слезами и-и-и предлагает для их залечивания и-и-и-и профилактики… действительно единственное лекарство в виде веры. Однако не всем такое лекарство подходит, ибо не все его хотят принимать. А раны уже открыты к новым… или мутированным инфекциям, и старый гной смертельно расползся по совести!
– Так что ты предлагаешь? Запретить искусство?
– Нет. Это, к сожалению, невозможно. Я предлагаю одно: пока не прочёл инструкцию к самому себе, не хрен включаться! С малых лет нужно детскую библию в школах преподавать! С малых лет надо веру прививать! А потом уже с божьей вакциной к тебе никакая художественная зараза не пристанет.
– А разве сама жизнь не влияет отрицательно на подсознание? – риторически спросил Андрей.
– Сейчас… обмозгую… Влияет, влияет. Но она влияет не в такой степени, как искусство… которое владеет весьма эффективными приёмами воздействия на человека… а главное – способностями. Во-вторых, одно дело, если твой сосед бросился под поезд, и другое, если это сделала – сама Каренина Толстого(!), которая, безусловно, для некоторых девушек и женщин является примером для подражания, и-и-и каждая из них думает, что если и я покончу с собой… из-за неразделённой страсти… к какому-нибудь там… охламону, то меня будут считать – жертвой большой любви!
– Юра, ты же только что говорил про превосходство дидактических произведений над эстетическими, а сейчас уже и сам имеешь претензии к дидактической „Анне Карениной”, – язвительно сказал парень.
– Я хвалил дидактику, только чтоб выиграть спор! – разозлённо признался я. – А так я имею претензии вообще к большинству произведений искусства. К тому же они ничто по сравнению с библией.
– Ты хоть листал её?.. – поинтересовался уже огорчённый Андрей.
– Ну, нет!
– Тогда откуда ты это знаешь?
– Догадываюсь…
– А ты не думал, что библия это и есть художественное произведение, в котором тоже зла по самую душу и на любой вкус?
– …
– М?
– Да плевать!.. А тебе – тем более, – разозлился я и продолжил: – Слушай дальше про своё искусство. Когда я был в Мадриде в музее Прадо, я там видел…
– Ты за границей был? – впечатлился Андрей.
– Да… да… я там был… – замялась моя Совесть. – Не хочу про это говорить, ленюсь, – не поленился объяснить я. – Так вот, в Прадо я видел картину Босха „Сад земных наслаждений” и полотно Брейгеля „Триумф смерти”…
– Э! так это ж голландские художники! Я их знаю!.. Вернее… читал про них и-и-и видел репродукции картин. Ну и ну-у-у… Ты всё это вживую видел?
– К сожалению, да. И, благодаря живому созерцанию разврата и ужаса, эти полотна навсегда повисли в моём подсознании портретами с чёрной лентой.
– Ну, Юра, если такие картины так на тебя влияют, так ты б на них не смотрел, смотрел бы на другие… менее ужасные… Но лично я всё бы отдал за то, чтоб в оригинале посмотреть на картины Босха и Брейгеля.
– Ты говоришь, чтоб я смотрел на другие полотна. Так я и смотрел, смотрел на другие. Например, в Лувре…
– Ты и там был?.. – спросил Андрей так, словно я побывал в космосе.
– Ты лучше слушай! Когда я шёл по этим громадным анфиладам Лувра среди огромных картин, мне казалось, что… что это не я смотрю на полотна, а они надменно поглядывают на меня свысока. Я чувствовал себя ничтожеством по сравнению с ними, хотя я человек, блин! Они угнетали меня своей яркой… насыщенной… грузной… бездонной… многоцветностью и волшебным цветосочетанием… Этот красный… этот пурпурный… этот бордовый… багровый… кровавый… чёрный… Страх…
– А я б так и жил в Лувре… – задумчиво и мечтательно заявил Андрей.
– Ага! Как же! – насмешливо произнёс я и продолжил: – Туристы, блин, картины созерцают, как иконы. Особенно Джоконду… за пуленепробиваемым стеклом… Говорят, что если пристально смотреть ей в глаза, то она начинает ещё больше тебе ухмыляться своей как будто бы загадочной улыбкой.
– Да… я что-то такое слышал…
– А я это реально ощущал, когда смотрел безбровой в глаза на репродукциях. Но, по-всякому глядя на оригинал, я этого не почувствовал, представляешь?..
– Не представляю… – недовольно ответил Андрей.
– …Так что не думай, что Джоконда – это „черта Апеллеса”.
– ?..
– …Да, всё банальное всегда вызывает скуку. Но это не означает, что всё оригинальное всегда восхищает. Забавное не означает интересное. Плаксивое не означает щемящее. Даже оригинальность бывает посредственной. Даже в воображаемом есть изъяны. А Венера Милосская… с мужеподобным лицом и-и-и-и Ника Самофракийская… с лоснящимися пальцами правой ноги… от тайных прикосновений туристов… Этих калек от времени они созерцают, как идолов! – Мне стало неловко оттого, что я знаю про то, о чём Андрей даже не догадывается. – Между прочим, при близком разглядывании большинства скульптур и картин замечаешь, что они покрыты такими мелкими трещинками. И это, я тебе скажу, выглядит совсем не эстетично.
– Вблизи картины никто не разглядывает… – буркнул друг. – Их созерцают на расстоянии…
– Вот именно!
– …
– …
– Да, Юра, жёстко ты со всемирным искусством обошёлся.
– Да пойми ты, что я его видел! видел! Видел, блин, эти произведения искусства…
– Может, у тебя нет таланта к их восприятию? Может, ты просто не понимаешь искусства?
– М-м-м-м… обмозг… А тебе не кажется, что величие произведений искусства, дисгармонируя с обыкновением обывателя, вынуждает его подспудно побаиваться их… а там, где страх, не может быть искреннего восприятия. А что касается того, понимаю я искусство или нет, то я тебе скажу, я не понимал его, когда в моей школе выступала оперная певица а-ля Монтсеррат Кабалье, и мы принимали её восхищёнными свистами. Пойми: я чувствую искусство, а это важнее. Произведение искусства на основе своей… контрастной контрастности противоречивых противоречий… вместе с моим подсознанием… а иной раз и со случайными ароматами… маскируясь моими светлыми… щемящими воспоминаниями… зачинает и тут же рождает во мне какие-то… живые… сладкие до солёности… знакомые… но гибридные… несколькосекундные… неспелые наслаждения, что при помощи… какого-то непознанного… глубинного инстинкта заманивают меня куда-то, уводя… как я сейчас понимаю, от бога. Блин!.. И всё это, как назло, окрыляет меня!..
– Вот она, сила искусства! – оживился Андрей.
– Согласен. Только крылья самодельные… Ну ладно, хрен с ним, с искусством. Давай я тебе лучше про Наполеона расскажу. Хотя он же тоже… своеобразное произведение искусства. Рассказывать?
– Конечно!
– А тебя не волнует, что этот тщеславный патриот, ведомый ещё и государственным тщеславием, стал гениальной причиной уничтожения множества чужих и своих людей?
– Ну-у…
– Как-то не до них, да? Кто их знает, бесславных, правда?
– …
– Ну ладно, не обижайся. Так вот… э-э-э-э… гид наша и туда нас по Лувру поведёт, и сюда. Там Наполеон гулял, там Наполеон ел, там Наполеон спал, в тот горшок Наполеон испражнялся… Все зачарованно радостные. Подспудное… какое-то сладкое удовольствие… от поклонения Наполеону… антиканонам…
– Что-о?..
– …А мне плевать, где он гулял, ел, спал и тем более испражнялся! Мне даже плевать, где он трахал свою немытую Жозефину!.. Стоп, cтоп. De m;rtuis aut bene… aut nihil… de m;rtuis aut bene… aut nihil…
– А почему немытую? – удивился недовольный Андрей.
– А?.. А-а-а нравилось ему так… сексраспущенность…
– М-м!..
– …Чисто императорская… властная… абсолютная… Кстати, Андрей, судя по всему, к корриде ты тоже относишься как к искусству.
– Конечно, – раздражил меня парень своей предсказуемостью, да и себя тоже. – Я считаю, что это один из видов живого искусства. А что… ты и на корриде был?..
– Да. Ты про корриду, наверно, по Хемингуэю знаешь? – улыбнулся я.
– Не только…
– Так вот, я тебе скажу, что арена корриды – это красочно оформленная бойня… под безоблачным небом Испании. И никакого величия хемингуэевского Гомер… э-э-э… Ромеро в матадорах я не заметил, потому что им негде было продемонстрировать его естественно. Сначала быка погоняли и дезориентировали… резвокровые тореадоры… Ну, ты знаешь, наверно, это такие ряженые хлопцы с разноцветными плащами, которыми они дразнят быков. Затем к ним торжественно присоединились ещё и пикадоры… Это такие хлопцы в парадных костюмах и с пиками, да ещё и верхом на зашоренных кобылах, покрытых латоподобными позолоченными попонами с шипами. Пикадоры, в свою очередь, как следует, поранили быка пиками. И лишь потом, после всего этого, на арену вышел матадор-профессионал со шпагами и начал тыкать ими в бедное животное, которое до того времени уже замоталось так, что слюной исходило. Какой бы новый бык после смерти предыдущего не выбегал на арену, у него обязательно заплетались ноги из-за этой суматохи и экзекуций, особенно когда бык мимо матадора пролетал и по инерции его заносило. А если он ещё и сваливался крупом на песок, то тогда зрители, а их там тысячи, начинали махать белыми платками в знак недовольства слабостью животного. Как и герой Хемингуэя, матадоры все до одного работали близко к быкам и поворачивались к ним спинами. Как они их ещё там не оседлали… этих измордованных животных… К твоему сведению, великим мастерством матадора считается то, когда ему удаётся убить быка первой шпагой. А в основном убивали третьей… четвёртой. И когда из рваной раны быка хлестала кровь, то-о-о мне казалось, что гарпуноподобные шпаги засели не в его бугорке меж лопаток, а в моих нервах… Поэтому я ощущал сильную боль и хотел лишь одного: чтобы быку всё ж таки удалось воткнуть свой рог в матадора, но… никому из животных… не удалось… даже коснуться врага… Попались бы тем… м-м-м-мудадорам наши зубры!.. Никакого ощущения праздника и хронической романтики во всём этом не было. И никакой красоты в корриде не было и быть не могло, как не может быть красоты в живодёрстве и убийстве… Соучастниками которых были все зрители, что присутствовали тогда на корриде… В том числе и я…
– Юра, ну на тебя хоть что-то из искусства повлияло положительно?
– В Париже есть такой музей – д’Орсе называется. Так там я видел полотна Ван Гога…
– Это круто!.. Это… это круто!..
– …Действительно, одна его работа повлияла на меня. Короче, там на картине были изображены какие-то провинциал и провинциалка… Они там спять рядом на стоге сена в тени… в пух и прах изнурённые работой… Однако прямо-таки ощущаешь их приятную утомлённость после неё. Э-э-э-э… женщина лежит у мужчины под мышкой… Возле них… касаясь друг друга… отдыхают и два серпа… Так вот, светло-жёлтый цвет поля каким-то образом перенёс меня в моё детство, представляешь?
– Вот это и есть настоящее искусство! – обрадовался Андрей. – Теперь тебе ясно?!
– Я понял только то, что то полотно Ван Гога – для меня ничто без моего детства. Это раз. Ну и, во-вторых, когда я стоял возле произведений этого художника! который сам! отрезал себе ухо…
– Зачем?..
– Никто не знает. Ван Гог ответил, что это – личное! Так вот, когда я стоял возле его произведений, мне вдруг показалось, что если бы начался пожар, то сначала бы стали спасать картины, а не меня с моим детством. Поэтому возникла жажда повредить полотна ценой в миллионы долларов!
– Мг… мг… А я вот, Юра… когда смотрю на репродукции… то восхищаюсь ещё и талантом автора, его личностью…
– Ты умершими авторами восхищаешься?
– Не понял…
– Ну, эти авторы – не наши современники?
– Не-э, современники мне как-то не очень…
– А умершими легко восхищаться, так как их смерть утешает зависть, правда? – улыбнулся я.
– …
– Ну да ладно. Ты вот сказал, что восхищаешься ещё и талантом автора, его личностью, так?
– Ну…
– А между прочим, талант не автора, а бога… даже позавидовать некому… Не зря же авторы и сами удивляются тому, что создают. В этом смысле художника можно благодарить разве что за рукотворную отсебятину и-и-и мучительную… самоотверженную работу. Хотя хрен бы он так работал без таланта. Однако фамилию свою под божьими диктовками исправно ставит, от почестей не отказывается и даже зазнаётся, блин… А ты попробуй создать без таланта! Хотя бездарностей без лучика таланта не бывает.
– Да, но-о-о… и без запала художника бог… хххрен картину напишет…
– Ты прав, не святые горшки обжигают, – улыбнулся я.
– …
– Послушай, Андрей, если ты уж так жаждешь восхищаться – восхищайся, но хотя бы не заранее и не всем подряд, а только тем, что тебя по-настоящему трогает.
– …
– Что же касается самой личности автора, то из великих талантов я бы мало с кем сел за один стол…
– Они бы тебя и не пригласили…
– Ну, это ещё неизвестно, а то, что я с ними не сел бы, – это уже точно. Так вот, взять того же Сальвадора Дали…
– Дали я обожествляю… его не трогай!..
– Блестяще! А ты знаешь, что он, сидя в ресторане, мог неожиданно запустить свою тарелку с супом прямо на соседний столик?
– Ну и что? Он был неординарной личностью.
– Вот так думали и те ничтожества, что сидели за тем столиком.
– Почему?
– Потому что вместо того чтобы набить хулигану морду, они… до судороги захлёбываясь от восхищения, зачарованные бежали к нему за автографами. А достоинство?! Где было их достоинство?!
– Юра, дело в том, что хулиганистость таланта… э-э-э… как сказал кто-то великий – не такая, как наша, а иная.
– Согласен. Но это не уменьшает её аморальности, мерзости и запрещённости! А наоборот, увеличивает! Ибо человеку, которому бог доверил талант, тем более негоже хулиганить!
– …
– Талантливость – это не позволение презирать бездарных. Тем более, что „бездарный” не означает „плохой”.
– …
– А то ещё бывает… создаё-о-о-т свои произведения талант, создаё-о-о-т, а про то, как добыть себе жрачку, не задумывается. И не потому, что он живится одним искусством, нет, топчет талант и первое, и второе, и третье, и четвёртое. Просто эту самую жрачку ему добывают его родители, жена, дети, любовница, и ещё бог знает кто. Таким образом, все его произведения зиждятся на чьих-то костях. Однако таланты уверяют, что работа отвлекает их от творчества, и потому они считают за лучшее вдохновляться на печи, а не на работе. Тьфу, блин!
– …
– А Дали твой, чтоб ты знал, Гитлером восхищался! И неважно в каких смыслах! – рубанул я, и Андрей сразу поник.
– …
– Пойми, Андрюха: ничто чертовское талантам не чуждо…
– Ты прав… достоинство должно не покидать человека даже в гробу… – подытожил с большего парень.
– Великолепно! Просто великолепно, что ты тоже так считаешь! На этом сходстве я готов сдружиться даже с кем угодно! Ты веско сказал насчёт гроба, веско, очень веско. Од-на-ко. Од-нако. Однако я сейчас тебе один случай расскажу, он и про достоинство, и про искусство. Так вот… недавно тут мужик один обделался… – я заговорил тихим голосом. – Я не буду показывать кто… чтоб его лишний раз не позорить. Ну-у-у и он, короче… обделался, а… жена его ещё с работы не пришла, и позвали санитарку. Лида тут такая есть… Ну, и вот пришла она и как начала его материть за то, что он… обделался именно тогда, когда ей надо было уже домой идти. Она и так его, и этак, и почему тебе раньше не приспичило, и почему ты не дотерпел до прихода жены… И главное ж – знает, сука, что у него тяжёлая травма позвоночника и он не может контролировать свой туалет, так как ничего не чувствует. Блин!.. А мужик этот… лежит… оправдывается… чуть не плачет и… и извиняется… даже… „Я больше не буду…” даже вырвалось… Так вот! достоинство можно сохранить, будучи в поту, в крови, в слезах и даже, как ты говоришь, в гробу. Но как его сохранить, будучи в собственном дерьме? 
– Да-а-а… – озадачился парень.
– Это ещё не всё. Короче, Лида та не стала за мужиком убирать, и вместо неё пришла другая санитарка, Наташка, и-и вежливо, по-родственному буквально за несколько минут умело убрала за ним. И, поверь мне, это было эстетично. Вот тебе, Андрюха, настоящее… живое искусство. А если этот случай и не дотягивает до искусства, то хотя бы заслуживает быть отражённым на полотне. Картину надо назвать так: „Человечная санитарка убирает человеческое дерьмо”!
– Юра… а ты сам когда-нибудь… что-нибудь так… ну… рисовал, может, писал?..
– Да было дело… в школе ещё.
– И что ты делал?..
– Да так… рассказики пописывал… Но не потому, что мне было что сказать… а потому, что мне не было кому сказать…
– Ну, и-и… как… талантливые рассказики?..
– Не успел выяснить.
– Почему?
– Только я почувствовал, что эта деятельность мне по силам, как потерял к ней всякий интерес. Одни не могут не творить, потому что наболело, другие – потому что приятно.   
– А о чём рассказики?..
– Об одиночестве, естественно…
– Об один-очестве… об один-очестве… А я тут вот… это… самое… принёс… и хочу, чтобы ты… щас… – Андрей бережно достал из-за пазухи кипу каких-то аккуратно сложенных листов офисной бумаги. – Это-о-о мои стихи… и-и-и… я хотел бы… я хочу, чтобы ты… э-э… услышать мнение… услышать твоё мнение о них… Возьми… А то меня критиковали исключительно те, кто письменную ручку держал, только чтоб ей в носу ковыряться. Да с таким же видом насмешливым критиковали… как будто они знатоки… как будто они знают, как надо создавать… Но, ты же знаешь, по созданному создавать легко. Притом жажда раскритиковать просматривалась в них ещё до того, как они просмотрели мои стихи. А сам я не могу оценить своё творчество… То мне кажется, что я гений, то мне кажется, что я бездарность… Гы-гы… А всё потому, что я нахожусь в постоянном контакте со своими стихами, и они мне и родные, и постылые.
– Хорошо сказано. А ты не мог бы мне ещё и прочесть? – лениво произнесло моё Самочувствие, да и Нежелание, вяло перебирая кипу. – Тем более если кому-то вслух читаешь, более заметными становятся недостатки – и писанины, и слушателя.
– Я уже никогда никому и ничего не читаю. Потому что во время чтения слушатель может… например, закашляться… не говоря уже про его неловкость… Я понимаю, что кашляет он ненарочно, но так и хочется заткнуть ему глотку!
– О-о-о, да ты, я смотрю, рогатый.
– Да. Только рога уже затупились.
– И вдобавок – пересмешник. Ладно, прочту я твои…
– ?!.
– Стихи, стихи, не злись. – Я со вздохом раскрыл листы и увидел напечатанные тексты. – Та-а-а-к, что ты тут… на-чу-дил…
– Это так… ранние стихи… Тогда я ещё членом писал. А это…
– В каком смысле?..
– В образном, конечно.
– Слава богу, – улыбнулся я.
– …
– Ну всё, всё, молчу, молчу.
– А эти стихи прямо-таки пёрли из меня… Они – мои свежие раны… такие же, как у быка на корриде. Без людей… которые мне их нанесли… я бы их не создал… Что-то я запутался совсем…
– А мне как раз всё понятно.
– Ну, и хорошо… это главное… Я эти стихи очень долго выращивал и окучивал!.. – на всякий случай предупредил меня „огородник”.
– Учту, – улыбнулся я.
– Читай, я помолчу.
– Та-а-а-к… Сі-та-мо-рі-ка-ва-нэ-чы… На-на-на-на-на-на-на… Шы-ма-нен-ка… Ту… Ма… Ты б… Мы б… Іва-шэ-мі… Ці-ці-ці-ці… …бро-зло… Дума… Ж… Чы-са-ма-ма… Ко-ва-на… Ты… Ты… Ты… Боже-женщ… …А если пальнёт моя ревность в но-чи… и в ящик падёт похоронка… скачи, моя пре-лесть, по небу скачи, безудержная а-ма-зон-ка… Та-а-к… следующее…




– Й… Ц… Т… Д… З… Армаг… Та-та-та-та-та-та-та… Паміж… Плач-спач… А-жу-ган-а-вона-піна… І-ша-ма-на… Ду-бі-ра… Сум-сумл… Совет-совесть… Я… Я… Я… …Ты тенью моей стала… а значит, не роп-щи… что я топчусь но-га-ми по плоскости ду-ши… Всё, прочёл. Забирай, на.
– Ну, как?.. – волнуясь, поинтересовался Андрей.
– В смысле?.. – почему-то уклонялся я от заслуженных им похвал.
– В смысле – талантливо?! – с неожиданным форсом требовательно спросил парень, и вдруг у меня возникла какая-то нехорошая жажда критиковать.
– Слушай, Андрюха… н-н-н-е предлагай мне вражду… хоть она и проще компромисса. Тем более, что мы ещё даже не подружились, – попытался остановить нас я.
– Не понял…
– Что именно?..
– Всё.
– Объясняю: вражда меджу нами пока не возникла, но может, если… Ну, да ладно… Да, так… проще говоря… я у тебя там в кипе… голяки заметил… и даже скелеты…
– ?..
– Стихи недописанные! Так вот…
– А! да… просто я их ещё не…
– Так вот! Никогда не показывай недосотворённое, ибо реакция на него всегда соответственная, и потому оно рискует таковым и остаться. Да и досоздавать показанное неинтересно. Не выветривай ароматы вдохновения. Не затеняй светлую поволоку. Не нарушай таинство созревания… а тем более зачатия…
– Ну это всё поня…
– И ещё!.. У тебя там столько ошибок, что взгляд спотыкается…
– Ну это всё понятно… а что по сути?.. – занервничал Андрей.
– По сути? – спокойно спросил я.
– Да! да! По сути! по сути!
– А по сути – всё просто.
– Ну!
– Без обид?
– Да какие обиды, Юра?!
– Ладно, слушай, какие… У тебя желание стихи писать есть?
– Ещё какое!
– Ну так тогда какая тебе разница, а тем более твоим творческим возможностям и вкусу, кто и что о них скажет, талантливые твои стихи или бездарные, написаны они с вдохновением или „высиженные”, есть в них молитвенность и божье благословение или нет, имеют они право на расцвет, жизнь, существование или хотя бы прозябание или нет? Мнение о хорошем не узнают. Хорошее хочется воспринимать, а не обговаривать. А то ты как будто с кем-то соревнуешься… или уколоть кого-то хочешь своими рифмами. А в соревнованиях и драках искусство всегда проигрывает. Да и как можно дать объективную оценку субъективному? Если даже методы критического анализа по сути своей базируются на субъективном… а проще говоря – на вкусовщине, а ей всегда не хватает непоколебимости. Талантливое она может развеять, а бездарное – затуманить. Да и далеко не всегда критика вдохновенная, талантливая или хотя бы дельная. Да и невозможно поделиться Вдохновением – оно однолюб. Критики требуют соответствия, а вдохновение дарит гармонию. Да и что, если кто-то залапает языком твои чистые мысли, у тебя поднимется рука исправлять – нерукотворное вдохновенное?
– Да, но-о-о… за отсутствие критики придётся… расплачиваться ошибками…
– Придётся – расплатишься! Дешевле выйдет. А чрезмерная придирчивость не совершенствует, а уничтожает… и как раз то, что тебе нравилось. Прислушиваться к критике – это значит постоянно ще-мить-ся из чужого мнения в чужое.   
– Ка-жет-ся, мне всё яс-но… – обиженно произнёс мой собеседник.
– Ну что ты сразу? Есть желание – пиши! Иной раз желание – это тоже талант… как и осознание собственной бесталанности… Пиши! пиши!
– Только никому не показывай, да?..
– Почему?! показывай! Всегда найдутся люди, которым… возможно, понравятся твои стихи. Вот им и показывай и для этих людей пиши. Даже если их будет немного. Даже если это будет всего один человек. Даже если этим человеком будешь ты сам.
– Спасибо…
– Ну что ты, блин, обижаешься?
– …
– Слышишь?!
– …
– М?!
– …
– Блин, действительно, по непримиримости творческие конфликты весьма напоминают – религиозные: и там, и там отстаивают своё святое.
– …
– Пойми: в своих стихах… в отличие от жизни, ты чрезмерно математичен и потому несвободен. В поэзии от перемены мест слагаемых сумма из-ме-ня-ет-ся. В творчестве нужно всё делать на глазок, ибо и оценивается оно на глазок.
– ?!.
– Да пойми ты! В твоих стихах слова… какие-то одинокие… и потому неубедительные… между ними сквозняк гуляет. А поэзия… она, на мою мысль, не столько в слове, сколько в словосочетании…
– ?!.
– И не бойся ты так лишнего в содержании произведения. Лишнее – это тоже жизнь. А то соль в твоих стихах есть, а сольницы к ней – нет. Не говоря уже про разные там… финтифлюшки на ней. 
– ?!.
– Безусловно, тебе есть что сказать людям, но тебе нечего им спеть. Ты слова пишешь, а их надо изображать… а потом ещё и выкладывать в рисунок, а у тебя они поразбросаны. Да и в тебе самом красок маловато…
– А моё мнение такое…
– Я слишком сильно и долго страдал! И потому имею право не выслушивать чужие мнения!.. но высказывать свои… Аж старым стал… Доживите до моих лет!.. а потом уже…
– …
– Да пойми: ты смелый в спорте, отважный в жизни, но боязливый в творчестве.
– ?..
– И вот почему. Да, твои стихи действительно „свежие раны”, однако все они позаклеены пластырем изворотливости, хотя должны быть оголены. Но оголить их теперь опять-таки боязно, потому что больно срывать хорошо приклеенный пластырь… приклеенный с продолжительными усилиями… да и из принципа не станешь… Символы же твои, наоборот… очевидны до назойливости… в то время как должны всего лишь ощущаться. Не создавай поэзию ради поэзии. Это всё равно, что красота ради красоты, бог ради бога и так далее… хотя куда уже далее.
– …
– Пойми: в тщетной и банальной погоне за оригинальной темой ты бежишь от своих желаний. Кстати, похожее происходит и с твоей пер-сон-ой! В стремлении быть непохожим на других ты стал непохож и на себя.
– …
– Однако и к читателю не подлизывайся! А то в одно из утр проснёшься где-нибудь в подсобном помещении лакеем грехов. Создавай лишь то, что захотелось именно тебе, а иначе созданное будет плагиатом чужих желаний.
– …
– Когда создаёшь, не подчиняйся ленивой мальчишеской мысли: „Ай, и так хорошо”.
– …
– И ещё… В паре-тройке твоих стихов я заприметил один и тот же поэтический оборот. Андрейка, не воруй сам у себя.
– …
– Пойми! В твоих стихах нет ни великих тайн, ни просто тайн, ни хотя бы их раскрытия. Ты открываешь читателю очевидное… предчувствованное… и даже подсознательное. А ты открой нам… нечто… невероятное… нездешнее… несуществующее.
– Однако мои стихи не оставили тебя равнодушным… раз ты так много и долго о них говоришь… А что ещё надо?..
– Удобоваримые произведения, рассчитанные на низкие человеческие инстинкты, вызывают общественный резонанс, но это не означает, что они талантливые.
– …
– И, Андрей, не принимай ты собственное творческое достижение за совершенство.
– …
– И не принимай своё просвещение за просветление.
– …
– И прилив сил за прилив слов не принимай.
– …
– И ещё… Запомни: не всё то талантливо, что из тебя прёт.
– …
– И не цепляйся ты к Вдохновению! а то и давать оно будет „отцепного”.
– …
– Не искушайся ремесленным вдохновением.
– …
– Да и вообще, не принимай эйфорийное неудовлетворение за вдохновение.
– …
– И не принимай самовосхваление за самовыражение. С ленным Вдохновением ты стремишься скорее закончить стихотворение, чтоб отдохнуть или радостно восхититься им и показать его кому-нибудь, чтобы восхитились тобой.
Парень так на меня зыркнул, словно я пёрышком взломал сундук с его слабостями.
– И предпочтение за призвание тоже не принимай.
– …
– Ты поэт по натуре, а надо им быть на бумаге… а то и в прозе жизни.
– …
– Казалось бы, жизнь – она рядом, она – вот она, она – у нас, она – мы. Однако ж отразить её в произведении – практически невозможно. А вселить жизнь в произведение – про это я вообще помолчу.
– …
– Да и вообще, почти всё, что в твоих… сочинениях… м-м-м… подобное где-то уже бы…
– Я плагиатом не занимаюсь!..
– Да не ты, а память твоего подсознания.
– …
– Хотя ладно, главное – не кто первый, а кто лучший. Да и переклички Жизней, Позиций и Вдохновений опять-таки… Возможно, они – самое главное в искусстве… Ибо доказывают, что все мы – братья и сёстры. Да и как-то унизительно… отказываться описывать реальные события собственной жизни лишь потому, что какой-то дядька подобные события уже выдумал! Плюс ко всему, есть формулы бытия, которые каждый художник просто-таки морально обязан вдалбливать в души молотом своего таланта! Только вот что делать с твоими литературными штампиками?
– Это штампы качества…
– Люблю вдохновенный юмор, люблю. Я только не люблю художников, которые в своём творчестве отрицают бога или его значимость! – Я в упор посмотрел на Андрея. – Да ещё и предлагают взамен свою личную неопределённую философию жизни или, что ещё хуже, себя!
– Да не морализируй ты…
– В глаголе „морализировать” хотя бы корень добрый.
– …
– И усвой: от форса до форс-мажора – один предлог.
– …
– Будь скромным, а то зачем богу вдохновлять горделивого? Не ставь своё „Я” впереди себя, а тем более впереди бога.
– …
– Соответствуй моральности собственных стихов.
– Ты судишь о людях по себе…
– Да! Да! Конечно! Конечно! Потому что я жил с этими людьми почти в одинаковой стране – то ли в Белоруссии, то ли в Беларусі. Потому что я получил с этими людьми почти одинаковое воспитание – скандальное. Потому что я получил с этими людьми почти одинаковое образование – телевизионное. И потому что я насобирал с этими людьми почти одинаковое количество моральных и аморальных ценностей – плюс-минус грех, плюс-минус крайность. Так вот, раз мы все такие почти одинаковые, и мне понадобилось пострадать, дабы подобреть, то почему ты считаешь себя исключительно добрым человеком? Или почему ты считаешь – а ты считаешь! что, чтобы тебе подобреть, не обязательно страдать?
– Юра, вот ты всё время говоришь: „Почти… почти… почти…” А не кажется ли тебе, что „почти” – это очень существенно, и что из этих „почти” и складываются неповторимые жизни людей?
– …
– …
– Блин, да каб ты жил долго, – процитировав Константиновну, согласно улыбнулся я, и довольный Андрюха – тоже. Однако, как ни в чём не бывало, я продолжил: – И ещё, Андрей, компетентную критику ты всё-таки ищи и ищи активнее. Ибо её долгое отсутствие… по тем или иным причинам… приводит к исчезновению и самокритики, а там уже и до мании величия недалеко. А когда компетентная критика всё ж таки появляется… а она обязательно рано или поздно появляется, то вызывает опасное разочарование в собственной личности. Вот как у тебя сейчас, – с улучшенным самочувствием произнёс я.
– …
– Слышишь?
– …
– Слушай, Андрей, я не такой уж и плохой человек, чтобы терять мою дружбу из-за какой-то там горделивости, – пригрозил я.
– … 
– Слушай, ты! Мне и так тут хреново, блин! И ты тут ещё!..
– Да, ты прав… извини… – произнёс поражённый незнакомец, глянув на меня растерянно-удивлённо-жалким взглядом. – Я пошёл…
– Давно пора…
– …
– Гладкой дороги!..
– Абы не большой…
– Мг!.. „Только зря распинался…”




– Щас посмотрхим на них! – во второй половине дня бодро сказал какой-то плечистый, но сутулый небритый мужичок с животиком, что бесцеремонно въехал на инвалидной коляске в нашу палату, когда я тренировался с бутылками. Голову его прикрывала неустойчивая шапочка „петушок” с „бубенчиками”, из-под которой торчали немытые волосы. На ногах были валенки. – Добрхого здорховья всем!
– … – все были в ступоре, выйти из которого мешала надежда на лучшее.
– Добрхого здорховья!
– …
– Не хочете отвечать, да?
– Доброго… – наконец-то ответили мы.
– Врхемя идёт а врхачи не изменяются, – заявил мужичок, что явно принадлежал к тем людям, которые болтают без точки и запятой, – урхолог ваш тока что сказал мне прхо вас: „Езжай, погляди на покойников” и пшёл…
– Мужчина, а кто вам нужен? – недовольно спросила Тамара.
– Никто мне тут оперхацию делали я лежал в этой палате я часто сюда наведываюсь прхипоминаю как мне тогда было плохо чтобы почувствовать как мне… теперхь… хорхошо… – на последнем выдохе дошептал долгое предложение мужичок, и жадно набрал полные лёгкие воздуха для дальнейшего монолога.
– А шо, вам щас хорошо? – с подколкой спросила раздражённая Тамара.
– Кнечно! не съехать мне с этого места! – оптимистически ответил мужичок, хотя его нижняя часть лба, казалось, скоро сползёт на глаза с закалённым взглядом, которым она уже мешала полностью открываться, – пенсия по инвалидности да я ишшё и сам сиа обеспечиваю рхаботаю…
– Кем? – поинтересовался Витя.
– Я таксую я частник у меня „Тойота” до болезни ишшё купил я её на рхучное упрхавление перхеделал ай я её стока оперхирховал – то рхуль под наше движение на левую сторхону перхедвинул то ишшё что…
– Ну, і як работаецца?
– Норхмально что зархабатываю всё моё прхавда бывает люди замечают значок что за рхулём инвалид и ехать боятся да и гаишник бывает остановит попрхосит выйти прхиходится ноги ему свои худые пказывать но ничио не поделаешь надо прхиспосабливаться…
– А-а со временем… ноги сильно худеют?.. – с волнением спросила моя мама.
– Хочшь пкажу?! кму пказать?!
– Не-не… я так спросила… не надо…
– Да не бойся ты мы ж тут все свои, – успокоил мужичок. Он снял валенки и с каким-то защитным хвастовством поднял штанины брюк. То, что нам открылось, заставило нас отвернуться. Мы увидели – буквально, – буквально кожу да кости, на которых были дырявые шерстяные носки. – Ну как?! крхасиво?! чтоб вы знали большая часть иммунитета находится в костном мозге соответственно в ногах а рхаз у нас с вами связь орхганизма с ними прхерхвана то мы обрхечены на пожизненную болезненность…   
– Паэтаму вы валёнкі носіце?.. – поинтересовалась Зина.
– А это чтоб ноги не мёрхзли но это фантомное ощущение холода…
– ?..
– Это значит мнимое а так я ног не чувствую хотя мне и по-настоящему всегда холодно вообще холодно крховообрхащение ж вже не то после оперхации да и без движения…
– Извините… а как вас зовут?.. – спросила моя мама.
– Для тиа Яша!
– Яков… вы меня, конечно, простите… а-а-а какая у вас травма была?.. Как вы на коляске ока..?
– А у меня не трхавма была…
– Вы-ы-ы с детства… та-кой?..
– Не-э-э еси б с детства не так бы тоскливо было не было б с чем срхавнивать а у меня обрхазовалась спинномозговая грхыжа недавно…
– И сколько вы уже лет на коляске?.. – сочувственно поинтересовалась мама.
– Девять! – с защитной бравадой сообщил „герой”.
– Так это ж много…
– Не-а! у инвалидов год идёт как месяц…
– И что… никаких сдвигов за это время не произо..?
– Не-а! тока в сторхону болезненного чутья на скрхытые цели людских высказываний и действий а сами люди их не чувствуют и птому не понимают за что я на них… также у меня есть сдвиги в сторхону неперхеносимости инфорхмации прхо любую боль и вместе с этим – в сторхону непрхимирхимости с тем что кто-то ходит а ты… хотя я вже и не помню как это – ходить…
– А восстанавливаться вы пробова..?
– Да что я тока не перхепрхобовал и санаторхии и грхязи эти… прхопели какие-то и аппархаты физио… терхапевтические и к знахархю ездил и к бабкам кму тока не кланялся я и моч… урхину пил и даже прхинимал этот… „Херх…” „Херх…” „Херхболайф” во ничио не помогло ипохондрхиком тока сделался даже ипохондрхии боюсь но душу отходил и хорхошо…
– А по Дикулю занимались? В сапогах Дикуля пробовали ходить? А в аппаратах, которые фиксируют коленные суставы и не позволяют ногам подкашиваться, пробовали? – с авторитетной информированностью спросил Володя.
– Занимался я и по Дикулю всяк занимался годы занимался всё бесполезно а аппархаты они же здорховенные тяжёлые с ног сползают и в них как и в сапогах Дикуля можно тока ноги перхеставлять на костылях не говорхя вже прхо ступени чем бы дитя не тешилось как-никак но я занимался годы занимался годы а потом познакомился с ткими же как сам стал тким же как они и рхешил жить как есть они мне к кляске помогли прхиспособиться ездить стал рхаботать вылюднел и даже хтел…
– А эти… люди тоже где-то работают? – заинтересованно спросил Володя.
– Да-да кто где кто таксует как и я кто столярхничает кто начальником рхаботает в товархиществе инвалидов кстати советую вам всем туда вступить там кое-када помощь всякую дают из гуманитархки памперхсы напрхимерх но они тока до перхвой стирхки а мне там даже катетерхы силиконовые подархили! так что… ну и я знаю рхебят так кто на клясках танцует! кто спорхтом занимается в сорхевнованиях учавствуют медали! завоёвывают… (Я подумал, что в спорте и танцах должны царить грациозность, красота и сексуальность, а не неуклюжесть, неэстетичность и снисхождение жменьки зрителей, которые если и получают удовольствие от таких геттозрелищ, то не благодаря, а вопреки, и что лучше бы колясочники направили свою энергию на собственное восстановление – даже если на это напрасно уйдёт вся условная жизнь. По крайней мере, была бы надежда на появление надежды. Ну, а если бы она сбылась, то собственное тщеславие, радость родных, престиж страны и пример воли приложились бы сами собой и были бы не позолоченными, а пожизненными.) …за грханицу ездят саморхеализуются вострхебованы пользу обществу прхиносят корхоче живут как-никак так что не тяните вола на крхышу, – Яков ехидно зыркнул на меня с бутылками, – не терхяйте зрхя врхемя жизни хоть и инвалидной а скорхей смирхяйтесь с ней всё рховно она вас смирхит мед-лен-но и незаметно прхивыкайте к кляскам это всё же лучше чем на койках жить довольствуйтесь новой жизнью а лучше подрхужитесь с ней да-да так и есть потом ишшё буите меня прхоклинать за то что я вас щас не перхеубедил вам повезло что я на вашем пути попался а прхо свои прхошлые жизни забудьте они сломались вместе с вашими позвоночниками может так им и надо жизням тем…
– А я читал… что разработки какие-то ведутся по-о-о восстановлению спинного мозга… – еле выговорил Володя.
– Да ведутся ведутся тока када доведутся до безопасных оперхаций нам с тобой они вже не понадобятся мы с тобой вже тада на том свете шляться буим и молодым во этим они тоже не понадобятся птому что им вже тада за полсотни буит да и спинной мозг – это ж всё-тки мозг а чужих мозгов не вставишь ткое медикам не по зубам это не их прхивилегия хотя и говорхят что нерхвные клетки восстанавливаются но опять-тки – по миллиметрху в год…
– А может… мы ещё ходить будем… – дрожащим голосом произнёс Даня.
– Я тоже рханьше думал что кляска это не моё, – язвительно ответил Яков, – а щас во… – он внезапно поднял свою коляску на дыбы.
– Ой!.. – вскрикнула моя мама и бросилась к нему, ведомая приобретённым инстинктом человекосохранения.
– А ну, отойди! – раздражённо и как-то обиженно приказал самостоятельный Яков, и его коляска, подчинившись рукам хозяина, на задних колёсах стала вертеться, как волчёк. – Видите?! Вы от так должны ей владеть! – Яков укротил коляску, и та опустилась на передние колёса, потеряв при этом какую-то штучку. Мужчина поднял её и с рычащей нервностью стал прикреплять на место. Моя мама уже было порывалась помочь метру, но не отважилась, и он сам еле справился с проблемой.
„Интересно… а как инвалиды-колясочники дерутся?.. Как всадники… что ли?.. – невольно подумал я. – Ну должны же люди как-то драться… как-то же должны…”
– …Вы должны учиться прхеодолевать на кляске рхазные горходские прхепятствия, – как ни в чём не бывало, продолжал Яков, в гримасе потирая заднюю часть шеи, – а иначе всю жизнь буите зависеть от чьей-то жалости и уж кнечно поспорхить с теми кто за вами ухаживает вы не рхискнёте вы буите угождать своим помощникам у нас же в горходе для инвалидов-колясников нету ни съездов ни пандусов прхиходится самому прхеодолевать все горходские прхепятствия: борхдюрхы ступени поэтому рхедко када колясника на улице увидишь все дома лежат как под домашним архестом – негде рхаскрхичаться днями зрхение порхтят а еси б были эти… пульты от телевизорхов так им бы и кляски не нужны были а еси они и выезжают куда в люди так с тким апломбом что аж шеи вытягивают а еси с кем и поговорхят долго так у них потом горхла болят с непрхивычки а дома лежат бледнеют аж серхые изнеживаются накрхучивают сиа до депрхессий от безделия – по сиэ знаю спят плохо птому что не утомляются ни физически ни эмоционально феназепам тока лупят прхигорхшнями попивать начинают дичают рходителей больными делают а те за ними ухаживают но даже рходителям это надоедает да они ж и не вечные а в дом инвалидов попасть – не дай бог там фокусы не выкинешь там вообще ничего не…
– Мам… накрой мне лицо полотенцем… – попросил Даня.
– Начто?
– На-крой…
– А як можна па ступенях ездзіць? – недоумевая, спросил Витя.
– А так становишься на задние колёса и вперхёд тока за перхила дерхжаться надо…
– Ого… так и загреметь можно… – произнёс Володя.
– Так и падают а ты как хтел? куборхем летят перхеломы случаются но ничио несколько рхаз загрхемишь и научишься тут выборха нету даже чтоб прхосто одеться вам прхидётся что-то прхеодолеть поэтому вы должны быть ловкими как обезьяны всё своё дерхжать в порхядке ну да зато некада скучать даже во врхемя скуки но готовьтесь к вечной усталости без задних ног буите домой прхиезжать, – Яша улыбнулся от своей невольной шутки, – а мне хорхошо у меня в доме лифт тока всё рховно перхвые ступени надо на кляске прхеодолевать было врхемя када мне их сосед зацементирховал под съезд но не полностью кнечно оставил немного места сбоку чтобы норхмальные люди могли ходить но они всё рховно возмущались скандалили даже в домоупрхавление жаловались корхоче прхишлось всё рхазбивать а ишшё говорхят: „Инвалиды должны быть полноценными членами общества!” как будто мы таковыми не являемся хоть бы кто нас человеками назвал или хотя бы грхажданами или на худой конец прхиматами так нет же всё инвалиды да инвалиды – ай пшли они! я и не рхвусь становиться полноценным членом общества так морхально легче…
Я подумал про то, каким образом и кто будет заносить меня на четвёртый этаж моёй „хрущёвки”, в которой, естественно, лифта нет.
Заворожённая Зина подвинула свою скамеечку ближе к Яше, взявшись за сиденье, что оказалось наполовину оторванным. Поэтому, когда женщина отпустила его, оно спружинило выстрелом, от которого содрогнулась даже Яшина коляска.
– А ё-о-о-о! – завыл Яша. – У тиа шептуха знакомая есть?
– Ёсць… – ответила испуганная Зина.
– Завтрха пускай сюда прхиедет от испуга меня пошепчет, – шутя распорядился Яша.
– А яна толькі на месцы шэпча, – по-колхозному кокетливо отшутилась Зина.
– Ладно подъеду… – вновь пошутил сконфуженный Яша.
– Прыязджай, – по-залихватски дала согласие шутя ожившая женщина.
– Зін…
– …
– Зін.
– …
– Зінка!
– Ну шо ты хочаш?! – наконец-то отвлеклась жена от Яшиной речи.
– Павярні мяне, – неожиданно приказал Михаил.
– Шо-о?
– Павярні мяне!
– Ага! Шчас! Усеўся Мішка на кукішкі! Сам жа ўжо круцісся, як уюн на скавародкі!
– Па-вяр-ні мя-не.
– Гуляй.
– Зин, ну поверни мужика, – явно не от заботы попросила за Мишу Тамара.
– Хай сам павернецца…
– Давай, Мишка, я тиа поверну…
– Ану, не падыходзь да яго, Тамара! Я сама… Куды цябе?!
– Ды хоць куды…
– Хоць куды! Ты ў мяне шчэ – хоць куды!   
– Яков… а вообще так… инвалидам тяжело среди людей?.. Людские взгляды и-и-и так далее… – грустно спросила мама, потому что предчувствовала ответ на свой вопрос, как, кстати, и все остальные.
– Плохо не то что вас будут не тактично рхазглядывать и шептаться я напрхимерх када на меня искоса смотрхят тоже на них смотрхю в упорх смотрхю прхямо в глаза смотрхю а иногда даже здорховаюсь с ними а они виновато отворхачиваются ждут пока и я отверхнусь и опять косятся и смех и грхех но плохо не то что вас будут не тактично рхазглядывать а то что от вас будут тактично отводить взгляды даже с отзывчивыми вздохами и это ишшё хуже чем прхосто недовольное отведение глаз, – метко высказался Яков, – а ишшё хуже что людям почему-то буит казаться что вы больные ишшё и на голову а хуже этого то – что будут думать прхо вас люди точно будут думать это чувствуется и думать они будут прхо то чтоб скорхее забыть вас птому что вы для них наглядная боль и вызываете у здорховых людей отторхжение и это норхмально для бессерхдечной трхусости а хуже того то что они не будут вас стесняться они будут игнорхирховать ваши прхосьбы но некоторхые будут относиться к вам не так рхавнодушно када сунут вам милостыню лишний рхаз напомнив вам прхо ваше горхе када не прхимут от вас угощение када будут вам поддаваться када захочат воспользоваться вашей инвалидностью в мелочных корхыстных целях для вас теперхь любой человек может быть опасен – от большого до малого и это вже совсем плохо а хуже всего что перхед вами перхестанут хвастаться с одной сторхоны это хорхошо а с дрхугой сторхоны: обычно хвастаешься перхед теми кто для тиа имеет значение а самое худшее что чего бы вы в жизни ни достигнули вам не будут завидовать на вас низачто не будут злиться и даже обижаться птому что вы для людей… крхоме рхазве что детей – недочеловеки даже для тех кто буит вам чистосерхдечно соперхеживать…
„И правда… – подумал я, – в той же самой иронии разные инвалиды… да и старики преподаются… как какие-то нелепые существа… А распространяются ли на недочеловеков нравственные законы… или хотя бы беззаконие?.. И есть ли у недочеловеков хоть какие-нибудь пути… или хотя бы тропки?..”
Выгнать смелого Яшу никто не осмеливался из-за неискреннего, но сочувствия.
– А как с половой жизнью?.. – наконец-то отважился спросить Володя, понизив голос до еле слышимого.
– Что?.. – спросил Яша.
– А-а-а с половой жизнью как?!.
– А тиэ это начто, гриб старый? – шутя возмутилась Тома. – И больной!
– На всякий пожарный случай… – застеснялся „гриб”.
– Никакой норхмальной половой жизни у вас быть не может, – заявил на всю палату Яков с естественной хмуростью, – так что пока со врхеменем желание не ослабнет прхидётся на стену пополазить да и на потолок, – Яша горько улыбнулся, – не ну есть там какие-то лекархства которхые врхеменно эрхекцию вызывают каверхджект напрхимерх но они я слышал очень-очень дорхого стоят – еси не платить за квархтирху и не есть то на пенсию тока неделю миловаться можно и лекархства эти нужно самому колоть прхямо в орхган а это постоянный рхиск да и медицина в постели… – Яша скривился.
– Яков… – сдавленным голосом произнесла мама.
– Что ты хочешь? – с усмешкой спросил непрошенный собрат.
– Скажите… а-а можно таким образом детей сдела..?
– Так а как еси чувствительности нету? нету чувствительности – нету удовлетворхения нету удовлетворхения – нету семяизверхжения нету семяизверхжения – нету детей а что до меня то я дочку ишшё до грхыжи свархганить успел шестнадцать годов вже вымахала бомбиза – зад больше чем у матки…
– О! Яшка. Ты опять к нам пожаловал? – вошла медсестра в палату.
– А как же! добрхого здорховья Константиновна! – с наивной радостью произнёс уже и так довольный Яша.
– Доброго, доброго. Ну, как твои дел..?
– Как обычно – лучше всех! во, нарход жизни учу! – туда-сюда ездил перед медсестрой Яшка.
– Так, ты, я вижу, опять людей напугал так, шо аж?..
– Да вы что?! ни в коем случае! скажите, рхазве я вас напугал?! Константиновна, а где моя любимая медсестрха?!
– Какая?.. – недовольно спросила медсестра.
– Ну Нина Грхигорхьевна!
– Так, Яшка, выезжай уже отсюда. Тиэ пора.
– Не, мне спешить некуда, я ишшё хтел…
– Пора-пора, выезжай.
– Куда, Константиновна?..
– На все четыр… в одну сторону… Давай, давай, давай, – по-доброму сказала медсестра сквозь снисходительную ухмылку и по-доброму вывезла Яшку за дверь, как недочеловека. – Вы ж его не слушайте, а то он вам тут ужасов понарассказывает.
– Мам… поставь бутылки…
– А почему ты так мало потренировался?
– Ай… что-то перехотелось…




После ужина из-за двери палаты высунулась половина подруги моей мамы и, проигнорировав приветствие, стала бегло шнырять прищуренными цепкими зенками по помещению. Наконец-то её резкий взгляд споткнулся об меня, и я искренне улыбнулся ей. Но неожиданно она пошла смотреть дальше и, не найдя лицо моей мамы, которая относила в столовую посуду, исчезла.
Когда мама вернулась, я, глубоко вздохнув, подумал – для того чтобы только отнести посуду, она слишком долго отсутствовала, а для того, чтобы поговорить со встреченной на коридоре подругой, слишком мало.
– Представляете?! – вдруг обратилась мама ко всем в палате. – Останавливает меня сейчас какая-то женщина… а я ж в белом халате, и она посчитала, что я санитарка, поэтому и просит меня: „Ой, а вы не могли бы моему сыну мешок с мочой слить перед сном? А то мне щас на поезд”. Я спрашиваю: „А почему вы сына оставляете?” А она отвечает: „Дык у меня ж хозяйство: корова, куры, поросята…”
– Тамар… а шо з гэтым хлопцам случылася?.. – полюбопытствовала Зина.
– Да шёл себе, а тут кто-то во двор ворота железные ставил, поднять надо было… тяжёлые, видно, были. Ну и, знаете ж, как обычно: „Хлопец, помоги!” Он помог, ну а тут ворота повело, все отскочили, а он…   
– А вунь, у другой палаце шэйнік ляжыць, дык за ім матка таксама не даглядае, сядзелку наняла, і ўсё, – наконец-то отреагировала на слова моей мамы Зина.
– А где она работает? – спросила Ольга.
– А-а ў яе фірма свая, шо лі… Ходзе тут па калідоры… ся та-ка-я… – Зина смешно и отвратительно повиляла бёдрами.
– Тамара, а что с этим шейником случилось?.. – вновь полюбопытствовала молодая.
– Что, что! – передразнила та. – С балкона на балкон перелазил.
– Ой, а скока я лазил, када Оля ключи забывала… – виновато-испуганным голосом признался Володя. – А это ж шестой этаж…
– Ну и что тебе сказать? Дурак, – заключила Ольга.
– Да-а, када матка матцы рознь, то жонка жонцы – і падаўна, – заключил Виктор.
– Ну… как ты… сынок?.. – спросила моя мама.
– Нормально.
– А это я тётю Риту на коридоре встретила… так меня так догло не было…
– Не так уж и долго. Она сюда заглядывала.
– Кто?..
– Тётя Рита.
– И что?..
– Ничего. Глянула на мяне только, и исчезла.
– Теперь я всё поняла…
– Мам, что с тобой?
– А что со мной?..
– Ну, ты как будто не в себе.
– Дурачок… всё в порядке…
– Ну я же вижу, что что-то не то.
– Да ну, перестань…
– Ну что „перестань”?! Что „перестань”?!
– …
– Рассказывай, что случилось?
– …
– Мам!
– …
– Ты слышишь?
– …
– Кто тебя обидел?
– …
– Тётя Рита?
– …
– А?
– Ой, сынок… зачем ты спрыгнул… зачем?..
– Кажется, теперь и я всё понял.
– Что ты понял?.. Что?..
– Я понял, что подруга твоя тебе что-то наговорила!
– Ай… бог ей судья… Зачем же ты спрыгнул… заче..?
– Что она тебе сказала?!
– …
– Мам!
– Ничего…
– Ну как „ничего”?! Что-то ж сказанула, что ты сама не своя!
– …
– Ты слышишь?!
– …
– Мамочка, ну не держи в себе…
– Она сказала…
– Ну?
– Она сказала… чтоб я слишком за тебя не переживала… потому что ты обо мне не думал, когда с моста спрыгивал… и что… и что… ты эгоист… раз решил уйти из жизни раньше родителей…
– Так, возмо…
– …И-и-и она сказала… что я молодая… и могу себе ещё ребёнка родить…
– И что ты ей ответила?
– Что она мне больше не подруга…
– Мамочка, ну так в чём тогда проблемы? Забудь про всё…
– Как, сынок?.. Как?.. Как мне забыть, как мы с папой тебя в той вечер из университета ждали, места себе не находили… Я впервые в жизни видела, как твой папа плачет… Ой, сынок, зачем же ты спры..?
– Как?.. Как так плакал?… Да ты что?..
– Да, сынок, да…
– Только не это… только не это… Лучше бы даже безразличие…
– …Стояли с ним, в окно смотрели… тебя ждали… думали, что ты где-то у кого-то задержался… или вообще ночевать остался…
– Где?.. у кого?.. Разве я мог?..
– Да… но мы надеялись на лучшее… Хотя у меня уже с самого утра на душе неспокойно было… тош-но как-то… Весь день с этим боролась… Потом… потом вижу… по шоссе „Скорая помощь” пронеслась… как по мне… мигалками прон-зи-тель-но оглушила… Я стала плохие мысли отгонять… Зачем же ж ты, сынок?..
– Мам, а что… воз-мож-но… меня в-в-озле нашего дома в больницу везли?..
– С вокзала так ближе всего…
– А во сколько „Скорая помощь” проезжала?..
– Как раз, сынок… как раз… как раз в то время… когда тебя… Ой, не могу…
– Ну, мам… ну… не плачь… Не плачь, мам…
– …Потом… з-з-вонок в два часа… У меня тут же всё внутри оборвалось… потому что плохие вести приходят спешно… Девичий голос… такой… укоризненно-весёлый, спрашивает: „А вы знаете, где щас ваш сын?” А я стою и боюсь спросить, где… А когда услышала, что ты в реанимации…
– Ну, мам, ну что ты… ну не надо… слышишь… Не плачь…
– …Я ей говорю: „Мы выезжаем”… Она говорит: „Всё равно вас к сыну ни за что не пустят”… Я её спросила… Она мне сказала своё имя… Я ей сказала: „Ирочка, детка, посмотри там за моим сыном, я тебя отблагодарю”… Та весело ответила: „Ну конечно”… Потом я трубку мимо аппарата перевернула и стою… вдохнуть не могу…
– Мам… ну не…
– …Решила с папой на телефоне сидеть… Звонили, звонили, звонили… Состояние тяжёлое, тяжёлое, тяжёлое…
– И что, ты Иру от-благодарила?
– Конечно…
– А я думал, она бескорыстно со мной нянчится…
– …Мы и врачам доллары давали перед операцией… А после неё стол накрывали…
– Правда?!.
– …Папа, горем убитый, бегал продукты покупал… Зачем?.. зачем ты спрыгнул?..
– Так я не понял, в-в-рачи потребовали всего этого?
– Даже не намекали… Им ничего не надо… Вообще-то говоря, они ни в чём не нуждаются…
– Так тогда з-з-ачем… по-о-чему… как?..
– По инерции… Больные по инерции дают… врачи по инерции берут… А остановить её одним и другим мешает то… что кашу маслом не испортишь…
– И тем не менее… как можно брать от несчастья?
– …Зачем же ты спрыгнул, сынок?.. Зачем?..
– …
– …Зачем ты такое совершил?..
– Ну, мам… ну всё ж уже в прошлом… не плачь… Слышишь?.. Не плачь…
– …А тут, как на лихо, редактор начал именно теперь папу давить… вместе с большинством… Этот… божок!.. обслюнявленный… подлизами!.. позёрами!.. да прихвостнями!.. импозантными… Сплетники и заговорщики!.. сплетни про сплетни распускают!.. Лентяи подневольные!.. Они на летучках… где действует принцип: „Разделяй и властвуй”, один перед одним один одного…
– Они же этого божка и слижут!.. А потом и сами себя!.. Будь спокойна!..
– …И главное же… среди них есть уважаемые и заслуженные люди… А некоторые даже были и на коне, и под конём…
– Плохое минуло… успокоились… расслабились… размякли… расплылись…
– …Твой папа нарасхват… но сменить ему место работы… значит, существенно потерять в зарплате… А сейчас, когда для тебя особенно нужны деньги, а скоро понадобятся большие деньги, ни про какое достоинство и мысли быть не может!..
– …
– …Ты прямо на железную дорогу упал… на шпалы…
– Что-о?..
– …Представляешь… если бы в тот момент по ней поезд поехал?.. О-ё-ё-й… Сынок, сынок… Зачем же ты спрыгнул?.. ну зачем?..
– …
– …Когда тебя в реанимацию доставили… у тебя давление было… семьдесят на сорок… а температура… тридцать пять и… О, господь ты мой, бог…
– …
– …Юра-Юра… Зачем?.. зачем?.. ну зачем же ты?..
– Ну, мам!..
– …Слава богу, что тебе успели оказать помощь в первый час после происшествия… когда ещё человека можно спасти… с большой долей вероятности… Врачи называют этот час „золотым”…
– Спа-си-бо…
– …Операция твоя четыре часа длилась… У тебя во время неё два раза сердце останавливалось… Тебе делали-и-и элек… …тростимуляцию сердца… этим… фри… фри… фрибиллятором, кажется… или дефибриллятором… Ну шоком, короче, представляешь?
– ?..
– Ну, знаешь, в фильмах часто показывают… два утюга таких маленьких… под напряжением к бокам прикладывают?
– !..
– Хирург после операции сказал мне: „Да, кровавый мальчик попался”… Переливание крови… м-м-м-м!.. Кровь от бичей да алкашей… А з-з-аведующий сказал… что если ты первые десять дней после операции протянешь… то будешь жить… а если нет, то… И добавил… что, дескать, как бы там ни было, но если у человека была одна попытка покончить с собой, то… то будет и вторая…
– Батюшки вы мои…
– …Мы с папой эти дни считали… а они всё не кончались и не кончались… Бога просили: „Пусть любой… только б живой…”
– Ну, мам, ну… Ну, мам…
– …Как мы это с твоим папой пережили – не знаю… Заче..?
– Ну, мам, ну не н-н-ад-о… Ну… ну… ну не плачь…
– …Сынок…
– Что, мамочка?! что?!
– …Сынок… твоя мама теперь безработная…
– Как так?!.
– …Я уволилась… Чтоб тебя досматривать…
– …
– …Вот так, мой родной…
– …
– …Директор вызвал меня и говорит: „Либо выходите на работу, либо увольняйтесь”… А потом добавил: „Вы ж не обижайтесь. Я ж с вами не как человек разговариваю, а как администратор”… И вздохнул: „Всем нелегко…” А сам поглядывает на меня… уже как на изгойку… Хотя я ею уже была с той поры, когда протестовала против включения в штат „искусственных душ”…
– ?..
– …зарплату которых получали живые начальники… Ко-ро-че го-во-ря… моё увольнение было неизбежным… ты сам понимаешь… Не-из-беж-ным… Как и просо на оконной раме…
– ?..
– …Для приманивания крылатых вестниц…
– …
– …
– Н-н-н-у… ладно… как-нибудь переживём… Только ты не плачь, мамочка… Не плачь, хорошо?.. И не слушай больше никого!.. И ни с кем не разговаривай!.. Хорошо?!. Нет, ну разговаривай, конечно, только делай это исключительно с добрыми людьми…
– А как узнать, добрый человек или нет?.. Если даже подруга такое говорит, то чего от других ждать?.. Помнишь, Лидия Ивановна с твоими одноклассниками приходила?
– Ну!
– Так она мне тоже не радостные слова про тебя сказала наедине…
– Какие?..
– Она сказала: „Да, пропал хлопец”. Меня эти слова чуть не убили… Её переживание за тебя… было не наигранным… а невольно сыгранным…
– Да, но зачем?..
– Не знаю… Ради невольного приличия, наверно… А ты зачем спрыгнул?.. М?..
– Я-а-а-сно, блин… Я тебя понимаю… Лидия Ивановна мне тоже больше никто!.. Жаль… Жаль… Очень жаль…
– …Я… как увижу где высокого парня… так и всё мне… Выйдем с Тамарой на коридор… наревёмся… Сынок мой, сынок, зачем же ты спрыгнул, Юрочка?.. Я ж тебя здоровенького родила…
– Ну ты опять, мам… Не надо, не плачь… Мамочка, не плачь…
– …Зачем же ты спрыгнул… заче..?
– Да потому что дурость это была несусветная!.. Необратимая!.. Сам не знаю, как и чем теперь дышать!.. Боже, неужели это со мной произошло?.. Неужели у меня не действуют ноги?..
– …
– …
– …
– Мам… давай я тебе лучше молитву прочту…
– Да какая молитва, сынок?.. Мне здоровье твоё нужно, а не мо-мо-литва… Н… не верю я теперь во всё это… Конца не видно нашему концу-у-у-у…
– Мамочка, ну не плачь, слышишь, не плачь… Если ты не веришь, то и я не буду… ты только не плачь… – произнёс я и снял с себя нательный крест.
Остаток вечера я всячески утаивал от мамы своё состояние, а когда все заснули, начал плакать. Плакала моя плоть. Плакала моя душа. Плакала моя совесть. И всё это – под дыхание, похожее на урчание в животе, и под неудержимый гулкий хохот со скрежетом того, что во мне сидело. Я подумал, что всё ж таки та монашка сочувствовала человеку вообще, богу во мне, а не мне лично, и взял с тумбочки градусник, чтоб откусить и проглотить его серебряный кончик. Однако, постучав стеклянной „волшебной палочкой” об зубы, не сделал этого – по множеству причин.
Я чувствовал себя даже не ничтожеством, я чувствовал себя – инвалидом.
Темно было на небе… Темно было на улице… Темно было в палате… Темно было во мне… Не было только моего „Я”…       





















Вдоволь насытившись порожним сном, обслюнённый Юра проснулся с упругим восприятием реальности. На завтрак он ел манную кашу, закусывая её яйцом, а во время обхода на вопрос лечащего врача: „Как дела?” ответил: „Ни-как…” Юрин взгляд безуспешно гонялся за „мурашками” перед глазами. Даже когда полотенце неожиданно сползло с перекладины прямо ему на лицо, его сердце перекачивало словно сгустившуюся кровь. Внутренним миром парня было:…………………………………………………………………………………...…………………………………………




– Здравствуйте. А кто здесь Рыдкин? – спросила какая-то медсестра, что вошла в палату с капельницей. Я увидал – какая она певуче красивая!
– Вот, вот, тут, – оживившись, ответила моя мама, а Тоня подняла голову с колен.
– Вам лекарство, – любезно произнесла незнакомка и поглядела на меня, но её девичья застенчивость превратила глагол „поглядела” в словосочетание „мельком глянула”. Я увидал – какие у неё выразительные глаза!
– А вы что… новенькая, да?.. – флиртуя, спросил Володя, и улыбка девушки выпорхнула белыми птичками и разлетелась по палате. Я почувствовал – какую целомудренную, какую щемящую нежность она излучает!
– Не совсем, – с шутливой и стыдливой кокетливостью ответила серьёзная медсестра, в которой ощущалась – органичная скромность! – Я в вашем отделении уже семь суток работаю… только на первом посту. А на вашем я вашу Эмму заменяю – у неё сегодня день рожд…
– Дык вы б ужо і заставаліся тут з намі!.. замест Эмы… – искренне предложил какой-то устыжённый Витя.
Миша высунулся из-за спинки кровати.
Медсестра наклонилась, и её ясно-белый с небесным отливом халат чуть слышно зашуршал, и это шуршание было похоже на шутливый шёпот ребёнка. Само усердие безболезненно поставило мне капельницу. Я почувствовал в незнакомке – нечто родное!
– Нет, я только сутки с вами буду, – с сосредоточенностью на работе ответила статная девушка, ещё раз мельком глянула на меня и грациозно вышла – лёгкая и хрупкая, как „динь”.
Тоня опустила голову на колени.
„Вот бы познакомиться с нею… – думал я про незнакомку. – Вот бы… вот бы… Это… это было бы… Это было бы нечто неизъяснимое… Вот бы познакомиться с нею… хотя бы просто так… Хотя бы попросту поговорить с нею… хотя бы ни о чём… хотя бы подумать с нею вместе… хотя бы некоторое время… мне б и этого хватило… На дружбу я даже и не надеюсь… не говоря уже про… Надо с нею познакомиться… Надо с нею познакомиться… Я познакомлюсь с нею… А потом что?.. А потом я… потом я… попрошу её… чтоб она пришла ко мне поговорить… Поговорить?.. Да… Она не придёт… Да… да… она… наверно… не придёт… Она не только не придёт… но даже не согласится придти… Да нет… конечно… не согласится… В ней ощущается недоступность… недосягаемость… непостижимость вселенной… высокородие… вольноцветие… Зачем я ей?.. Зачем?.. Зачем я ей… если я даже себе не нужен… Да и занята она… на работе всё ж таки… Точно… не согласится… Бесконечность процентов… Забуду про всё…”
Дверь в палату раз за разом открывалась – незнакомка глядела на капельницу и обвевала меня бризом своего взора, а я мог ответить ей лишь холодком безнадёжности. Однако сердце моё билось в несколько раз быстрее, чем падали капли в фильтре. Примерно через час, который, кажется, длился всю мою жизнь, она пришла снимать мне капельницу.
„Боже мой… какая ты… боже мой… Скоро ты исчезнешь… сейчас ты выйдешь… вот-вот ты пойдёшь… это невозможно… это невозможно… надо рискнуть… надо рискунуть… Никакого риска… даже тогда… когда его нет… А плевать… плевать мне на мой закон… я хочу с нею заговорить… хоть бы просто перекинуться с нею фразами… хоть бы просто заговорить с нею… А как обратиться к ней?.. С чего начать?.. Нет… нет… Не могу… не могу… Через мгновение ты услышишь стуки моего сердца…”
– Ну вот и всё, – сказала девушка и выпустила белых птичек.
– А-а… Хрр… хрр…
– Что?
– Я-а-а это… А-а-а как вас зовут?..
– Света. А вас как?.. – взаимно смутилась девушка.
– Юра…
– Очень приятно… – искренне произнесла Света.
– Мне тоже… Ну… я имею в виду… относительно вашего имени…
– Я поняла, – улыбнулась девушка, и я – на всю планету.
„О… боже… А что… если?..”
– А вы-ы-ы заходите ко мне… Э-ы-ы мне было бы приятно с вами поразговаривать…
– А когда?.. – заинтересованно спросила Света, и во мне что-то родилось.
– Так… э-э… когда хотите… Когда освободитесь… более-менее… тогда и приходите… Я всегда здесь…
Света искренне улыбнулась на мою случайную шутку и выпорхнула.
– Мам.
– Что?
– Дай я побреюсь… и-и-и голову надо помыть… как-ни-будь… „Чистым буду страдать…”
12:00. „Придёт… придёт… обязательно придёт… я уверен в этом… Надо только подождать… надо подождать… Волнуюсь… волнуюсь… волнуюсь… Она так на меня глядела… у-у-у… Точно придёт… точно… Она даже глядит красиво… У неё даже взор красивый… А что ты ей скажешь?.. О чём же мне с нею говорить?.. На какие такие темы?.. Мне нечего рассказать… я не знаю жизни… Наверно… ей со мной будет скучно… Да… наверно… Я скучный человек… и ей будет со мной скучно… О… это ж… это ж… это ж получается… что у меня… первое в жизни свидание… в некотором смысле… натянутом… а я не знаю… что на нём рассказывать… Хуже… мне попросту нечего рассказывать… вообще… Нет… ну есть… конечно… что рассказать… но всё оно негативное… нежно говоря… А если у неё парень есть?.. Или вообще муж?.. Что тогда?.. Я и не подумал… Ну и ну… Хотя что я переживаю… я же с самого начала не мечтал о чём-то большем… чем попросту разговор… Хотя… подсознательно… Ну… ладно… что ж делать?.. Что делать?.. Что мне ей хотя бы сказать… с чего начать?.. Может… с погоды?.. Так я её не ощущаю… Может… начать сначала?.. Так его нет… и быть не может… Что ж тог-да де-лать?.. А ничего… подготовлюсь… подготовлюсь… я подготовлюсь… Или буду попросту слушать её… да и всё… Это куда более приятно для меня… Буду просто её слушать… Пока ей не станет со мной скучно… Только бы это произошло не слишком быстро… Только бы не быстро… Хоть бы наглядеться на неё… как следует… хоть бы наглядеться… И это хлеб… Когда же она придёт?.. Когда?.. Известно когда… когда освободится… Более-менее освободится… Хотя это неважно… Главное… что она придёт… придёт… придёт… Как я рад… Как я рад… боже… как я рад…”
13:00. „Что-то не идёт… Что-то не идёт… Что-то нет её… Где же ты?.. Где?.. Света… а?.. Почему тебя нет?.. Почему?.. Почему?.. Ну как „почему”?.. Занята ещё… Она же на работе… Это я тут бездельничаю… а она работает… Я понимаю… Я всё понимаю… Но всё ж таки… почему её нет?..”
14:00. „Блин… что ж такое… а?.. Что ж такое?.. Нет Светы… Да… что-то не идёт… что-то не идёт… Нет её… нет… Нет… и всё тут… Почему же ты… Светочка… не идёшь ко мне… а?.. Время идёт… а ты не идёшь?.. Почему?.. Ты же обещала… взглядом обещала… я видел… я чувствовал это… Света… Света… почему же ты не идёшь?.. Почему?.. Ты же обещала… Нету-нету-нету-нету-нету-нету… А я так и думал… я так и думал… что она не придёт… Потому что я ей не нужен… А и правда… зачем я ей?.. А?.. Зачем?.. Зачем я ей даже для… первого и последнего разговора?.. Зачем ей инва…”
– Ой… да мы же сами со столовой еду носим… не нужно было… – оробев, произнесла Воспитанность маей.
– Берите-берите, сейчас остальным принесу, – сказала Света и выпорхнула.
– О-о-бе-э-э-э-д! О-о-бе-э-э-э-д! – послышалось на коридоре, а девушка уже принесла на подносе очередную порцию обеда, а потом ещё, ещё и ещё. Света так шустро их приносила, что казалось, они находятся на волнующей грани падения, но девичья непоколебимость делала эту грань очень широкой.
– Здесь никого кормить не надо? – спросила Света.
– Меня!.. Меня покормите!.. – вызвался Володя.
– Молчи уже, беспомощный! – по-доброму осекла его Тамара, хотя он уже и так как-то устыжённо опустил перед девушкой голову.
Глянув на меня, Света выпорхнула, а с нею и её улыбка.
„Вот бы она меня покормила… Это было бы нечто… Мечты… мечты… А что нам говорит Реальность?.. А она говорит… что Света на меня вновь глядела… А это значит… что она обязательно ко мне сегодня придёт… обязательно… Ибо я загадал… что если она на меня сейчас поглядит… то… То что?.. Нет… не факт… Волнуюсь… волнуюсь… волнуюсь… Когда она придёт?.. Когда?.. Когда она придёт?.. А?.. Когда?.. Я так думаю… что-о-о… наверно… во время „тихого часа” она более-менее освободится и придёт… Да… точно… только так… во время „тихого часа”… во время „тихого часа”… Слава богу… Слава богу… придёт… Слава богу… ждать недолго… Ем без аппетита… волнуюсь…”
16:00. „Вот-вот… вот-вот… вот-вот… Сейчас… сейчас… скоро… Зайдёт… зайдёт… вот-вот зайдёт… Шаги… шаги… Тихо… шаги… Сейчас откроется дверь… тихо… Она – не она?.. Нет… прошагала мимо… Не она… Жаль… Очень-очень жаль… Буду слушать дальше… Да должна придти… Не может быть… чтоб не пришла…”
16:30. „Тих-тих-тих… Шаги – не шаги?.. М?.. Тихо… тихо… Шаги… Шаги… Шаги… шаги… слышу шаги… Нет… это так что-то… Дверь открывается… Вот она… Блин… сестра-хозяйка… Какого… ты сюда заглядываешь?.. Дразнишь только… Нет… наверно… никто не придёт…”
17:00. „Больше не можешь… Больше не можешь… Больше не можешь… Больше не можешь… Всё… я больше не могу… Не могу больше… Сколько уже можно?.. Скажите… сколько?.. У меня уже эмоциональное опустошение от этого ожидания… Вялость какая-то… Что делать?.. Что делать?.. Делать что?.. За что мне это?.. За что?.. За что… за что… за что… за что?……………………………………………………………………………………..И всё ж таки… Света… я хочу тебя видеть… я хочу с тобою разговаривать… я хочу с тобою иметь отнош…”
– Привет, – сказала мне Света, наполнив меня меня животворной энергией и при этом не повредив больной тишины палаты.
– Привет… – ответил я и шустро сбросил с себя одеяло до пояса, чтобы не выглядеть совсем уж жалко. На меня мгновенно повеяло холодком, словно я открыл холодильник, и мои руки туго заязались на груди.
– Вот, садитесь сюда, пожалуйста, – вежливо предложила Свете мама, а сама, услышав Светино „спасибо”, вышла.
– Ну, как ты?.. – волнуясь, приятно прикоснулась ко мне девушка местоимением „ты” и плотно придвинула свой стул к моей кровати, закрыв „холодильник” и развязав меня.
– Очень-очень хорошо… – искренне ответил я и подпёр затылок ладонью, хотя мне и так было удобно созерцать…
– Я хотела к тебе раньше придти, но лишь сейчас от работы освободилась… и от раздумья…
– Какие-то колебания?..
– Уже нет.
– Спасиб… мг…
– Тебе спасибо…
– Ну… как вам здесь… э-э-э… тебе работается?..
– Тяжёлое отделение… Очень тяжёлое… Нет… это нельзя передать… – ответила Света, передав всё своей какой-то беззащитной скорбью.
– А как ты попала сюда… такая?..
– Какая „такая”? – улыбнулась девушка.
– …
– ?..
– Ну откуда ты?..
– Сверху.
– Как?.. – удивился я.
– С самого. С девятого этажа. Я там в кардиологии работала. Потом здесь девочка в декрет пошла, освободилось место, и мне предложиди сюда перейти, я согласилась.
– Кардиология, наверно, более лёгкое отделение?..
– Да, там легче. Значительно легче.
– Зато здесь, я знаю, больше платят… и отпуск здесь больший. Так что вообще-то ты правильно сделала, что сюда перешла…
– Нет… я об этом даже не думала… – ответила Света так невинно, что, впечатлённый, я почувствовал себя пятном мазута на её халате: „Извини…”
– Ты что, не за что, – сказала девушка и осветила меня всепрощающей улыбкой. – Я перешла в это сложное отделение, чтобы повысить свои профессиональные навыки. Чтобы потом… ещё более быстро и безупречно помогать больным… Они очень… очень чувствуют нужду в скорости и безупречности…
– Что правда… то правда… – задумчиво подтвердил я. – А ещё мы чувствуем нужду в терпеливости.
– Это само собой.
– Хотя все они почти несовместимые…
– Есть начинания, которые необходимо доводить до конца, даже если его не может быть.
– О! А как ты не чувствуешь брезгливости к чужим… да ещё и больным телам? – улыбнулся я.
– Брезгливость к неродным людям имеют лишь те, кто брезглив к самому себе, – жёстко ответила Света.
– …
– Это же касается и душ.
– Извини…
– Да при чём здесь я?
– …
– …
– А-а… как ты пришла в медицину?.. Гены?..
– Никакой связи. Я сама мечтала.
– Значит, божьи гены. Кстати, а-а-а ты… извини… ты в бога веришь?..
– Нет… – виновато ответила Света.
– Я тоже, – показал оправдательную солидарность. – Страшно, наверно, в медицине работать – ответственность большая. Не боишься?
– Нет. В работе я как будто не я. Я превращаюсь в саму концентрацию. Хотя всё равно переживаю за больных, и это помогает мне ещё больше концентрироваться.
– Понятно.
– …
– О! А в медицине много смешных случаев?
– Очень… Но я никогда не смеюсь. И другим не советую.
– Понял…
– …
– Смерть… ви-де-ла?..
– А-а… тебе это зачем?..
– Не знаю… навеяло… творческое любопытство, что ли…
– А ты занимаешься творчеством?
– Упаси бог!.. Просто это моё Любопытство без него скучает, поэтому и интересуется про… смерть… на-при-мер…
– Перадай своему Любопытству, что в Смерти образности нет.
– Значит… ты её… ви-де-ла?..
– Один раз… издалека… Но мне этого хватило на всю жизнь…
– Ну… и… как она выглядит?..
– Кто?
– Ну она… Смерть…
– Она не она, а скорей оно.
– А оно… как выглядит?..
– Никак, у Смерти вида нет. И в э-том са-мый у-жас…
– А разве ты ещё не избавилась от этого ежедневного чувства?
– Скорее привыкла к нему…
– А искусство вообще-то уверяет, что Смерти нет.
– Вот именно, что нет… не с кем договориться…
– А какого тогда, по-твоему, рода Жизнь: мужского, женского или сред-не-го?
– Скорее высокого. Хотя с Жизнью иной раз сложнее договориться… чем со Смертью…
– …
– Юра, а ты-ы-ы, наверно, учишься где-нибудь?.. – поинтересовалась девушка, словно погладив меня моим именем.
– Учился… В университете…
– А на каком факультете?..
– На филологическом…
– Девичье царство? – спросила Света, и её уста прогнулись.
– Девичье рабство…
– Кто хозяин?
– Нет, там хозяйка. И зовут ей – Меркантильность, – ответил я, и мой ответ выровнил Светины уста: „Чем же ты тогда мечтаешь заниматься?.. Если, конечно, этот вопрос тебя не смущ…”
– Не смущает… Некого смущать… Теперь я уже ни о чём не мечтаю… – вздохнула моя Безнадёжность, затаив девичье дыхание. – А до „теперь” я мечтал… ни о чём… О-су-щес-тви-лось… Хотя нет… даже об этом я не мечтал…
– Очень часто мы ошибаемся в подлинности даже наших собственных мечтаний. Поэтому, в самом деле, пусть эта тема пока тебя не смущает – так безопаснее, – серьёзно договорила Света, и я улыбнулся.
– А почему ты улыбаешься? – удивлённо улыбнулась девушка в ответ.
– Просто я почувствовал, что-о… не всё так безнадёжно с моей мечтательностью…
Света глубоко вздохнула.
– Просто мне кажется, что-о-о… у меня появилась мечта…
– Подлинная?.. – застенчиво улыбнулась девушка.
– Больше. Единственная.
– …
– …
– Юра… а сколько тебе лет?.. – спросила девушка с порозовевшей заинтересованностью, и я налился приятностью.
– А-а-а… это… восемнадцать, кажется…
– …
– …
– Мне на четыре года больше…
– Ну так что? Я развит не по годам, – с восемнадцатилетней бравадой ответил я, на что Света как-то мудро улыбнулась. – А у тебя-а-а случайно мужа нет… или парня?..
– Случайно – нет.
– А неслучайно?..
– Тоже.
– Тогда будем знакомы тактильно – Юра, – радостно сказал я и протянул девушке руку, чтобы соригинальничать и хоть так – дотронуться до неё…
– Света, – с улыбкой ответила она, стыдливо отдавшись мне через свою мягкую, тёплую ладошку…
Из нашего дальнейшего разговора отчётливо я помню только налитый чистотою голосок Светы; её тёплый хрустальный смех с моих добрых шуток, которые почти для всех были несмешными; её руки, что, казалось, порозовеют, если их поцеловать; её губки, которые выглядели самыми беззащитными на лице и говорили, что другие губы могут тронуть их лишь с недостижимой осторожностью и в заоблачных мечтах. Я помню Светины животворные светло-карие создания с глубоким, но видным дном, что обвевались веерочками, над которыми сам бог нарисовал два длинных, густых штриха. Помню Светину подругу – Гармонию. Света так искренне смеялась, рассказывая нечто смешное с наивным прищурчиком, что, даже если б оно не было таковым, я бы всё равно смеялся. А во время моих повествований она, затаив дыхание, слушала меня углублённо и с бездонным почтением.
– А я… а я к тебе ещё вечером приду… Можно?..
Весь день до вечера моё Одиночество не подпускали ко мне мысли о Свете, надёжная Надежда и отрадный Трепет, который, тем не менее, я успокаивал упражнениями с бутылками.
– Привет, – сказала мне Света, которая была какой-то возвышенной, ещё более красивой и уже знакомой.
– Привет, – самозабвенно ответил я.
– Ну, как ты? – спросила девушка.
– Чрезвычайно. А ты как?
– Тоже.
– Садись сюда…
Света села на краешек моей кровати.
– Когда ты ко мне ещё придёшь? – нетерпеливо спросил я.
– Только послезавтра… Когда на пост выйду… – без вины виноватым голоском ответила Света.
– Дождёмся.
– Конечно.
– А я вот тут с бутылками тренировался, видишь?
– Мг.
– Вот так, вот. Раз-два, раз-два, раз-два, раз…
– Юра, осторожно, не перетренируйся, – сказала не медсестра, а Света.
– Да нет, не волнуйся… я ощущаю… свои границы… Смотри, какие у меня большие мускулы.
Света согласно и мудро улыбнулась.
– Ты знаешь, страшна не сама Апатия во время тренировок, и особенно перед ними, а то, что она начинает с тобой беседовать, ехидно переубеждая тебя в том, что всё, что ты делаешь, – тщета. В результате ты начинаешь просто хотеть спать, думая, что всё дело не в силе воли, а в силе травмы. Слава богу, что в такие минуты апатии меня подбадривает тревожное ощущение, что я теряю время. А чтобы восстановиться, даже тренировок мало… даже рьяных… Необходимо… несмотря на множество причин сделать себе выходной, жить их всеохватностью, продолжительностью, тяжкостью, утомляемостью, однообразностью, монотонностью, депрессивностью и пожизненностью… Даже во время отдыха надо посылать в обездвиженные конечности мысленные сигналы к движению… по памяти представляя его… чтобы хоть что-нибудь… возможно, и получилось…
– …
– Когда мы переживаем и когда радуемся… у нас с тобой одинаковое выражение лица… – с восхищением продолжил я. – И цвет волос у нас русый… И кончики бровей возле висков согнуты вниз… И привычки у нас одинаковые… И музыка нам нравится одна и та же… И кинофильмы… И отдыхали мы однажды семьями в одном малоизвестном белорусском санатории почти в одно время… И живём мы рядом…
– Это ещё не всё… У нас с тобой даже группа крови одинаковая… и резус…
– Да-а? – оживился я.
– Да, – словно подтверждая благую весть, ответила Света.
– Послушай… ты-ы-ы, наверно, уже знаешь… что со мной случилось… в смысле травмы?..
– Нет. Я… я… конечно, могла у девочек узнать… но не хотела этого делать… потому что если ты захочешь, то сам расскажешь… а если не захочешь, то никто не имеет права ни о чём узнавать.
– Послушай… а можно я не буду тебе рассказывать о том, что со мной случилось?..
Вместо ответа Света взяла меня за руку и стала ласкать приятностью с головы до ног(!). Я непроизвольно закрыл глаза…




До того, как она пришла ко мне в следующий раз, моё сердце всё время „тикало”. Ещё с утра я поделал все свои дообеденные дела.
– Привет, – радостно „пропела” сама красота, „остановив” меня.
– Привет, – радостно „пропел” я в ответ.
Света подпорхнула к моей кровати, но скромность приостановила её, и она обняла меня одним только духом.
– Ну, как ты?
– Ц, такой коридор длинный, пока до тебя дойдё-о-шь… – мило насупилась Светочка.
– Я тоже по тебе скучал, – улыбнулся я.
Светочка вновь смущённо обрадовалась, потом вновь кокетливо насупилась, а затем вновь обрадовалась.
– А меня завтра выписывают… – печально произнёс я, а Света неожиданно засмеялась.
– Шутишь?.. – с надеждой и остатками смеха спросила она.
– Нет… меня действительно завтра выписывают…
– Как?.. – с удивлением произнесла уже огорчённая Света.
– А ты что, не хочешь, чтобы меня выписывали?
– Не хочу…
– Не хочешь?! – удивился я.
– Ой… что я такое говорю… Юра, конечно, я хочу, чтобы тебя скорее выписали, чтобы ты скорее восстановился, но…
– Что „но”?
– Рано как-то…
– Ты будешь по мне плакать?..
– Мг…
– Ты тоже мне нравишься, – сказал я и засмеялся. Светины глаза до блеска наполнились замешательством, и она с некой достойной наивностью улыбнулась мне в ответ: „А почему ты смеёшься?..”
– Да потому что я пошутил! Меня не выписывают! Кто меня так рано выпишет, ты что!
– Серьёзно?.. – как после грустного сна, спросила Света с неуверенной улыбкой.
– Конечно!
– Юра… ну зачем ты так шутишь?.. Я же тебе верю… – с растерянными печалью и радостью произнесла девушка.
– …
– Почему ты перестал смеяться?..
– …
– Юра…
– …
– Ты что, обиделся на меня? Да шути, как хочешь… Это я так просто сказала… не подумав…
– Не-не-не… Света… ты всё правильно сказала… ты всё сказала… Я подонок… подонок… Кары жажду!..
– Ну что ты такое говоришь?!.
– Как лучше хотел… Но не осознаю, какая хорошая шутка, а какая плохая!.. Не осознавал даже, что нужно осознавать, нужно!.. А почувствовать не мог… из-за радости… Просто я очень-очень-очень радуюсь, когда ты ко мне приходишь… баловаться почему-то хочется… абсолютно себя не контролирую…
– Так и не надо, Юра…
– Да я знаю!.. Я и не пытаюсь… Сам удивляюсь своей искренности… Послушай – я тебя обидел!.. я виноват!.. Я это явно чувствую и не хочу себя оправдывать – это мне не поможет… Прости меня, Света!.. прости!.. я прошу тебя, прости!..
– Юра, ты что?.. За что мне тебя прощать?.. – удивилась девушка.
– Есть за что!.. есть!.. Я чувствую, что есть!.. За дурную шутку… за… за… за слова в реаним-м-м-м… Прости!.. прости меня!.. прости, на всякий случай!.. умоляю!..
– Ну хорошо, хорошо, я тебя прощаю… только ты не мучайся…
– Нет… нет… Сам себя успокоить я смогу лишь правдой…
– Какой правдой, Юра, какой?.. – встревоженно спросила Света.
– Я… я пошутил так с тобой… ещё и потому… ещё и потому, что хотел… хотел как бы… осовременить будущее…
– ?..
– Я хотел уже сейчас… сейчас… м-м-м… м-м-м… услышать звуки струны горизонта… Поэтому и сыграл на ней… сыграл бездарно…
– ?..
– Я понимаю, что спешу, и всё в этом духе, но… моя симпатия к тебе не могла не аукнуть… Вот и аукнула… ро-зы-гры-шем… Боже… Боже мой… Как же я виноват… Света!.. Светочка!.. прости меня!.. прости!.. прости!..
– Ты во мне… сомневаешься?..
– Нет! нет! Ты что?! Нет! В тебе я не сомневаюсь нисколько! Я тебе доверяю! Но я сомневаюсь в невозможности непредвиденного… которое может разлучить… м-м-м… Поэтому я хотел уже сейчас узнать о твоей симпатии ко мне… и сказать про свою… Я боюсь, понимаешь, боюсь… боюсь постоянно… боюсь сам не знаю чего… Я трус… трус!.. трус! Я заяц, понимаешь, заяц, а не мужик…
– Юра, мужики в поле сено косят. А что касается – мужчин, то много ли ты знаешь таковых, у которых бы хватило порядочности – а это главное в мужчине, признаться в том, что они трусы?
– …
– Лично я о таких даже не слышала. Ты – первый, а значит, смелее всех. К тому же, когда на зайца нападает хищная птица где-нибудь в поле и ему негде укрыться, он ложится на спину и своими мощными задними лапами забивает врага до смерти. Или, казалось бы, лебёдка – она же ударом крыла способна убить даже лисицу.
– …
– Понимаешь?
– Боже, спасибо тебе, Света…
– А я рада, что тебе нравлюсь, – резко переключилась девушка на радостный лад, выключив всё плохое. – И я знаю, как будет по-цыгански „я тебя люблю”.
– Откуда?.. – взволновался я.
– А там в моей палате цыганёнок лежит, так я и спросила… – произнесла Света и застеснялась, став неописуемой. – Знаешь, как будет?..
– Ну…
– Мэ тут камам…
– Мэ тут камам?..
– Да. Правда, красиво?
– Мэ тут камам. Да, красиво. Как-то необычно звучит. Мэ тут камам. – „Боже… прошу тебя… позволь мне её поцеловать… Я очень этого хочу… очень-очень…” – Я изучал много языков… но таких ёмких слов не слышал… – „Как же мне это сделать?.. Сейчас она увидит моё сердце… оно буквально рвётся к ней… Боже… я… наверно… не смогу…” – Странно… Мэ тут камам… Ну и ну… Я изучал английский язык… латинский… чешский… старославянский… а тут такое… Мэ тут камам… Да-а-а… – „Сейчас… сейчас… сейчас я сделаю это… На счёт «три»… на счёт «три»…” – Что красиво – то красиво… – „Раз…” – Ничего не скажешь… – „Два…” – Что красиво – то красиво… Н-н-ичего не скажешь… – „Три…” – Да-а-а…
Пальцами я дотронулся до Светиной кисти… Накрыл ладонью… Взял… Поднял… Стал приближать к себе… Запястье… Локоть… Предплечье… Плечо… Радужная солнечность Светы… по моим венам потёк мёд… Я почувствовал на затылке ладошку… она прижимала и придерживала мою голову…




ЛЮБОВЬ – частичка Бога – наивысших Душевности, Достоинства и Разума, ясно показалась мне такой взаимной и естественной, что я был спокойно счастливым человеком, который нечто излучал, чувствуя заботливое волнение за Свету.




– Привет, – лучисто произнесла Света на восьмой день от нашего с нею знакомства. Она уже приходила ко мне каждый день независимо от своих дежурств.
– Привет, – ответил я. – Ну, как ты?
– Хорошо. А ты как?
– Значит, и я хорошо.
– Странно как-то… есть мне не хочется… бессонница – спать не хочется… но при этом… во мне цветёт… какая-то бодрость ожидания…
– У меня тоже так…
– …
– У тебя новая причёска.
– Да вот, – произнесла Света, и возле уголков её сжатых губок появились кокетливые ямочки, которые мгновенно наполнились моим взглядом.
– Очень красиво. Со вкусом.
– Я рада… что нам нравится…
– Иди ко мне…
С простодушной радостью Светочка бросилась ко мне, и расстояние между нашими устами исчезло…
– Наши уста словно созданы одни под одни… – произнёс я.
– !..
– Хорошо, что со мной случилось это несчастье, и я встретил тебя…
– Ну что ты такое говоришь? – жалостливо возмутилась Светочка. – Пусть бы мы… не встретились… только б с тобой этого не случилось. Тем более, что я чувствую – мы б и без этого несчастья так или иначе встретились.
– Да, я согласен. Ты – красивая доброта и добрая красота.
– …
– Не смущайся, это же правда. Я так рад за тебя.
– Ты тоже сверх…
– Мне так нравится твоё чувство юмора, – произнёс я сквозь улыбку.
– А мне так нравится твоё чувство смеха.
Я засмеялся.
– Да нет, Юра, я – серьёзно: ты – сверх…
– Ты – глубинная и беспрекословная.
– Меня так никто и никогда не называл… – по-женски вздохнула девушка, и из её личного прошлого повеяло холодом. – Да и слава Богу, – резко отсекла она и натужно улыбнулась.
– …
– Чего замолчал? Разговаривай давай со мной, – с детской требовательностью в голоске сказала Светочка, я умилённо улыбнулся, и она простодушно засмеялась.
– Света…
– Что?..
– Э-э-э…
– Что?
– А-а-а вот я у тебя хочу спросить… М-м-м…
– Ну, что?
– Ай… ладно…
– Ну, что ты хотел спросить? – поинтересовалась Светина Заинтересованность.
– Да нет… лучше не надо…
– Почему?
– Ай… не могу… неприличный вопрос…
– Ну так что? Ты можешь спрашивать у меня всё, что захочешь.
– Да, но-о-о…
– Юрочка, спрашивай, ты ж уже начал, – произнесла Света, невольно поласкав мою неловкость уменьшительно-ласкательным суфиксом „чк”.
– Понимаешь… я хочу познать и прочувствовать весь твой мирок… начиная с мечтаний о тебе твоих родителей…
– Я тоже хочу познать и прочувствовать в тебе даже то… во что тебе дано только верить… и донести его до тебя… чтобы ты стал ещё добрее…
– Ты знаешь… иной раз мне кажется… что в тебе меня бывает больше, чем в себе…
– А мне то же самое кажется по отношению к тебе…
– Ну-у-у… тогда… тогда в общем… Короче… говоря… у тебя… кто-нибудь… до меня… был?..
Девушка смущённо и скромно улыбнулась.
– Познакомилась с тобой и поняла… что никого не было… – серьёзно ответила она. – А у тебя?..
– У меня тоже никого не было… А-а-а какого цвета твоё личное прошлое?..
– У моего личного прошлого… У моего личного прошлого… цвет воды…
– Тебя обижали?..
– Но эти „ошибки” я тут же бросала – всегда и навсегда. И ждала любви…
– Понятно.
– Юра, а какого цвета твоё прошлое?..
– А у моего прошлого… преимущественно чёрный цвет… кроме детства… Тебе не кажется, что нам ещё слишком мало лет, чтоб иметь такие нерадужные прошлые?
– Это, Юрочка, как раз и пугает…
– Так, может, лучше нам про них больше никогда не вспоминать? Тем более, что не хочется.
– Конечно. Да и на фоне наших с тобой отношений они и сами начинают прятаться… прятаться где-то глубоко-глубоко в голове… У тебя тоже так?
– Да, – оживлённо подтвердил я. – Ты знаешь… до знакомства с тобой я был… каким-то… нннеправдоподобным… мою естественность… можно было… лишь… подкараулить… Я не то вдыхал и не так дышал… Не так засыпал, спал и просыпался… Не так и не то смотрел, видел, слушал, слышал, ощущал… Не так и не в то одевался и раздевался… Не так мылся и загрязнялся… Не так и не то пил… Не так и не то ел… Не там и не так стоял, подпрыгивал, ходил, бегал и ездил… Не там, не туда и не так открывал двери… Не там и не так учился… Не там, не так и не то говорил, читал, считал и писал… Не так и не с теми здоровался… Не так и не тех слушал… Не так и не с теми общался… Не так и не тех уважал… Не так и не тех слушался… Не так и не тем доверял… Не так, не тем и не теми восхищался… Не так, не на то и не на тех растрачивал вдохновение… Не так, не о том и не о тех думал… Не так и не в том переубеждался… Не так и не о том переживал… Не так и не от того болел… Не так, не в то и не в тех верил… Не так и не от тех ждал взаимности… Не там, не так и не того достигал… Я любил плохие игры жизни… мучился оттого, что проигрывал в них… вместо того, чтоб возрадоваться этому и больше не играть!.. А сейчас… сейчас я словно протрезвел… протрезвел до истины… стал душой под душ… Всё… всё плохое до знакомства с тобой было… как будто бы… лютым розыгрышем… голограммой… иллюзией… А сейчас… сейчас даже предметы вокруг меня… словно улыбаются мне… Сейчас… сейчас я ощущаю в себе… какой-то… всемогущий добрый потенциал!.. Только… только ведь известно, что-о-о без прошлого невозможно будущее…
– А я чувствую, что будущее только и возможно без прошлого.
– …
– А давай каждый из нас скажет то… что уже хочет сказать… – неожиданно предложила Света, застеснявшись, и я всё почувствовал.
– Давай…
– Ты первый…
– Нет… ты первая…
– Ю-у-рочка… я, конечно, могу первая… но лучше ты… – несказанно сказала сама несмелость.
– Хорошо… я первый… Сейчас… м-м-м… – Я собирался произнести самые святые слова в своей жизни, и Волнение чувствовало себя во мне так, как я чувствовал себя без него. Я любил Свету и именно поэтому решил ещё раз убедиться в своём несомненном чувстве. Я закрыл глаза, успокоился и проникновенно почувствовал любовь. – Света… Света… Света… Я… Я хочу… Я хочу сказать… Я хочу сказать, что… что-о-о-о… Мэ тут камам…
– И-и-и… – вдохнула любимая и, приподняв мою руку, по-детски мило спрятала свою головку мне под мышку.
– Мэ тут камам, мэ тут камам, мэ тут камам, – радостно повторял я, поглаживая любимую по волосам, но Светочкино смущение было неподъёмным.
– …
– …
– …
– …
– Юрочка… я тебя тоже камам… – приподняв головку, тихонечко произнесла взволнованная Света и снова спряталась.
– Боже, меня любят!.. Меня любят!.. – шёпотом кричал я. – Боже, я прощаю тебе всё!.. Светочка… погляди на меня… – Я приподнял головку Светы, словно бутончик цветка, и она поглядела в мои светлые, согревающие глаза смущённо и в то же время уверенно, поглядела самоотданным взором. Мы наполнили один одного своими душами.
Пригубили мы губы друг друга крест-накрест…   
– А у нас любовь… – умилительным тоном ребёнка произнесла Светочка, прислонившись щёчкой к моей груди. Она пристраивалась к ней, пока не слилась со мною. На груди я ощущал только тихое-тихое-тихое тепло… – Так тепло-о-о… – Светочку аж содрогнуло, и я ещё сильнее прижал её к сердцу.
Между Светиным „Я” И моим „Я” был большой саюз „И”. Меж нашими лицами трепетал оголённый воздух. Наши очи чувствовали ядрёную ясность. Мы являлись реальным счастьем, и свет от него, казалось, освещает и согревает всю вселенную.
– У тебя так сердце бьётся…
– Как?.. – спросил я.
– Основательно, как яблоки ночью об землю… Лишь планете это слышно… да мне… Твоя грудь самое спокойное место в мире…
– Хочешь погладить моё сердце?..
Любимая стала водить щёчкой по моей громкой груди…
– Ты – маленькая моя…
– А ты – моё солнышко…
– Так прия-а-тно…
– И мне…
– Я люблю тебя…
– И я тебя люблю…
– Как ты чувствовала приближающуюся любовь?..
– Вот так… – произнесла Света и поцеловала меня прямо в трепетное сердце…
– У тебя такие нежные губки…
– У тебя тоже… – сказала любимая, и этот комплимент, как ни странно, не умалял моей мужественности. – Я, когда тебя первый раз увидела, сразу обратила внимание на твои глаза… с гейзерным взором, и на уста…
– Я тоже, – оживился я.
– Ты такой красивый… – произнесла Света и положила мне на щеку свою ладонь, которая собой стала украшать моё лицо, и я действительно почувствовал свою чрезвычайность.
Я расцеловал руку любимой.
– А можно мне прикоснуться к твоей красоте?.. А то она у тебя живая… и я никак не могу её разглядеть…
– Солнышко, ну зачем ты спрашиваешь?..
Превратив свою кисть в крылышко ангелочка… я едва-едва дотронулся ладонью до красоты Светиного лица… Медленно-медленно… как облачко небо… погладил её… Она приобрела оттенок стеснения… что легло и на моё лицо… и на мои мысли… и даже – на мои чувства… Рука сразу показалась мне такой большой, тяжёлой и грубой, что я собрался убрать её, но она… была обездвижена поцелуями… От каждого лёгонького прикосновения красота любимой приобретала чувственные оттенки… мгновенные… бесконечные… таинственные…
– Светочка… маленькая моя… ты – чудо… чудо… реальное чудо… Ты – то, что мне мерещилось в той дали… за территорией моего детского сада… Ты для меня – это ты!.. Ты знаешь, кто такая ты?!. Ты – это ты!.. Ты!.. Понимаешь?!. Ты!.. Я хочу стать перед тобою на колени… И это будет только возвышать моё достоинство… Мой жизненный девиз: „Сделаю Свете ещё лучше”, – оригинально произнёс я банальную фразу.
– У меня тоже такой девиз относительно тебя… – оригинально дала банальный ответ любимая. – А что касается коленей, то станешь ты – стану и я.
– Ты та, которую я мечтал встретить… 
– Ой!.. Подожди, я сейчас… – встрепенулась Света и выбежала. Через минуту она вернулась. – Смотри, кого я нарисовала. Это тот, которого мечтала встретить я. – Любимая протянула мне календарик.
– О! так это ж я! Слушай, ты хорошо рисуешь. Так по-хо-же…
– Посмотри на календарик внимательнее.
– Ну. Смотрю, смотрю. Ну так… О, Боже… Он же за девяносто шестой год… Бог ты мой… Бог ты мой…
– Невероятен не только рисунок. Невероятно и то, как я попала в это отделение. Несмотря на то, что я до этого работала на самом верхнем этаже, я никогда не пользовалась лифтом, так как всегда держу себя в форме…
– С твоей фигуркой в этом нет никакой необходимости.
– Нет, я для работы.
– А-а!
– Но всё равно – спасибо, – улыбнулась Света.
– Я люблю тебя…
– Я люблю тебя…
Наши лица сблизились, и мы окунулись друг в друга…
– Маленькая моя, рассказывай дальше… – предложил я, когда вернулся в себя.
– Я никогда не пользовалась лифтом, но в тот день меня что-то потянуло туда. Там я встретилась с вашей старшей. Мы знали одна одну, и она мне предложила перейти сюда, я согласилась. А вообще мы виделись с вашей старшей слишком редко, и если б я тогда не вбежала в лифт, мы бы с ней ещё долго не виделись, и на это место, конечно, уже бы нашёлся человек. Здесь такие места не пустуют. Ну, а потом опять-таки получилось, что Эмму надо было заменить, и именно меня попросили это сделать, и я согласилась, хотя могла отказаться.
– !..
– Мэ тут камам… – по-детски произнесла Светочка и превратилась в улыбку, а я сразу же поцеловал любимую. Я любил делать это в момент её радости.




Хотя я и сам это чувствовал, светлый ёжик души, вдохновлённый любовью, говорил мне, что я должен рассказать Свете про уже обезвреженное, но всё-таки моё прошлое, и он же запрещал это делать, дабы не огорчать её. Притом в груди трепетало вдохновение, которое я собирался выпустить в своём творчестве, посвящённом Свете. В итоге я решил написать о моём прошлом, прикрыв правду вуалью художественности.
Писать лёжа оказалось неудобно и пришлось попросить у отца диктофон, на который я под одеялом стал трепетно наговаривать исповедь.
Вдохновлённый любовью, я начал жить тренировками с творческим подходом к ним. Тренировался через усталость, отвоёвывая у неё каждую минуту тренировки, тренировался до мозолей на ладонях, буквально до шероховатости зубов, до полусмерти. Было слёзно больно, но мысли о Свете являлись обезболивающим.
Я начал читать Новый Завет, молиться и вымаливать у Бога прощение за всё, просить у него для себя кары, но чтобы она никак не отразилась на моих родных. Да только… разве такое возможно?..




Я целовал слухом каждый звук еле слышных шагов любимой.
– Привет уже, – озарила меня Света, а непроизвольная усилительная частица „уже” придала этому озарению оттенок трогательной детскости.
– Привет, маленькая моя.
– Это тебе первый снег, – с радостью протянула она маленький снежок.
– О-о!.. Э… эт… это же настоящий подарок… Спасибо… Спасибо тебе большое… Вот так да-а-а…
Снежок казался не холодным.
– Хочешь, за шиворот тебе его засуну? – засмеялась Светочка.
– Не, не надо, – засмеялся я.
– Да давай. Оп!
– Э… куда?.. верни снежок.
– Не отдам, – перебрасывала его из руки в руку моя маленькая. – Оп, оп, оп, оп. Сейчас я его тебе за шиворот засуну.
– Попробуй, – простодушно прищурился я.
– И попробую.
– Не попробуешь.
– Попробую.
– Нет.
– Да.
– Нет.
– А вот и да.
– А вот и нет.
– А вот и да.
– Ну, тогда пробуй.
– Не хочу пока.
– Почему это?
– Потому это.
– Ну, как хочешь.
– И-и-и… – удивлённо поглядела на потолок Света.
– Что такое?.. – взволнованно поднял глаза и я.
– А вот что!
– Ах ты, озорница…
– Кх… кх… кх…
– В-сё ров-но не по-лу-чит-ся за-су-нуть… – поддаваясь, сопротивлялся я.
– По-лу-чит-ся…
– Не-а…
– Да… Кх… кх… кх…
– А я вот так…
– А я сюда… Кх… кх…
– Сюда тоже никак…
– Кх… кх… кх… А я отсюда…
– Отсюда вообще бесполезно…
– Куда ж тогда?.. Кх… кх…
– Не знаю…
– А кто знает?.. Кх… кх… кх…
– Не я…
– Ху-у… ху-у… ху-у…
– Ху-у… ху-у… ху-у…
– А я уже знаю куда… Кх… кх…
– Ой!..
– А-а-а-а!.. Попался… Кх… кх… кх…
– Ошибаешься…
– Кх… кх… кх… кх…
– Кх… кх… кх… кх…
– Кх… кх… кх…
– Кх… кх… кх…
– Кх… кх…
– Кх… кх…
– Кх…
– Кх…
– Ху-у-у… ху-у-у… ху-у-у… – запыхалась обрадованная Светочка.
– Ой… я уже тоже не могу… – утомился от смеха я и оттянул майку. – Засовывай…
– Ты что-о, не на-а-до, – заботливо произнесла любимая, хотя её руки были уже пустыми.   
– Иди ко мне быстренько.
– Ты такой си-и-льный…
– …
– …
– …
– …
– …
– Ну к-а-а-к ты?.. – нараспев спросила Светочка, что ещё больше подчеркнуло её переживание за меня.
– Да всё хорошо, всё хорошо. Лучше скажи, как ты?
– Когда я с тобой, мне всегда так хорошо-о… – ответила любимая, которая от наслаждения не могла и не хотела разлучать свою щёчку с моей грудью. – Ты мне сегодня снился!..
– Снова ходячим?
– Да. Ты ходил и даже бегал, и даже подпрыгивал… высоко-о так… очень высоко… очень… Значит, скоро всё у нас будет ещё лучше!..
– Ну конечно. Когда я просыпаюсь после того, как ты мне приснилась… то чувствую себя ещё более счастливым, чем обычно… Потому что, во-первых, ты мне приснилась… а самое главное… потому что ты – это не сон…
– У меня тоже так… – произнесла любимая, и наши растроганные улыбки чмокнулись.
– О! Давай я тебе свой фотоальбом покажу, мне принесли.
– Давай, – с удовольствием сказала Света.
– Сейчас… сейчас… он здесь… в тумбочке… э-э-э… Вот… На, гляди. Давай я тебе буду рассказывать, где что.
– Давай, – с интересом согласилась любимая.
– Облокачивайся рядом… Не стесняйся… Ты что, стесняешься?..
Светочка помотала головой, а потом простодушно и потому умилительно призналась: „Н-н-да-а… немножко…”
– Я тоже… Так что не стесняйся…




– Юрочка, это так красиво. Я так за тебя рада, что ты там побывал, – сказала Света.
– Всё это для меня само по себе ничто. Но если оно будет отражаться в твоих очах… Глядя в твои глаза, я вижу куда лучше… больше… отчётливей и основательней, чем когда пристально озираюсь по сторонам… близким или далёким…
Мои уста коснулись милой век…
– Когда я выздоровею, я тебя пове…
– Ну-у! не говори так, – с любовным недовольством перебила меня Светочка. – И не думай. Ты не больной. И не инвалид! Ты просто… временно… и частично обездвиженный – человек. Говори: „Когда я восстановлюсь…”
– Хорошо, хорошо, хорошо. Когда я восстановлюсь, я повезу тебя во все эти страны. В Барселоне я поведу тебя к фонтанам. Представь себе: вечер, темно, жарко, и мы танцуем прямо перед многочисленными, разноцветными, огромными фонтанами, которые под звуки классической музыки изменяют свои формы, превращаясь то в пар, то в переплетённые струи, что периодически возносятся к небесам вместе с нашими взглядами и настроением, дабы ополоснуть звёзды и едва коснуться нас холодком своих брызг. В Монте-Карло я покажу тебе Лигурийское море, которое такого тёмно-тёмно-синего цвета, как лазурит. В Париже я поведу тебя по маленьким уютным улочкам вдоль каштанов, в трогательных тенях коих веет душистым теплом. Мы посидим с тобою в беломраморном дворике Лувра, камень которого не холодный, а нагретый солнцем. На Эйфелевой башне мы будем созерцать Париж с высоты птичьего полёта. Мы будем в обнимку сидеть на лавочке среди разноцветных бутонов в маленьком парке за Собором Парижской Богоматери. Представляешь?
– …
– Ты что, плачешь?.. Светочка… ты что…
– Это… это я от счастья… – произнесла любимая, трепетная, как после танца.
Слёзы Светы передались и мне через её цветущий взгляд… Очи любимой являлись для нас с нею оазисами…
– Ма-а-ленькая моя… – глубоко вздохнул я.
– Со-о-лнышко моё…
– А хочешь увидеть всё это своими глазами прямо сейчас?! – пошутил я, дабы отвлечь любимую от слёз, пусть и сладких.
– Мг… А как?..
– Очень просто. Загляни мне в глаз.
– В глаз?..
– Именно.
Светочка с наивным интересом прикоснулась влажной скулочкой к моей скуле… Наши очи очутились в ночном дыхании… оно увлажняло и их… И только взгляд света снаружи пытался заглянуть к нам, осторожно огибая мою переносицу… Он зажигал в глубине глаз мерцающие звёздочки… Наши души были так близко, что щекотались ресницами… Мы улыбнулись, и скулы прижались друг к другу ещё плотнее… Это было первое интимное свидание наших очей… На мгновение они даже прикрылись веерочками…
Нам с любимой открылось вселенское таинство. Его невозможно ни почувствовать, ни представить, ни услышать, ни увидеть, ни тем более передать – да я и не стал бы! Его возможно лишь… В дальнейшем мы с любимой никогда не касались этого таинства словами, но всегда разговаривали о нём в мыслях.
– Мэ тут камам… – только и смогла произнести Света.
– Мэ тут камам… – только и смог выговорить я, а больше и не надо было.
Внутри нас зазвучало эхо поцелуя…
– Света.
– Что?..
– Знаешь, что я думаю?
– Нет, но предчувствую, что что-то хорошее.
– Мы с тобой обязательно должны иметь много денег, чтобы делиться ими.
– Теперь я тем более и особенно хочу делиться.
– Вот и я тоже.
Мы ещё раз кликнули эхо…
– Юра.
– Что?..   
– Как твои тренировки?..
– Кряхтят. Во время тренировок активизируются какие-то интересные мысли, но чтоб их осознать, нужен покой, – улыбнулся я.
– А как твоя исповедь… наговаривается?..
– Чудом… Лёгкими наскоками трепетного сердца…
– Я ра-а-да…
– Это ж надо!.. вдохновение совершенствует уже вдохновенное!.. Просветление исправляет уже просветлённое!.. И конца этому перерождению нет!.. Слава Богу… Не-э-э-т, довершённых произведений быть не может. Они могут быть лишь… пре-рван-ны-ми… По крайней мере, великоразмерные. Притом вдохновенное столько в себя вбирает, что… после… иногда начинаешь запамятовать названия предметов… этого… быта!.. больничного… Мысль с мыслью… мысль на мысль… мысль из мысли… Не успеваю наговаривать!.. Я думаю!.. думаю!.. задумываюсь!.. Каждый свой выдох анализирую… и не только свой… Психологически анализирую… творчески… морально… Особенно перед сном анализирую… пока уже иной раз… воображение… не начинает… ходором ходить… Однако это всего лишь параллельные мысли. Основные и главные – о тебе… Но всё равно что-нибудь да упускаю из параллельных мыслей… забываю безвозвратно… а потом плачу по ним, как по… И главное ж… медленно отходят… словно прощаясь… а память за ними не успевает… Лишь пятна от них остаются в воображении… как от падающих звёзд… А тут ещё еда раздражает!.. Наговаривать хочется, а тут… же-вать на-до… А тут ещё оказалось… что я родной язык плохо знаю… и чувствую… Видно, недостаточно отлично я его изучал… Либо я его не любил… Ц!..
– Ты сейчас такой обаятельный… – произнесла Света с возвышающим меня взглядом и устами разгладила морщины меж моих бровей.
– …А этот… самый… как его… диктофон…
– !.. – изрекла любимая и выцеловала всё…
– …
– …
– …
– Ты уже придумал название произведения?.. – спросила растроганная Светочка.
– Нет ещё…
– А о чём ты сейчас пишешь… говоришь?..
– Вот закончу, и ты обо всём узнаешь.
– А-а, хитренький, а ты сейчас скажи…
– Не скажу.
– Почему?..
– Ой, маленькая моя… ты сейчас так по-детски, так естественно спросила… что я готов рассказать тебе даже то, чего не знаю…
– Ну так расскажи…
– …
– Ну расскажи-и.
– Нет.
– Ну расскажи-и-и…
– Нельзя.
– Ну расскажи-и-и-и…
– Светочка, ну я не могу… не могу… Потом… закончу… напечатаю душу на бумаге… Я же хочу, чтобы всё было, как положено, и…
– Не хочешь говорить… небось?..
– Да ты не так поняла…
– Ладно-ладно, Юрочкин. Не хочешь говорить, так и скажи. А то – не могу, не могу, – тоном капризного ребёнка произнесла Светочка, и я улыбнулся.
– Капризу-у-лька моя маленькая.
– …
– Кто у нас капризулька?.. М?..
– Я не капризулька…
– Капризулька.
– Не капризулька.
– Капризулька.
– Ну-у-у, я не капризу-у-лька-а.
– Капризулька и есть.
– Не капризу-у-лька-а.
– Она самая.
– Не-э-э-э-т.
– Да.
– Не-э-э-т.
– Да.
– Не-э-т.
– Да.
– Нет.
– Да.
– Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет…
– Да-да-да-да-да-да-да-да-да.
– …
– Ты что, обиделась? – шутя спросил я.
– Д…
– Что?
– Д…
– Обиделась?
– Д…
– Да?
Светочка по-детски выразительно кивнула.
– Да не-э-э-т, – простодушно улыбнулась она.
– Ма-а-ленькая моя…
– Ю-у-рочка, ну скажи, что я не капризулька…
– Ну конечно, ты не капризулька. Ты для меня состоишь только из положительных качеств или просто из качеств, которые я тоже люблю.
– Я бы с тобой спорила… если б не думала о тебе то же самое…
– Мэ тут камам…
– Мэ тут камам…
Настало отрадное пунцовое молчание…
– А корректирую я сейчас Салатовую поляну.
– А что это?.. – с удивлённым интересом спросила Света.
– Это для меня самое светлое, самое тёплое, самое доброе и самое дорогое место на земле. Меня туда меленьким водили на пикники бабушка и дедушка… а кажется, что это было так недавно… или, по крайней мере, не так давно… Это место символизирует для меня мою родину. И хотя я не был там с детства… с-с-со времени… как бабушка и дедушка умерли… друг за другом… это место всегда во мне. К этому месту я всегда подсознательно стремлюсь и тоскую по своим родным… В своё время не нагляделся на них… не наслушался… не начувствовался… добра им не доделал… про-ще-ни-я не до-про-сил… А теперь уже… Прошлое… через соломку времени высосала из меня чувство любви к ним и те детские ощущения… до дна памяти…
– …
– …
– А где эта поляна находится?.. И почему она салатовая?..
– Она находится в лесу. Даже свежий воздух там в нежной солнечной поволоке, и поэтому поляна меняет свой зелёный цвет на салатовый. Мы с тобой обязательно будем туда ездить… когда я выздор… восстановлюсь. Там… там-м-м-м трава… деревья… птицы поют… Боже, что я такое говорю?! Примитивизм какой-то! Я… я… я не могу передать… У меня не получается передать красоту Салатовой поляны!..
– Юрочка, это уже сделали твои глаза…
– Серьёзно?
– …
– Ты чувствуешь меня…
– Ну, так же ж, – произнесла любимая и сама улыбнулась от своих слов.
– Что? А что ты сейчас такое сказала? – улыбнувшись, поинтересовался я.
– Сказала и сказала, – важно произнесла моя маленькая.
– Ты сказала: „Ну, так же ж”? Так говорить нельзя.
– А мне можно… – произнесла Светочка и по-детски недовольно выставила докрасна нацелованные губки.
– Можно-можно… гу-у-бочка моя… – невольно засюсюкал я и легонечко, нежно пощипал её уста своими. – Ты – мой малыш.
– Малыш?
– Да.
– А ты… а ты… а ты знаешь кто?..
– Кто? – улыбнулся я.
– Ты… ты… ты мой большиш… вот…
– Я хочу, чтобы ты была моей жёнушкой. Выйду отсюда, и мы обязательно повенчаемся и поженимся. Я хочу, чтобы ты стала мамой моих детей. Я хочу, чтобы у нас было много детей. Я уже их люблю, мечтаю дать им жизнь и буду с ответственностью заботиться о них, – абсолютно непосредственно сказал я.
– Я тоже всего этого хочу… – абсолютно непосредственно произнесла Света.
– Хотя я тебя и так уже считаю своей жёнушкой…
– А я тебя – своим мужем… А кого бы ты хотел, сыночка или доченьку? – спросила любимая с материнским счастьем на лице.
– Доченьку. Она будет похожа на тебя. Боже, если у нас родится ребёнок, это уже будет сверхсчастье.
– Я тоже доченьку хочу. Но если будет сыночек, тоже хорошо. Знаешь, как мы доченьку назовём?
– Как?
– Лизонька, – произнесла Светочка.
– Очень красивое имя. Я согласен. Она будет Елизавета Юрьевна. Рыдкина Елизавета Юрьевна!..
– Ц, о-о-о-о-о-й, не зазнавайся уже, – сказала мне любимая.
– Почему?.. – шутя обиделся я.
– Да ладно, зазнавайся, если хочешь, – улыбнулась Светочка.
– Да ладно, не буду, – сказал я, и мы засмеялись.
Мы смеялись даже во время поцелуя…
– Юрочка… знаешь что… – заветно произнесла любимая. – Мы для Лизоньки сделаем такую де-э-э-тскую краси-и-и-вую… Там будет много игру-у-у-шек… ку-у-у-кол… для деток их игрушки живы-ы-е. У Лизоньки будет много всего-всего хорошего. Детская пусть будет небесного цвета…
– Лизонька будет называть нас мамочкой и папочкой…
– Когда Лизонька назовёт меня… ма-моч-кой… я… я…
– Ма-а-мочка ты наша… ну что же ты уже собралась слёзки капать?.. М?.. – Я поцеловал влажные очи любимой. – Слушай, слушай. Каждый вечер перед сном мы будем рассказывать Лизоньке сказки… А когда во время рассказа что-то случайно пропустим или ошибимся… она будет со всей серьёзностью нам напоминать об этом или поправлять нас…
– Да-а… Чуть свет Лизонька будет, топая, бежать в нашу комнату и забираться к нам в посте-э-ль…
– А мы уже будем её ждать… даже во сне…
– Да-а… И она будет рассказывать нам про свой детский са-а-а-дик, про своих друзе-э-э-й… про то, как она давала им играть со своими игру-у-шками…
– А мы будем слушать и умиляться…
– Лизонька должна уже с самого детства привыкать к обществу!.. – заметила Светочка.
– Она будет ходить в добрый садик!.. – заметил я.
– Конечно. А как же иначе? Я буду заплетать её коси-и-и-чки… Она обязательно должна носить бантики и гольфики, – с детской серьёзностью заявила будущчая мама.
– Конечно, малыш, конечно, – по-отцовски согласился я. – Наша доченька будет у нас важной чистюлькой, хотя мы не будем лишать её чумазого детства в песочницах.
– Да-а-а… – согласилась сверхсчастливая любимая, пребывая в воображённом.
– Мы будем ходить на утренники, где наша доченька звонко, нараспев и с придыханием будет рассказывать стишки… боясь забыть слова…
– А мы будем в унисон ей подшёптывать!..
– Да!.. И даже мимикой помогать!..
– Знаешь, как Лизонька будет рассказывать стишки?..
– Как?..
Моя маленькая выставила губки и начала: „Мне укутала ладошку мама тёплою рукой, и пошли мы нога в ножку в садик утренней порой. Так ладошка согревалась, мой досматривая сон, её высунуть боялась – не считала я ворон. В ножках путалась собачка, пнул мальчишка походя, но от мамы оторваться не заставили меня. Вон и садик мой, я вижу, с каждым шагом больше он. Вот уже сад мамы выше, вырос, как из мухи слон. В дверь вошли… рука разжата… до конца большого дня… И зовут играть ребята в дочки-матери меня! Я играю… но твержу я воспитателям своё: «Кулачок не разожму я! В нём ведь мамино тепло…»”
– …
– Вот такой стишок… Не поэзия, конечно, но…
– Малыш… так это же чудесное стихотворение… просто чудесное… Так трогательно… Тут уж не до какой-то там поэзии…
– Это мне мама его всегда в детстве читала… И я потом тоже в детском садике кулачок не разжимала… пока ладошка не запотеет…
– Ма-а-ленькая моя… – умилился я и поцеловал любимую в щёчку.
– Так трогательно…
– !..
– А когда мы будем идти по улице, то ты посадишь Лизоньку себе на плечи, и… и она будет держаться ручками за твои уши… даже…
– Это так смешно… так мило… так свято…
– А потом мы з тобой её просто будем вести и держать с обеих сторон за ручки. И-и-и… – вдохнула Светочка, – и мы будем… и мы будем раз за разом поднимать её и… и… и она будет как будто бы на качельках…
– Она будет заливисто смеяться, и мы вместе с ней…
– Да!.. А знаешь что, я хочу, чтоб у меня с Лизонькой была одинаковая одежда и обязательно беретики и рюкзачки. Представляешь, какая это будет шутливая гармония, когда мама и доченька, взявшись за руки, пошагают по улице?
– Пошагают-пошагают… ма-а-ленькая моя…
– А ещё у Лизоньки будут такие ботиночки с такими пищалками, знаешь?
– Или с фонариками.
– Да, и она будет идти и светиться…
– Моя доченька обязательно будет ходить в какой-нибудь кружок.
– На танцы!.. на танцы!.. Я хочу, чтоб она ходила на танцы!..
– Я только „за”. Когда мы с тобой будем танцевать медленный танец… Лизонька тоже будет подпрыгивать… кружиться вокруг нас и виснуть на нас… и мы уже будем забавно танцевать втроём…
– Да-а-а…
– А ты, Светочка, поступишь в мединститут и станешь доктором.
– Да, я об этом очень мечтаю. Но для этого надо быть готовой правильно действовать как в панике… так и в эйфории… А ты станешь писателем… и детским тоже!
– Хоро…
– И… и… когда ты будешь куда-нибудь из дома уезжать или просто уходить, Лизонька будет долго-долго махать тебе всей ру-у-чкой… А когда ты будешь возвращаться, она будет изо всех сил долго-долго обнима-а-ть тебя…
– Я это так себе и представлял… О!.. А ты, к тому же, можешь стать ещё и художницей.
– Не-э-э-э-т…
– Малыш – у тебя есть талант. Просто ты его пока не чувствуешь. Те рисунки, что ты мне приносила, – очень талантливые, очень…
– Верю, верю. Лизонька тоже будет рисовать… с наивной важностью… всякие ляки-маляки… – по-детски открыто улыбнулась Светочка.
– Но для нас они будут совершенными.
– Да, – серьёзно произнесла Света. – К нам в гости будут приходить друзья-а-а…
– Настоящие!
– Конечно. А как же иначе? И мы будем к ним в гости ходить… Мы будем пе-э-ть…
– Как я всегда мечтал про уют дружеского веселья…
– Что?..
– А?..
Мы засмеялись.
– О! Юрочка, укажи в исповеди, как найти Салатовую поляну.
– Зачем?
– Чтобы на это место могли придти твои чита-а-а-тели… и чтобы им там стало так же хорошо, как и тебе-э-э…
– Подожди, Света, я не собираюсь показывать своё произведение никому, кроме тебя.
– Почему?.. – с растерянным ожиданием произнесла Светочка.
– Потому что это… заветное…
– Я согласна, но если заветное в произведении, то оно защищено им, и потому его можно показывать читателям.
– Доказательно… Ты права… Но куда и как мне вставить местонахождение Салатовой поляны? Это же будет как-то неестественно.
– Я не знаю… – грустно произнесла Светочка.
– О! А давай ты сейчас сама спросишь, как найти Салатовую поляну, я тебе расскажу, а потом передам этот наш диалог в произведении, и, таким образом, всё будет естественно.
– Давай!
– Спрашивай.
– М-м-м-м-м-м-м… Юрий Анатольевич, скажите, пожалуйста, а как вашим читателям найти Салатовую поляну? – артистично поинтересовалась любимая, приподняв брови, я рассмеялся, но она не теряла серьёзности, и это смешило меня ещё больше.
– Ну-у-у, что вам на это сказать, Светлана, у каждого в душе своя поляна, своего цвета и размера, поэтому мою искать не обязательно, – так же ответил я. – Но если такое желание у кого-нибудь всё-таки возникнет, то чтобы найти Салатовую поляну, придётся сесть на троллейбус под пятым номером и поехать в район Новобелица… однако я яе считаю особым городом за Сожем со своеобразным домашним духом… каким-то безоблачным и жизнерадостным. Доехав до остановки „Вторая школа”, нужно выйти и пройти вперёд метров триста. Улицу Ильича будет пересекать улица Склезнёва, по ней необходимо пойти налево до Коренёвского переезда, а от него пройти по Коренёвскому шоссе метров пятьсот и повернуть налево в лес на тропинку, которая и приведёт на поляну.
Наконец-то Света простодушно засмеялась.
– Юрочка… я так тебя люблю…
– Я тоже тебя так люблю… Светочка…
Наши лица сблизились, и уста стали таять…




– Ты ревновала меня к моей девушке? – как-то спросил я у сестры Инны с утешительной улыбкой.
– Нет… Да… Сначала немножко… А потом я поняла… что не могу ревновать к девушке… благодаря которой мой молодой брат помолодел…
– Ты что, серьёзно?
– Невероятно, но это так.
– Я люблю тебя, сестричка…
– И я тебя, братик…
– Как дела в лицее?
– Какие дела?..
– Учебные.
– А-а! отлично.
– А в смысле общения с людьми? Тоже отлично, как и раньше?
– Ну-у-у как сказать… Сначала… после твоих советов всё шло хорошо… я тебе говорила… А потом… потом я как-то сдалась и… и перестала придерживаться твоих советов… и в итоге опять… ещё хуже…
– Я так и чувствовал! Ты знаешь… я должен… я обязан… и хочу тебе что-то сказать… Короче… короче… Ну ладно, слушай внимательно. Короче, я… я-а-а-а… я всегда не только допускаю и использую ложь во спасение, но и считаю её обязательной. Тем более, что лишь абсолютно искренние люди могут быть уверенными в своей правдивости, не говоря уже про свою правду. Однако ложь во спасение я использую исключительно в тех случаях, когда она не навредит обманутому в будущем. Так вот, я вынужден признаться тебе в том, что-о-о тогда… в тот летальный во всех смыслах день я… я обманывал тебя ради твоего спасения… хотя бы временного… и был уверен, что ложь не навредит тебе в будущем… Но я ошибся, она тебе навредила… навредила тем, что сменилась правдивым разочарованием после обнадёживания… навредила тем, что, естественно, была неубедительной, и из-за этого ты стала неуверенной в своих действиях и сдалась… Так вот, я прошу у тебя прощения за ошибку! И вообще за всё… И сейчас осознанно, убедительно, правдиво, искренне и непоколебимо заявляю! что со всеми словами, которые я тебе говорил в тот летальный день, я абсолютно согласен! И советую тебе придерживаться их! Ибо вся моя тогдашняя ложь во спасение на самом деле оказалась правдой!
– …
– …
– Дай я тебя обниму…
– Ну давай обнимемся, сестричка.
– Юра…
– М?
– А я у тебя тоже хочу прощения попросить…
– Чудная. За что?!
– За мою юность…
– А она уже что могла натворить?!
– Наоборот… не смогла…
– Что не смогла?..
– Разглядеть твой внутренний мир… в котором свой часовой пояс. И не вздумай переводить в нём часы!..
– …
– Прости меня за мою юность…
– А теперь дай я тебя обниму…




– Так что теперь я свою подпись буду брать в полукруг в форме большой буквы „С”, – как-то поделился я радостью с родителями.
– Это будет символично, – заметил отец.
– Это будет гармонично, – отметила мама.
– Вы ревновали меня к Свете? – поинтересовался я с утешительной улыбкой.
– Ой, сынок, Светочка сразу нам понравилась…
– Да-да, – подтвердил отец.
– Но всё равно… ну, ты понимаешь… учитывая твоё положение… мы сомневались в том, что… что ваши отношения долго продлятся и…
– И даже опасались за твою психику.
– Да… да… папа правильно сказал… опасались. А потом… потом мы увидели… и самое главное – почувствовали… что ты Светочку любишь…
– И тут у тебя уже началась материнская ревность, – признался за маму отец.
– Ну… да… можно и так сказать. Но потом я поняла, что Светочка любит тебя не меньше меня и успокоилась.
– Вы так похожи друг на друга, – улыбнулся отец.
– Да, – согласился я. – Плюс и минус объединить легко – это делает дьявол. А вот объединить плюс и плюс или минус и минус может лишь Бог. Кстати… мама… батя… вы б не конфликтовали больше… А то моя травма надломила и ваши отношения… Не конфликтуйте больше, а…
– Мы больше не будем… – опустила глаза мамочка.
– Мы больше не будем… – опустил глаза папочка.
– Слава Богу… – вздохнул я, и они их подняли. В очах родителей отражались отчётливые горизонты.
– Послушай… сын… надел бы ты свой нательный крестик… – неожиданно заявил отец и неестественно добавил: – А то что ему тут в тумбочке валяться… отверженному… несохранённому такому…
Я почувствовал, что родители готовились к этому предложению.
– И правда… надень… А то ты его тогда снял из-за меня… а я сейчас вижу, как ты молишься, и… Короче, лучше надень, сынок…
– Да я и сам хотел. Давайте уже, – произнёс я, по-сыновни улыбаясь со смущённости родителей. Они протянули мне личное распятие. Я трепетно принял его.
– Что, узел на верёвке? – забеспокоился отец.
– Да… Сейчас я развяжу… блин…
– А ну-ка, давай я. Давай-давай. Сейчас посмотрим… Тут надо не спешить… не тянуть на вылуп ока… а то узел ещё туже затянется… Надо подумать… ощутить… и раз-вя-зать… О! На.
– Спасибо, – сказал я и надел крестик. – Теперь я буду постоянно нащупывать его сквозь одежду.
– Ты ж подожди, не так надел, – оживилась мама, – крестик на теле не той стороной. Снимай, переверни. Давай я помогу.
– Да я сам, мам…
– Давай я! Давай! Вот… вот… так… так… так… Вот теперь как полагается висит… хорошо…
– По-о… слушайте… – расчувствовался я. – Я… я давно хотел у вас…
– Сынок, ты что это?
– Сын?!
– Я давно хотел у вас… попросить прощения…
– Ты что! За что, сынок?..
– За всё…
– За что „за всё”?..
– За всё… мамочка и папочка… за всё… За седину… на ва-ших во-ло-сах…
– Ну-у-у-у это ты, сын, себе что-то надумал… Да вдобавок ещё и раскис… – по-отцовски пожурил меня раскислый папа.
– И правда… чего ты, сынок?.. Ты ни в чём не виноват… тем более перед нами…
– Простите меня…
– И ты нас прости… за твои сединки…
Внутреннего облегчения я так и не ощутил. Зато было отчётливое чувство, что иголка моего светлого ёжика будет занозой сидеть в душе пожизненно и не загладится. Так мне и надо!




– Привет уже, – как обычно необычным тоном однажды поздоровалась со множю Света, и мне сразу стало как-то легче дышать.
– Иди ко мне быстренько, – не выдерживал я.
– Ну что-о-о-о, – баловалась моя маленькая.
– Иди ко мне быстренько, – улыбнулся я.
– Заче-э-э-э-м? – еле сдерживала смех Светочка.
– Ну надо, – чуть не засмеялся я.
– Не на-а-а-а-до, – засмеялась моя маленькая.
– Надо, – смеялся я.
– Не-э-э-э-т.
– Почему?
– Потому-у-у-у.
– Почему „потому”?
– Потому потому, – ответила любимая, и мы засмеялись.
– Иди ко мне.
– Не-э-э-э-т.
– Да.
– Не-э-э-э-т.
– Да.
– Не-э-э-э-т.
– Да… моя любимая…
– Да!.. да!.. да!.. – бросилась ко мне Светочка и обняла изо всех трепетных сил. 
– …
– …
– …
– …
Я сердцем ощущал её сердцебиенье…
– Солнышко… ну к-а-а-к ты?..
– У меня нет слов… А ты как?
– А у меня их слишком много…
– Малыш, я так чувствую и люблю твою душу… твой смысл… твою личность… твою красоту…
– Я тоже тебя, Юрочка, люблю…
– Бровки мои… глазки мои… носик мой… щёчки мои… – целовал я и доцеловался до тёплой, влажной мягкости, которая начала целовать меня…
– …
– …
– Ну, как твоя исповедь, наговаривается?..
– Да… помногу собираю… и без устали… Обрастает исповедь… нарастает… Ну да Господь с нею… Как твои мама, папа, брат, кошка?..
– Хорошо. А как твои родители?..
– Нормально…
– Как Инночка?..
– Тоже… Малыш… всем добром, что во мне и у меня, я благодарю твоих родителей за то… что они родили и воспитали тебя… я благодарю твоих бабушек и дедушек… Я всех их заочно люблю… как своих…
– Я тоже благодарю за тебя Людмилу Петровну, Анатолия Кирилловича, твоих бабушек и дедушек и люблю их… как своих…
Наши лица расплылись в единой милой улыбке.
– Малыш, кстати, а как твоя семья отнеслась к тому, что-о-о ты со мной?..
– ?..
– Ну-у… я имею в виду-у… как она отнеслась ко мне… э-э… учитывая-а, что я-а-а… ну ты сама понимаешь?..
– Юрочка, моя семья отнеслась к тебе, как к моему счастью, – осчастливила меня любимая. – Но за кошечку я не ручаюсь, – добавила она.
Мы засмеялись.
– Светочка… я вот тут всё хотел у тебя спросить… так… из чистого любопытства… наблюдаешь здесь… невольно за окружающими…
– Давай…
– Ну вот… ты знаешь… как, на твой взгляд, нужно воспитывать своих детей… чтоб они не оказались в результате неприспособленными к жизни?.. А то ты сама наверняка знаешь, что многие родители так любят своих детей, что-о-о начинают их слишком опекать, не выпускать из дома и так далее…
– Я поняла, поняла. Я чувствую, что родительская любовь в определённый момент жизни должна выпустить в свет своих – морально подготовленных к нему детей. Мои родители так и сделали.
– Да, но это всё равно риск.
– Юрочка, в данном случае большим риском будет не рискнуть.
– Да… да… ты права… ты права абсолютно…
– Юрочка, ну я же могу и ошибаться.
– Крайне редко и без опасных последствий. А что ж тогда делать тем людям, которые уже являются неприспособленными к жизни? Им как приспособиться?
– Им нужно…
– Что бы ты посоветовала, например, мне, если б я являлся неприспособленным к жизни человеком?
– Солнышко моё… тебе бы я пожелала и впредь оставаться совестливым человеком с булатной волей и талантом: сразу чувствовать главное в главном. Это куда более важно и тяжко, нежели попросту приспособиться к жизни. Ибо оставаться – жизнь мешает, а приспособиться – заставляет. 
– Только взаимно любимый тобою человек может сказать о тебе правду, ибо с ним ты – настоящий; и любит он тебя больше самого себя, а значит, и больше, чем ты сам себя, – заключил я. – Спасибо тебе, малыш… большое спасибо…
– Юрочка, за что?
– Я… я-а-а-а имею в виду… спасибо за то, что ты удовлетворила моё любопытство.
– А ты мой любимый, – детским тоном подчеркнула Светочка, сгладив мою растерянность.
– Выстави губки… выстави… – попросил я мою любимую, и она покорила меня своей покорностью. – М-м-м… поцелуйка моя маленькая…
Наша со Светой вселенная уменьшилась до мирка двух лиц… и в нём было всё… Наши уста стали обниматься… Казалось, моя маленькая вся уместилась на моих губах…
– Ты знаешь, Светочка, я сейчас думаю, что и с приспособленностью к жизни родителям тоже опасно перебарщивать. А то я раз во дворе спрашиваю у одного ребёнка: „Ну, что, утром под ёлочкой нашёл подарки от Деда Мороза?” А он мне так скептично отвечает: „Да, родители подложили”. 




– Ой! а ктё этя тяко-о-е? – пролепетала Тамара.
– Нас зовут – Катенька Голубева, – по-детски ответила Света, которая в один из дней вошла в палату с каким-то грудничком на руках. – Педиатр сказал, что нам примерно уже полгодика.
– Покаж, покаж. Покаж. У-гы-гы-гы-гы-й, – протянув к малютке поргемушеподобную руку, в гримасе с оскалом содрогнулась Тамара от избытка чувств.
– А где её нос?.. – возмущённо отскочила Ольга, которая было уже с некой мечтательной радостью приблизилась к малюсенькой.
– Гэта, наэрна, тая, якую ў мусараправодзе знайшлі, – догадалась Зина.
– Да… – скорбно произнесла Света.
– У неё что, травма головы? – спросила Тамара.
– Мг… – ответила Света.
– Значит, вырастит больной на голову, – заключила Тамара.
– Некоторые и без травмы больные на голову, – стебанула моя мама.
– Бедная дзяўчынка, дзіцём нарадзілася – дзіцём памрэ, – сделала вывод Зина.
– Святой родилась – святой отойдёт, – поправил её я.
Я подвинулся, и Света бережно положила Катеньку рядом со мной. Я впервые находился с младенцем так близко. Мне показалось, что вся моя сущность становится детской.
Отсутствие припухлости личика, две дырочки вместо носика и глазки без взгляда вскоре начали расплываться от моих слёз…
Моя маленькая заботливо взяла маленькую на руки и, склонившись над нею, в отчаянии закрыла очи… Казалось, что от громкости Светиной молчаливой мольбы закрыл уши сам Господь… Её капелька мира не стала падать с бледной щеки, дабы не попасть на личико малютки…
Мне подумалось… что верность Богу… им-м-еет п-п-ределы…
Вокруг Светы и младенца ощущалась какая-то аура…
Я не посмел их встревожить.
– Света, вы тут? – спросила незнакомая медсестра, которая вошла к нам в палату со шприцом. – Давай я малую уколю.
Катеньку распеленали прямо на моей кровати, и я почувствовал святой запах ребёнка. Мне хотелось как-то поддержать маленькую. Я с трепетом дотронулся пальцем до вялой ручки, а затем отвернулся, потому что не мог видеть, как иголка проткнёт малюпасенькое тельце, но ощутил укол нутром.
В палате раздался живоносный крик младенца.




– Ну всё, мне пора работать, – как-то сказала Света, и, как обычно, цвет её очей гармонично и так обаятельно оттенился цветом долга.
– О!.. Андрюха… – удивился и впечатлился я и мой светлый ёжик души, что как-то неприятно потяжелел. – Здорово… Проходи…
– Добрый день… – скромно произнёс парень.
– Это Андрей… я тебе про него рассказывал… – шепнул я Свете.
„В творчестве… как на исповеди… Но… видно… не вник я в суть твоих стихов… Андрюха… раз не понял твоей сути…” – подумалось мне.
– Ну-у, сади-и-сь, – гостеприимным тоном предложил я. – Света, это Андрей. Андрей, это Светлана.
– Очень приятно, – вежливо произнесла Света.
– Мне тоже… – сконфузился словно ослеплённый Андрей.
– …
– …
– …
– Ну ладно, Юрочка, я побежала, – сказала любимая, чмокнула меня и, попрощавшись, выпорхнула.
– А кто тебе эта медсестра?.. – недоумевая, полюбопытствовал Андрей.
– Она – моя девушка, – утихомиривающим тоном произнёс я.
– А я подумал, что она сестра твоя… и работает здесь…
– А почему ты так подумал? – улыбаясь, спросил я, заранее зная ответ.
– Похожи вы…
– Правильно.
– Ты тут с ней познакомился?..
– Да.
– А как?.. – полюбопытствовал Андрей, и я сам не понял, как ответил: „Дружеская Откровенность не должна заходить туда, где живёт любовное Таинство”.
– Даже так?..
– Именно так!
– А я и гляжу, что ты уже не тот, что раньше…
– Нет, это я раньше был не тот.
– Вот я и говорю. Ну, что ж, я рад за тебя.
– Спасибо.
– И извини за чрезмерное любопытство…
– Забыли. Слышишь… ты меня тоже, Андрюха, прости… за всё… и за то… что я тогда тебе наговорил…
– Да ладно… Ты был прав… Видно, бездарным было моё желание писать… раз оно исчезало от любого неодобрительного заикания про мои стихи…
– Да нет!.. просто я тогда – не совсем я был!..
– Да и наговорил ты тогда не совсем мне… Так что… и это, и всё – в порядке. Я даже сейчас неуверен, что я – это я… Поэтому, если что – будь наготове… и не жалей меня… И заранее прости…
– Что с ухом?..
– Да вот… борьбой серьёзно занялся… Александр Макарович мне не отказал… хоть я и не студент больше… Рассказывай лучше, как твоя жизнь?!.
– Если сказать честно, то – чудесно.
– Ну и чудесно.
– А твоя жизнь как?
– Бьёт ключом. И всё по голове…
– Что-то случилось?
– Да нет, просто на конкурсе смехачей я бы занял первое место.
– ?..
– Минус первое.
– Плохое настроение? Хотя раз шутишь, значит – не до конца.
– Да нет… это я так шучу… неудачно… Нормально, нормально, всё у меня нор-маль-но.
– Хорошо-о.
– …
– …
– …
– Андрей, как ты считаешь, может ли человек, являясь праведником, не верить в Бога? – наконец-то спросил я.
– Нет. По себе сужу.
„Значит… вера в Бога может быть и подсознательной…” – подумал я.
– …
– …
– …
– Чего молчишь, Андрюха?
– Ну, и что такое по-твоему любовь? – вдруг скептично спросил мой друг, будучи уверенным, что я не смогу дать ответ.
Я задумался. Но не от неведения. Просто собирался выразить своё чувство в словах.
– Любовь… любовь – это… это-о-о… нимб над сердцем.
– Нимб над сердцем?
– Да.
– Нимб над сердцем… нимб над сердцем… нимб… Да, и не прицепишься. Только ведь любовь может быть и ненастоящей.
– Нимб не бывает ненастоящим или настоящим. Он либо дан, либо нет.
– Ну, и что нужно сделать! чтоб он был дан?
– Помнишь, ты спрашивал у меня, какой мне видится наша Беларусь в будущем?
– Да.
– Так вот, любая нация так или иначе развивается по законам собственного менталитета, который…
– Ох, и тесно же мне в моём белорусском менталитете… и даже – мечтах… закостенел аж. Да и в славянском – тесновато.
– А может, это им в тебе не развернуться?
– …
– Так вот, собственный менталитет ФАКТИЧЕСКИ уже отражён в истории, поэтому, какой нам видится наша Беларусь в будущем, по сути, не имеет значения. Иное дело: какой она нам грезится? Так вот, в моих грёзах наша Беларусь – с нимбом над сердцем. А чтоб он был дан, белорусам надо: хотя бы подсознательно этого натурально и долго ждать, хотя бы подсознательно натурально верить в Бога, иметь натуральное достоинство, как у аистов, и натурально и долго страдать. Кстати, с тремя из этих условий у нас никогда проблем не было.
– Я догадываюсь, с какими. Да, но и любовь причиняет страдания. 
– Любовь не причиняет страданий. Это делает греховный мир, с которым она дисгармонирует.
– А обиды друг на друга?
– Любящие обижаются не друг на друга, а на обидное.
– Любовь может быть маленькой. А большая со временем ослабевает и тогда…
– Любовь – величина максимальная, постоянная и неподвластная. А ослабевают, усиливаются и изменяются – эмоции.
– А что с ревностью?
– Ревность – это сомнение, в любви ему места быть не может. Как, кстати, и неравноправию.
– Неравноправию?
– Именно.
– А как же золотое сечение, которое – не посередине?
– Не-смо-тря на золотое сечение, которое – не посередине.
– Ладно. Телесная измена – это измена?
– Безусловно.
– Почему?..
– Потому что человек состоит не только из души, но и из плоти. Сердце – это плоть, а его биение – душа.
– Да-а… дей-стви-тель-но… – словно вспомнил кого-то Андрей.
– Хотя, безусловно, душа доминирует над плотью.
– Не у всех.
– Это печально…
– А если кто-нибудь из любящих изменит?
– Значит, он не любил.
– Почему?
– Потому что любящий изменить не может. Ни душой, ни в мыслях, ни плотью, ни взглядом, ни во сне, ни спьяна.
– Почему?
– Потому что не хочется. К тому же, другие девушки и женщины как таковые не воспринимаются.
– А если изменили любящему?
– Это невозможно. Изменить можно только тому, кто чувствует безответную страсть. Любящему же изменить невозможно, ибо безответной любви быть не может.
– Почему?! А как же?..
– Потому что нимб даётся Богом как благодарность, а не как наказание. Безответная же любовь не даёт тебе возможности заботиться о любимом человеке, а это – наказание.
– Пути господни неисповедимы.
– Хорошо. Если изменили любящему или причинили ему любое другое осознанное зло, то он прощает изменника. Но – расстаётся с ним.
– Почему?
– Потому что любовь между мужчиной и женщиной имеет достоинство. Тем более, что в Библии сказано: „Мы дети не рабыни, а свободной”.
– Ты уже и Библию цитируешь?
– Да. Я её читаю. И, ты знаешь, я понял, что Библия – это не художественное произведение, ибо в ней всего лишь оттенок художественности. Действительно, в Библии описано много зла, но добра в неё заложено неисчерпаемо. Библия – это не книга угроз, как тут вякнул один… неразумный! Библия – это книга крайней строгости и бескрайнего прощения. Библия – это книга заботы. Эту книгу словно написал мой отец. Мало углубляться в Библию – надо углублять её в себя, не только понимая, но и чувствуя божьи слова. Да она только своей авторитетностью должна развенчивать любые сомнения. Кстати! Если всевидящий Бог и является невольником системы, которую сам же и создал, то по собственным воле и выбору, ибо он же эту систему и создал, создал для того, чтобы человек не стал рабом дисгармонии, что привело бы к небытию… И даже самого небытия не было бы. Вот тебе и значимость Бога… которая заключается и в его постоянстве. К тому же, Бог постоянно переживает за нас, своих детей, а значит… он постоянно несчастен… Жалко его…
– Да, но из твоих слов получается, что бог – раб гармонии.
– Рабом самого себя быть невозможно.
– …
– Что же касается того, откуда в сотворённом Богом мире появилось зло, то я попробую насчёт этого высказать своё мнение… прости мне, Господи.
– Интересно, – улыбнулся Андрей. – Никогда мне так интересно не было.
– Не иронизируй… я сам ещё не знаю, что произнесу… Так вот… Господь создал Адама и Еву по своему идеальному образу и подобию… а значит, святыми. Святость же подразумевает простоту… так называемую „святую простоту”. Плюс к этому, Адам и Ева являлись детьми Бога… а дети всегда наивны. Простота же и наивность, в свою очередь, подразумевают присутствие рядом обмана… искушения. Вось таким образом в раю и возник змей. Естественно, Гсподь сделал всё возможное, дабы защитить своих детей от искусителя, предупредив их, что с древа познания добра и зла есть опасно. Однако же Бог не мог лишить их права выбора, например, сокрыв древо, ибо отсутствие выбора есть рабство, а Адам и Ева сотворялись свободными – по образу и подобию…
– Послушай… так что… получается… из твоих слов!.. что… кос-вен-но бог создал и зло?.. – боязливо выговорил озадаченный Андрей.
– Да, конечно же, нет! У меня этого и в подсознании нету!
– А что тогда?.. – виновато поинтересовался парень.
– Так ты ж дослушай! Так вот… Бог, на мою мысль, сам оказался перед выбором: сотворять мир с неминуемым злом либо оставить небытие. Господь выбрал первое, но не зло, а тернистую жизнь, и наделил людей возможностями с божьей помощью противостоять злу на пути в Царствие Небесное…
– Да, но-о-о… опять-таки возникает вопрос…
– Какой?
– …По-лу-ча-ет-ся… что-о-о… бог опять-таки является рабом… но на этот раз – рабом выбора…
– Этот выбор – результат его любви, а значит, его самого.
– А почему бог не мог сделать его более простым для себя… да и для всех нас?
– Господь выбрал не то, что проще, а то, что является идеальным, как и он сам.
– Что ж это за идеал такой, который не может обойтись без зла?
– Не тебе, грешному, судить! Хотя, если тебе, грешному, не нравится выбор святого святых, то это только лишний раз подтверждает, что его выбор действительно идеальный.
– …
– Ну, да ладно, хватит есть плоды с древа… познания… Хватит копаться в небе… в безграничности…
– …
– …
– Юра, а ты знаешь про такой грех, как сотворение себе кумира?
– Конечно.
– Так вот, ты не думаешь, что любимый человек – это и есть кумир?
– Нет, ибо любимому человеку не поклоняешься. Просто верность ему б;льшая, чем Богу, потому что верность Богу имеет пределы. И если это грех, то я готов ответить за него на Страшном суде!   
– Да-а, любить надо уметь.
– Это не ремесло.
– Ты выпрямил все мои вопросы, – сказал Андрей.
Мы по-дружески засмеялись.
– Ты знаешь, Андрюха… в своей жизни я прочёл уйму книг о любви. А недавно я понял… что все они были про страсть.
– …
– А знаешь, почему не существует книг о любви… а если и существует, то очень-очень мало?.. – с сожалением спросил я.
– …
– Потому что для-а-а-а… как ты говорил, промежности отношения двух возлюбленных – скучны. И слава Богу.




– Ну, как твоя исповедь?.. – как-то поинтересовалась у меня Света, поцеловав мою руку.
– Чудесно. Она прямо-таки льётся из меня. Без порогов.
– Ты моё солнышко…
– А ты моя маленькая…
– А ты мой большиш…
– А ты мой малыш…
– А ты мой Юрочка…
– А ты моя губочка…
– А ты… а ты… – Светочка уже вдохнула, чтобы ответить, но – недовольно выдохнула и тут же простодушно засмеялась, и я – вместе с нею. – А ты – просто мой… вот…
Мы взяли друг друга устами за уста и полетели…
– Света…
– …
– Света.
– Что?..
– А-а-а ты знаешь… есть такие некоторые люди… которые… в которых присутствует боязнь быть обвинёнными… Так вот… малыш… как ты чувствуешь… как этим беднягам избавиться от боязни быть обвинёнными… которая вызывает у них агрессию, когда они ощущают себя таковыми?..
– Я чувствую, что ни в коем случае не нужно этого делать, – категорично заявила Света.
– Почему?.. – обрадовался я.
– Потому что… Нет, лучше подробно… Дело в том, что на верхней стороне наших почек лежат две железы внутренней секреции – надпочечники, которые, когда мы боимся, начинают выделять в кровь гормон под названием „адреналин”. Он возбуждает деятельность тех или иных органов нашего организма, вследствие чего у нас появляется сверхэнергия, и в результате – естественная реакция „Бежать или воевать”. Так вот, эту сверхэнергию людям с боязнью быть обвинёнными нужно направлять не на бегство или войну, а на созидание, потому что его так не хватает.
– На созидание?..
– Да, и, во-первых, – на исправление вины или ошибок, если они натворены, на прошение прощения и на недопущение их в будущем.
– У меня нет слов…
Наши молчания чмокнули…




– Ты знаешь, малыш… я… я хочу, чтобы ты знала… что-о-о слово „писатель” ко мне не подходит… и мне не нравится… – очень серьёзно сообщил я в один из дней.
– Почему?.. – в замешательстве посерьёзнела Света.
– Потому что я не писатель… И потому, что на слове „писатель”, как говорил Андрей, уже заплаты порвались.
– А зачем ты мне про это говоришь? – простодушно удивилась любимая.
– Просто… Просто я хочу… чтобы ты-ы-ы… когда будешь читать мою исповедь, помнила, что-о-о… я не писатель, а – фи-кса-тор!
– Хорошо… Фиксатор?!
– Да. Но я никогда не позволяю себе подло фиксировать в уме горькие события во время самих событий.
– Люблю тебя…
– Люблю тебя…
– …
– …
– …
– …
– Фиксатор, фиксатор, фиксатор… Как-то некрасиво звучит, – тоном капризного ребёнка сказала Светочка.
– Маленькая моя… из твоих уст „фиксатор” звучит, как „гений”…
– Ты мой фиксатор… – произнесла милая, и надо мною нависли густые русые волосы…
Локон любимой коснулся кончика её бровки… и бровка стала продолжением локона… Я начал целовать густое сплетение… оно поскрипывало… но скрип этот слышали только ангелочки… отвечая нам шуршанием пёрышек на своих крылышках…
– Юрочка, у тебя нога раскрыта.
– Подожди, полежи ещё на моей груди…
– Ей же хо-о-лодно.
– Да я всё равно не чувствую.
– Зато я чувствую, – несказанно сказала Светочка, встала и, чмокнув меня в ногу, накрыла её и укутала. – Чтоб теплее было. Не балуйся больше! – строго попросила она ногу.
– Сейчас и я почувствовал!.. Ногой!.. ногой!.. нечувствительной!.. нечувствительной ногой почувствовал!..
– И-и-и… – только и смогла вдохнуть Света.
– Не-чувс-тви-тель-ной но-гой по-чувс-тво-вал… Малыш!.. да твой поцелуй и неживое сможет оживить!.. а оживить полуживое – и тем более!.. Скоро я восстановлюсь!.. Моя любящая любимая!.. – растроганно произнёс обрадованный я.
Мы не чувствовали, где чьи уста…
– Юрочка…
– Что?..
– А я сегодня в соборе Петра и Павла нательный крестик приобрела…
– Серьёзно?! – возрадовался я.
– Да. Я почему-то ещё издалека к куполу собора устами прикоснулась… воображаемо… Он тёплый…
– А где… крестик?..
– В кармашке.
– А почему не надеваешь?
– Я хочу… чтобы ты мне его надел…
– …
– Солнышко… возьми… надень мне…
– …
– …
– …
– …
– Носи… и не снимай…




– Юрочка… ну как тебе работается?.. – однажды спросила Света.
– Чудесно… Только…
– Что „только”?
– Только тяжело наговорённое в голове удерживать.
– А ты распредели: что в душу, что в сердце.
– Для таких мест там пока информации мало…
– Ай, не переживай. Лишь бы было что удерживать.
– С тем, что наговаривать, проблемы нет…
– А с чем есть?..
– …
– С формой?..
– Ни содержание, ни форма не являются для меня главным…
– А что тогда?..
– Не „что”, а „кто”…
– …
– Главное, чтобы тебе было хорошо при чтении исповеди. Потому что описывать мне тяжело… во всех смыслах… аж вздыхаю после… Зато описанное становится для меня не таким уж и страшным. Но главное, чтобы тебе было хорошо при чтении исповеди – в этом смысле я, как сапёр… Обычно подобное читают только один раз… Всё плохое, что я описываю… берёт близко к себе моё сердце… но я и не сопротивляюсь… Многое описывать, и вообще, не хочется… и не можется… Но чувствую, что это необходимо! По многим причинам необходимо! А подобрать к чёрным словам своего прошлого антонимы невозможно даже в произведении… особенно если не хочешь этого делать…
– Солнышко, ну не нужно за меня волноваться, – с волнением за меня произнесла моя маленькая. – Я наперёд знаю, что исповедь мне непременно понравится.
– Да нет… я не это имел вви… Выстави губки. М-м-м… поцелуйка моя маленькая…
– …
– …
– …
– …
– Юрочка, я тебя мэ тут камам…
– Я тоже тебя мэ тут камам…
– Спроси у меня ещё что-нибудь, – с радостью попросила Света.
– Что, малыш?
– Ну-у, ты меня обычно о чём-то таком странном спрашиваешь.
– Хорошо. Хорошо… хо-ро-шо… хо-о-ро-о-шо-о… Ну-у-у… например… вопрос из жизни. Знакомо ли тебе такое явление, как экстремальность?.. Нет, не так. Короче… есть такие люди… одинокие люди… которым в их одиночестве очень-очень не хватает удовольствия… и поэтому-у-у они загоняют себя… периодически… в-в-в реальные или воображаемые экстремальные условия… чтобы, выходя из них, получать его. Короче, срабатывает принцип жёсткого розыгрыша. Но-о-о их… бедные организмы вскоре привыкают ко всему этому… как к наркотикам… и-и-и мысли… экстремальные начинают возникать без хотения и воли людей. Даже во время удовольствия они возникают. Так вот, встречалась ли ты с таким явлением?
– Конечно, – с улыбкой ответила Света, и я почувствовал облегчение и удивление одновременно.
– Как так? Где?
– Да сплошь и рядом.
– Не понимаю…
– Юрочка, да почти каждый человек в той или иной степени экстремал. А в мыслях так и каждый. Если бы ты знал, какими экстремалами являются врачи, особенно во время операций. Тогда у них даже мерцание наслаждения в глазах иной раз наблюдается.
– Так а-а… хотя бы… как сразу отвлекаться от экстремальных мыслей… и-и-и уже даже экстремальных ощущений? И вообще, как контролировать тягу ко всему экстремальному?
– Боговерностью, разумностью, силой воли, легкомысленностью.
– А что делать тем, кому всего этого не хватает?
– Возникшая экстремальная мысль – это невольно воображённое. Значит, сражаться с ней можно только воображённым по своей воле.
– А если и это не поможет… или в мозгу начнётся война?
– Тогда вообще не надо пробовать от неё отвлечься, она подобреет, ей станет с тобой неинтересно.
– А если экстриммысли такие лютые, что-о-о-о не отвлекаться от них было бы такой же лютостью?..
– Не зна-ю… не зна-ю… не зна-ю… Од-на-ко мне чувс-тву-ет-ся, что-о-о тогда ради… я так догадалась… безопасности невольно воображённых людей… и самого себя человеческое „Я” должно по своей воле сказать себе, что-о-о по сути экстремальные мысли есть ничто… и соответственно отвлекаться от них есть глупость! А со временем экстремальные мысли исчезнут и формально!
– Это просто чудо…
– А что касается экстремалов в практике, то я бы им посоветовала пополнять кровь адреналином с пользой для окружающих. Например, став пожарниками.
Я радостно и даже как-то размашисто рассмеялся.
– Ты чего?.. – с недовольством ребёнка поинтересовалась любимая.
– Маленькая моя, ты – о-го-го!
– А ты знаешь, кто?.. – насупившись, спросила моя маленькая.
– Кто?
– Ты – о-го-го!..
– Э! это я сказал, что ты – о-го-го! – шутя возмутился я.
– Ну так что-о-о?.. А я сказала последней… – по-детски произнесла Светочка и засмеялась, а я сразу же поцеловал её в исток хрустальных звуков…
Благодаря сверхусиленным физическим тренировкам я немного научился полулёжа сидеть в кровати, опираясь спиной на подушки. Поэтому, по моей настойчивой просьбе, отец взял для меня коляску и в один из дней вкатил её в палату. „Немка” была похожа на передвижной трон. Только не для возвышения. Однако я заколотился от волнительного предчувствия встречи с миром вне палаты.
Спасибо неизвестному изобретателю, который задолго до нашей эры сотворил колесо!
С осторожностью сапёров отец и Андрей посадили меня в новое место, что отныне являлось моими ногами, моей волей, но не подходило к моему нестандартному росту. Скрученный, я вспомнил, как до травмы в депрессивные периоды моей дисгармонии с миром и с собой родители всегда говорили мне: „Сынок… есть люди… которым ещё хуже… чем тебе…” А я всегда отвечал им: „Так что, мне ровняться на инвалидов в колясках?!”
Моё сердце, пока я лежал, очень разленилось, и потому, когда меня посадили вертикально, оно бешено заколотилось. Руки вцепились в подлокотники. Потом заболела спина, похолодело лицо и закружилась голова. Не хватало сил даже чтоб отвечать на вопросы про моё самочувствие, но я всё ж таки отвечал, но я всё ж таки лгал. И это дало мне возможность наконец-то поехать. Скорей!.. Скорей!.. Скорей!..
Дверь палаты раскрылась, и отец медленно вывез меня, как показалось, на длиннющую проезжую дорогу, где царили гул и сквозняк, а вместо машин носились врачи, медсёстры и санитарки. В роли пешеходов шаркали воскрешённые больные. Мне стало не по себе и не понравилось, что я ниже всех. „Пошли к окну… Ве-зи-те…” – еле выговорилось мной исподлобья. Меня завезли на медсестринский пост, и я вдруг почувствовал, что этот „островок здоровой жизни” не может не притягивать больных.
В окно я глядел так, как глядит ребёнок на нечто доселе невиданное. А внизу всего лишь лежал асфальт, росли деревья, стояли машины и ходили люди. Для меня это было завораживающее зрелище, в котором я мечтал поучавствовать хотя бы в эпизоде. Я начал слегка покачиваться в коляске в такт деревьям.
– Как тебе кажется, что здесь будет через много лет? – неожиданно за моей спиной кто-то спросил меня каким-то загробным женским голосом.
Я с тревогой и трудом повернул голову и увидел медсестру Эмму, которая смотрела поверх меня в окно. На вид ей было лет сорок пять. Показалось, она состоит из одного лишь вгзляда. Стало страшновато, и я ответил: „Ну-у-у, как что… вон то достроят…”
– А я уверена, что здесь ничего не будет. Ни того долгостроя диагностического центра, ни людей – вообще ничего. Только тёмная, холодная планета, – произнесла Эмма зловещим тоном, и моё воображение превратило очаровательное зрелище за окном в то, что она напророчила. Я почувствовал боязнь высоты. Меня стало подташнивать, захотелось вернуться в утробу палаты. Родители и Андрей стояли как заворожённые.
Вдруг на глазах я ощутил Светины ладони, которые мгновенно отогрели мой застылый взгляд.
– Это – ты, – произнёс я, и получил мягкое подтверждение своих слов…
За спиной уже не было ни родителей… ни Андрея… ни Эммы… Рядом со мной стояла только любимая… Я прислонил голову к её груди… Она с нежной силою обняла меня, защитно положив на мою голову тёплую ладошку… Казалось, Света укрыла меня ею полностью… словно крылом… Затем всеохватывающе и всепроникающе любимая поцеловала меня в макушку и стала ласково расчёсывать мои волосы утончёнными пальчиками… Я слушал, как бьётся сердечко моей маленькой… Беззащитные звуки жизни, подобных которым я не слышал – ни-ког-да, вызвали у меня слёзное умиление и мысль: „Боже… как на планете… где бьётся это сердечко… может вообще существовать зло?..” Я раскрыл глаза и увидел, что мы по-ка-чи-ва-ем-ся…
Когда меня положили на кровать, я так сладко потянулся, что аж застонал, как струна на электрогитаре.
Через некоторое время отец и Андрей пошли домой, а Света – работать.
– Юра! – неожиданно обратился ко мне Даня.
– Что?
– Ну как оно, на коляске ездить?
– Нормально, – нейтрально ответил я, чтобы не дразнить.
– Когда я уже сяду?.. – задал риторический вопрос Даня.
– Сядешь… куда ты денешься… – подбодрил риторическим ответом я.
– Эх! Выздоровею – сразу на речку пойду.
– А я – у піўную, – неожиданно заявил Миша.
– Якая табе піўная?! – с приятной ей язвительностю в запрете возмутилась Зина. – Даглядаеш тут за ім… а ён у піўную… Есі б не гэтае дзела, – Зина щёлкнула себя по подбородку, – ты б шчас тут не ляжаў… у гэтым „скварэчніку”… абузай… 
– Да и все остальные тут. Кроме Володи, – льстиво добавила Тамара. – Лучше б дряников щас… – буркнула она, и я понял, как может изгадить слово буква „я”.
– А еси б трезвыми были, ишшё б больше позвоночники повредили, – не поддался на надёжную лесть Володя, не поддержав Тамару, хотя та ждала дивидендов. – У пьяных в основном тело расслаблено, меньше противится удару, а значит, и меньше травма.
– Володь, тебе бы лекции читать – о жизни, – серьёзно ухмыльнулся Даня. – Миш! Теперь уже в городе пивных нету.
– Еси б они были трезвыми, то и ударов бы никаких не было! – без лести секанула Тамара.
– Ага, – отсекла Зина.
– Да-а-а, ні адзін п’яны свечку не паставіў, – вздохнул Витя и „связал” всех.
– А я, как тока выздоровею, сразу коляску за балкон выкину, – „развязался” Володя.
– Ага, разумны які! А ты пра другіх інвалідаў падумаў?! Каляску ён выкіне… – возмутился Витя. – Эх! лучше б шчас у баню злазіць, – уже отвлечённо крякнул мужик.
– Во гэта дзела! – поддержала Зина с каким-то особым духом.
– Нецивилизованное это дело, – с ухмылкой вмешался в чужие мечты Даня. – Мне когда-то довелось в бане побывать… один раз… у дядьки… и больше я туда не ходил.
– Чаго?.. – удивился насторожённый Витя.
– Сейчас расскажу. Ну, зашли мы с дядькой в баню, оголились, он пару поддал, сели в духоте, сидим. Я спрашиваю: „Дядька, а что мне делать?” Он отвечает: „Мойся” и даёт мне мыло, мочалку и предлагает таз с водой. Ну, тут мне сразу захотелось в ванну. Но из-за уважения к хозяину я всё-таки кое-как помылся и снова спрашиваю: „Дядька, а дальше что делать?” Он посмотрел на меня, как на придурка, и спокойно отвечает: „Ещё мойся”. Короче, чтоб не одуреть от невразумительной скуки, я мылся раз пять, пока не опух. Опять спрашиваю: „А дальше что?” Дядька отвечает: „Да сиди ты колом!” Ну, я и сел, как кол. Потом наконец-то дядька загнал меня на полок и отдубасил веником, как следует, по все числа месяца, пока я не сомлел и меня оттуда не вынесли. Вот и всё.
– Да-а-а… нельзя табе, хлопчык, у баню хадзіць… – как-то обиженно произнёс Витя.
– В смысле здоровья?
– Ды ва ўсіх смыслах… Нельзя табе ў баню… нельзя…
– Да, слава богу, я уже туда никогда и не попаду.
– Слава богу?.. – сочувственно спросила Зина.
– …
– Даня… – вступил я в разговор, хотя мышцы языка сводило от укола прозерина, выписанного Светиными упрашиваниями. – А зачем тебе на эту речку идти?..
– На какую?
– Ну, ты ж мечтаешь…
– А-а! Чтобы плавать, ны-рять, – задиристо произнёс последнее слово Даня.
– Так зачем же нырять, если эта страшная опасность уже… извини, коснулась тебя?..
– Праильно! – поддержала меня мама Дани.
– Не коснулась, а сломала! – поправил ныряльщик, нарочно восприняв мои слова прямо.
– Тем более, – отреагировал я.
– Волков бояться – в лес не ходить.
– Ладно… пусть будет так… – задумчиво уступил я Дане.
– Так, так, только так и никак иначе! Волков бояться – в лес не ходить! – как должное принял сюрпризную уступку Даня и с самодовольной наглостью задиристо воспользовался ею против меня.
– Так зачем в него ходить?! Фиг с ним, с тем лесом! – тут же возмутился я, нарочно восприняв поговорку прямо.
– Как это „фиг с ним”? А как же удовольствие?
– А что удовольствие? – поинтересовался я.
– Как что? Доказано же, что действия человека так или иначе направлены на то, чтоб себе не было плохо, или было хорошо. Из чего следует, что абсолютного бескорыстия – не существует, – радостно заключил Даня.
– Думай, как хочешь…
– Между прочим, это касается и одной молодой медсестры не с нашего поста, – злобно добавил Даня.
– Э! ты кого это имеешь в виду?! – схватившись за перекладину, мгновенно приподнялся я под писклявый вздрог кровати. Титан в спине словно рассыпался болью.
– Сынок… – напугалась моя мама.
– Ты правильно понял, – язвительно ответил Даня.
– А ну, не смей прикасаться к ней! Ни словом! ни взглядом! ни мыслью! – заорал я и почувствовал его страх.
– Сынок…
– Ты чего на моего сына кричишь!. – вскипела Тамара.
– Падла, блин! Паскуда! – не унимался я.
– Успокойся… сынок…
– А ну-ка, заткнись!.. – с презрением приказала мне Тамара шапкозакидательским тоном.
– Гнида! Гнильё! – не обращал я на неё внимания. – Скажи „спасибо”, что я до тебя добраться не могу!
– Ты слышишь?!. – с угрозой в голосе прохрипела она.
– А вы тоже на моего сына не кричите!.. – стала напротив Тамары моя мама.
– Он первый стал на моего Даньку кричать!..
– И правильно сделал! Он не за себя кричал! Молодец, сынок!
– Мой не хуже!..
– ?!.
– Хамка… – выдала Тамара.
– Спасибо за комплимент. Ибо ваша сущность берёт это слово в кавчки, – улыбнулась мама, и я вместе с ней.
– Мг… – только и смогла отреагировать на непонятое Тамара.
– Может, хватит уже?.. – утомлённо произнёс Володя, но явно с боязливым сердцебиением.
– А ты ваще заткнись!.. – звягнула на его Тамара.
– Мужа моего не оскорбляй при мне… – тявкнула на неё Ольга.
– А кто его оскорбляет?..
– Оль, не лезь к ней…
– Ты!..
– Чем?!.
– Тоном!..
– Хай рот не разевает!..
– Ты лучше не разевай!..
– …А то он в каждую дверь ключ!..
– Он в этом не виноват!..
– А кто?!. Я?!. Или, может, ты?!.
– А меня ты ваще не трожь!..
– Да кто тиа трогает?!. Хай тиа и рубаха не трогает!.. Кому ты нужна, кроме Вовки?!.
– Ой!.. а ты кому нужна, кроме своего сына?!.
– Ага!..
– Ага!..
– Так. Усё, бабы! канчайце! – по-лидерски приказал Виктор.
– Во-первых, не бабы, а женщины! – по-мужски поправил его я.
– А во-вторых, мы сами решим, когда нам кончать, – добавила моя мама, сделав акцент на последнем слове, который тут же заставил лидера закомплексованно смолкнуть.




– Юрочка, а почему ты без настроения?.. – с грустью спросила в тот же день Света.
– Кто тебе сказал?.. – натянуто улыбнулся я.
– Ну я же вижу…
– Прости, малыш…
– Так а что случилось?..
– Давай не будем об этом…
– …
– …
– Ладно, тогда давай я тебя побрею, – неожиданно предложила Света. – Злюка ты мой…
– Так у меня ж ещё не отросло… – удивился я и с сомнением схватился за подбородок.
– Ну так что-о-о, я всегда хотела тебя побри-и-и-ть… полеле-э-э-ять… – детским тоном произнесла моя маленькая, и я умилился.
Обрадованная Светочка помазала мою незначительную шершавость белой пеной и с сосредоточенной нежностью начала медленно брить меня. Щетинка безболезненно поскрипывала под бритвой… Я закрыл глаза…
После бритья мой взгляд ещё оставался уставленным в одну точку, но Света стала раз за разом заглядывать мне в глаза, и в их уголки перешли морщины меж моих бровей.




– Малыш… а вот смотри… – как-то начал я. – Доказано же, что-о-о действия человека так или иначе направлены-ы-ы на то… чтоб себе не было плохо, или было хорошо. Э-э-э, из чего следует, что абсолютного бескорыстия не существует. Так вот, после того, как я познакомился с тобой, эта опасная истина никаким образом уже не может на меня повлиять. Но тем не менее, чем её опровергнуть?
– Тем… что мы не хотим её принимать… – по-детски произнесла Светочка, и любовь связала узел из наших уст…




– Малыш, а как ты чувствуешь, почему палач, который воспользовался наивностью жертвы в своих безжалостных целях, из-за чего та слишком попострадала, иной раз очень искренне плачет, держа её за руку? – однажды спросил я.
– Наверно… наверно… Наверно, потому что он так хорошо вживается в роль доброго человека, что и вправду начинает искренне чувствовать себя таковым.
– А зачем палачу нужно иной раз чувствовать себя добрым человеком?
– Наверно, чтобы не забывать, как ему это противно. Быть добрым человеком – сложно и тяжело.
– …
– Да, мир состоит не только из белого и чёрного цветов, но при этом… например, жёлтый ближе к белому, а коричневый – к чёрному.
– …
– Юрочка, к сожалению, зла в людях больше, чем кажется. Особенно… как бы ты сказал… дивозла… и… даброзла. Зла не становится меньше… просто оно переходит в норму… Но ещё страшнее… когда за зло не раскаиваются даже в старости. Тем более страшно… когда зло в детках… Зло не нужно отыскивать, его надо просто замечать. А замечать чужое зло мешает собственное, которое тоже не всегда замечается. Кстати, то, насколько человек добрый, лучше определять тогда, когда он злой.
Света мудро вздохнула и скорбно опустила головку мне на грудь, я стал гладить её по волосам.
– Юрочка, прости меня… но я не буду абсолютно счастливой… пока в мире столько абсолютного несчастья…
– Ты тоже прости меня за это же…




В один из понедельников на общем обходе заведующий нейрохирургическим отделением объявил, что он выписывает Володю, а Даню на вертолёте транспортирует в Речицкий центр реабилитации, который по сути являлся домом забвения.
Володя отреагировал на весть о выписывании подавленной замкнутостью и фразой: „Ну что ж… придётся, наверно, к матери ехать… в хату… Хотя там пороги… коляска не проедет…”
Весть о переселении Тамара восприняла как приговор и стала голосить.
Когда Даню провозили на каталке мимо нас со Светой, я впервые увидел его инфантильное лицо анфас. Данины беспомощность, жалобность и напуганная зависимость от людей никак не соотносились с его атеизмом по отношению к ним.
„Ходить никогда не буду… так хоть полетаю…” – произнёс парень, хлопая мокрыми глазами. Под конец он щемяще окинул взглядом палатный ад.
Нам с любимой стало очень-очень жалко его и его маму… Было жалко даже наивной Язвительности Дани. Тем не менее мне показалось, что мы больше не встретимся, а если и увидемся, то отвернёмся, чтобы не узнавать друг в друге собственные горькие воспоминания.
– Малыш… послушай, малыш…
– Говори, солнышко.
– Я-а-а что хочу сказать… Послушай… я уже давно про это думаю… и вот я что хочу… Короче… об этом надо поговорить… Это неизбежно надо нам обсудить…
– Юрочка… что случилось?.. – спросила Света, и бутончик её настроения закрылся совсем.
– Да ничего, ничего!.. Просто нам надо поговорить…
– …
– Маленькая моя… Всё может быть… э-э-э-э… Ну… короче говоря… нельзя исключать возможность… точнее, той факт… э-э-э… нет… Как это начать?!.
– Юрочка… скажи, как есть… – произнесла Света, готовая заплакать.
– Короче… короче… нельзя исключать вариант… при котором я не восстановлюсь…
– Этого не случится!.. – в отчаянии сказала любимая, и я уже было хотел замолчать, но: „Я хочу… я хочу поговорить об этом сейчас… Чтобы ты была морально подготовлена и-и-и… чтоб потом… чтоб потом… если вдруг я не восстановлюсь… тебе не было так больно…”
– …
– Так вот… если я не восстановлюсь… ты столкнёшься с определёнными проблемами… Ну-у-у… ты меня понимаешь…
– Я готова на всё!..
– Да… но-о-о я не по… Ой!..
– Что?!. Что с тобой?!.
– Да ничего… спиной не так лёг… Маленькая моя… малыш… я не позволю тебе… не иметь своих детей… а также… убивать свою чувственность… Поэтому… поэтому… если я не восстановлюсь… нам придётся… нам придётся… э-э-э… м… м… расстаться… В этом смысле… понимаешь… понима… Малыш… ну… не надо… ну… не плачь… Боже… Боже… Боже… Пойми… это… это… это надо… Если я не восстановлюсь… тебе придётся создавать семью с… вынужденным недоразумением… с тем… кого невольно обессилит наша любовь… О, Боже!.. Это невыносимо!.. Что я такое говорю?!.
– Я не хочу… я не хочу… я не хочу… – произнесла моя маленькая мокрые слова. – Я не хочу узнавать о тебе лишь из снов…
– Малыш… ну… ну… ну… как?.. Ну… что?.. Ну… не плачь… ну…
– Я не хочу лишь из снов…
– Ну… малыш… ну… ну…
– Не хочу лишь из снов…
– Малыш…
– Не хочу из снов…
– Маленькая моя…
– Не хочу…
– Светоч…
– Нет…
– …
– …
– Это… м-м-м-м-м… не-ми-ну-е-мость…
– …
– …
– …
– …
– А что будет с тобой… солнышко?..
– Я буду жить… До тебя меня вообще не было… а теперь я есть… Ты воскресила во мне меня… Ты вернула меня к жизни… Я буду жить… жить… а это само по себе уже великая радость!.. А у тебя обязательно будет счастье… счастье материнства… И… и мы… и мы будем надеяться… надеяться, что когда-нибудь мы вновь!..
– Когда-нибудь?..
– Когда-нибудь – это не так уж и долго!..
– Дело в том, что если мы… то тогда уже всё будет зависеть не от нас с тобой… и даже не от Бога… а от моих детей и их… от-ца…
– …
– Но как?.. Как я буду с другим?..
– Никак… никак… С-с-с другим тебе будет никак… а со мной без своих детей… плохо… Видит Бог… лучше первое…
– Я… я… готова на всё…
– …
– …
– Но… т-т-огда… Т-огд-а… Тогда-а-а… будет плохо мне…
– …
– …
– …
– …
– Юрочка… если нам… при-дёт-ся… р… р… р-асстаться… Нет!.. нет!.. не хочу!.. не хочу!.. – отчаянно выплакала любимая и воскресила меня умоляющим взглядом. – Когда я впервые увидела… с какой волей ты тренируешься с бутылками… я сразу поняла… что бы там ни было… этот парень будет ходить в любом случае… Так что ты восстановишься!.. Восстановишься!.. Обязательно восстановишься!.. Это и есть неминуемость!..
– Конечно… моя маленькая… конечно… прости… всё у нас будет хорошо… Я обещаю!.. – со слёзной уверенностью сказал я Свете, обволакивая её своим защитным теплом.




Вскоре в нашу палату поступили новые поселенцы. Марине и Ивану я бы дал лет по тридцать семь. У мужчины были усы, у женщины – тоже. Его избили какие-то малолетки.
У следующей пары наблюдалась заметная разница в возрасте. Альбина выглядела на сорок пять и была нереально худой. Гена выглядел на тридцать пять и был нереально толстым. Он ехал ночью на своём „Форде”, а на обочине стояла грузовая машина, прицеп которой с невключёнными предупредительными фарами малость залез на трассу. В результате мужчина переломал много своих костей, головой он сломал руль. По его словам, всё закончилось хорошо, так как он не был пристёгнут ремнём безопасности, а то бы инерция сломала ему шею.
– Говоляч школо евло будуч вводич, – в один из дней поделился Гена с Витей информацией, которая искажалась сломанной челюстью. Сам Гена лежал на боку и справлял в судно большую нужду.
– Што будуць уводзіць? – спросил Витя.
– Евло.
– Што?
– Евло! евло! Валюча чакая.
– Не ведаю я ні пра якое еўло, – безразлично произнёс Витя.
– Жначич, школо надо будеч оч доллалов ижбавлячча, – заключил Гена со своих же слов.
– Не ведаю, у мяне адны рублі, – гордо заявил Витя.
– Не-э-э, делево в жолочо никада не плевлачяч.
– Поплыли! Поплыли! Вёсла бери, я тиэ говорю! – кричал Марине Иван, голова которого была забинтована.
– Ваня… ну… какие тиэ вёсла?.. мы в больнице… – в слезах успокаивала жена мужа. – Ой… Ванечка… на кого ж ты меня покинул?.. – с какой-то цепной благодарностью добавила она.
– Тада паутину эту убери!
– Это не паутина… это стыки между кафельными плитками…
– А я валюту тока адзін раз у руках дзяржаў, – объяснял Витя Гене, – када да нас у сяло Шумахер прыязджаў. Маркі гэтыя… нямецкія…
– Фамилия плямо как у гонщыка, – заключил Гена. – Немчы, шо чы хочэш.
– Марин… ляди… пудель какой-то… пудель чёрный… – с удивлением сказал Иван про накрученную Альбину с ненатуральным цветом паклеподобных волос, которая раз за разом пырскала в палате освежителем воздуха. – Мяу! мяу! мяу!
– Это не пудель… это женщина… – поправила мужа Марина, слегка улыбнувшись.
– Ат и прав-да… жен-щи-на… Женщина, в Костюковку со мной поедешь?! – радостно спросил Иван, но Альбина так на него зыркнула своим мускулистым взглядом, что стало понятно: в Костюковку она не поедет.
– Ды я табе гавару, гэта Шумахер быў! – злился Витя.
– Михаэль? – спросил Гена.
– Да!
– Жнаменичый гонщык „Фолмулы одын”?
– Да!
– И чы хочэш шкажач, шо к вам в делевню плиежжал шам Михаэль Шумахел?
– Да!
– Блехня.
– Ды пайшоў ты!..
– Да я б ш ладошчю…
– Чем это так воняет? – возмутился Иван.
– У Гены щас… туалет… – по-воспитательски намекнула Марина на происхождение амбре.
– Не-э-э! запах дерьма я знаю! А тутака какой-то химией воняет! – растолковал больной без намёков.
– Я табе гаару Шумахер гуманітарку да нас у сяло прывозіў! У нас радыяцыйная зона! Мы сіянне над станцыяй відалі!.. У маёй дочкі анкалогія палучылася!.. Куркуль!.. – кричал Витя, который, казалось, вот-вот лишит Гену речитатива вообще.
– Да-а-а, пошле Челнобыля люди шчали намного чашше шплашивач длуг у длуга: „Как чвоё ждолоуе?” И шо б чам не учвелждали, а жа годы эчих воплошов не уменшылош.
Альбина с гримасой брезгливости на лице стала неумело убирать из-под мужа судно. В итоге её бриллианты на пальцах, которыми она уже успела перед всеми похвастаться, выпачкались в дерьмо.
– Шэвелиш давай! – тоном хозяина подгонял жену Гена. – Шэйчаш жванич будеш!
– Я тоже хочу в туалет! – заявил на всю палату Иван. – За компанию! А это хороший повод!
– По какому, Ваня?.. – спросила жена.
– По-жидкому!
– Так в утку сходи…
– Начто мне утка, дура? Я шо, больной? Я, как все, в туалет пойду! – заявил Иван и стал подниматься с кровати.
– Ваня, тиэ низя вставать, – удерживала жена мужа.
– Можно! – сопротивлялся Иван.
– У тиа ж голова…
– Заживёт, как на собаке!
– Опять на посту шо-нибудь разобьёшь, – повисла на его плечах женщина.
– Да я в утку не могу…
– Ну ты ж мог…
– А щас не могу… – жалобно и в то же время капризно произнёс Ваня.
– Так шо ж делать?.. – в отчаянии спросила Марина непонятно у кого.
– Заголившись, бегать! – по-залихватски посоветовал Иван.
– А хай, вунь, у ракавіну сходзе, – находчиво предложила Зина.
– Ваня, в раковину сможешь?
– Каэшна! – важно ответил муж и босиком, но на пятках, громко направился к раковине в белом медицинском халате – это единственное, что удалось на него напереть из одежды, которую он так рьяно с себя срывал. Жена пошла за ним.
– Ну, бери за крендель! – снисходительно предложил Иван Марине взять его под руку.
Непроизвольно хрюкнув смешком, женщина так и сделала.
Супружеская пара очень медленно и манерно додефилировала несколько метров до раковины-„писуара”… 
– Ну шо, сходил?.. – с какой-то безумной заботливостью волновалась жена.
– Обожди… потрусить надо…
– Ваня! – возмутилась Марина.
– А-а, труси – не труси, а последняя капля в трусы.
– Иван!.. – грозно улыбнулась жена. – Так, всё, пошли ложиться, – и поволокла мужа.
– Да обожди ты, смыть надо. За собой надо смывать. Кто тока тиа воспитывал?
– Ты ж и воспитывал, – улыбнулась Марина. – О-ё-ё-й!.. Не трогай!.. Не двигай холодильник!.. Иван…
– От-вя-жись… Я же сан-техник… Меня тутака по-про-си-ли колено почистить…
– Ой, помогите!.. Помогите кто-нибудь!..
– Что?!. Куда?!.
– Помогите…
– Зина!..
– Сільней дзяржыце яго!.. Сільней!..
– Да отвяжитесь вы от меня!..
– Люда!.. За руку, за руку бяры…
– Ванечка…
– Марина!.. Ну что ты…
– Дура ты, дура… Отвяжитесь от меня!..
– О-ё-ё-й!.. А-а-а!..
– Да тише, тише…
– Зараза… Ды хватай ты!..
– Так, так…
– Люда, Люда…
– М-м… э-э…
– С-с-с-с… с-с…
– Кх… кх…
– Ды-шы-за…
– Бл…
– Ё…
– От-вя-жи-тесь…
– Зина, давай ты…
– Ды здаровы такі…
– А ну-ка!..
– От-вя-жи…
– Осторожно, женщинки… прошу вас… не так сильно его…
– Ты за нас пабойся…
– На кровать, на кровать его, женщинки…
– А куды ж яшшэ…
– Садите, садите, так…
– Всё, всё, ложите, ложите…
– Так, так…
– Добра, добра…
– Всё, всё…
– Деррржите ж его теперь…
– Каэшна-каэшна…
– Ляжы, не ўставай!..
– Спасибо вам, женщинки, спасибо…
– О-о-о-й… О-о-й… Ой, мама моя… Иван, можно я вас в-в-в лоб по… по-поцелую?..
– Целуй, – небрежно позволил мужчина, уже довольный всеобщей заботой.
– Мама! – возмутился я.
– Нашто табе гэта, Люда?
– Не зна-а-ю, Зи-на…
Странно, но на мужа под поцелуем помощницы Марина глядела как-то соблазнённо, что ли…   
– Спасибо за поцелуй… – нежно произнёс польщённый Иван, а затем вдруг обратился к жене с неким отвращением: – А ты, Марина, так уже мне надоела за всю мою жизнь! Я уже хреново отличаю, де ты, а де я! Давно мне надо было тиа бросить! Да пропала б без меня… И главное ж – бабы такие были! Знаешь, скока раз я гулял от тебя?!
– Миллиард. Да, перечисли миллиард. Хорошо. Мг. Что? Что-о?! Нормально Гена, нормально – не волнуйтесь за него и за себя, – демонстративно разговаривала Альбина по мобильному телефону, что висел у неё на шее.
Доселе я видел сотовые телефоны лишь по телевизору и за границей. Удивительный и финансово непозволительный аппарат сразу привлёк к своей хозяйке непроизвольные жалобно-злобно-уважительные взгляды окружающих.
И только Марина с видом человека, которого всё-таки постигло чистосердечное признание Ивана в очевидном, искала своему бесцветному взгляду приют… Видно, её наивное непротивление изменам мужа развратило его ещё больше.
– Женщина. Женщина! – обратилась к Альбине медсестра Константиновна.
– Что?! Вы не видите, что я работаю?! – жеманно возмутилась та.
– А вы шо, работаете?.. – не поняла Константиновна.
– А вы что, не видите?!
– Нет… – с изношенным взглядом ответила старая. – Вашему ж мужу скоро на операцию.
– На какую операцию? – тут же оторвалась от телефона Альбина.
– На обыкновенную.
– А что, такие бывают?
– У нас все такие, не волнуйтесь.
– Да не нужны нам никакие операции?!
– Да вашему мужу тока одна положена… чего вы так сразу?..
– Да никто нам не говорил ни про какую операцию! Вы что?!
– Так я вам говорю…
– Не нужно нам никакой операции! Всё!
– Так вы что… отказываетесь?..
– От чего?!
– Ну… от операции…
– Да! да! мы отказываемся от вашей операции! отказываемся!
– Ну, как хочете… Подождите, а вы Угольковы? – наконец-то поинтересовалась Константиновна.
– Нет. Мы пока горим, – метко ответила Альбина, ухмыльнувшись. – Алё! Это я не тебе. Молодец, что понял.
– Странно… – произнесла неожиданно невостребованная пенсионерка и, что-то задумчиво нашёптывая себе под нос, вышла.
– Да-а-а, чуч полежыш – ешшо большэ жабалееш, – сделал вывод Гена.
– Хорошо! Мг! Пока! Созвонимся!
– Так я не понял, ты в Костюковку со мной едешь?!! А?!! Фифа!! – снова спросил у Альбины уже ехидный Иван.
– Костюковка – это, конечно, не Майорка. Но щас бы я куда хочешь сбежала, – ответила добровольно окольцованная Альбина, принюхиваясь к биллиантам.
– !.. – разочарованно промолчал Гена.




– Привет уже, – в один из своих выходных дней сказала любимая, и расстояния между небом и землёй не стало.
– Привет, мой малыш. Иди ко мне быстренько.
– …
– …
– …
– …
– Ну… к-а-а-к ты… Юрочка?..
– Непередаваемо… А ты как?..
– Невыразимо…
– Я так без тебя скучал…
– И я… Вот так бы лежала и лежала у тебя на груди… лежала и лежала… лежала и лежала…
Когда любимая поворачивала головку на другой бок, она влажно задела устами мою грудь, но в этом случайном помазании было столько детской непосредственности, что я крепко обнял маленькую руками, а её отражение в моих слёзных глазах – веками.
– Малыш… я благодарю Бога за то… что он тебя создал… За то… что он нас свёл и дал нам любовь…
– Я тоже благодарю его за тебя… всем добром, что во мне и у меня!..
– Я благодарю тебя за тебя…
– И тебе спасибо за тебя…
– Мэ тут камам…
– Мэ тут камам…
Наши уста чувственно разомкнулись, и мы очутились в голубизне каких-то горизонтов…
– Ну, как твоя исповедь?..
– Плывёт… бежит… летит… Открывает мне новые высоты… и но-вы-е глу-би-ны… Работаю над оттенками…
– Так хочется скорее её прочесть…
– Прочтёшь…
– Скорей бы уже…
– Светочка… а вот ты много чита… О-ё-ё-ё-ё-ё-ё-й!..
– Что?! Что с тобой, Юра?! Юра!
– Да ничего… сейчас пройдёт… о-о-о-о-й…
– Опять спина?! Да?!
– М-м-м-м-м…
– Что, так больно?..
– Мелочь… Всё… нормально уже… отпустило…
– Юра, почему она у тебя так часто болит? – серьёзно спросила Света.
– Да мышцу потянул… Ай, мелочь… уже не болит…
– Может, врачу показать?
– Какому врачу, ты что? Что ему показывать? У меня ничего не болит. Так вот…
– Солнышко… нужно быть осторожным!..
– Малыш, ну я говорю тебе, что всё в порядке. Я уже забыл про это… как, кстати, и про то, что хотел у тебя спросить… О чём это я начинал тебя спрашивать?..
– Не знаю…
– А! вспомнил! Светочка, а-а-а тебе не кажется, что… большинство произведений искусства… как это сказать… талантливо или гениально… невольно или специально засоряют наше подсознание разным негативом?..
– Конечно, Юрочка, это так и есть.
– Так как от этого защититься?
– Можно чураться произведений исскуства, но это неразумно… и опасно, ибо они же и очищают подсознание… и от своего, и от чужого… очищают даже у атеистов… слёзной трогательностью… Также можно делать критический анализ произведений, но это приземляет, да так, что потом не взлетишь. А можно никак от произведений не защищаться, потому что грязь подсознания напоминает нам про зло, дабы подчеркнуть спасительность добра.
– …гхрр… гхрр… гхрр…
– Да, но грязь мучит.
– …экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!..
– Конечно, мучит.
– Міша…
– И что с этими муками делать?
– …ххы-ы… ххы-ы…
– Расценивать их, как наказание за грехи.
– Міша!..
– Малыш, что б я без тебя дел..?
Света сорвалась с места так резко, что я испугался и сразу не понял, куда и зачем она побежала… Через пару секунд я пришёл в себя и увидел, что вокруг Мишиной кровати что-то происходит… Постепенно я стал осознавать событие… Зина голосила… Лежащий Миша задыхался, он сипел и хрипел, его лицо было багровым… Света всё время что-то кричала окружающим, но они стояли скульптурами… Повернув Мишу на бок, она начала его слегка трясти своими девичьими ручками… Всё было напрасно… Бикфордов шнур горел… Тогда девушка сжала свою дрожащую ладошку… Прицелилась… И нанесла удар кулачком куда-то Мише в грудь… Через несколько секунд рвотного кашля у него изо рта выпало что-то из еды…
Спустя некоторое время в палату ворвался врач и медсёстры, их позвала моя мама. Слёзы радости окружающих смешивались со слезами ужаса. Счастливая Зина ругала счастливого мужа.
– Та… та… такая ситуация… ация… у меня… у меня впервые в жизни…
– Циш-циш-циш-циш-циш-циш-циш… всё-всё-всё-всё-всё… успокойся… успокойся… успокойся…
– Я… я… я не могла бить его в спину…
– Я понял… я понял… малыш… малыш… выпей воды…
– Я… я не могла… Там у него перелом… перелом позвоночника… Там у него тра… травма…
– Маленькая моя… ну всё… всё прошло… успокойся… выпей воды…
– Я била в область эпигастрия… впервые в жизни…
– Я понял… я понял… только ты приди в себя… выпей воды… налей себе…
– Это был приём Генлиха… Старый приём…
– Светочка… Светочка моя… ты слышишь меня?.. Успокойся… успокойся… красотулька моя маленькая… малыш мой…
– На… на всё… на всё про всё… было тридцать… сорок секунд…
– Светлая моя Светочка…
Я прижал свою маленькую к груди. В моих объятиях колотилось её девичье мужество. Тяжёлые и жгучие слёзы любимой капали мне прямо на сердце…




– Мне кажэчча пошле авалии я влеменно шчал импоченчом! – как-то объявил Гена жене на всю палату.
– Так а я что могу сделать?.. – устыжённо ухмыльнулась Альбина и от радости стала утешать весёлого мужа.
– Ничио страшного! У нас тутака доярка Зина ё! Вылечит! – успокоил парочку Иван, который умудрился разобрать интимные слова Гены.
Все засмеялись. Даже доярка недовольно засипела. А избалованный заботой Тони Витя впервые приправил натуральное сладкое настроение окружающих норовистым бурчанием.
– Дурак ты у меня, Иван, совсем. Иванушка ты мой дурачок, – вздохнув, поглядела жалкая Марина на свою долю, а Ваня неожиданно нежно обнял её и закрыл глаза…
Он якорем на ней повис крестообразным…
Бессловесное раскаяние Ивана сделало для него Марину самой-самой-самой…
Женщина поцеловала мужа в голое плечо сквозь дырку в халате…
– Добрый вечер… – испуганно поздоровалась какая-то девушка с пресыщенным взглядом, что вошла в палату.
– О! Вот и доча пришла! Проходи, раздевайся.
Преодолевая боль, Гена безнадёжно зашуршал ладонью по небритому подбородку и тщетно стал усердно приглаживать на макушке чубок, поставленный парикмахершей-подушкой.
– Как ты тут, мам?..
– И не спрашивай… Давай дуюн.
– Возьми… здесь еда…
– Хорошо, я щас тут прямо на столе распакую. Шубу сюда вешай.
– Ага… вижу…
– За воротник вешай, за петельку не вешай, каракуль тяжёлый, она его не выдержет.
– Ну и пусть… Давай помогу…
– Сугней твой чио к нам не поднялся?
– Он не нелюдим… – ответила дочь, недовольная отрицательным звучанием диалектизма.
– А не поднялся чио?
– Машину стережёт…
– От кого? От кого он стережёт нашу машину? От себя?
– …
– Опять поссорились?
– …
– А я тиа предупреждала, – с облегчением сказала самодовольная мать. – А ты всё: „Авось да небось, авось да небось”.
– Не присваивай себе мой опыт… хоть и горький…
– Опыт!.. Ёбсель-гопсель!.. Да это ещё не опыт, доча моя, это ещё только испытание. А пока я твой опыт!.. И этот Опыт спрашивает: „Када уже твой сугней на работу устроится?”
– Он пока не может…
– Он уже не хочет.
– …
– Ты хоть любишь его?
– Ну, раз я с ним…
– Взаимная привычка?
– Да ну его!.. Выкладывай.
– Зачем ты так много еды привезла?
– Разве это много?..
– Конечно.
– Я б не сказала… – манерно бросила девушка и громко пошла к Гене с ревнивым взглядом Альбины в спине.
– Пливеч, дочка… Шадиш… – с сердечной радостью произнёс он.
– Добрый вечер… Как вы, папа?.. – спросила девушка, видно, падчерица, положив ладони на покалеченную руку Гены, на лице которого сразу возникла гримаса. – Ой!.. Простите… Вам, наверно, больно?.. – испугалась она и убрала руки.
– Неч!.. Мне шовшем не больно!.. – успокоил девушку Гена и сам взял её за кисть покалеченной рукой.
– Светочка, Юра, угощайтесь, – протянула нам жменю конфет Альбина, которая угостила ими уже всех в палате.
– Спасибо, – сказали мы ей.
– На здоровье, – ответила она, вблизи поглядев на Свету, как на героиню.
– Пойду и я людей угощу! – заявил Иван, схватив с тумбочки пару кусков хлеба.
– Ваня, ты куда? – не успела удержать мужа жена.
– Угощайтесь, – искренне произнёс мужчина и протянул нам со Светой хлеб.
– Да нет… спасибо… не надо… – отказался я, потому что знал, как без разбора и меры ест Иван в следствие травмы головы.
– Угощайтесь, – повторил мужчина, не обратив на мой отказ никакого внимания.
– Да я сыт, спасибо.
– Лучше животу распирать, чем добру пропадать, – улыбнулся Ваня.
– Не согласен!
– Юра… возьми… – шепнула мне Света и приняла угощение. – Спасибо.
– Юра, возьми, – с ухмылкой повторил больной и вылепил наивным взглядом натужную улыбку на Светином лице, а затем как-то уж слишком по-обычному, по-нормальному разгладил пальцами усы.
– Спасибо… – недовольно улыбнулся я и тоже принял странное угощение.
– А можно с вами посидеть?.. – робко спросил Иван.
– Конечно… садитесь… – ответили мы.
– Юра, у тиа ноги больные?
– Да… можно и так сказать… – ответил я.
– А голова?
– …
– Не волнуйся, это я пошутил, – засмеялся Иван, и мы вместе с ним – неестественно.
– Вы красивая пара.
– Спасибо…
– Тутака познакомились?
– Да…
– Я желаю вам счастья.
– Спасибо…
– Оно обязательно у вас буит.
– Спасибо…
– Давайте побалакаем про что-нибудь, – предложил Иван.
– Давайте… а про что?.. – спросили мы.
– А про что-нибудь интересное.
– Мы согласны…
– Давайте я вам расскажу про Карелию. У меня тамака брат живёт.
– О, это ж там, где Соловки! – встрепенулись мы.
– Да… это там, где Белое море…
– Там же ещё ББК!
– Да… там Беломорско-Балтийский канал…
– И папиросы ещё такие есть – „Беломор”!
– Да… были… раньше… Раньше много чего было… Например, Беломор этот политзаключённые вырыли… кир-ка-ми да ло-па-та-ми… Их там поблизости и… за-ры-ва-ли…
– Инструменты?..
– Да нет… над инструментами кресты не ставят… – выговорил Иван так, словно всё это касалось его лично. – В Карелии такая любота, м-м-м-м-м, – как ни в чём не бывало, продолжил он, – одни белые ночи чего стоят…
– Белые ночи?
– Да. Летом тамака тьмы нету. Однажды жонка брата сю ночь стирала бельё и не могла понять, шо уже утро на дворе. Пока её соседка не спросила, чего она на работу не идёт. А зимой тамака уже в три дня тьма хоть глаз выколи…
– Интересно, – сказали мы.
Неожиданно Зина и Тоня, всхлипывая, затянули какую-то тоскливую фольклорную песню, что больше напоминала завывание. Однако они – пели. Все на мгновение замерли… забылись… утешились… задумались… познали…
– Во дают! Молодцы! – похвалил женщин Иван. – Ой, а какие в Карелии леса. В тех местах тихо, как на том свете.
– А вы были на том свете? – не без ехидства спросил я.
– Юра… – шепнула Света.
– Я и щас на нём, – с убедительной серьёзностью ответил мне Иван. – Ой, а какая ж тамака ягода. Клю…
– На том свете?.. – уже серьёзно поинтересовался я.
– В карельских лесах, – ехидно ответил Иван. – Там клюква растёт, брусника, морошка…
– А что за морошка?
– О-о-о! Это самая вкусная ягода в мире. Она выглядит, как малина, тока она жёлтенькая. А какие в Карелии грибы… о-о-о! Во! – Иван, сжав кулак, поднял грибообразный большой палец. – Сыроежку тамака никто не берёт. Она считается низкосортным грибом. Тамака ваще грибы никто не ищет…
– Почему?
– Их тамака так много, что это не нужно. Люди обычно прихоят в лес, а тамака их уже боровиков тридцать ждут, до-о-брых. Они их спокойно срезают и до хаты идут.
– Невероятно…
– Ой, а какие в Карелии озёра. Кабы вы ведали, как богато тамака озёр. Да тамака озёр больше, чем людей! А рыба… Она ж тамака клюёт сразу, как удочку закинешь…
– Правда?
– Слово чести. Тока закинешь – уже тяни…
– А я бы всё равно рыбок домой выплёскивала, – заявила моя маленькая.
– …Эх, кабы не комары…
– Дядя Иван… а-а-а вот вы ж сейчас нормальный человек… на голову… э-э… я имею в виду, нормально рассуждаете…
– Юра… – предостерегающе шепнула Света.
– Ладно… я не буду спрашивать… – понял я намёк.
– Почему? Спрашивай, – предложил больной.
– Ай…
– Ну спрашивай, не бойся, – настаивал Иван.
– …
– Ты про мою травму хочешь спросить?
– Я хочу сказать… что вы нормальный… сознательный человек… Да вы просто молодец!..
– Я знаю.
– И даже то… что вы угостили нас… этим хлебом… просто чудачество!..
– Каэшна, чудачество.
– На самом деле, вы – ра-зум-ный че-ло-век.
– Ну!
– Тогда почему же вы буяните?.. Особенно по ночам…
– А кто тиэ это сказал?
– Юра… – вновь шепнула Света.
– Шо-та я такого не помню, – искренне улыбнулся Иван, явно приняв мои слова за шутку.
– Послушайте, дядя Иван, – оживился я, – попробуйте сейчас силой воли или ещё чем зацепиться за теперешнее ваше нормальное состояние…
– Как?
– Ну-у, попробуйте оставаться таким, каким вы сейчас являетесь: спокойным, рассудительным, интересным.
– Хорошо. А что, это сложно? – улыбнулся Иван.
– Юра…
– Сейчас, малыш. Попробуйте мысленно оставаться в Карелии.
– Потешный ты, Юра. Ты случайно не того? – с улыбкой поинтересовался Иван и покрутил пальцем у виска, чем вызвал мой смех, который мгновенно и абсолютно снял всю напряжённость беседы.
– А какие в Карелии острова. Я ишшё про них вам не рассказал. Тамака ж в Карелии на озёрах островов много. Бывает, приплываешь на лодке к острову, а тамака хатка маленькая… сами грибники или рыбаки для ночлега строят… это тамака обычное дело. Тамака в таких хатках сё есть: буржуйка, колун, спички, свечка, посуда… Да прогони ты эту ворону! – крикнул больной и смахнул с перекладины мою чёрную майку.




– Приве-э-т уже, – в один из дней сказала любимая, и её улыбка отразилась на моём лице.
– Привет…
– Почему ты такой грустный?.. – спросила Света.
– Да так… Как ты?..
– Уже плохо… – произнесла Светочка сквозь выставленные губки.
– Малыш… ну чего ты?.. – я легонечко потормошил любимую за тонкую щёчку и погладил по ней.
– Что с тобой случилось?.. Где твоё настроение?..
– Маленькая моя, ответь мне лучше на вопрос.
– На какой?.. – поинтересовалась любимая тоном капризного ребёнка.
– Какое определение любви дала бы ты?
– …
– …
– Солнышко, любовь – это… – Света приблизилась ко мне и поглядела в мою душу неописуемым взором любви… я отражался в очах милой… Мы, не моргая, глубоко смотрели друг на друга то ли минуту… то ли вечность… Мои выдохи стали её вдохами…
– Юрочка… ну… что с тобой?.. Ты плохо себя чувствуешь?.. – спросила Проницательность любви.
– Нет… – ответила Ложь во спасение.
– Правду говори, – по-детски потребовала Проницательность любви.
– Малыш… не смертельно я себя чувствую… не тревожься… – ответила безопасная неполная Правда.
– Всю правду говори, – настаивала Проницательность любви.
– …
– Что-то со здоровьем?
– …
– Спина болит?
– Мг…
– Я так и думала! Юра, ну почему же ты молчал?!
– Ой… не знаю… плохо мне что-то… Света… очень плохо… боль нестерпимая…
– С какого момента у тебя начались эти боли?
– После того… как я стал наклоны вперёд выполнять…
– О-ё-ё-й!.. Это ж ещё рано тебе делать!..
– И после того… как я несколько раз… из положения сидя… спиной на подушку бухнулся… Без силы ног я, как неваляшка…
– Так, я пошла за доктором.
На другой день мне сделали снимок, который показал, что у меня произошла миграция конструкции. Говоря простым языком, шуруп раскрутился. Операция по удалению титановых пластин была назначена на 30 декабря.
– Мам, – обратился я к маме утром в день операции.
– Что, сынок?
– Слушай, мам, всю мою стипендию отдай Инне. Пусть она на неё купит подарки к Новому году себе и вам с отцом. Сами решите, что покупать. А Свете пусть Инна купит красивую открытку, самую умилительную куклу и лилии – хочу, чтобы Светочка любовалась ими, а они – ею. А я потом вернусь из реанимации и сам всё подарю.
Вместо ответа мама расплакалась…




Мне укололи одурманивающий промедол. Каталка дребезжала подо мной. Любимая глядела то на меня, то вперёд, то на меня, то вперёд, напоминая невнимательного водителя.
– Солнышко… ты такой мужественный… совсем не волнуешься перед операцией… – отражали Светины глазки.
– Малыш, во-первых, ты, любовь к тебе не позволяют мне волноваться перед ней, – показывали уголки моих губ, приподняв потяжелевшие щёки. – После знакомства с тобой вокруг меня словно возникла какая-то защитная аура. А во-вторых, я помолился и свой… всегда тёплый нательный крестик намотал на руку, а внутри кулака – твоё тепло. Грех волноваться. Да всё будет хорошо!
– А у меня… у меня сердце какое-то тяжёлое… – являли Светины чёрточки меж бровками.
– Непонимайка моя маленькая, – демонстрировали мои приподнятые брови. – Ты же сама говорила, что инородное тело в организме – это плохо и что операция по его удалению – это хорошо. Ты говорила, что эта операция куда более лёгкая, чем моя первая. Ты, вообще, объяснила мне весь ход операции, все её подробности, все её тонкости… и даже – тайности. Операция перестала быть для меня опасной загадкой. Так из-за чего же тут волноваться?
– Я знаю!.. знаю!.. я всё это знаю!.. Но всё равно тяжесть на сердце… Никогда так не тревожилась… – передавали Светины зрачочки в блеске, которые панически бегали, словно искали спасения.
– Малыш… по правде сказать… я тоже тревожусь… за тебя встревоженную… – свидетельствовала моя стянутая улыбка.
Каталку катили медленно, с осторожностью. Глядя в глаза любимой, я чувствовал, что мы с нею вот-вот оторвёмся от пола и полетим… полетим… полетим… Однако вдруг плитка под каталкой застукала, и мы очутились в „предбаннике” операционной. Света положила свои дрожащие уста на мои, и мне показалось, что в наркозе я уже не нуждаюсь. Внезапно какая-то неизбежная Необходимость оторвала её от меня. Напоследок любимая успела оставить мне гулкое, надрывное, никому не понятное „Мэ тут камам…”               
       







































„Лю-би-и-и-мая… Све-э-э-тлая моя… Све-точ-ка мо-я ма-лень-ка-я… Бо-же… какая же ты кра-си-ва-я… Не вглядывайся в меня так тревожно… Я очнулся…”
– Вшё… а чы волновалаш… Мэ чуч камам…
– Юрочка… Юрочка… Солнышко… как ты?.. Как ты себя чувствуешь?.. Что болит?..
– Шлабошч у меня шильная… Голош шлабый… А чак… а чак ничего не болич… Чепель во мне чолько воля мечаличешкая…
– Слава Богу… солнышко… слава Богу… А слобость… температура… дискомфорт в трахее от трубки в любом случае будут… Но это ничего… пройдёт… не волнуйся… – Любимая осторожно положила мне на щеку свою ладошку, вместе с которой на моё лицо легла отрадная улыбка.
– Главное… шчобы чы не волновалаш…
– Я уже не волнуюсь… не волнуйся…
– Челом я шлабый… жачо духом шильный…
– Конечно… солнышко… я знаю это…
– Капельнича?..
– Да… Докапает… и я сниму… потерпи…
– Швечочка… вычяни мне вождуховод…
– Давай… Давай… Давай… Не бойся, не бойся… Так… так… Не бойся, не бойся… Оп… Всё…
– Гхрр… гхрр… гхрр… гхрр…
– Всё?.. Всё в порядке?..
– Да… да… порядок… Раз-раз… раз-два-три… Экхэ-экхэ!.. Экхэ!.. Говорить хоть могу нормально… Хотя… когда я шепелявый… наверно… смешно?..
– Солнышко моё… я так рада… что ты шутишь… – произнесла любимая, готовая заплакать от счастья.
– Я так рад… когда ты рада… Иди ко мне… быстренько…
– …
– …
– …
– …
– Юрочка… Юрочка мой… Люблю тебя…
– И я тебя люблю… Малыш мой… губочка мая… счастье моё… сча-стье мо-ё… мо-ё сча… Слушай… малыш… у меня такое ощущение… что я здесь уже был… Мне кажется… я в этой… ре-анимационной палате уже лежал… первый раз… Да… точно… вон разводы знакомые на потолке… Я тут уже был… Смех да и… не только… Я вон на той кровати лежал… А на соседней лю… э-э-э… лю-тый… холод… как и везде тут… Кстати… а почему меня именно возле окна положили?.. В палате ж никого… кровати пустые…
– Это я попросила сюда тебя положить. Здесь батарея, здесь теплее, от окна не дует.
– И одеяло такое тёплое… Светочка… ты обо всём позаботилась… Люби-и-мая моя…
– А ты мо-о-й любимый… Ну всё, не разговаривай, силы не трать. Водички хочешь?
– Мг…
Когда любимая, приподняв мою голову, начала поить меня, то вода предсказуемо полилась за шею, а потом я вообще подавился и попросил Свету набрать в уста воды и утолить мою жажду через поцелуй.
Малина… земляника… клубника… и даже невиданная морошка – всё было в этом поцелуе… Это был сверхвкус… Это было над вкусом… И если в мире существует Живая вода… то я её пил…




Вскоре меня стало рвать от наркоза, и любимая держала мне голову. Она колола мне обезболивающее, сливала мочеприёмник, меткими шутками сглаживая мою неловкость, и поворачивала. Прислонив головку к моему боку с острыми рёбрами, любимая всю ночь чутко проспала на стуле, крепко держа меня за руку. Они так слились, что я мог отгонять от Светы тревожные сны. Живая вода любимой позволила мне придти в себя поздним вечером следующего дня.
– Вставай уже. А то Новый год проспишь, – по-детски произнесла Светочка, и её белые птички радости обласкали мой взгляд крылышками.
– А что… уже Новый год скоро?.. – спросил я спросонок.
– Скоро, скоро, – ответила Света, глянув на наручные часики. – Добрый вечер, соня.
– Добрый… вечер… Светочка… Что-то ёлкой пахнет… – Я огляделся по сторонам и увидел, что вокруг меня на стене и на шторах висят разноцветная мишура и снежинки с резными узорами. А к спинке кровати возле моих ног была прикрепленя пушистая еловая ветка. – Малыш… ты… ты… ты любимая моя… ты любящая моя… Одним словом – СВЕТА.
– Мэ тут камам…
– Мэ тут камам…
Наши уста стали неразрывными…
– Сейчас будем хворост с чаем есть, – радостно сообщила любимая.
– Ты даже в реанимацию ко мне пришла не с пустыми руками…
– Я сама пекла… – застенчиво произнесла моя маленькая.
– Поварёнок ты мой… Когда же ты успела… ты ж всё время со мной?..
– А я их ещё вчера утром напекла, – простодушно ответила Светочка.
– Предусмотри-и-тельная моя…
– Да вот, – тоном важного ребёнка заявила моя маленькая, наклонив головку набочок. – Сразу не понял, что ли?
Я засмеялся.
– Захочу сейчас и снежинку тебе на лоб прилеплю.
– Ну так захоти… – вновь засмеялся я.
– Захоти, захоти! Не хочу заха… заха… захачивать, – наконец-то выдумала глагол Светочка, и мы засмеялись вместе. Она взяла меня за щёки и потянула их в стороны, помогая мне улыбаться.
Любимая положила на мою грудь салфетку…




– Очередной хворост взлетает, полетел, летит, летит, летит, прямо в Юрин рот летит, ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж… Новинка в рот – здоровейко в живот.
Светочка так искренне демонстрировала полёт хвороста в мой рот, что от смеха я даже не мог на это смотреть.
– Я не смогла сама определить: вкусный он или не-э-т… – насупилась моя маленькая. – А если он не вку-у-сный?..
Хворост был таким необыкновенно вкусным, что я закрывал глаза и мычал, слизывая с пальцев сахарную пудру. Это и был мой ответ Свете.
Я расцеловал руки любимой.
– Малыш… я тебе тоже в будущем готовить буду… Только… только вот… я не умею… А пока научусь… еда может невкусной получаться…
– Она будет самой вкусной уже потому, что её приготовишь ты. А твоё смешное усердное неумение будет лучшей к ней приправой.
Нашим устам стало не до еды…   
– А теперь я тебе буду подарки дарить, – сообщила обрадованная Светочка.
– Малыш… ещё ж рано… ещё же нет двенадцати… – улыбнулся я.
– Ну так что-о-о-о? Я уже не могу терпе-э-э-э-ть.
– Ну хорошо… давай…
– Начнём с маленького. Сначала вот… – любимая протянула мне красивую открытку. Я взял её, раскрыл, но не успел ещё ничего прочесть, как Светочка выхватила её у меня из рук: – Ц, ты ж её не так повернул. Вот так надо. Смотри уже.
– У тебя такой красивый почерк. А это что тут?..
– А это просто…
– А это?..
– Ай, ты не понимаешь, – любимая вновь выхватила открытку. – Вот, смотри: это специально… Видишь? – она подсунула мне её под самые глаза, и я ничего не разглядел. – Видишь?
– Мг…
– На, смотри дальше.
– Давай…
– Нет, подожди. Видишь, какие здесь цветы? Правда, красиво?
Светочка выхватывала открытку у меня из рук ещё несколько раз, а я глядел на эту счастливую озорную девочку и умилялся.
– Вслу-у-х читай.
– Хорошо… – улыбнулся я. – Солнышко…
– А нет, не надо.
– …
– Ну ладно, читай.
– Солн…
– А нет, не надо.
– Так надо или не надо?.. – спросил умилённый я.
– Про себя-а читай.
– …
– …
– …
– …
– Маленькая моя… это нечто… Такое красивое поздравление… Буквально лелеит нежностями… Спасибо…
– А теперь отвернись, – тоном капризного ребёнка приказала Светочка.
Я с улыбкой повернул голову в сторону. Что-то зашелестело.
– Смотри уже! – с сочной радостью сказала любимая.
– У-у-у-у… а что тут?.. Такое тяжёлое…
– Раскрывай.
Я развернул яркую, красочную, хрустящую упаковку.
– И-и-и-и… – вдохнул я. – Это ж… это ж… это ж энциклопедия какая-то… Кла-а-а-а-сс… Это как раз то… что мне надо…
– Здесь всё есть. И спорт… и музыка… и кино… и история… и математика… и география… и психология… и философия… и религия… и космос… и медицина.
– Ну и ну-у-у… Спасибо тебе… малыш… спасибо… спасибо… Иди ко мне быстренько…
Мы свалились друг в друга и превратились во взмахи…
– Светочка… у меня тоже для тебя подарки будут… но я тебе их тогда… потом… в отделении подарю… – виновато произнёс я.
– Ты-ы мой подарок долгожданный… А давай читать о странах, в которых ты побывал, – с увлечённостью предложила любимая.
– Давай… садись на кровать… облокачивайся рядом…
Светочка села подле, с детским кряхтеньем отодвинув мой слабый локоть, а с ним – и мою слабость.
Мы разглядывали энциклопедию, читали её тоном сказочника, вдыхая душистые дуновения перелистанных страниц, но тепло друг друга не позволяло нам вникать в смысл прочитанного.
– Юра… а у меня для тебя ещё один подарок есть… – стыдливо произнесла Светочка.
– Какой?.. – заинтересовался я.
Любимая поднялась и начала медленно расстёгивать халат. Девочка превратилась в женщину. Я ощутил чувственное волнение. Она сняла халат.
– Бог ты мой… Это то самое красное платьице… которое ты сама пошила?..
– Мг… – ответила любимая и танцевально, плавно крутнулась, но расправить крылья было негде.
Моя чувственность обнажилась…
Любимая села на мою кровать… Крылышки её носика напрягались от прерывистого дыхания… Ланиты порозовели… Очи наполнила звёздная ночь… Ресницы стали подрагивать… Уста разомкнулись…
Мы затаили единое дыхание… да в нём уже и не было нужды…
Мы любились взглядами…
Медленно… спокойно… благостно… наши души становились одной – более тёплой… более светлой…
Я не буду это описывать даже в исповеди.




– Оп! Оп! Оп! – Света всё подбрасывала и подбрасывала отлепленную от кафеля снежинку, а та всё опускалась и опускалась ей на ладонь вместе с моим неотрывным взглядом. Казалось, любимая играет со временем.
– Хочешь, ты сделаешь так, чтоб она зависла в воздухе? – спросила Света.
– Я?..
– Мг.
– Зависла?..
– Мг.
– Хочу…
– Тогда закрой глаза в то мгновение, когда я подброшу снежинку.
– Хорошо…
– Готов?
– Да…
– Оп! Успел?
– Мг… Открывать глаза?..
– Открывай.
Когда я открыл глаза, снежинки уже не было.
– Теперь она навсегда останется в твоём воображении свободной от земного притяжения, – со вселенской задумчивостью произнесла любимая.




– Малыш… смотри… что я умею… – захлопал я одной ладонью.
– Ой, я тоже так могу, – уверенно сказала моя маленькая.
– Не можешь…
– Могу.
– Не можешь…
– Ещё как могу.
– Тогда повтори…
– А ты сначала научи… – насупилась Светочка.
Мы засмеялись.
– Ну вот… берёшь просто и хлопаешь…
– А-а! так ты так. Это легко, – сказала моя маленькая и с серьёзным видом звонко и шустро захлопала ладошками, как кастаньетами.
Я радовался за способности любимой почти так же, как за неё саму.
– О! Юрочка, а давай теперь ты своей ладонью будешь хлопать об мою, а я своей – об твою.
– Давай…
Мы стали, не сбиваясь, хлопать в ладоши друг друга.
Казалось, что эхо от нашего рукоплескания разлетается по вселенной…
– А давай ещё вот так…
– Давай…
– Мг…
– И так вот…
– Хорошо…
– Так…
– И вот так…
– Прикольно…
– Ну…
– А давай ещё во…
– …
– …
– …
– …




– Малыш… прочти мне стихотворение про аиста…
– С радостью.
– …
– Каково тебе живётся в этом городе… О, Юрочка, а давай вместе: ты – свтроку, я – строку!..
– Давай… Только я его ещё не очень хорошо помню…
– А я тебе помогу.
– Хорошо… давай… начинай…
        – Каково тебе живётся в этом городе из стали…
        – Э-э-э… странный аист… одинокий… м-м-м… не балованный полётом?..
        – Коль стоишь над ним высоко знаком мира и морали…
        – Значит… в нём ковёр… э-э-э-э…
        – Житейский…
        – …житейский… шьётся ровно и с узором?..
        – Нет-нет-нет! Ведь эта ровность создаётся тем покоем…
        – Что загладил… непослушность твоих перьев белоснежных…
        – А на самом деле город, обезличенный от боя…
        – Э-э… что развязан… р-р-р-авнодушьем к нашей вере безмятежной…
        – Почему же ты, чьи крылья никогда не подрезали…
        – Не взлетаешь в поднебесье… в чистоту волны воздушной…
        – Не паришь в потоках ветра над смиренными краями…
        – О-о-о-тдаляясь белой точкой от… агрессии бездушной?..
        – Знаю-знаю, милый аист, я твоей души стремленья…
        – М-м… вопреки… больным законам человечьего-о-о-о цинизма…
        – Ты живёшь среди бесчинства, свято жертвуя мгновенья…
        – Пти-чьей жиз-ни вдох-но-венной для людс-кого оп-ти-миз-ма… Чудесно… Кто… ты говорила… создал это стихотворение?..
        – Некто.
      



– Один! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять! Одинадцать! Двена-а-а-дца-а-а-ть! С Новым годом, Юрочка!
– И тебя с Новым го… – недоговорил я, ибо губки Светы коснулись моего слова…
– Мой любимый Юрочка, поздравляю тебя с Новым годом и желаю тебе крепкого здоро-о-о-вья и бесконечности сча-а-а-стья, – по-детски произнесла Светочка.
– Любимая моя… я тоже поздравляю тебя с Новым годом… и тоже желаю тебе крепкого здоровья… и бесконечности счастья… И чтоб… и чтоб… и чтобы на твоих щёчках никогда больше не было слёз… и не потому… что ты их сдерживаешь…
– И тебе того же…
Я поцеловал Свету в уголки глаз…
– Малыш… Малыш… Ты… Ты для меня… Ты… для… ме-не…
– Ну во-о-т… сейчас и я заплачу…
– Ой… прости… малыш… прости…
– Прости-и, прости-и, – шутя передразнила меня моя маленькая.
Мы засмеялись.
– Давай за нас и наши пожелания…
– Давай.
Мы звонко поцеловались рюмками с соком, и любимая дала мне попить.
– Солнышко… а зато у меня для тебя ещё один подарок есть… – заинтриговала Светочка, невольно придав интриге – детской непосредственности неуместным союзом „зато”.
– Как… ещё один подарок?..
– Да, – какетливо произнесла она.
– Какой?.. – заинтересовался я.
Любимая пошла и выключила свет. Вернувшись, она резким движением распахнула надо мною шторы.
Мгновенно моё воображение разбило окно и лёгкие наполнило студёное, звенящее кристальной ядрёностью ночное небо, звёзды которого начали приятно покалывать мне в груди. Я знал, что звёзды сияют отражённым светом солнца. Я почувствовал усладительное лёгкое головокружение.
– Светочка… я не видел ночных небес уже три месяца… Нет… больше… А звёздных… годы… Это… Это… Это сверх… Маленькая моя… боль-шо-е тебе спасибо…
– Ты уже поблагодарил меня своим восторгом…
– Выстави губки… М-м-м… поцелуйка моя маленькая…
– …
– …
– …
– …
– …
– Гу-у-бочка моя…
– Мэ тут камам…
– Мэ тут камам…
– Юрочка… мы с тобой почти на пороге третьего тысячелетия… – произнесла любимая, ресницы и дуновения которой ласково щекотали мою грудь.
– Нет… мы вне времени…
– Конец света, слава Богу, не наступил… будем и впредь оставаться бодрыми и молиться… и в девяносто девятом… и в 2000-м… и всегда…
– Молиться в том числе и за то, чтобы грядущая эпоха была эпохой нолей только в прямом смысле.
– Звёзды такие яркие… – подняла „бутончик” головки Светочка, и звёзды невинно дотронулись до её лица голубой вуалью своего света, приглушённого ночной синью… безграничностью… вечностью… Это… это было… было так красиво… так щемяще… так ненаглядно… – Такие яркие…   
– То ли от света… то ли от наших взоров… Малыш… а может… звёзды – это чьи-то окошки?..
– Не иначе.
– А чьи тогда?..
– Людей каких-нибудь…
– Каких таких людей?..
– Иных, но душевных.
– Казалось бы… расстояние между нами и ими всего лишь во взор…
– Вон Большая Медведица… Видишь?.. Юрочка.
– Где?..
– Вон, вон видишь?.. Вон…
– Я вижу твою душевную кисть на фоне звёздного неба… Так красиво… так гармонично… так органично…
– Да вон Медведица, вон.
– Где?..
– Да вон же, вон. Дай руку.
– А!.. мг… вижу…
– А где же Маленькая?..
– Что-то не видно…
– Да… не видно…
– Из-за больницы не видно… Малыш… как ты чувствуешь… чем наполнены звёздные ковши?..
– Божьей любовью… Гляди… как на улице красиво…
– Да… деревья словно в манне небесной…
– Ты восстановишься… и мы будем с тобой в снежки играть…
– Никогда…
– Почему-у-у?.. – по-детски возмутилась Светочка.
– Потому что у меня рука не поднимется бросить в тебя…
– Да… ты прав… я тоже не смогу в тебя бросить…
– …
– Солнышко, тогда мы будем бросать снежки не друг в друга, а друг другу. Хорошо я придумала?
– Хорошо-хорошо… малы-ы-ш мой маленький… А я буду целовать тебя в яблочный румянец щёчек… и он будет становиться ещё сочнее…
Светочка спрятала головку мне под мышку.
– О-о-о… кажется, твои щёчки и сейчас уже созрели… Да?.. Покажи…
– Ну-у-у…
– Да не бойся… ночью ж не видно…
– Всё равно…
– Ну ладно… ладно…
– Юрочка… мне кажется… что мы уже живём вместе… и это как будто бы наш дом… и мы уже семья…
– Мы давно семья… Светлана Рыдкина…
Мы прислонились друг к другу горячими щеками, а затем настало отрадное расслабление, которое временно отделило наши души от тел…
– О, Юрочка, а давай споём шёпотом ту нашу песню!..
– О… точно… малыш… давай… Начинай…
        – По полям кибитка плывёт…
        – По просторам летней сказки…
        – Ты хранишь на коленях сон мой сладкий…
        – Я не слышу скрипы колёс…
        – Только стуки верного сердца…
        – Так легко от любимых рук согреться…
        – А молоденькая заря…
        – Разливается по полю…
        – Сон и явь здесь венчаются Любовью…
        – На зарю кибитка плывёт…
        – Утопают в травах колёса…
        – В рай земной едем мы с тобой без спроса…
        – Ты лети, кибитка, лети…
        – А подковы по мостовым ударяйте звонче!..
        – Мой силён любовный сон…
        – И не станет он…
        – Ни длиннее, ни короче…
        – Ты лети… кибитка… лети…
        – И качай меня колыбелью на повороте…
        – Мой силён любовный сон…
        – И не станет он…
        – Ни длиннее… ни короче…
        – Разноцветный тает закат…
        – Разливаясь в поле рекою…
        – В рай земной снова едем мы с тобою…
        Наши певучие шёпоты слились в нежное молчание…
Указательный палец короче среднего, поэтому я не шёл кистью, а ковылял, ковылял твёрдо, ковылял непоколебимо, ковылял сначала по кровати, потом – по пододеяльнику, затем – по собственной груди, пока не добрался до умиротворённого лица любимой… Я опустился перед нею на фаланги… Плоть под пальцами пульсировала от сердцебиения… Света же бережно подняла мою ладонь с фалангов и накрыла ею своё лицо… Мы заснули заветным сном…




Вечером первого января в реанимационную палату привезли какого-то пожилого, далеко не интеллигентного вида мужчину без сознания.
Наши со Светой души переполнились сопереживанием.
– Малыш… ты могла бы… как ещё один подарок мне к Новому году… выполнить одну мою просьбу?..
– Конечно, солнышко… А что случилось?.. – насторожилась любимая.
– Малыш… только пообещай… что выполнишь просьбу…
– А ты думаешь, что я могу её не выполнить?
– Я не думаю… я знаю… что ты… к сожалению… её не выполнишь…
– Почему?
– Потому… что не захочешь…
– Ю-у-рочка, ну что это за просьба? Ты меня заинтриговал. Не тяни, говори уже, – потребовала Светочка тоном капризного ребёнка.
– А ты пообещай… что выполнишь её…
– Обещаю, обещаю. Только говори скорей.
– Маленькая моя… ты не спала две ночи… ты такая уставшая… даже измождённая…
– Юра, нет! Я тебе сразу говорю – нет!
– Ну вот… видишь… так я и думал…
– Домой я не поеду!
– Маленькая моя…
– Нет!
– Малыш…
– Я сказала – нет!
– Тебе выспаться надо… как положено… бледная моя…
– Юра, я тебя не оставлю!
– Так а что тут оставлять?.. Завтра меня уже в моё отделение переведут…
– Юра, давай закончим этот разговор!
– Мне… мне… мне больно на твою измождённость смотреть… я волнуюсь за тебя…
– Юрочка, зря ты волнуешься. Ничего со мною не случится.
– Светочка… ну я прошу тебя… поезжай домой…
– И не проси!
– Ну… малыш… Две ночи нормально не спать… это ж не шутки… Глазки… вон… красненькие… Ну не отводи… не отводи… я же вижу…
– Ну так что? – тоном капризульки произнесла моя маленькая.
– А то… что пожалей себя…
– Не хочу.
– Надо пожалеть… И поехать до…
– Юра – нет! – серьёзно заявила сама Категоричность.
– Света…
– Я от тебя ни на шаг не отойду!
– К тому же… ты должна и со своими родителями Новый год отпраздновать…
– Успею ещё.
– Любимая… ну ради меня… поезжай… отпразднуй… поспи…
– Нет…
– Пойми… что… что-о… когда я вижу… что-о-о… тебе плохо…
– Мне не плохо!
– …то-о-о… то и мне тогда плохо… Поезжай… малыш… А если мне что понадобится… то я сестёр позову… Пускай поработают…
Света чуть-чуть улыбнулась.
– Юрочка… ну мне не хочется тебя оставлять…
– А мне не хочется тебя мучить…
– Ты меня не мучишь!
– Я имел в виду ночные просьбы… Попить… повернуть… Я-а… я-а-а… уже и так старался… терпеть… и тебя не будить… но не выдержал… В этом моя слабость…
– Это не слабость, Юра, ты что!
– …поэтому я хочу защитить тебя от неё. Поезжай, малыш, поезжай.
– Юрочка… ну зачем же ты терпел?..
– …
– Ты и сегодня ночью будешь терпеть?..
– Мг…
– Тогда я вообще не буду засыпать!..
– …
– …
– И… и… и я не буду…
– Ц, Юрочка…
– Светочка… поезжай… И не тревожься ты за меня… я ж не малое дитя…
– А с медсёстрами будешь терпеть?..
– Ни в коем случае…
– Тогда давай я буду в сестринской отдыхать, а ты их будешь звать.
– Нет… Я хочу… чтобы ты поспала… дома… как положено…
– Ну я же всё равно из-за переживания и дома не посплю…
– Непонимайка моя маленькая… нечего переживать… Я тут сам буду лежать, а если мне что-то понадобится… буду сразу… слышишь… сразу звать медсестёр…
– …
– Маленькая моя…
– …
– Поезжай… отдохни…
– …
– Так… всё… Светочка… собирайся… Давай… давай…
– Ну ладно… Я тогда девочек предупрежу, чтоб они проведывали тебя постоянно и прибегали к тебе по первому твоему зову!
– Ну слава Богу…
– Я тебе здесь оставлю…
– Еду не оставляй… я сейчас спать буду… И энциклопедию забери… Завтра почитаем повнимательней… Всё забирай… Сок только оставь…
– Хорошо… Я его на подоконник поставлю… Когда захочешь, медсестру позовёшь! Только сам не вздумай пить, а то подавишься!
– Конечно-конечно…
Света всё собрала.
– Так… стул я отсюда заберу… чтобы капельницу ставить не мешал… Так… что ещё?.. Всё… Кажется, всё-о-о-о…
– Малыш… иди ко мне…
– …
– …
– …
– …
– Юрочка… я не хочу идти… – насупилась Светочка.
– Не тревожься… Всё будет хорошо… Я люблю тебя…
– Я тоже тебя люблю…
Когда Света ушла, как можно шире открыв палатную дверь, я спокойно заснул со счастливыми мыслями о любимой.




„Э-э… М-м… Ч… Ч?.. Чо?.. Что?.. Где?.. Где?.. Что?.. Прос-нул-ся… прос-нул-ся… Я прос-нул-ся… Сколько ж я спа-а-а-а-л?.. Сколько ж я спал… м?.. Ну… и раз-би-тость… Разбитость такая… Надо придти в себя… Надо придти в себя… Приду в себя… чтобы о Свете думать… чтобы о Светочке думать… чтобы о любимой думать… о любимой… любимой… лю-би-мой… Но чтобы воображение было отчётливей… надо сначала придти в себя… в себя… в себя… в се… Глазами поморгать… Точно… глазами поморгаю… Конечно… поморгаю… а как же ж?.. Поморгаю так поморгаю… Мг… Мг… Мг… Мг… Сейчас приду в себя и буду медсестёр звать… Пить хочется… Неудобно… Да и спина болит… Это что… мне капельница?.. Что-то далёко от моей кровати стоит… Сестра поленилась донести?.. А… может… это не мне?.. Может… мужику?.. Да нет… мужику уже капает… мужику уже капает… Скоро флакон закончится… Блин… спросонок плохо видно… Тут ещё этикетка на флаконе мешает… Да… наверно… скоро закончится… Значит… скоро медсестра придёт… снимать будет… Вот и хорошо… подожду… Как раз и мне капельницу поставит… и воды даст… и повернёт… Света обо всём договорилась… Кстати… а почему дверь в палату закрыта?.. Света ж оставляла её открытой настежь… Наверно… медсестра автоматически захлопнула… Ничего… сейчас так или иначе придёт… мужику капельницу снимать и мне мою ставить… Сколько ж сейчас времени?.. На улице темно… Наверно… вечер глубокий… Глубокий… Краса на улице… ничего не скажешь… Представляю свою маленькую в этой красе… Хотя она сразу её затмевает… Как там мой малыш?.. Как там моя Светочка?.. Наверно… спит… Слава Богу… Я хочу… чтобы спала… спала сном ребёнка… Я хочу… чтоб она отдохнула… как положено… Я хочу… чтоб её даже сны не тревожили… даже сны… Бедненькая моя… утомилась… Бе-э-дненькая моя… Как же я её люблю… Бог ты мой… как же я её люблю… Маленькая моя… мале-э-нькая… моя-а… как же я тебя люблю… к… к… к… к… Ну что там?.. Почему сестра не идёт?.. У мужика флакон заканчивается… Может… забыла?.. Надо позвать…”
– Сестра… Мг… мг… мг… Сестра… Сестра-а!.. Сестра-а-а!.. Голос слабый… С таким голосом… наверно… не услышит… А тут ещё дверь закрыта… Сестра-а-а!.. Сестра-а-а!.. Сестра-а-а!.. Сестра-а-а!.. Сестра-а-а!..
„Ну что… идёт?.. Тихо… Кажется… идёт… Тихо… Тихо… тих… Это шаги… что ли?.. Шаги… шаги… Нет… никакие это не шаги… Показалось… Надо ещё позвать…”
– Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Блин… Не слышит… Ну… она ж там не одна… Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Бллин!
„Блин… ну… нельзя же так тупо не слышать… Хотя с таким голосом… как у меня… Дверь закрыли… Падлы… А может… они вообще там заснули?.. Не… не может быть… Света ж всех там предупредила… В голливудских фильмах над кроватями у больных специальная кнопка вызова есть… Здесь тоже она есть… только не работает… сломана… Что же делать?..”
– Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Блин!.. Сволочи!.. Э-э-э!.. Капельницу мужику снимите!.. Заснули там… что ли?!. Э-э-э-э!.. Э-э-э-э-э!.. Э-э-э-э-э-э-э-э!..
„Ну не может же такого быть… Кто-то ж обязан где-то быть… Кто-то ж обязан услышать… ка… ка… ка… ка… Блин… щас флакон закончится… и мужику в вену воздух зайдёт… И тогда… И тогда смерть…”
– Падлы!.. Паскуды рваные!.. Вы где там?!. Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а-а-а-а-а!.. Скатина… Гнида… Плесень… Опять за своё… опять за старое…   
„Что же делать?.. Шо ж делать?.. Не слышат… не слышат… меня не слы-ы-ы-ы-шат… кап кап кап кап кап Блин… щас чем-нибудь в дверь запущу… Чашкой… Чашкой… на подоконнике… А ну-ка… Ну-ка… Ну-ка…”
– На-а-а-а!.. Блин!.. Блин!.. Блин!..
„Блин… не попал… не попал… Блин… руки слабые… Не добросил… Боль в локте… рука чуть с чашкой не полетела… мышцы не держат… Может… кто-нибудь звуки чашки услышал?.. А?.. Нет… вряд ли… Чашка пластмассовая… проскакала по кафельному полу… как пинг-понговый шарик… Еси б даже в дверь попала… всё равно бы не услышали… Что?.. Что?.. Что?.. Что ишшё сдела-а-а-а-а-а-ть?.. Кап Кап Кап Кап Надо стучать… Надо стучать… Надо по чём-нибудь стучать… Но чем стучать?.. Чем?.. Дурак… дурак… дурак… Чашку выкинул… Ну… дурак… Ошибка… ошибка… ошибка моей несдержанности… Рукой… рукой… надо рукой стучать… Но по чём?.. По чём?.. По стене… бесполезно… По подоконнику… бесполезно… Он сделан из спрессованных камней… На сальтисон похож… Тихо… тихо… тих… ти… Былое… былое… было… Не нужно отвлекать внимание от главного… не надо… Надо думать про главное… Так… так… так… По чём стучать?.. По чём стучать?.. По спинке кровати?.. Нет… нет… неудобно… неслышно… бесполезно… По аппарату… по аппарату… Да… да… по аппарату… Ну-ка… Так… так… так… сильней… сильней… сильней… Ну… ну… ну… Нет… неслышно… глухие звуки… глухие… неслышно… Ещё… ещё сильней… Сильней… сильней… сильней… силь… Фаланги болят… Ничего… ничего… Ещё сильнее… ещё… Так… так… так… Стучу… стучу… стучу… Нет… бесполезно… неслышно… звуки глухие… Надо… надо громкие звуки… Откуда ж их взять… эти громкие звуки?.. Блин… можно было бы разбить стеклянный экран аппарата… Чем?.. Пластмассовой чашкой?.. С моей слабостью в руках?.. Навряд ли… Аппарат сучий… Большой… как холодильник… Ик-ик-ик-ик… Кап Кап Кап Кап Да блин… где звуки взять?.. Что б такое разбить?.. Капельницу… капельницу… капельницу… Надо чем-нибудь попасть в мою капельницу… она повалится… флаконы разобьются об плиточный пол… и это будет супергромкий звук… Чем?.. Чем запустить?.. Соком… соком… коробкой с соком… А может… её в капельницу мужика запустить?.. Она повалится… и иголка из вены выдернется… Нет… нет… я не докину… до его капельницы я не докину… Руки слабые… Да и не попаду… Да и… Да и… Да и боюсь я… боюсь я это делать… Боюсь… боюсь… боюсь… О-чень бо-юсь… Скорее бойся… скорее… времени нет… Поиск-поиск-поиск-поиск-поиск-поиск-поиск… Да это же опасно… опасно… Ещё как опасно… Иголка же вену может разорвать… Конечно… может… Ху-у-у… Надо в свою капельницу бросать… Надо в свою… Я должен попасть… Я должен попасть… У Александра Макаровича мы играли в баскетбол… Мне нравилось играть в баскетбол… Мне нравилось… когда мяч… не коснувшись даже дужек кольца… с хрустом пролетал сквозь сетку… Я лучше всех попадал в корзину… я как будто чувствовал её… По полёту мяча я мог определить… попадёт он в корзину или нет… Поэтому… сразу после своих трёхочковых бросков… я всегда выкрикивал… „Там!”… если чувствовал скорое попадание… Я не играл… я творил на площадке… Мне кажется… у меня баскетбольный тала… Тихо… тихо… Не отвлекайся… не отвлекайся… Не время… не время щас… Я попаду… я попаду… я попаду… я поп… Я о-бя-зан попасть… Кисти слабые… Двумя руками… двумя… Щас… щас… Перед броском… перед броском… перед ним надо… как следует… сконцентри… Нет… нет… на это время нету… нет… да и не смогу… Поэтому… сейч… нужн… тольк… почувствовать коробку… потрогать капельницу взглядом… почувствовать капельницу… мысленно… нутром… прицелиться и представить себе сам бросок… Так… так… так… Почувствовал коробку… По-чувс-тво-вал ко-роб-ку… Потрогать капельницу… По-тро-гать ка-пель-ни-цу… Почувствовать капельницу… По-чувс-тво-вал ка-пель-ни-цу… Прицелился… При-це-лил-ся… Представил бросок… Пред-ста-вил бро-сок… Бросаю… Бро-са-ю…”
– Ы-ы-ы!.. Блин!.. блин!.. Гнида рваная!.. Не попал!.. не попа-а-а-л!.. Сестра-а!.. Сестра-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а-а-а!.. Падла гнилая… падла… падла… падла…
„Чем… чем ещё кинуть?.. Ничего нету… ничего больше нету… Нету… нету… ету… ету… ету… Кап Кап Кап Кап Что?.. что?.. что?.. Чем?.. чем?.. чем?.. Одеяло… одеяло… можно бросить одеялом… Сделать из него валик и бросить… Нет… нет… тяжёлое… не докину… Пододеяльник… пододеяльник… Можно снять пододеяльник и бросить пододеяльником… Его я докину… докину… Но он не повалит капельницу… не повалит… лёгкий… Подушка… подушка… Нет… нет… подушку я из-под себя не вытащу… Да и не доброшу… Шо ж делать?.. Чем ишшё?.. Мешок… мешок… мешок… Мочеприёмник… А ну-ка… что у нас тут… Ну-ка… Слава Богу… не пустой… Есть шанс… есть… Отцепляй… отцепляй его… Главное… не промахнуться… главное… не промахнуться… Так… так… всё… Надо быстрей… Время… время… время… Щас… щас… щас… Представил бросок… Прицелился… Почувствовал капельницу… Потрогал капельницу… Почувствовал мешок… Бросаю…”
– Ы-э-э-э!.. Ой!.. Нет!.. нет!.. нет!.. Падла сучья!.. Блин!.. Боже!.. Боже!.. что делать?!. Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Сестра-а-а-а!.. Сволочи!.. Безумцы!..
„Это всё… это конец… От меня тут ничего не зависит… А значит… не стоит и переживать… Пускай помирает… Я всё сделал… КАП КАП КАП КАП”.
– Бли-и-и-и-н!.. Что делать?!.
„Успокоиться… успокоиться… нужно успокои… Глубоко вздохни… глубоко вздох… Нет… продохнуть некогда… Думать… думать… думать… Спокойно… спешно думать… некада и дума… Что мы имеем?.. Шо мы имеем?.. Стекло… стекло… можно было б разбить оконное стекло… тогда бы услышали… Разбить чашкой или коробкой с соком… или мешком с… И-ди-от… Идиот я… идиот… несдержанный идиот… Хотя нет… нет… неполная коробка с соком не разбила бы стекло… а тем более мешок с… А еси б и разбила… то тока от сильного броска… а я такой щас сделать не смог бы… Хотя нет… коробка с соком разбила бы стекло… А пластмассовая чашка не разбила бы… Тока отскочила бы куда-нибудь… и я б её уже не достал… Хотя зачем она мне?.. Правда… если бы я её заполнил соком… тогда… может быть… она бы… Хотя нет… скорей всего… полная чашка сделала б на стекле трещину… не более… Хотя можно было бы бросать и бросать… пока не разобьётся… пока не разобьётся… пока не ра-зо-бьёт-ся… Тра-ля-ля… тра-ля-ля… тра-ля-ля… КАП КАП КАП КАП Тихо… тихо… тих… Не загружаться… не загружаться… Забыли… забыли… забы… Что было… то было… Будь дальше… думай дальше… думай… думай… думай… Что же делать?.. Не понимаю… не понимаю… Светочка… Светочка… Светочка моя маленьк… КАП КАП КАП КАП Не-не… нельзя… нельзя… Сейчас нельзя даже о любимой… Думай… думай… думай… Что ж такое придумать?.. что ж такое придумать?.. что ж такое придумать?.. Что?.. что?.. что?.. Што рабіць?.. Што ра-біць?.. Што ра… Што-ра… Штора… Штора… штора… штора… штор… Она как раз достаточно тяжёлая… чтобы повалить капельницу… и достаточно лёгкая… чтобы я её добросил… Надо попробовать её сорвать… Ну-ка…”
– Давай… Давай… Во-о-о-о-т… Во-о-о-о-о-т… Та-а-а-а-а-к… Та-а-к… Раз прищепка… Два прищепка… Сдаётесь… металлические зубы?.. Три… Четыре… Пять… Шесть… О-о-о-п!..
„Так… так… так… Щас валик… щас валик… щас валик скручу… щас… Так… так… так… так… так… так… так… Грязноватые шторки… блин… КАП КАП КАП КАП Так-так-так-так-так-так-так-так-так-так-так-так-так… Всё… всё… Готово… готово… Надо подготовиться… как следует… как следует… Это большой шанс… большой… Но и большая ответственность…”
– Целюсь… целюсь… целюсь… Прицелился… Представляю капельницу… Спокойно… представляю… представляю… представляю… Почувствовал… Трогаю штору… Штора… штора… штора… Почувствовал… Трогаю бросок… Трога… Бросаю на счёт „три”… на счёт „три”… Поехали… Раз… Два… Три-и-и-и-и!.. Там!.. Есть!.. Ну!.. ну!.. ну!.. Падай!.. падай!.. Ай!.. Нет!.. нет!.. нет!.. Сссобака-а-а-а-а!.. Сссобака-а-а-а!.. Помоги-и-и-те-э-э-э-э-э-э-э-э-э!.. Помоги-и-и-те-э-э-э-э!..
„Боже… Боже… За что?.. за что?.. Почему?.. Почему она плясала… звеня флаконами… но не повалилась?.. Ну почему?.. Чуть-чуть не хватило… чуть-чуть… Блин… „чуть-чуть” это самое большое… самое сложное… самое настоящее… Нет… нет… нет… до второй шторы я не дотянусь… Нет… Нет… Я больше не могу… я больше не могу… я больше не мо… Это невозможно… Это не ко мне… Извиняйте… но это уже не ко мне… Мужик… обращайся к Богу… КАП КАП КАП КАП”.
– А-а-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а!.. Что мне дела-а-а-а-а-ть?!. Что-о-о-о-о?!. Сестра-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
„Хоть бы посоветоваться с кем… Хоть бы с кем… Да не абы с кем… Боже… Боже… Боже… Бо… Неужели?.. Неужели?.. Нет… нет… нет… ни в коем случае… ни в коем случае… я этого делать не буду… Нет… нет… нет… избавьте… избавьте… я этого делать не буду… Ни в коем случае… На хрена это мне?.. А для мужика уже всё предопределено… Всех не спасёшь… Пока я тут колеблюсь… в мире уже столько людей без помощи умерло… и умирает… и будет умир… И не незаметной смертью… а насильственной… Так что… не он первый… не он последний… А какой же он тогда?.. Просто живой… Уже или пока?.. Не-не-не… всё… что мог… я сделал… и даже больше… Моя совесть… как слеза… А дальше… мужик… ты уж сам… как-ни-будь… А сбрасываться с кровати и ползти к капельнице я не буду… Я боюсь… я боюсь… я убьюсь… я убью… Кап Кап Кап Кап Нет… нет… нет… не сброшусь… Страшно… страшно… стра… Не могу… не могу… не могу я… Да как же?.. Да как же мне?.. Да… да… да не могу я… не могу… не мо… Плакать… плакать… Это моя т-рус-ость собирается пла-ка… КАП КАП КАП КАП Нет… я боюсь… я боюсь… я очень-очень боюсь… Блин… блин… почему же мой приобретённый инстинкт человекосохранения не работает?.. Где же он?.. Где ты… инстинкт?.. Где?.. Где?.. Где?.. Дурак… дурак… я дурак… Инстинкт это неосознанное… а сейчас… сейчас… сейчас я осознаю всё… всё… Есть время осознать… есть… пока есть… КАП КАП КАП КАП”.
– Н-н-н-н-н-н-н-а-а-а-а-а-а-а-а-рррррррр!.. Буду сбрасываться с кровати и ползти!.. Буду!.. Буду!.. Буду сбрасываться!.. При-дётся… Так… так… так… Надо сначала скинуть на пол одеяло… чтобы не сломать ногу… как тот милиционер… Тихо… тихо… тих… не волноваться… не волноваться так… Спокойно… спокойно… спокойно скидывай одеяло… спокой… Если одеяло… эт самое… то не буду сбрасываться… не бу… Нет… нет… никаких суеверий… никаких суеверий… Просто сбрасываю одеяло… просто сбрасываю… просто одеяло… Так… так… вот… туда… туда… давай… давай… Всё… всё… нормально… нормаль… Холодн… Теперь повернусь на бок… теперь на бок… Блин… страшно… страшно как… Не бояться… не бояться… Так… так… так… та… Осторожно… Тяжело без перекладины… Цепляться за матрац… Второй рукой упираться в него… Так… так… на локоть… на лок… Блин… спина… больно… Терпи… Оп… Оп… Готово… Готово… Блин… Я на боку… Так… так… теперь можно и подушку на пол сбросить… Хорошо… хорошо… это приятный факт… Так… иди сюда… подушка… иди… Давай… давай… ну… Нет… Нет… Не хочет… зараза… не хочет… паразитка… Плечом прижата… сил нету её из-под плеча вытащить… Надо… надо на локте приподняться… на локте… Так… давай… Так… так… так… Блин… спина… Вытаскивай… вытаскивай подушку скорей… Ну… ну… щас мы её так… вот так… вот… вот… так… Оп… Всё… всё… упала… упала… Нормально… Всё готово… Всё готово… Теперь я… Теперь я… Теперь только я остался… Я боюсь… Я боюсь… Я бою… Надо подумать… может… не надо сбрасываться?.. Нет… Нет… Нет… Чем больше думаю… тем больше боюсь… чем больше боюсь… тем больше сомневаюсь… чем больше сомневаюсь… тем больше не хочу… чем больше не хочу… тем больше не сделаю… Поэтому сначала делай… а потом думай… Да… Да… Именно так… И-мен-но… Нет… нет… нет… нет… я трус… я трус… я тру… Не-не-не… щас мало просто признать свой недостаток… мало… даже при народе… надо его прео-о-о-о-долеть… Да… но бояться… это моё человеческое право… это ж моё человеческое право… человеческое право… Мне жалко себя… Вот именно… что че-ло-ве-чес-ко-е… вот именно… что жал-ко… Да… Да… Да… Осознал… Осознал… Осознал… Необходимо… Необходимо… Необходимо… Сброшусь… Сброшусь… Сброшусь… Значит… спокойно… спокойно… спокойно… спокойно… спокойно… Смело… Сме-ло… Смелей… Сме-лей… Сме… Я смогу… Я сумею… У меня всё получится… Всё будет хорошо… хорошо… хорошо!.. Я сум…
„Блин… если б я не знал… что я себя подбадриваю… эти бы слова на меня подействовали… А так они лишь придали ис-точ-ни-ку стра-ха значимости…”
– Боже… как страшно… как страшно… Больно будет… Боже… Боже… Боже… Ни-ни-когда т-т-ак не б-б-оялся… Сме… сме… Смер-тель-но бо-юсь вы-со-ты… бо-ли… зна-ю у-же… что в се-бе та-ит сбра-сы-ва-ни-е… а здесь та-ка-я безд-на… дна не вид-но… ра-зо-бьюсь… Я не хо-чу сбра-сы-вать-ся… Не плачь… не плачь… Не плачь… Не плачь…
„Всё… Всё… Пора сбрасываться… Пора сбрасываться… Пора… Пора… По-ра… По-ра… На счёт „три”… На счёт „три”… Давай… Давай… Ра-а-а-а-з… Два-а-а-а-а… КАП КАП КАП КАП Тррр… За-кон… никакого риска… Даже тогда… когда его нет… А сейчас он есть… И он для тебя смертельный… КАП КАП КАП КАП Не до законов щас… не до риска… выхода нету… пора сбрасываться… КАП КАП КАП КАП Ради кого?.. КАП КАП КАП КАП Ради мужика… Я уже имею опыт собственного равнодушия… КАП КАП КАП КАП Он тебе никто… Тебе на него плевать… КАП КАП КАП КАП Тогда ради себя… и ради искупления всех моих грехов… КАП КАП КАП КАП Покаешься… и заткнётся твоя совесть… Всегда успеешь… И сил у тебя на это хватит… Так что… не волнуйся… К тому же… на сбрасывание ты не догрешил… КАП КАП КАП КАП Тогда ради Бога… КАП КАП КАП КАП Он тебя простит… Не волнуйся… КАП КАП КАП КАП Тогда ради Светы… КАП КАП КАП КАП А она бы вообще не хотела… чтобы ты сбрасывался… Не делай любимой плохо… А собой жертвовать легко… Не жертвуй долгожданным… выстраданным и заслуженным будущим… КАП КАП КАП КАП Пусть… пусть… пусть лучше… С-ве-те будет п-п-п-лохо из-за силы моего духа… чем х-х-х-орошо из-за его слабости… КАП КАП КАП КАП Делай… как хочешь… КАП КАП КАП КАП Светочка моя… ну почему же ты плаче-э-а…”
– А-а-а!..












































„Э… Э… М… Ч… Че-го?.. Что?.. Что э-то?.. Что та-ко-о-о-е?.. Я что… на дне бас-сей-на?.. Всё раз-мы-то… Во-да проз-рач-на-я… Как же я ды-шу?.. Нет… Нет… Не может быть… А ну-ка… А ну-ка… Я спал?.. А?.. А?.. Я спал?.. А по-че-му… А по-че-му я голый?.. Где одеяло?.. А?.. Где?.. Вот оно… А почему подо мной?.. Я что… на полу?.. Странно… Интересно… Блин… плитка такая холодная… А-а-а… я живой… живой… Живой тут или живой там?.. Капельница… Значит… тут… Капельница… капельница… А что капельница?.. Осознавай… осознавай… Осо… Не могу… не могу… сил нет… Задумайся… задумайся… ну… ну… Ну… Ну… Нет… нет… не получается… не получается… сил нет… нету сил… Думай… думай… просто думай… Думаю… думаю… думаю… Нет… нет… мало… мало… этого мало… Ма-ло… Тогда чувствуй… чувствуй… тогда чувствуй… Чувс… А-а-а… Это ж я должен её повалить… эту капельницу… о-бя-зан… А-а-а… Это ж я скатился с кровати… И… и… свалился прямо на спину… болит очень… Однако же… я молодец… Наверно… после падения я потерял сознание… А сколько ж я так пролежал?.. Наверно… немало… раз шея успела занеметь… бли-и-и-н…”
– Ц… о-о-о-й… М-м-м… Экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ!..
„Мозговня… цела… Руки… целы… Слава Богу… Остальное… неизвестно… Ладно… неважно… надо же скорее повалить капельницу… Надо скорее спасать мужика… Скорей… скорей… скорей… Щас надо ползти на спине к капельнице ногами вперёд… А ну-ка… попробую-у-у…”
– Ой!.. Блин… Экхэ!.. экхэ-экхэ!.. Ой!.. Давай-давай… Кх… кх… кх… Ой!.. Ц… М-м-м-м… Кх… кх… кх… Ай!.. У-у-у-у-у!..
„Нет… нет… нет… Никак… Никак невозможно ползти на спине… Сил нету… Руки слабые… Упор слабый… Руки скользят… А под одной ваще одеяло скользит… Спина болит… очень-очень болит… Нет… Невозможно… Это невозможно… Надо… Надо попробовать цепляться за кровать и ползти… ползти… по-л-з-ти… Боже… какие же кровати высоченные… словно небоскрёбы… Щас… Щас я попытаюсь ползти… Вопреки… Во-пре-ки… Воп-рек…”
– Ы-э-э-э!.. Ы-э-э-э!.. С-с-с-с… Блин!.. О-о-о-о-й… О-о-о-о-й… Раз!.. Раз!.. Раз!.. Ай!.. Блин… Скатина… Ы-э-э-э-э-э-э!.. Ой!.. О-ё-ё-ё-ё-й!..
„Не могу… Не могу… Сил нету… Спина болит… страшно болит… Кисть слабая… разжимается… Невозможно… Никак… Шо ж делать?.. Что?.. Мне плохо… Мне плохо… Всё плывёт… плывёт… плывёт всё… Помогите… Помогите… Мне помоги…”
– Сестра… Сестра… Сестра… Сестра…
„Ползти так не смогу… не смогу… не смогу… не смо… Не су-ме-ю… А что… если попробовать при помощи кровати… приподняться на локтях… Это будет упор… можно будет ползти на локтях… А ну-ка… попробую так приподня-а-а-ться…”
– Э-э-а-а-а!.. Э-э-э-а-а-а-а!.. Кх… кх… кх… Есть… Вперёд… Ы-ы-ы-кх!.. Ы-ы-кх!.. Ы-кх!.. Нет!..
„Нет… нет… Нельзя… нельзя… Сдвинуться невозможно… невозможно… Упор есть… а сил нету сдвинуться… Как будто локти в пол вбиты… Только колики из-за них в ладонях… Нет… невозможно… невозможно… А может… Нет… бесполезно… бесполезно… Хотя… Попытаюсь опять приподняться на локтях при помощи кровати… а потом… потом попытаюсь опять ухватиться за неё рукой… и… и… ползти на одном локте… цепляясь за кровать одной рукой… Да… так и сделаю… Только б… только б не бухнуться на спину… когда… когда буду… стоя на локтях… пробовать ухватиться рукой за кровать… Нет… не должен бухнуться… Нельзя… Ну ладно… хватит задумываться… Вперёд… вперёд… Вперёд…”
– Э-э!.. Э!.. Э-э-э-э-э!.. Кх… кх… кх… кх… кх… Есть… Ё… Ну… давай… хватай… Ну… ну… не бойся… Скорей… тяжело на локтях стоять… Раз… Два… Три-и-и!.. А-а-а-а!.. Бли-и-и-и-н… Боль… Больно… больно… как мне больно… М-м-м-м-м… М-м-м-м… О-ё-ё-ё-ё-ё-ё-й…    
„Бесполезно… Бесполезно… Бухнулся… бухнулся на спину… Не сумел ухватиться за кровать… Кисть слабая… слабая кисть… Нужно что-то придумывать… что-то придумывать… Что-то… что-то… Что-то такое… что-то такое… Такое… такое… Чтоб… чтоб… чтоб перевернуться на живот… О… о… Надо… надо попытаться при помощи кровати… перевернуться на живот… и ползти на животе… ногами вперёд… На животе буит легче… буит легче… упираясь в пол кистями и локтями… отталкиваться от него… Щас… щас… Отдышусь… отдышусь… Надо отдышаться… С силами соберусь… С силами соберусь… Щас… щас… щас… Подготовился… Подготовился… Подготовился… Поехали…”
– Ы-э-э-э-э-э-э!..
„Так… так… так… Схватился одной рукой… Мало… мало… Второй рукой… второй… Так… есть… Подтягивайся… подтягивайся… Давай… давай… давай… Пошло… пошло… Одну руку под себя… руку под себя… резко под себя”.
– А-а!.. А-а-а-а-а!.. а-а-а!.. С-с… с-с-с… э-э-э… Больно… больно… больно… Какая ж это боль… Нет!.. нет!.. нет!.. Хэ-э… хэ-э… хэ-э… хэ-э…
„Не успел… не успел… не успел… Пока одну руку отпустил… чтоб успеть толкнуть её под себя… вторая не выдержала и разжала кисть… Кисть не выдерживает мой вес… сил нет… разжимается… разжимается… А тут ишшё одеяло подо мной скользит… Усилие моё проскальзывает…”
– Сестра-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
„Блин… Неужели нет?.. Неужели нет?.. Неужели я не смогу?.. Неужели?.. Нет… не смогу… не смогу… правда… не смогу… Наверно… уже не смогу… Нет… нет… нет… смогу… смогу… смогу… Су-ме-ю… Устал… устал… Сдохну щас от усталости… А это меня не волнует… я буду ишшё раз пытаться… Нужно отдышаться… отдышаться… отдышаться… Вздохнуть глубоко… Дышать глубоко… Как в спорте учили…”
– Ху-у-у… ху-у-у… ху-у-у… ху-у-у… ху-у-у… ху-у-у… Поехали… Поехали… Поехали… Поехали… С Богом… С Богом… С Богом… Через силу… Через силу… Ы-э-э-э-э-э!.. Ы-э-э-э-э!.. Ы-э-э-э-э-э-э-э!.. Не-э-э-т… Не-э-э-т… Не-э-э-т… Ху… ху… ху… ху… ху… ху… ху…
„Не могу… Не могу… Не могу… Никак… Никак… Слабый… Я слабый… У меня даже на слёзы сил не хватает… Пора сдаваться… я окружён… Неужели… неужели… неужели я всё ж таки ничто-о-э…”
– Э-э-э-э-э-э!.. Света-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!.. Гхы… гхы… гхы… гхы… гхы… гхы… гхы… гхы… гхы… гхы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы…
„Есть… есть… Я сделал это… сделал… Перевернулся… перевернулся… Щас… щас… Малость… Малость так полежу… и начну… и начну ползти… Еси б не моя широкая кисть… я не смог бы как следует уцепиться за кровать и перевернуться… выскользнула бы… и ничего б не получилось… ваще ничио… Слава Богу… что я длинный… и из-за этого у меня широкая кисть… левая кисть… Слава Богу… что я левша… Времени нет… время нету… Надо начинать ползти… надо начинать… Давай… давай… На кураже… на кураже… Пока он не прошё… Так… приподнимусь на локтях… Так… вот… вот… Одеяло в сторону… шоб на мешало… От так… от… Ползти… ползти… Ползти…”
– Кх… кх… кх… кх… кх… М-м-м… м-м-м… м-м-м… м-м-м… С-с-с-с… А-а-а-а… А-а-а… А-а-а-а-а…
„Больно… больно… мне нереально больно… Тошнит аж… Но ползу… ползу… Бывай… подушка… бывай… одеяло… я от-пол-за-ю… Это на-поминает… от-жимание от… ков-ра… на тренировке по… борьбе… Спасибо… Макарович… Боже… какой же я тяжёлый… какой же я тяжёлый… локти болят… Шо за звук?.. Шо там за звук?.. Шо там за звук… када я ползу?.. Шо-та там звенит… шо-та звенит… Надо как-то глянуть назад… Щас… щас… Щас гляну из-под руки… Ну-ка… что там?.. Блин… блин… Нога упёрлась в ножки капельницы… и… и… и сдвигает её с места… Так я до капельницы никогда не доползу… никогда… Надо… Надо ногу по-тя-нуть на се-бя… Вот… Вот…”
– А-а-а-а-а!.. Спина… блин… Боль… боль… боль…
„Мелочи… мелочи… мелочи… это уже мелочи… Тяни ногу на себя… тяни… Вот так… вот так… вот так… Нормально… нормально… нормально… Всё… Всё… Не упирается больше… не упирается… Ползи дальше… ползи…”
– Ра-а-з… Ра-а-з… Ра-а-з… Ра-а-з… Ра-а-з… Ра-а-з… Ра-а-з… Ра-а-з… Ра-а-з… Всё… Всё… Хватит… Хватит… Я молодец… я молодец… я… мы молодцы… Сейчас я тебя повалю… сволочь… Кх… кх… кх… О-о-о-о-о-п!..
На звуки разбитого стекла прибежала медсестринская матюгливая Суматоха. Она вернула меня на кровать. А когда узнала, почему я с неё сбросился, мимоходом провела со мной ликбез, втолковав мне, что кровяное давление человека никогда не пустит в вену воздух из капельницы.
Когда все, всё и вся исчезли, моей душе никак не удавалось заснуть – в груди билась Света…




Раненько в реанимационную палату вошла встревоженная любимая. Я уже или ещё не спал.
– Доброе утро… – произнесла Светочка и глубоко вздохнула, и у меня на душе отлегло.
– Доброе утро… малыш…
– Ну к-а-а-к ты тут?
– Нормально… Я ж говорил… что справлюсь… А ты как?.. Отдохнула?..
– Я тоже нормально… Ты что, не спал?..
– Да ну… ты что…
– Просто у тебя изнемож…
– Иди ко мне…
– …
– …
– …
– …
– Ю-у-рочка мой… – счастливо подчеркнула моя маленькая.
– Све-э-точка моя… – протянул я черту.
– Ой!.. А откуда у тебя царапины на руке?..
– Где?..
– Да вот.
– Где… где?..
– Да вот, вот.
– А-а… это так…
– Что „так”, Юра?
– А-а-й…
– А ну-ка, покажи.
– Да зачем?..
– Юрочка…
– Ну что… ну вот… вот… Ну и что?
– Откуда это у тебя?
– Не знаю… царапнул где-то…
– Юра, где ты здесь мог царапнуть? Тем более видно, что это следы чьих-то ногтей.
– Моих…
– У тебя их нет. Юра, что случилось?
– Ничего…
– Не щади меня. Правду говори.
– Я и говорю…
– …
– Я и… го-во-рю…
– Юрочка, и ты мне сделай подарок к Новому году… скажи, что здесь с тобою случилось…
– Да медсестра царапнула… когда поворачивала меня…
– Так глубоко?
– Ну… Это ж надо… в такой сфере работает… а ногти… как у…
– Юра!..
– …
– Солнышко, ну что случилось?.. Скажи мне, пожалуйста…
– Да ничего особенного…
– Значит, всё ж таки что-то случилось. Чувствовало моё сердце!
– Малыш… ну я же живой… здоровый…
– А царапины откуда?
– …
– Юра.
– …
– Юра!
– …
– Юрочка…
– …
– Солнышко моё…
– Да с пола меня поднимали… да царапнули…
– С какого пола?.. Что ты такое говоришь?..
– Да я на пол сбросился… Мужика того хотел спасти…
– Подожди-подожди… Что-то я… Что-то я никак… никак не пойму… Ты того мужчину хотел спасти?..
– Да…
– От чего?..
– От смерти… У него флакон в капельнице заканчивался… и я думал… что ему скоро воздух в вену зайдёт… Я стал медсестёр звать… а они не отзывались… Да и дверь закрыта была… А тут ещё у меня голос такой слабый… Ну я и сбросился… чтоб до своей капельницы доползти и разбить её… чтобы медсёстры услышали… Мне кажется… они там „бух;ли”… от них алкоголем тянуло…
– О они, конечно, тебя не проведывали.
– Не проведывали…
– А мне каждый раз отвечали по телефону, что всё хорошо… Ну, сволочи!
– Ты куда?.. Подожди!.. Не надо!.. Малыш… не надо!.. Малыш!.. Малыш!..
Света выбежала. Вернулась она – рыдающей!..
– Малыш… Малыш… Ну зачем ты?.. Не надо было… Иди ко мне… иди… Ну не надо… не надо… успокойся… маленькая моя… успокойся… Что случилось?.. Они тебя обидели?!. Ты слышишь?!. Эти сволочи тебя обидели?!.
– Я… я… я нико… я никогда…
– Успокойся… успокойся… возьми налей себе воды…
– Я никогда… никогда ни на кого руки не поднимала…
– Ну всё-всё-всё-всё-всё… успокойся… малыш… успокойся…
– Никогда… вообще никогда… не поднимала… даже слова…
– Тих-тих-тих-тих-тих-тих-тих… Я знаю… Светочка… знаю… ты только не плачь…
– Это страшно…
– Ну всё… всё… тихо… тихо…
– Мне плохо…
– Возьми налей себе воды… налей…
– Не хочу…
– Не плачь… не плачь… я прошу тебя… не плачь… Ну ударила и ударила… Значит… поделом…
Неожиданно для нас обоих мы вцепились губами в губы друг друга…
Через несколько часов любимая катила меня в палату нейрохирургического отделения, а вкатила – в терпкую душистость лилий…
В тот же день мне сделали снимок.
– Юрочка!.. Юрочка!.. у тебя всё нормально!.. Никаких повреждений в результате падения нет!.. – на сладкой слезе прозвучала словно воскрешённая Светочка.
– Ну вот… я же тебе говорил… что у меня всё нормально… А ты боялась…
– Юрочка, я тебя люблю!
– Я тебя тоже люблю… маленькая моя Светочка…
– …
– …
– …
– …
– Ты такой добрый у меня…
– Зато такой дурной…
– Почему-у-у?!.
– Потому что нередко прогуливал лекции по основам медицинских знаний… Там же… наверняка… говорили про силу кровяного давления…
– Прости, это я виновата, что оставила тебя…
– Ты что!.. Избави Бог!.. Я даже слушать этого не хочу!.. Больше такого никогда не произноси!.. И даже не вздумай думать об этом!.. Тем более, что о своём сбрасывании в тот момент – я не жалею.
Любимая успокоилась. Но по её беспощадному взгляду в себя я понял, что свою эфемерную вину передо мной она будет чувствовать всегда…
– Давай лучше про другое… Ты знаешь, малыш… человека… который обидел меня… я ещё могу простить… Но обиду, причинённую тебе, – в том числе и мною, я не смогу простить ни на этом, ни на том свете! Даже если обидчик спас мне жизнь!
– У меня тоже так в отношении тебя…
– При этом…
– …
– После того… как ты-ы-ы… как ты-ы-ы за меня… подняла на человека руку… ты чувствовала себя так же плохо… как и я… когда обругал за тебя Даню…
– Это тогда… когда ты был без настроения?..
– Да… Давай не будем об этом… Так вот… я пришёл к выводу… что-о-о месть… недопустимая вещь… Даже тогда… когда она совершается за любимого человека… Ибо когда мы мстим… мы ещё и невольно тешим собственное зло… вместо того чтобы направить эту энергию на утешение того… за кого мстим…
– Солнышко… ты выразил словами то… что я чувствовала…
– К тому же… тебя чуть не уволили за… ру-ко-при-клад-ство…
– Но теперь у нас будет всё хорошо… Я никогда так не чувствовала приближение нашего счастливого будущего…
Стрелка времени зацепилась за наш поцелуй…




Ну вот… моё описание того, что было… еле-еле догнало то, что будет… и теперь я не знаю, что наговорю дальше…
































– Привет, мой рассвет! – произнесла вдохновенная любимая.
– Привет… – засветился я. – Как ты?..
– Хорошо! – ответила Светочка бойким тоном озорного ребёнка.
– Малы-ы-ы-ш… – улыбнулся я.
– Хорошо!
– Малы-ы-ы-ш… – умилился я.
– Хорошо!
– Малы-ы-ы-ш… – засмеялся я.
– Хорошо! хорошо! хорошо! – рассмеялась Светочка. – А ты-ы-ы как?
– Как и ты… – радостно ответил я.
– Значит, слава Богу. Что за тетрадь? Ты в ней что-то пишешь?
– Сейчас всё расскажу… Иди ко мне быстренько…
– …
– …
– …
– …
– Юрочка… я твоя…
– А я твой…
Любимая излучала все ароматы радуги. Да-да, именно ароматы. Аромат всяких ляков-маляков солнечного заката, который вызывает смирение; аромат грёзотворного озера ночного неба, перемешенного с каплями звёзд; аромат зари, что обнадёживает и поёт птичьими голосами; аромат вдохновляющего солнца, которое созревает от своего же света, отражённого в человеческих очах; аромат указующего картоподобного дневного неба; аромат питательной для тела и души зелени, украшенной сверкающими серьгами свислых капель дождя; аромат мотыльковых фиалок и чернила.
– Ну ладно, рассказывай уже про свою тетрадь, – по-детски произнесла Светочка.
– А-а… это я Инну попросил… Экхэ-экхэ!.. Чтоб она… Экхэ!.. экхэ! …у меня дома покопалась и принесла мне что-нибудь из моих школьных тетрадей…
– Зачем?
– А-а-а… не знаю… Что-то захотелось… Так смотри, что она мне принесла… Это моя тетрадь по природоведению за четвёртый класс… Это календарь фенологических наблюдений…
– А, помню, у нас в школе тоже такое было.
– Так вот, тут такой смех… Слушай, что я писал, когда был малым… Первое октября… На деревьях уже жёлтая листва… Некоторые деревья уже голые, а клён и ко-штан… ошибочка… и ка-штан ещё устойчиво держат свою листву…
– Устойчиво держат? – улыбнулась Света.
– Ага… – улыбнулся я. – Экхэ!.. экхэ!..
– Кашель усиливается?.. – встревоженно спросила любимая.
– Да я б не сказал…
– Юра, пусть тебя терапевт послушает…
– О-о-й, малы-ы-ш, Богом прошу, не нужно мне никаких докторов… Они все у меня уже вот где сидят… – сказал я, постучав ребром ладони себе по кадыку. – А слабость и кашель скоро пройдут… Ты же сама говорила… Слушай лучше дальше… Второе октября… Погода пасмурная… Туч много… Сильный ветер… Деревья гнутся почти до земли…
– Юрочка… – засмеялась Света, – ты там какой-то ураган описываешь… раз деревья до земли гнутся…
– И не говори… Экхэ!.. экхэ!.. Третье октября… Небо ясное… Деревья ещё больше голые… Светит негреющее солнце…
– Негреющее солнце – прикольно.
– Ну, так же ж… – шутя подколол я любимую, которая сдразу шутя насупилась. – Ну ла-а-дно… читаю дальше… Четвёртое октября… Экхэ!.. Небо ясное… Экхэ-экхэ!.. Светит сильно солнце… Деревья вот-вот будут голыми, но клён и ко-штан ещё… ещё… не оголились…
– Солнышко… солнышко… это нечто… – сказала сквозь смех Света.
– Слушай дальше. Пятое октября. Небо бело-голубое. Голубое, потому что оно ясное, а белое, потому что на нём есть белые облака…
– Логично, Юра, логично.
– Малыш… не комментируй… а то я от смеха не смогу дочитать…
– Хорошо, – с шутливым подвохом улыбнулась Света.
– Да, так вот. Рябина уже вся голая, но зато на ней… на ней очень крупные ягоды… Нет… я дальше не могу… Экхэ-экхэ!.. У меня под окном стоит… стоит голый-голый тополь… Это… это смехотворчество какое-то…
– Юра… не то слово…
– Сейчас… сейчас дальше продолжу… У меня уже мышцы пресса от смеха сводит… Шестое октября, – произнёс я, и наши улыбки исчезли, как падающие звёзды. – На улице дождь. Небо серое. Очень большие тучи. Деревья все сверкают от дождя. Кажется, что на их ветках висят зеркала.
– Солнышко, у тебя уже тогда было образное мышление.
– Н-н-у. Седьмое октября. Скоро будут совсем голые деревья.
– Юрочка, когда же это произойдёт? – шутя подколола меня Света.
– Скоро, малыш, скоро. Восьмое октября. Погода тёплая, но солнца нету. Сейчас самое интересное, слушай. Деревья всё ещё голеют…
Светочка раскованно засмеялась.
– Дальше… дальше… Экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!..
– Филолог ты мой маленький…
– Дальше… дальше… Плоды есть только на грушах и яблонях… Почва становится твёрдой…
– Юрочка… ты что… щупал?..
– Девятое… девятое… Деревья… деревья голые уже…
– Слава Богу… – сквозь смех произнесла любимая, и я уже не мог читать.
– …
– …
– …
– …
– Подожди… подожди… подожди… Давай дочитаем… Позволь мне дочитать… Деревья голые уже… но на ко-штане ещё есть листва…
– Какое упрямое дерево…
– Да подожди ты, малыш… это ж невозможно… невозможно… Десятое октября. Небо ясное. Деревья уже давно голые…
– Мне нравится слово „давно”…
– Подожди… дальше… дальше… Экхэ!.. экхэ!.. Дерево ко-штан становится голым…
– Сдался, бедняга…
– Не… ну… я так не могу… Экхэ!..
– Ладно, читай.
– Слушай… Так… становится голым… Вот… Сейчас дворничихам стало сложнее убирать. Они весь день в работе…
– Жалостливый ты мой…
– А слушай дальше… Одинадцатое октября… Небо то серое, то ясное… Деревья стоят, не шелохнувшись… Ветра нету…
– Можно было догадаться.
– На улице очень много листвы… Стаи птиц скоро начнут улетать…
– …
– Двенадцатое октября… Небо ясно-серое… Ветер… Деревья сильно колышатся… На деревьях нету птичьих гнёзд… Сразу ясно, что наступила осень…
– А до этого это ясно не было? – улыбнулась Света, и я вместе с ней.
– Трин… Четырнадцатое октября… Небо ясное… На улице уйма листьев лежит вниз лицом, потому что на дворе Покров… Пти-ти улетают на юг…
– Юрочка мой, ты уже тогда так много знал, – умилённо сказала Светочка.
– О празднике мне бабушка рассказала… – задумчиво произнёс я, и это мгновенно отразилось на любимой. – Пятнадцатое… Экхэ!.. экхэ! …октября… Небо голубое, синее…
– Так голубое или синее? – смешила меня Светочка.
– Я, наверно, тогда и сам не знал… – засмеялся я. – Листьев по-прежнему много и так же много дворников, которые эти листья убирают…
– Так прико-о-льно…
– Люди стали теплее одеваться… Вот-вот уже улетят все пти-ти… Шеснадцатое октября… Небо светло-синее… На улице тепло… На солнце пятнадцать градусов тепла…
– Ничего себе теплынь осенью…
– Подожди… не смеши… я уже заканчиваю… На деревьях сидят воробьи и едят ягоды…
– Юрочка… хватит… хватит… а то мы лопнем…
– Нет… мы прочные… но… но… но взлететь можем…
– Ну… ну… ну так а я ж про что?..
– …
– …
– Некото… некото… Экхэ-экхэ-экхэ!.. Некоторые пти-ти ещё не улетели…
– Всё… всё… Больше не надо…
– Последнее… последнее…
– Нет… хватит…
– Семна… семнадцатое октября… восемнадцатое и девятнадцатое… Небо… небо серое… Последние пти-ти улетают… – договорил я.
– Да… интересно… – как-то резко успокоилась Света.
– Губочка моя… выстави губки…
Настала поцелуйная идиллия…




– Рождество… Рождество… Сегодня Рождество… – повторяла Светочка. – В этот день мне всегда так хорошо… так сказочно…
– Действительно… Экхэ!.. экхэ! …на Рождество всегда настаёт какой-то великий уют… И на улицах… и в душах…
– Это одно из чудес Господа, – произнесла любимая.
– А давай Библию читать!.. Экхэ!.. Про то, как Иисус Христос родился…
– Давай, – с радостью согласилась Светочка и, взяв с тумбочки Новый Завет, протянула его мне.
– Та-а-а-к, посмо-о-о-о-трим… Евангелие от Матфея… Так-так-так… Вот здесь будем читать… Экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!.. Рождество Иисуса Христа было так: по обручении матери Его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось… Экхэ!.. экхэ-экхэ! …что Она имеет во чреве от Духа Святаго… Иосиф же, муж Её… Экхэ-экхэ! …будучи праведен и не желая огласить Её, хотел тайно отпустить Её… Но когда он помыслил это, се Ангел Господень явился ему… Экхэ-экхэ-экхэ! …во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! Не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в Ней есть от Духа Святаго… Род… Экхэ-экхэ!.. Родит же Сына… нет, пусть лучше будет – Сынка…
– Да, так будет лучше.
– Родит же Сынка, и наречёшь Ему имя: Иисус, ибо Он спасёт людей Своих от грехов их. А всё сие произошло, да сбудется речённое Господом чрез пророка, который говорит: „Се Дева… Экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ! …приимет и родит Сынка, и нарекут имя Ему – Еммануил, что значит «с нами Бог»”. Встав от сна, Иосиф поступил, как повелел ему Ангел Господень… Экхэ-экхэ! …и принял жену свою… Экхэ! …и не знал Её, как наконец Она родила Сынка Своего первенца… Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!..
– Юрочка, у тебя уже вообще кашель сильный.
– …и Иосиф нарёк Ему имя: Иисус… Я хочу… Экхэ-экхэ!.. Я хочу ещё Евангелие от Луки почитать… Экхэ-экхэ-экхэ!..
– Давай лучше я почитаю…
– Хорошо… Только найду сейчас… Сейчас… сейчас… Так… так… Вот… На…
– Где читать?..
– Вот… Вот отсуда начинай…
– И родила Сына Сво… Сынка Своего первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места нигде. В той стране…
– Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ!..
– …были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего. Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Госпадня осияла их, и убоялись страхом великим.
– Экхэ-экхэ-экхэ-экхэ!..
– И сказал им Ангел: не бойтесь, я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям. Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь. И вот вам знак: вы найдёте Младенца в пеленах, лежащего в яслях. И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение. Когда Ангелы…
– Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ!..
– …отошли от них на небо, пастухи сказали друг другу: пойдзём в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чём возвестил нам Господь. И, поспешивши, пришли, и нашли Марию…
– Экхэ-экхэ-экхэ!..
– …и Иосифа…
– Экхэ-экхэ!..
– …и Младенца, лежащего в яслях.
– Малыш… прочти, пожалуйста, последний абзац ещё раз… Мне он очень-очень нравится…
– И, поспешивши, пришли, и нашли Марию, и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях.
– Малыш… прочти ещё раз, пожалуйста…
– И, поспешивши, пришли, и нашли Марию, и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях.
– Я когда читаю этот абзац… то сразу представляю себя на месте тех пастухов… Я представляю… как я чувствую трепет… вхожу в хлев… вижу свет… ощущаю тепло… вижу Его… чувствую умиление и сострадание… Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!..
– Юрочка, ну давай я за терапевтом схожу.
– Да… надо… что-то в груди начало болеть…
– Так, я пошла за терапевтом.
Молодая терапевт со всех сторон подотрагивалась до моего туловища ледяным фонендоскопом и назначила мне ампиокс внутремышечно, так как оказалось, что у меня бронхит. Короче говоря, ничего серьёзного!




– Привет, – произнесла на другой день Света.
– Привет… – ответил я. – Как ты, моя маленькая?..
– Ты лучше скажи, как ты?
– Нормально… Слабость только сильная… Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ!..
– Ну, это пока будет. Да и лечение ж происходит через обострение болезни.
– Ну… Утром кровь мою брали на анализ…
– Нашу кровь брали… – поправила меня любимая.
– Да-да… нашу… нашу… конечно… нашу… малыш…
– Джемпер папин надел. Тебе что, холодно, солнышко? Руки холодные…
– Да в палате что-то холодновато… Экхэ-экхэ!..
Любимая поцеловала мою шею, согрев меня ещё и шалью нежности…
– Юрочка, ты, наверно, уже взопрел в этом джемпере.
– У тебя тоже руки холодные…
– Так это я с мороза.
– А ну-ка… засовывай мне в рукава… Быстренько…
– И ты свои руки в мои рукава засовывай, – с детским интересом предложила Светочка.
Мы засунули свои ладони друг другу в уютные рукава, и приятное тепло прогрело нас наскв…
– Юра!..
– Что?..
– Юра!..
– Что?..
– Ты же горишь!..
– …
– У тебя же температура!..
– …
– А ну-ка, давай губами ко лбу прикоснусь!.. Ну-ка… Мг… М… М-м… М-м-м… Точно горишь…
– А я и чувствую… что мне что-то не по себе…
– Подожди, я сейчас градусник принесу!..
Света сходила за градусником. Я померил температуру. Ртутный червяк дополз до 38,5;С. Любимая вновь привела врача. После этого был сделан снимок, который показал, что у меня воспаление лёгких. Ко всему мне назчачили капельницы с метронидазолом.




– Привет… – тихенько произнесла Света на следующий день, словно боясь навредить мне звуком голоса.
– Привет…
– Юрочка мой… ну, как ты?.. – встревоженно спросила любимая.
– Да так…
– Тебе плохо?..
– Да так… Температура… слабость… Экхэ-экхэ-экхэ!.. Кашель вот… Не тревожься… всё будет хорошо… Лекарства колят… Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ!.. Как ты… малыш?.. Это самое главное…
– Да что я… я нормально… За тебя вот только переживаю…
– Непонимайка моя маленькая… Иди ко мне…
– …
– …
– …
– …
– Юрочка… ты такой сильный духом… Ты обязательно выздоровеешь…
– Конечно… выздоровею… Я даже об этом и не думаю… Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ!.. Ты лучше… малыш… вот что сделай… Экхэ-экхэ!.. Расскажи мне… знаешь что?..
– Что?..
– Расскажи мне… пожалуйста… какая ты дома?..
– ?..
– Я имею в виду… с чего начинается твой день?..
– Ну-у-у, с обычного… – с приятной растерянностью произнесла Светочка.
– Расскажи мне об этом… Как ты просыпаешься и так далее…
– Юрочка, это так неинтересно и ну-у-дно.
– Ну расскажи-и-и… Экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ-экхэ!..
– Ну ладно, слушай, – озарилась моя маленькая. – Не-э-э-т, это неинтересно.
– !..
– Ну, слушай, – вновь озарилась любимая. – Не-э-э-т…
– !!.
– Ну-у-у… просыпаюсь я ра-а-а-но…
– Да… ты всегда пунктуальная…
– Потом подхожу к окну и любуюсь у-у-тром…
– …
– …
– И что дальше?.. – улыбнулся я.
– Дальше включаю све-э-э-т… – осветилась Светочка. – До того, как я познакомилась с тобой… включала его везде-везде… – добавила она, и на неё словно надвинулась тень пережитого.
– Самостоя-а-тельненькая моя… И что потом?..
– Потом включаю музыку… – улыбнулась моя маленькая.
– Какую?..
– Ну-у… какую-нибудь быструю… оптимистическую…
– А что… Экхэ-экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ!.. А что дальше?..
– Дальше иду в ванную…
– А после неё?..
– После я завтракаю… Юрочка, ну это же так неинтересно, – тоном провинившегося ребёнка произнесла Светочка.
– Действительно… это не интересно… а сверхинтересно… Может… это единственное… что любящий человек должен слушать в своей жизни… Экхэ-экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ!..
– Ты прав… – со вселенской задумчивостью произнесла любимая. – Солнышко, если бы только все знали, насколько ты прав.
– Маленькая моя… а что ты делаешь после завтрака?..
– После завтрака я снова иду в ванную, затем… прибираюсь… одеваюсь…
– Красоту-у-лька моя…
– …и еду на работу…
– У тебя проездной есть?.. – волнуясь за любимую, спросил я.
– Есть, есть. Та-а-к, что дальше? Дальше я работаю, ты это знаешь, а потом… а потом я еду домой… Утром на работу – утром с работы. Приезжаю домой… опять ванная, опять завтрак и… и сон. Потом просыпаюсь, туда-сюда… и опять сон… но уже ночной. Всё. На ночь, если надо, поливаю цветы…
– Цветы?..
– Да, я люблю цветы, у меня их много, – щемяще расцвела любимая.
– Прекрасная моя… – произнёс я, и на цветок сели белые птички. – Люблю тебя… – с какой-то непонятной серьёзностью сказал я.
– Юрочка… я тоже тебя люблю…
Мы стали глядеть друг на друга закрытыми глазами поцелуя…
– Светочка… а теперь расскажи мне… пожалуйста… какая ты дома ещё раз…




– Горишь… горишь… Плохо тебе, солнышко?.. – на другой день спросила любимая.
– Зубы ломит… глаза режет…
– Пройдёт, Юрочка, всё пройдёт, потерпи…
– У тебя такие ру-у-чки… Мягкие подушечки… На них можно спать…
– …
– Ше-э-йка… ше-э-йка… Твоя шейка… как стебелёк…
– …
– Гу-у-бки… гу-у-бки… Гу-у-бочка моя… Экхэ-экхэ-экхэ!.. Какие у тебя ягодные губки… Так бы и облизал их…
– …
– А щё-о-чки… Какие у тебя бледненькие щёчки… Луной помазанные…
– …
– Виски-и… виски-и… Светины виски… Невыра… Экхэ-экхэ-экхэ! …невыразимые детские виски…
– …
– Во-о-лосы… во-о-лосы… У тебя такие живые волосы… Они стека-а-ют… стека-а-ют… Нет… они действительно стекают… Очевидно… Они у тебя бе-ло-ру-сы-е…
– …
– Бро-о-вки… Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!.. Бровки… бровки… бровки… Они у тебя… наверно… из какого-то редкого меха… Из человечьего меха… Да… так и есть… Бро-о-вки… бро-о-вки… почему же вы молитесь?..
– …
– Гла-а-зки… гла-а-зки… Светло-любимые глазки… Почему же вы мокрые?.. Таете?..
– …
– А-а-а-а!.. вот… наверно… почему у тебя такие длинные, густые, изогнутые и… дрожащие ресницы растут… ты их регулярно поливаешь… И это ими ты разукрасила мой белый флаг… Твои ресницы щекотят воздух… он улыбается… у него поднимается настроение… и воздух становится чище…
– …
– Светочка… подыши мне на лицо… подыши… просто подыши… своей тёплой… влажной свежестью… Подыши… подыши… Да-да… да… да… вот так… так… так… да-а-а…




– Привет уже!.. – на следующий день произнесла любимая с радостью, от которой мне стало грустно.
– Привет…
– Ну к-а-а-к ты, Юрочка мой люби-и-мый?..
– Экхэ-экхэ-экхэ!.. Хрр… хрр… Легче… легче… любимая моя… Что-то полегчало мне… Во всех моих сознаниях… словно… заря… И в спине немножечко лёгкость ощущаю… легче как-то без конструкций…
– Коне-э-чно!..
– Так что… скоро… Экхэ-экхэ!.. Хрр… хрр… хрр… Скоро… малыш… вообще всё будет хорошо…
– Конечно, Юрочка… конечно…
– А теперь самое важное…
– Что?.. – жалостливо произнесла Светочка.
– Да ничего… Хрр… хрр… Экхэ-экхэ-экхэ!.. Я просто хотел спросить… как ты… маленькая моя?..
– А!.. это… это… слава Богу… Хорошо, хорошо я себя чувствую, не тревожься.
– Света… ты что… в больнице ночевала?..
– Нет… с чего ты взял?..
– Руки… Экхэ-экхэ! …тёплые…
– Так что?.. – наивно спросила моя маленькая.
– У тебя всегда с мороза руки холодные…
– …
– Люблю тебя… маленькая моя… как же я тебя люблю…
– Я тебя тоже… Юрочка… очень-очень-очень люблю!..
– Иди… Экхэ-экхэ!.. Иди ко мне… Быс-трень-ко…
– …
– …
– …
– …
– …
– Послушай… малыш… я что хочу… Экхэ-экхэ-экхэ!.. Хрр… хрр… хрр… Я хочу Андрею кассеты отдать… чтобы он текст на бумагу перенёс… Я сначала хотел Инне отдать… но у неё компьютера нет…
– Зачем?.. Сам перенесёшь… Из больницы выпишут и перенесёшь… Ты же сам говорил…
– А-а-й… долго ждать… Да и пока на компьютер насобираю… Хрр… хрр… хрр… Экхэ-экхэ!.. экхэ!..
– А ты что… уже завершил исповедь?.. – осторожно поинтересовалась любимая.
– Почти… Так ты не против… чтобы я своему настоящему другу кассеты отдал?..
– Нет… После того, как Андрей собрался везти тебя на художественную выставку, лишь только узнав, что ты можешь на коляске сидеть, он стал не только твоим другом, но и моим.
– Андрей мне признался… что… глядя на нас с тобою… он всё понял… Так что для него… для него… Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ-экхэ!.. Для него то… что я хочу ему доверить… перенести кассетны текст на бумагу… большая честь… Так что… так что… пусть перенесёт… и тебе отдаст…
– Сам дашь, – удивлённо поправила меня любимая.
– …
– …
– …
– …
– Послушай… маленькая моя… т-ут такое дело… Экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ!.. Хрр… хрр… хрр…
– Что?.. – спросила Светочка, в глазах которой был вселенский ужас.
– Послушай… г-убочка моя… малы-ы-ш мой… ма-маленькая моя… Светочка моя…
– …
– Я тебя люблю…
– Я тоже тебя люблю… Почему же ты тогда плакать собираешься?..
– Прости меня… любимая… прости…
– За что… за что тебя простить?!. Ты ни в чём не виноват!..
– Любимая… прости меня… Экхэ-экхэ-экхэ!.. Хрр… хрр… хрр… хрр… Кровиночка моя… Родненькая моя…
– Меня так мама с папой на-зы-ва-ют… – шёпотом произнесла Светочка, захлёбываясь слезами.
– Кровиночка моя… родненькая моя… прости меня за то… за то… за то… что мы так никогда и не потанцуем… возле фонтанов…
– Ну что ты такое говоришь?!. Не говори так!..
– …так никогда и не увидим Париж… с высоты птичьего полёта…
– У… увидим…
– …так никогда и не вынесу тебя из загса… живым крестом…
– Вынесешь… Ты всё вынесешь…
– …так никогда и не полюбимся…
– Полюб…
– …так никогда и не полюбуюсь твоей… святой… святою красотою во время… беременности…
– …
– Прости меня за Лизоньку… за её пи-щалки и фонарики… за то… что и сама она никогда не… за наш семейный быт… Прости меня за всё… Прости меня за эти слова… Потому что я себя за всё это никогда не прощу… Не плачь… не плачь… я прошу тебя…
– Юрочка… всё будет хорошо!.. Ты выздоровеешь… ты восстановишься!.. Я этого хочу!..
– Родненькая моя…
– Я этого хочу!..
– Кровиночка моя…
– Я больше ничего не хочу слушать!..
– Меня скоро заберут в реанимацию… я это знаю… Экхэ-экхэ!..
– Не заберут!..
– Я чувствую… я чувствую… и даже творческим вдохновением чувствую… что… скоро… умру…
– Не умрёшь!.. Ты не умрёшь… ты никогда не умрёшь!.. Я этого не хочу!..
– Кроме твоего образа… всё словно начинает исчезать… Я словно уже не с окружающими… мне уже здесь неуютно… Даже представить горизонт ни-как не по-лу-ча-ет-ся… размыт тёплым ветром… ви-ди-мым… А за ним… за ним одни промозглые дали… Когда… когда что-то отвлекает моё внимание от твоего образа… я начинаю… я начинаю чувствовать страх маленького человека перед великой вечностью… страх быть поглощённым ею… Не плачь… не плачь… счастье моё…
– Солнышко… ты не умрёшь… я не позволю… ни-и-чего не бойся…
– Я не боюсь… я не боюсь… ты же со мной… я не боюсь… Ты со мной… и я не боюсь… ни умирания… ни смерти…
– Не говори так… не говори!.. Ты не умрёшь… ты не умрёшь!..
– Единственное… единственное… что меня по-настоящему пугает… так это твоё состояние… твои переживания за меня… То… как ты здесь будешь без меня…
– Я сказала – ты не умрёшь!..
– Ты права… права… я не умру… я не умру… Экхэ-экхэ-экхэ!.. Хрр… хрр… хрр… хрр… Ты… ты-ы… ты не присутствуй на… как бы это помягче сказать… Хрр… хрр… Ты не проводи меня… Экхэ-экхэ-экхэ-экхэ!.. в последний путь…
– Юрочка!..
– Я не хочу… чтобы ты видела меня умершим…
– Юра!..
– Ты всегда сможешь встречаться со мной… всегда…
– …
– На Салатовой поляне… На Са…
– Я не хочу на Салатовой поляне!.. Я хочу везде!.. Ну ты опять начинаешь…
– Ты… ты… ты всегда будешь приходить на неё в мой день рождения… и мы… и мы будем там встречаться… прикалываться… счастливиться… Не волнуйся… я найду способ… что бы там ни было… Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ!.. Да… мы будем встречаться на Салатовой поляне… я это чувствую… я это откуда-то знаю… Местонахождение… местонахождение её помнишь?.. Если что… у мамы моей спроси…
– Я ничего не хочу помнить… я ничего не хочу спрашивать!.. Я хочу… чтобы ты жил!.. жил!.. жил!..
– Я пожил… пожил… Пожил… Чтобы так считать… мне бы хватило одной капли воды из твоих уст… хватило бы услышать один удар твоего сердечка… хватило бы одного твоего поцелуя… одного твоего случайного помазания… одного щекотания твоих ресниц… одного твоего выдоха мне на лицо… одного выставления твоих губок… одного твоего взгляда… одного твоего „Ну, так же ж”… даже по телефону… даже на бумаге… даже в воображении… даже во сне… даже в „Даже”… Всё… всё это было у меня… и много… Видит Бог… я пожил… пожил… о-го-го как пожил… счастливо пожил…
– Ты ещё будешь жить… долго будешь жить… будешь… будешь… я это точно чувствую… – в отчаянии выплакала любимая.
– Ты права!.. права!.. Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ!.. Я буду!.. я буду жить!.. Даже… даже там… там… в тёмном… ледяном… замкнутом пространстве… на двухметровой глубине… под неподъёмной землёй… я буду смеяться!.. и… и петь!.. потому… потому что я буду думать о тебе… о тебе… моя кровиночка…
– Мальчик мой миленький… как же мне тебя жал-ко-о… – выговорила любимая разбитым голоском… что разбил и воздух… на осколки, режущие горло…
– И даже!.. Экхэ-экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ-экхэ!.. Хрр… хрр… хрр… И даже… и даже если я исчезну абсолютно!.. растворившись в молекулах… атомах… частицах… ничём!.. И даже… и даже если там небытие… и даже если там самого небытия нет!.. всё равно… всё равно я буду думать о тебе… ибо мне… ибо мне достаточно и небытия… и даже его отсутствия… чтобы думать о тебе… воображать о тебе… чувствовать о тебе… или просто о тебе…
– И-и-и… – вдохнула любимая, – Юрочка!.. болезнь же можно ещё и выцеловать!.. Мне мама в детстве ангину выцеловывала!..
Слёзная моя девочка бросилась к моей груди и начала рьяно целовать мне лёгкие, душу, сердце – всё…
Из меня вырвался надрывный смех… Он надорвал и воздух, как промокшую бумагу… Необходимость в нём… почти отпала… 
– Нет!.. Света… нет!.. Будем!.. Мы будем!.. Мы будем жить!.. Мы с тобой будем жить!.. жить вместе!.. жить гениально!.. жить всегда!.. Несмотря на все пространства!.. несмотря на все измерения!.. несмотря на всё плохое!.. несмотря на всё неминуемое!.. И неважно!.. умру я… или буду жить… Потому что… потому что любовь больше не только смерти… но и жизни!.. А больше любви – Ты.
Я взялся за перекладину, подтянулся и – сел! Светочка, не позволив мне повалиться спиной на кровать, с бережной нежностью положила меня…
– Любимая!.. никогда!.. слышишь!.. никогда не плачь по мне!.. Нет причин для слёз!..
Светочка слизала с моей скулы слезу… но выронила туда свою… тёплую… какую-то живую… зыбкую слезинку… Я не стал её вытирать… Слезинка скользнула по скуле, как падающая звёздочка по небу, сделав в своей… и наших жизнях… первое… и последнее… щекотание…   
– Мэ Тут камам… – перекрестил я любимую взглядом.
– Мэ Тут камам… – произнесла она, чьи белые птички шевельнули мокрыми крылышками. Я сразу поцеловал её.
Наш поцелуй продолжается и ныне…




Ну вот и всё… В конце исповеди… Экхэ-экхэ-экхэ!.. Хрр… хрр… В конце исповеди я… я слёзно… слёзно… Хрр… хрр… слёз-но прошу… у себя прощения… за всё… и… и по-про-бу-ю… попробую описать своё… Экхэ-экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ! …своё на-и-бли-жай-ше-е будущее… которое… которое… я чувствую!.. будет таким:
Мои глазки… глядели прямо на солнце… Экхэ-экхэ-экхэ! …и мне совсем… и мне совсем не хотелось их закрыть… Хрр… хрр… Наоборот… я со всем любопытством стремился рассмотреть… светло-гиацинтовое светило… вытянул ручки к небесам… чтобы тронуть его ореол… Экхэ-экхэ-экхэ-экхэ-экхэ!.. Не-ве-ро-ят-но… горячее солнце можно было перемещать… куда захочешь… Я разинул ротик… и вдохнул солнечное тепло… с небесным бризом… что имели… Хрр… хрр… хрр… хрр …вкус сгущённого молока… которое… которое начало об-во-ла-ки-вать сладкой тягучестью мои губки… язычок… желудок… суть… Моя спинка… вспотела под рубашечкой… ибо ка-са-лась нагретой солнцем травы… что… что… как и всё светло-смарагдовое на поляне… имело вкус наливной… хрустящей… нектарной… медовой груши… Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ!.. Хрр… хрр… Вкус воспринимался мною… и на расстоянии… Нектар груши… приятно мок у меня на спинке… Небеса были похожи… на светло-сапфировое мороженое… прохладу которого я ощущал глазками… Стволы деревьев в тени… имели цвет светло-коричневого агата… и вкус молочного шок… Экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ! …шоко-лада…
Я являлся сынулей светила… Всё это вызывало у меня… умиление и слёзки…
Я лежал… лежал… лежал… а потом приподнялся на локтиках… Нечто потянуло мой взгляд в сторону… где я узнал же-лез-ку… которая пролегала совсем рядом с Салатовой поляной… Что-то не-вы-ра-зи-мо-е поманило меня к ней… Я поднялся… и пошёл туда… При-бли-зив-шись к на… Экхэ-экхэ! …насыпи… взошёл на неё… Экхэ-экхэ-экхэ-экхэ!.. экхэ-экхэ!.. Хрр… хрр… хрр… И… и… не было на ней ни мерзкого запаха палёной курицы, ни бесконечно длиннющих, широченных и солёных питонов, ни мазутной грязи с тош-нот-ным горьким вкусом и мухами, ни мрака в бездонных расщелинах серых шпал, ни страшенных глазищ чёрного громадного товарняка, ни приторно-едкого запаха краски от похоронных венков. На насыпи росла только нагретая солнцем светло-смарагдовая трава со вкусом наливной, хрустящей, нектарной, медовой груши.
– Юрочка-чка-ка-а! Внучек-учек-чек-эк! – позвали меня мои бабушка и дедушка.
Счастливый, я побежал к ним.
Я бежал, не касаясь земли, как вечно витающая резная снежинка.
Это был уже не сон, а самая, что ни на есть, – реальность.
Во мне цвело: „Мэ Тють камам… Светятька…”               
               
               
                Одинадцатого января… тысяча девятьсот девяносто девятого… года…               
               


















                Эпилог               

…Как макулатуру рукопись с исповедью я так и не сдал. Потому что в последний момент мне всё-таки стало жалко сваей пустой и дурной работы.
Меня продолжал мучить вопрос: „Нимб над сердцем” ; это правда или художественный вымысел? Нечто подсказывало, что данная исповедь ; правда, но разум утверждал обратное. Я даже начал мечтать о невероятном: набраться мужества и поехать в больницу, где лежал Юра, чтобы всё выяснить. Однако в такие минуты убеждённость в нереальности событий исповеди побеждала. Побеждала она и потому, что эйфория от исповеди постепенно начала проходить, и потому, что мне не хотелось ехать в городском транспорте и видеть, как от тебя все отодвигаются. А самое главное ; не хотелось общаться с „людьми”, потому что бомжи чураются их так же, как они чураются вонючих бомжей. „Люди” боятся бомжей, как крыс, со всем отвращением, а бомжи боятся „людей”, как богов, со всем уважением. Если б не наше вынужденное прошение подаяния, мы бы старались никогда не сталкиваться с „людьми”. При всём этом я точно знал, что Салатовую поляну, если таковая существеут, отыщу обязательно.
Где-то в середине переливистой, крылатой, невесомой, легкомысленной весны 1999 года я отважился отправиться со своей Давыдовки на край света ; в Новобелицу. Я вошёл в задние двери пятого троллейбуса и стал в уголок. Всё время, пока ехал, чувствовал тревогу животного перед охотниками. Слава Богу, она была вызвана не боязнью того, что все начнут от меня отодвигаться, так как мои ботинки без шнурков, чёрные от грязи штаны из какой-то спецовки, дырявая фуфайка и вязаная шапка могли свидетельствовать о том, что я обычный работяга. Настоящий же страх у меня вызывали надменные, брезгливые взгляды некоторых пассажиров. От этих взглядов я чувствовал себя в чём-то виновным. Именно поэтому всегда, когда доводилось идти к „людям”, я натягивал шапку до глаз.
Знали б они, куда я ехал.
К сожалению, закомплексованность и необщительность не позволяли мне ездить из одного конца Гомеля в другой и знать все районы города. Поэтому в Новобелицу я попал впервые.
Юра говорил правду, Новобелица ; это скорее не район, а отдельный город со своеобразным домашним духом. Его я и почувствовал, когда вышел на остановке „Вторая школа”. Затем прошёл вперёд метров двести и удивился, потому что улицу Ильича действительно пересекала улица Склезнёва. Я перешёл шоссе налево и пошагал по Склезнёва до Коренёвского переезда. Уже издали увидел семафоры и очень заволновался. Всё было, как в исповеди. От переезда шло какое-то шоссе. Оно там было единственным, и потому я понял, что это именно Коренёвское шоссе. От волнения стало холодно. Я весь съёжился. Мне даже захотелось повернуть назад. По шоссе я прошёл метров четыреста. Налево в лес вела тропинка. Всё было правдой. Я пошагал по тропинке, которая выглядела нехоженой. Постепенно сердечный стук затихал, потому что перед глазами среди сосен, дубов и пней предстала самая обычная поляна, покрытая не молодой и даже не юной, а детской травкой. Возникло тоскливое впечатление от неспелого, блеклого пейзажа в холодном свете. Сама поляна была небольшой и лежала прямо перед железнодорожной насыпью. Таких лесных полян по Беларуси тысячи. Меня охватило разочарование, так как, несмотря на пасмурную пору года и время, которое прошло от Юриного детства, я всё-таки надеялся увидать нечто невыразимое, то, что передавали глаза автора исповеди своей любимой. Вот если бы имелась возможность ; с головой окунуться в их серо-зелёные озёра.
Поляна явилась неубедительным доказательством правдивости всего наговорённого. Хотя, конечно же, молодой писатель-мистификатор наивно рассчитывал на обратное, указывая местонахождение поляны. Главная мистификация, основанная на том, что автор, дабы сказку сделать былью для большей силы её воздействия и убедительности, даёт своё имя и фамилию герою или, наоборот, берёт их у него в качестве псевдонима, не прошла испытание ужо пейзажной реальностью. И даже моё иррациональное хотение: выдать желаемое за действительное, на которое, конечно же, тоже рассчитывал мистификатор, не сумело сделать эту реальность сказочной. Как и всегда, чёртова реальность, к сожалению, убила романтику. Хотя наверняка молодой Рыдкин Ю. А., или как там его настоящее имя, надеялся на её бессмертие.
Я убедился, что „Нимб над сердцем” ; художественный вымысел, основанный на некоторых правдивых фактах. Но даже если допустить, что отдельные события в произведении правдивы, то они явно сбиты в кучу, а это опять-таки подтверждает их вымысел. На кассеты же роман наговорён ; потому что так быстрее. Наговорён талантливым повествователем. Отсюда, видать, и история о парне с диктофоном. Кассеты же, наверно, были затем выброшены из-за ненужности.
И всё-таки я не перестал считать, что роман создан чудесно, раз вынудил меня волочиться чёрт знает куда. Хотя свою писательскую незрелость молодой автор хитро оправдал мистифицированным восемнадцатилетием главного героя. Просто ему хотелось украсить чудесами нашу блеклую жизнь.
Я вдруг осознал ; с того момента, как ко мне попал „Нимб над сердцем”, я ни разу не напился. Я вообще больше не пил, а лишь выпивал. Что-то не позволяло глотать „плодовку” без меры. Какая-то надежда непонятно на что являлась моим контролёром её. Надежда, которой сейчас уже не было. Я возвращался в люк, чуть сдерживая слёзы сожаления и благодарности. Злили же только лес и судьба.
Утром 20 мая 1999 года, когда оно было ещё только тускло-бронзовым, я уже, как обычно, жадно слушал радио в своём попорченном магнитофоне. Степан-медведь спал. Мне хотелось включить приёмник на всю громкость, но было не для кого. Я не люблю есть один, однако лежал и жевал сухарь. Наедку никакого, но романтичные мечты от оков голода освобождает. Из-за хруста мне плохо слышалась мелодия из радио. Подняться и сделать звук громче ; было тяжело, а перестать жевать ; невозможно. Далее женский голос начал рассказывать о православном празднике Вознесение, и я, перестав жрать, сел. В конце рассказа прозвучало поздравление всех слушателей с этим праздником. Я был взволнован. Но не потому, что голос напомнил мне про день рождения Юры, в который Света должна придти на Салатовую поляну. Меня взбудоражил элемент совпадения. Дело в том, что Вознесение, по словам женщины из радио, не имеет постоянной даты, ибо зависит непосредственно от даты Пасхи. На сороковой день после воскресения Христа празднуют Вознесение. Поэтому то, что в 1999 году оно выпало именно на 20 мая, я расценил, как некий знак, как некий сигнал к действию. Этот факт заставлял меня во второй раз идти на поляну. Но после нескольких минут раздумья знаковое совпадение под воздействием суровой реальности превратилось в ничто. Кроме того, такие знаки меня раздражали и надеяться на них было бы ошибкой, потому что знаки в жизни ; это рулетка.
До 20 мая мы со Степаном и всей нашей мизерной бытовой трахемудией уже покинули прелый люк, находиться в котором из-за жары было невозможно, и переселились в шалаш из хламья да тряпья. Так мы делали каждую весну. Кубло сляпали в лесу, что окружал нашу Рондовскую кормушку.
Что ни говори, а тёплая пора года для бомжа очень приятное время во всех отношениях. В тот знаковый день харчи имелись, и что-то добывать было необязательно. Даже на чёрный день кое-что удалось припасти. А если б он долго не наступал, запас был бы, как находка. Короче говоря, на временное безделье я себе заработал. Однако даже временной лени бомжу предаваться нельзя, так как возникает ощущение, что от тебя что-то убегает и ты что-то теряешь. В итоге в Новобелицу я поехал от нечего делать.
Жара стояла невыносимая. Улица Склезнёва пролегала в частном секторе, поэтому мне казалось, что я иду среди застылых волн шиферных крыш и земных облаков цветущих садов, которые до яркости вобрали в себя солнечный свет.
Ещё в начале тропинки я увидел, что поляна выделяется своей освещённостью на фоне тёмного леса. Её переливистый свет чуть ли не журчал сквозь малахитовую оправу дубов и сосен, налитую солнцем. Впервые за последние годы я почувствовал парную пахучесть лесной свежести так остро. До поляны, на которой, конечно, никого не было, оставалось метров пятьдесят, когда я остановился, чтобы под какое-то необычное теньканье птиц полюбоваться её красою. Она была готовым пейзажем для художника. Я стоял под впечатлением от её нереальности.
Когда подходил к поляне, поймал себя на мысли, что, возвращаясь с неё, я всё равно буду надеяться, что Света уже была здесь утром или ещё придёт сюда после обеда. Мне не хотелось разрушать идиллию, которую я создал в воображении. Вдруг я заметил на поляне нечто непонятное, но живое. Присмотрелся. Оказалось, что это колено какого-то человека, который лежал на траве. Я тут же рванул в лес, чтобы меня не заметили. Я надеялся, что на траве лежит именно женщина, так как хотел понаблюдать за тем, как она загорает. Но не из-за сексуального влечения, что за годы нищенства как-то притупилось. Хотелось полюбоваться лишь утешительной красотою женского тела, которую не видел уже целую вечность. Я понимал, что это неприлично, но моя природа неприлично долго была лишена подобного.
Пробираясь сквозь кусты, я обошёл поляну со стороны, сделав большой круг, и осторожно стал за деревом, откуда было хорошо видно того, кого хотелось посозерцать.
То, что я увидел, чуть не заставило меня потерять рассудок. Сердце забухало, как в бубен. Под знойным солнцем прямо на голой траве лежала не женщина, а девушка ; в красном платьице и свете. Я осмотрелся ; в округе больше никого не было. Всё это воскрешало в моей голове былые мечты, которые собирались стать реальностью.
Поляна в тот день действительно выглядела салатовой оттого, что даже воздух там был в солнечной поволоке. Первый раз в жизни я увидел, что земля была землёй, трава ; травой, деревья ; деревьями, небо ; небом, а солнце ; солнцем.
Молоденькая протянула руки к солнышку и, казалось, пробовала прикоснуться к нему. Она словно трогала его пальцами. Затем девушка привстала на локтях и подняла лицо к солнцу. Густые, изогнутые лучи её русых волос свисали, запутанные в густой зелёной траве и лесных цветочках. Мой взгляд запутался в лучах девушки. Солнце светило ей прямо в лицо, но она не морщилась, а наоборот, пыталась открыть глаза. Молоденькая вдохнула солнечное тепло, по-детски открыто улыбнулась, а потом засмеялась, и солнце отразилось в её улыбке. Девушка была невероятно красивой. Всё, что я созерцал, смогло бы передать разве что адажио Марчелло.
Я стоял в тени ветвей, как лесное чудище, и с волнением подглядывал, раз за разом зажмуривая глаза, которым не верил, и нюхая дерево, душистому запаху которого доверял. Даже пытался освоиться в окружающей среде, чтобы в конце концов уверовать в то, что происходило. Для этого я периодически с трудом отводил взор от поляны и смотрел на свои замызганные ботинки и примятую ими траву.
Всё, за чем я тайком следил, выглядело не так, как мне представлялось, оно выглядело выразительнее, содержательнее, эмоциональнее, интереснее. При этом я почему-то чувствовал себя вором. Также мне казалось, что нахожусь я в теплице ; по спине катились капли пота. Однако на поляне, видать, было не так душно. Когда подул ветерок, меня передёрнуло. Голова под шапкой закипала, свербела. Я снял и повесил убор на ветку. Голова ощутила прохладу, а я ; озноб, который пронял до пят. Все мои пальцы стали нервно драть волосы и кожу, покусанную мошкарой, на которую во время подглядывания я не обращал внимания. Чем больше драл, тем больше свербело.
Девушка лежала, потом села, обхватила колени руками, повернула лицо в сторону тропинки и долгое время глядела туда. Настала такая тишина, что казалось, и она кого-то ждёт. Вдруг девушка заплакала навзрыд, захлёбываясь слезами.
Несомненно ; это была Света.
В тот момент больше всего на свете я хотел выйти из леса, подойти к девушке и утешить её. Хотя меня самого впору было утешать. На минуту я даже забыл, что являюсь бомжем. Хотелось ступить на Салатовую поляну, ступить в этот рай, пусть и не мой. Однако, вытирая слёзы, я ощутил, какая густая у меня борода и какой, конечно, страшенный вид. И действительно, ботинки были с надорванными подошвами, спортивные штаны ; дырявыми и грязными, защитного цвета рубаха ; замусоленной, а вязаная шапка ; и первое, и второе, и третье. Куда было идти с таким видом? Только на свалку, а никак не к девушке, которой бы я мог по своему возрасту годиться в отцы, а с моим мохом на харе, и вообще, в деды. Можно было представить, какого ужаса натерпелось бы дитё, явись я перед нею.
Света достала из сумочки зеркальце и платочек, вытерла слёзы, движением головы откинула волосы с плеча назад, те расструились по спине, поднялась и стала босиком ходить по поляне. Она действительно была лёгкая, хрупкая, статная и грациозная. Света была легче даже самой себя. Казалось, она вот-вот и превратится в одну из тех бабочек, что летали на поляне, рисуя в воздухе воображаемые узоры. Света вновь улыбнулась.
Я пробирался вглубь леса, чтобы неуслышанным выйти на тропинку и пойти назад в свой шалаш. Одновременно мною овладели и радость, и отчаяние. Радость оттого, что я увидел Свету и что исповедь является правдой. А отчаяние оттого, что я не могу поговорить с нею и что Юры уже нет с нами.
Я шагал по тропинке, как вдруг в голову ворвалась спасительная мысль про кассеты! Про мой долг ; вернуть их Свете! Задрожав от волнения, я развернулся и пошёл назад. Тропинка закончилась, и я ступил на Салатовую поляну. Температурный контраст между тенью от деревьев и светом я ощутил физически. Из духоты я попал в душистую, пышущую солнечность. Из тьмы я вошёл на запретную для меня территорию рая. Природа насторожилась. Я топтал подошвами траву и чуял, что попал в иной мир, чей-то личный мир, мир, в который я проник без позволения. Я чувствовал себя инородной душой. Солнце приплющило мне глаза так, что всё вокруг я мог видеть лишь сквозь вуаль ресниц.
Света сидела на траве спиной ко мне. Я приближался к ней и не знал, с каких слов начать разговор. Услышав мои шаги, девушка резко обернулась и увидела меня. На её красивом лице появился ужас и паника одновременно. Она вскочила, упустила из рук полевые цветы и заметалась. „Юра!” ; позвала девочка, беззащитно озираясь по сторонам, словно он был поблизости. Я же, как осведомлённый дурак, обрадовавшись, продолжал приближаться к ней и в растерянности издавать лишь низкие звуки. Тогда в безвыходном отчаянии девушка осторожно оббежала меня на большом расстоянии и бросилась к тропинке. Почему-то почувствовав, что с этой девочкой от меня вот-вот навсегда убежит всё, я со всей силы поковылял за нею. Это перепугало её ещё больше, так как она стала звать на помощь. Тогда я крикнул её вдогонку: „Девушка! Подождите! Вы Света?!” Она не обращала на мои слова никакого внимания, а лишь бежала и бежала. Конечно, девушка начала быстро отдаляться от обессиленного нищенством дядьки. Не знаю как, но я вдруг выкрикнул: „Вы Юру знаете?! Рыдкина?!” Мгновенно Света остановилась, развернулась и направилась ко мне безбоязненной походкой, как к родственнику. „Юру Рыдкина?” ; запыхавшись, спросила она в застывшем вокруг неё встречном ветре и жалобно заглянула мне в глаза. И тут я разочарованно понял, что Света шла не ко мне, а к тем дорогим ей ответам, которые она пыталась прочесть в моей разворошённой взглядом душе. „Да-да. Вы его знаете?” ; переспросил я. „Знаю. А вы кто?” ; с великой надеждой поинтересовалась девушка, всматриваясь в мой облик действительно выразительными светло-карими глазами, от которых мои опустились. Я растерялся, потому что стыдился говорить о себе правду, поэтому отвлечённо спросил: „Вас Свет… Светлана зовут?” ; „Да. А вас как?” ; „Валик”. ; „Валентин, а откуда вы знаете Юру?” ; „Нет. Я нашёл на «кургане». На свалке. На Рондовской. Кассеты, ; волновался я, так как Света шла совсем рядом со мной. ; И на них была записана исповедь. Исповедь Юры Рыдкина. Вот я и обратился к вам. Я их вам отдам”. ; „Подождите. Вы нашли кассеты? Кассеты с записью «Нимба над сердцем»?” ; задумчиво спросила девушка. „Да. Я нашёл их на свалке”. ; „Ничего не понимаю. А-а-а! Кажется, я начинаю всё понимать, ; сказала Света. ; Это просто чудо. А как вы нашли меня?” ; „А вы же сами просили Юру указать местонахождение Салатовой поляны для его читателей. Вот я от нечего делать и пришёл на поляну в день рождения Юры, совсем не надеясь вас встретить, но встретил”. ; „Подождите, но Юра не мог указать в исповеди дату своего рождения, ибо этот день ; только наш с ним. Откуда вы о ней узнали?!” ; „В исповеди есть одно неприятное место, где Юра в рифму указал дату своего рождения, понятно, ненарочно, а по причине того, что так было в его жизни. А то, что всё в его исповеди есть правда, у меня не вызывает сомнений. Потому что если правдой является та, которую я сейчас вижу перед своими очами, то всё остальное является правдой тем более, ; как-то осмелел я. ; Светлана, вы знаете, исповедь Юры так на меня повлияла. Я даже передать этого не могу. Он исповедался за себя, за других и перед всеми. И это при том, что создавалась исповедь в экстремальных условиях и состоянии. А Юра умер от воспаления лёгких?”
Вместе с задумчивой девушкой мы вышли на поляну. Я почувствовал, что спросил что-то не то или не так. Света обула свои туфельки ; на шпильках ; и взяла сумочку.
„Давайте сядем на пеньки”, ; предложила она.
Пеньки оказались тёплыми, и от этого мне было уютно на них сидеть.
„Юра умер утром четырнадцатого января от инфекционно-токсического шока”, ; со скорбью любящей девушки сказала Света. „Как это?” ; „Ой, извините за терминологию. Да, да, он умер от воспаления лёгких”. ; „Родителей его често проведываете?” ; „Почти каждый день. Они этим и дышат”. ; „Ну, и как они?” ; „Никак”, ; произнесла Света, сжав веками слёзы.
Я видел, что девушка думала про своего единственного, но меня съедало любопытство.
„Светлана, а вы случайно не знаете, как кассеты очутились на свалке?” ; „Что?” ; „Я спрашиваю: вы не знаете, как кассеты с исповедью очутились на свалке?” ; „А это Андрей, друг Юры…” ; „Я знаю о нём по исповеди…” ; „…Юра доверил Андрею коробку с кассетами, чтобы тот перенёс их текст на бумагу, но у Андрея в то время ремонт в квартире был, и его родители случайно выбросили коробку вместе с остальным… Он даже включить их не успел”. ; „Вот как. А я считал Андрея завистником. Мне показалось, что он завидовал таланту Юры и вашим с Юрой отношениям. И потому специально выбросил кассеты”. ; „Глупости. Показалось, а считали”. ; „А правда, что Юра мужика в реанимации спасал? Вернее, думал, что спасал?” ; не унимался я. „То, что Юра не знал, что мужчина находится в безопасности, не умаляет значимости Юриного героического поступка!” ; жёстко, но с достоинством ответила Света. „Вы не всё про Юру знаете”, ; почему-то язвительно добавил я и тут же почувствовал себя частью полчища плохих людей, о которых повествовал Юра. „Я знаю о нём главное! А с остальным мы с Юрой как-нибудь разберёмся”, ; абсолютно естественно добавила Света. „Подождите, Светлана, так Юра ж вроде бы это… того…” ; не понял я. „Вроде бы! ; поглядела она на меня, как на недалёкого. ; И вообще, есть вещи, о которых говорят с трепетом человека, что впервые берёт на руки младенца”. ; „Да вы не обижайтесь. Простите, если что”, ; так я ничего и не понял. „Что вы ещё знаете из кассет?” ; уже недоверчиво спросила Света. „Почти всё. И про это знаю… как его… про «Мэ тут камам»…” ; необдуманно признался я, потому что пребывал в какой-то унизительной эйфории лишнего человека. „Вы и об этом знаете?” ; обиженно сказала девушка. „Простите, ; произнёс я, но потом не выдержал и опять спросил: ; Светлана, извините, а вот это платьице на вас и этот крестик ; те самые?..” ; „Да, это те самые, ; надрывно, но с достоинством ответила девушка, резко встав и накрыв ладонью алюминиевый крестик на верёвочке. Невольно я вскочил следом. Солнечный свет с блеском тонул в её налитых слезами очах. Однако Светлана по-доброму продолжила: „Послушайте, Валентин, вы на меня, пожалуйста, не обижайтесь. Вот вы теперь нам с Юрой как будто бы родственный человек, и я счастлива, что вы нашли и сохранили крупицу моего любимого. Но с другой стороны… как бы это сказать… Короче говоря, одно дело, когда читатель беседует с тобою о произведении, и другое, когда он пытается поболтать про твоё заветное в нём, замахиваясь на таинство чужой семейной жизни и самого произведения ; в ущерб своей же романтичности!” ; „Светлана, простите меня, простите, ; искренне раскаивался я в задумчивости. ; Это всё моё любопытство, любопытство. Пылкое. Простите, пожалуйста”. ; „И вы меня простите, ; сдержанно сказала девушка и добавила: ; За мой тон”. ; „Поделом мне, поделом”. ; „Валентин, а когда можно будет забрать кассеты?” ; „Так я хоть сейчас их вам привезу”, ; бодро ответил я. „А можно мне с вами поехать? Я хочу скорее их взять и послушать”, ; заявила Света, в голосе которой чуть послышался её тон капризного ребёнка, что буквально пленил меня. „Нет. Со мной нельзя. Не надо. Не стоит. Я сам вам привезу кассеты”, ; стыдливо и растерянно ответил я. „А почему мне нельзя с вами?” ; храбро спросила девушка, хотя сразу догадалась, кто я такой. „Не надо, не надо. Там плохо. Очень. Не надо”, ; в замешательстве произнёс я. „Да вы не волнуйтесь, со мной у вас не будет хлопот. Если хотите, я к вам туда не пойду, подожду где-нибудь недалеко, а вы принесёте мне кассеты”, ; продолжила Света. „Я сказал ; нет! И больше не просите! Завтра я сам привезу вам кассеты!” ; категорично заявил я. „А почему завтра? Вы же говорили, сейчас можете привезти”, ; не унималась девушка. „Нет… сегодня нельзя… Никак нельзя… Я вспомнил… что сегодня уже занят… жизнью… Завтра, завтра. Давайте завтра. Приходите завтра. Встретимся в это же время на поляне. Обязательно на поляне. Я привезу кассеты. Все кассеты. Все до одной. Все девятнадцать. Все. Все. Завтра. Приходите, и я привезу. Приходите”. ; „Ну хорошо, ; понуро произнесла Света. ; Только я прошу вас, не забудьте привезти кассеты, хорошо?” ; „Обязательно привезу, обязательно. Сколько сейчас время?” ; „Один, ноль одна”. ; „Ну вот, завтра в два я привезу кассеты. Свидание на Салатовой поляне. Вы сейчас домой?” ; „Нет, я ещё здесь побуду”, ; печально ответила девушка. „А вы тут одна не боитесь находиться?” ; „А я не одна”, ; с достоинством произнесла любящая, и мы попрощались.
Когда я ехал из Новобелицы, мне захотелось выйти на остановке возле моста и помыться в Соже. Мы, бомжи, никогда не моемся, так как в этом нет никакой нужды. Грязь и микробы настолько сживаются с телом, что мытьё становится уже неестественным занятием. Хотя летом возможность оттереть коросту в речке есть всегда. Волосы на голове мы обрезаем, лишь когда они лезут в глаза, бороду ; когда слишком длинная, а ногти сами отламываются. Бомжем последний раз я мылся, а лучше сказать, меня заставили мыться, в 1997 году, когда я попал в Сельмашевскую больницу с обморожением пальцев на ногах. Я так напился, что заснул на морозе. Хорошо, меня воронок подобрал и отвёз в больницу, а то я уже видел сон про сон. Там мою голову обстригли наголо, чтобы вывести вшей. Слава Богу, тогда всё обошлось. Ох, и хорошо же мне жилось в больнице.
Я вышел из троллейбуса и спустился по обрывистой тропинке под мост. Людей там не было. Я спокойно разделся, понял, что забыл в лесу шапку, помылся и пополоскал свои обноски. Пока эти лохмотья сохли на кусте, я лежал на траве. По мере того, как разорванные и размазанные небесным эфиром перистые облачка наплывали на солнце, моё сморщенное лицо расслаблялось и разглаживалось. Светило проглядывало даже сквозь сжатые веки. Я благодарил Бога за всё. Было удобно делать это лёжа. Подниматься не хотелось. Речная вода странным образом повлияла на меня положительно. Я чувствовал себя заново рождённым.
Когда я снова вошёл в троллейбус, пассажиры показались не такими уж богами, не такими уж семейными. А когда проезжал мост и увидел „людей”, что лежали на пляже, то место под солнцем рядом с ними показалось не таким уж недосягаемым. И мошкара их, наверное, тоже кусала.
Я пришёл в шалаш и никак не мог успокоиться. Кассеты уже подготовил, а покою не было. Борода и волосы на голове для меня были ещё недлинными, но я всё равно взял лезвие и обрезал, где смог, свои заросли.
Сквозь щели в шалаше я весь вечер питался фиолетовыми, лиловыми, сиреневыми, пунцовыми и голубыми облаками на фоне белого неба. Затем взошёл распалённый месяц. Он был круглым и большим, как солнце. На холодный десерт я попробовал и его. Небесные плоды оказались куда более сочными, чем „плодовка”. Из-за яркости месяца мне было плохо видно, как мужик там чёрта на вилах держит. Или наоборот? Я лежал на боку, поэтому небо размещалось от меня справа, а свалка ; слева. Ночь я не спал.
На следующий пасмурный день я не отходил от радио, которое сообщало время. Я рановато отправился к Свете.
Девушка уже ждала меня на уже бледно-Салатовой поляне. Увидав, что я иду, она вспорхнула с пенька и направилась навстречу.
„Добрый день, ; сказал я. ; Почему вы так рано?” ; „Добрый… Здесь кассеты?” ; в нетерпении спросила Света, на которой было уже другое платьице, а её красота ; уже непевучей. „Да, возьмите”, ; я отдал девушке коробку со всеми кассетами, она приняла её трепетно, как материальную связь, нет, как живую надежду.
Я ещё не успел посмаковать огорчение оттого, что девушка совсем не обратила внимания на мой более-менее приличный вид, как почувствовал отцовскую жалость, когда это дитё, достав из своей сумочки плеер, осторожно справилась с защёлкой дрожащими ручками, медленно раскрыла коробку, погладила кассеты, какую-то взяла, бережно вложила её в аппарат, неслышно закрыла отсек, надела серебристый обруч наушников и углубилась вместе с клавишей в плеер.
„Ой, простите, я не обращаю на вас внимания, ; встрепенулась девушка, нажав на «stop». ; Как вы?” ; „Чрезвычайно, ; ответил я словами Юры. ; А вы как?” Вместо ответа Света достала из сумочки кошелёк. „Послушайте, Валентин, я очень хорошо чувствую, что вы бескорыстный человек с достоинством, но мы с Юрой не можем вас не отблагодарить. Мы подумали, что деньги будут лучшей благодарностью просто потому, что я вас не знаю и не знаю, чего бы вам хотелось. Простите меня, пожалуйста”. Девушка достала из кошелька все „тити-мити” и протянула мне. Их было немало. „Вам не за что просить у меня прощения, так как вы ничем меня не унизили. И именно по этой причине я от вас ничего не возьму, ; категорично заявил я. ; Извините, это у вас фотография Юры в кошельке?” ; „Да”. ; „Можно взглянуть? Это и будет ваша с Юрой благодарность мне”.
Света протянула фотографию.
Я посмотрел на фото того самого Юры и удивился то ли от реальности увиденного, то ли от романтичности воображаемого. На меня глядел человек, в лице которого невероятным образом одновременно сочетались мужество и красота, фанаберия и скромность, хулиганистость и интеллигентность, юность и утомлённость, агрессивность и доброта. Юра со Светой действительно были похожи друг на друга, как двоюродные брат и сестра.
Я хотел поделиться этими мыслями со Светой, однако, перерождённая, она, сидя на пеньке, уже слушала любимого и плакала. Её слёзы что-то во мне гасили. Вся поляна в тот день была пронизана печалью. Я положил фотографию на пенёк и, никого не потревожив, тихо пошёл.
Я шагал и плакал. Плакал оттого, что жалел дитё, и оттого, что внутренне уже не являлся нищим. Чёрный асфальт под ногами медленно становился серым ; солнце выплывало из-за туч, похожих на горы со снежными вершинами.
После я видел Свету лишь из поезда, когда ездил в Добруш помогать торговать на рынке. Проезжая мимо Салатовой поляны, я созерцал её там уже во все поры года. Густым, порхающим, певучим, мечтательным летом девушка загорала на траве или просто лежала, опёршись на локти, и что-то читала, игриво сгибая и разгибая ножки. Прозрачно-дымной, звенящей, медленной, задумчивой осенью она собирала опавшие, но такие красивые дубовые листочки. И ветер, который их обдувал, пусть на мгновение, но приобретал такие же резные узорные формы. Неуклюжей, застойной, тяжелодумной, немой зимой Светочка лепила маленького снеговичка.
Она была всемогуще счастлива с любимым под защитой всеобъемлющего Бога на поцелованной Им земле. И между их троицей не существовало непреодолимого расстояния возлелеянных воспоминаний.
Всё это непостижимо.
Когда поезд проезжал мимо Салатовой Поляны, я всегда стремился пробраться к окну сквозь постоянную скученность людей и баулов, чтобы ещё и ещё раз полюбоваться на Свету и её с Юрой чудо. Но я никогда не пытался встретиться с нею, ибо боялся ; безответно влюбиться.               

                2009 г.