Как сохранить мир? - Это военная тайна

 Когда-то вся эта земля была покрыта густыми лесами. Но потом, когда местное насиление изгнали из их земли, леса исчезли. Первыми лес начали рубить римляне. Они вырубали лес, чтобы проложить широкие дороги для своих легионов, преследовавших местных бунтовщиков. Последние леса дорубили турки — для своих паровозов. Они вырубали даже оливковые рощи, чтобы топить ими паровозы железной дороги Александрия — Дамаск. И потрудились так, что уничтожили все леса, и тогда ветер и дожди начали смывать плодородную почву со склонов холмов. Долины превратились в болота, а холмы — в бесплодные пространства.Но жизнь шла и все стало на круги своя...Развивалось и процветало новое государство.В любви рождались и взрослели дети.  Подросткам свойственен максимализм  в обороне и  агрессии.  И  это   понятно,  в нормальной благополучной семье ребенок  инстинктивно наблюдает  за матерью и отцом ,  неосознанно, но тем не менее   вместе с ними  видит опасность . Отец и мать для него  жизненный источник , он понимает, что потеряв родителей, он и сам потеряется.  И это чувство родительского дома  человек  с возрастом  переносит на  свой двор и улицу, город, страну,на всю свою Жизнь!.
   Шломо Кац резвился, как молодой барашек, играя в войну на каменных холмах своей родной страны. Он прыгал через пулеметную очередь, будто через живую виноградную изгородь у себя дома. Шарахался в сторону и уворачивался, как случайный прохожий в транспортном потоке войны. Что самое удивительное, он веселился и скакал без устали — кенгуру в солдатской форме своего независимого государства, да и только.
Град пуль, шрапнели и минометных снарядов был для него тоже, что свист ветра. Ненастоящий, что ли? Передвигаясь длинными скачками в нужном ему направлении, он замирал на месте, вскидывал винтовку, нажимал на курок, кричал: «Тра-та-та-та! Готов!» — и смотрел, как падает вражеский солдат, а на лацкане у него появлялся новый знак отличая. Не мешкая Шломо мчался дальше, чтобы не попасть под ответный огонь.
Его нагонял артиллерийский снаряд. Шломо увернулся с криком: « А нате ка вам....!»
И это была правда. Мимо, как всегда.
Рядовой Моня держался сзади. Только вот перемещался он на тощем животе, пряча мокрое от пота лицо под защитной маской из целебной грязи. Моня полз по-пластунски, потом делал короткую перебежку, падал, снова вскакивал и ни разу не подпустил к себе вражескую пулю. Время от времени он истошно вопил в спину Шломо:
— Ложись, болван! Тебе же кишки выпустят!
Но Шломо плясал под металлическое пение летящих пуль, словно это были порхающие в воздухе диковинно-яркие колибри. Пока Моня извивался земляным червяком, отвоевывая километр за километром, Шломо с гиканьем совершал прыжки на врага. Высокий, аж до неба, страшный, как смерчь! При виде кульбитов, которые выделывал этот парень,Моню прошибал холодный пот.
Враги с криками разбегались от Шломо. Когда они замечали, как его руки-ноги дергаются в праздничной пляске святого рэбэ, а пули в это время пролетают у него под мочками ушей, между коленями, сквозь растопыренные пальцы,вражеский боевой дух улетучивался. Они драпали во все лопатки!
От души хохоча, Шломо Кац опустился на землю, вытащил плитку шоколада из сухого пайка и впился в нее зубами; тут подполз еле живой от усталости Моня. Бегло оглядев скрюченную фигуру с оттопыренным задом Мони приятель осведомился:
— Это ты, Моня?
Неузнаваемый зад перевернулся; вверх смотрела узнаваемая худая физиономия.
— А как-же?!.
Стрельба в этом секторе прекратилась. Они были одни, вне опасности. Моня вытер грязь с подбородка.
— Честно скажу: я, глядя на тебя, чуть не обделался. Скачешь, как козел под дождем. А дождь-то — будь здоров.
— Я всегда увернусь, — сказал Шломо с набитым ртом.

У него были крупные, правильные черты лица, мальчишеские невинно-изумленные семитские глаза и маленький рот с розовыми детскими губами. Коротко стриженные густые волосы топорщились сапожной щеткой. Увлекшись поглощением лакомства, Шломо успел забыть про войну.
— Все нормально...Я же уворачиваюсь, — снова пояснил он.
Моня уже тысячу раз слышал эту отговорку. На редкость простодушное объяснение. А на самом деле тут не обошлось без десницы Божьей, считал Моня. Похоже, Шломо и вправду под присмотром Бога. Пуля его не брала. Ну, да. Именно так. И Моня задумчиво хмыкнул.
— А ну как не увернешься,дружище?
— Тогда прикинусь мертвым.
— Ты… — воскликнул Моня, от удивления вытаращив глаза. Ты прикинешься мертвым. Ну-ну. — Он медленно выдохнул. — Ага. Ясно.Ну тогда порядок.
Шломо тут-же выбросил обертку от шоколада.
— Я и сам думал. Кажись, пора мне прикинуться мертвым, как ты считаешь? Все так и сделали, кроме меня. По справедливости, теперь мой черед. Думаю, прямо сегодня.
У Мони затряслись руки. Кусок не лез в горло.
— Вон как заговорил. Что на тебя нашло?
— Устал, — попросту сказал Шломо.
— Надо тебе прикорнуть. Ты ведь спишь, как курица. Вздремни. Шломо насупился, обдумывая это предложение. А потом свернулся на траве в позе жареной креветки.
— Ладно, рядовой Моня. Как скажешь.
Моня сверился с часами.
— У тебя двадцать минут. Давай, всхрапни. Покажется капитан — я тебя толкну. А то еще застукает, как ты дрыхнешь.
Но Шлома уже погрузился в сладкие сны. Моня разглядывал его с удивлением и завистью. Господи, ну и парень. Спит посреди ада. Моне оставалось его караулить. Не ровен час, какой-нибудь отбившийся от своих враг прикончит друга, когда тот не сможет увернуться. Вот ведь чудик, такого еще сыскать…
И вдруг  он увидел, что к ним, отдуваясь, грузно бежал какой-то солдат.
— Здорово, Моня!
Моня его узнал, но не проявил особой радости:
— А, это ты, Мелтер…
— У нас раненый? — Одутловатый, нескладный Мелтер говорил сипло и чересчур громко. — Никак это Шломо Кац? Убит?
— Спит.
У Мелтера отвисла челюсть:
— Какой тут сон? Нет, ты погляди, будто только что на свет родился! Вот ведь придурок!
Моня невозмутимо сказал:
— Придурок? Как бы не так. Он только что одной левой сбросил с этой высоты врага. Я сам видел: в него летели тысячи пуль, заметь, тысячи, а Шломо проскользнул, как нож под ребра.
На розовощеком лице Мелтера проступило недоумение.
— Откуда что берется?
Моня пожал плечами:
— Как я понимаю, для него это игра. Он так и не повзрослел. Сам вымахал, а ума не набрался. Не принимает войну всерьез. Считает, мы все поиграть вышли.
Мелтер выругался.
— К черту такие игры. — Он бросил на спящего неприязненный взгляд. — Я и раньше к нему присматривался: носится как шальной, а все еще жив. Так и приплясывает да еще вопит как сопляк: «Мимо!». А если уложит врага, орет: «Готов!» Что ты на это скажешь?
Спящий заворочался, бормоча во сне. Некоторые слова прозвучали вполне отчетливо, хотя и негромко: «Мама! Эй, мама! Ты где? Мама! Ты тут, мамочка?»
Моня потянулся к Шломе и взял его за руку. Но тот, не просыпаясь, сжал ее и прошептал со слабой улыбкой: «Ой, мамуля…»
— Дожили, — сказал Моня, — теперь я еще и мама.
Все трое пару минут молчали, после чего притихший Мелтер нервно кашлянул:
— Как-нибудь… надо бы открыть ему глаза: смерть — это не шутка, война настоящая, а пуля может разворотить живот. Давай растолкуем ему, когда проснется.
Моня отодвинул руку друга. Он буравил Мелтера взглядом, и с каждым словом его лицо становилось бледнее и суровее:
— Вот что я тебе скажу. Не лезь сюда со своей философией. Что одному мило, то другому гнило! Пусть себе витает в облаках. Мы с ним вместе с «учебки», он мне как брат. Я знаю, что говорю. Если его до сих пор не взяла пуля, то единственно потому, что он думает так, как думает, и верит, что война — забава, а мы все — пацаны! А ты прикуси язык, не то я тебе надену кирпич на шею и пущу плавать в святые библейские воды, усек?
— Ладно, ладно, не кипятись. Просто я думал…
Моня поднялся на ноги.
— «Думал»! Ты думал! То-то у тебя рожу перекосило! Хочешь, чтобы его укокошили? Да ты весь почернел от зависти! Слушай, что я тебе скажу. — Моня яростно махнул рукой. — Вали отсюда! Впредь твое место — там, где нас нет! Хорош трендеть! Убирайся к черту!
Жирное лицо Мелтера сделалось красным, как выддержанное вино. Он сжал винтовку. У него чесались руки.
— Это — насмешка, — хрипло, через силу выдавил он. — Насмешка над нами, что он еще топчет землю. Насмешка, что он жив, а мы умираем. Уж не предлагаешь ли ты мне его полюбить? Ха! Он и меня переживет, что ж теперь, целоваться с ним? Не дождешься!
Мелтер удалялся коротким, неровным шагом: негнущаяся, но подрагивающая спина, тонкая, как шопмол, шея, сжатые кулаки.
Моня провожал его взглядом. И кто меня за язык тянул, сокрушался он. Зачем только я его отшил? Теперь он, как пить дать, заложит нас капитану, а тот отправит Шломо на комиссию, в дурдом. А оттуда, чего доброго, его отошлют назад,домой и я потеряю лучшего друга. Господи,Моня, ты просто баран. Чтоб тебе челюсть свело!
Шломо просыпался, потирая глаза натруженными кулаками деревенского парня и одновременно нащупывая языком — там, где мог достать, — шоколадные крошки, прилипшие к подбородку.

Они вместе, Шломо Кац и рядовой Моня, начали подъем на следующую высоту. Шломо, как всегда, прокладывал путь, отплясывая свой немыслимый танец, а Моня с осторожностью и без всякого воодушевления замыкал шествие; он опасался там, где его друг и не думал бояться, был осмотрителен, когда его друг шел напролом, стонал, когда его друг забавно хохотал под вражеским огнем…
— Шло-о-о-омо!
Это было неизбежно. Когда Моня почувствовал, как пуля впилась ему в правый бок, повыше бедра, и боль застучала, забилась, запрыгала по всему телу под воздействием страшной силы, а кровь пульсирующими толчками заструилась сквозь неожиданно онемевшие, скользкие пальцы и ударила в нос кошмарным химическим запахом, тогда он понял, что это — неизбежность. Он снова прокричал что было мочи:
— Шло-о-о-омо!
Тот остановился. Он бегом вернулся назад, широко улыбаясь, но при виде лежащего Мони, который отдавал земле свою кровь, улыбка сошла с его лица.
— Эй, рядовой, в чем дело? — встревожился он.
— Я… я прикинулся раненым, — выдавил опирающийся на локоть Моня, не поднимая глаз и хватая ртом воздух. — Ты… иди вперед, дружище, я уж как-нибудь.
Шломо стал похож на ребенка, которому велели встать в угол.
— Эй. Так нечестно. Что ж ты не сказал? Я бы тоже прикинулся раненым. А так я вырвусь слишком далеко вперед, и ты меня не догонишь.
Моня натужно улыбнулся, превозмогая боль; из раны хлестала кровь.
— Ты и так всегда впереди. Мне до тебя далеко.
Это было чересчур тонко для Шломо, который насупился и смущенно заявил:
— Я думал, ты мне друг, Моня.
— А как же? Конечно, я твой друг- это так. — Моня закашлялся. — Честно. Но ты пойми: я вдруг устал. Раз — и выдохся, с кем не бывает. Потом объясню. Короче, я решил прикинуться раненым.
Шломо повеселел и опустился на корточки:
— И я с тобой.
— Еще чего! — он попытался подняться, но боль зажала его в горячие, крепкие тиски, и он с полминуты молчал. — Ты, вот что… Не суй свой нос… Доберись до наших, черт тебя возьми!
Шломо недоумевал:
— Ты со мной не играешь… в раненых?
— Дьявольщина! — закричал Моня,  предметы вокруг нго становились все темнее и темнее.
Ни слова не говоря, Шломо прирос к месту, долговязый, притихший, с потерянным видом: человек, с которым они дружили с самого первого дня в армии, его лучший друг, с которым он прошел огонь и воду и какую-то медную трубу, — этот человек разлегся на земле и велит ему идти дальше в одиночку.
Сквозь черную паутину, затянувшую его сознание, Моня угадал эти мысли. Боль какой-то зловещей бритвой вспарывала его с головы до пят. Он ранен, и, конечно-же Шломо должен идти дальше один.

Кто растолкует этому бедолаге, чтобы он не подходил близко к трупам, потому что так не играют? Кто, если не Моня, скажет ему доброе слово, чтобы сохранить в неприкосновенности его блаженные иллюзии; кто заверит его, что раны — это понарошку, а кровь — особый кетчуп, который достают из вещмешка солдаты, когда хотят получить передышку? Кто сумеет замять скандал после неожиданных выходок Шломо, как было когда-то, когда он спросил у командира:
— А мне полагается бутылка кетчупа?
— Кетчупа… кетчупа?
— Так точно. На тот случай, если я надумаю стать раненым.
Кто, как не Моня, тогда вмешался и объяснил командиру:
— Понимаете, Джонни хочет знать, положено ли ему иметь при себе плазму крови от Красного Креста. На случай переливания крови.
— Вот как? Он это имеет в виду? Нет, вам ничего не полагается. В медсанбате всегда есть кровь. Ее используют по мере надобности.
Кто теперь будет выгораживать Шломо, если случится подобная история? Или вот еще было дело, когда он задал вопрос старшему офицеру:
— Если я прикинусь убитым, сколько времени мне так лежать, пока не будет команды-отбой!?
Кто растолкует офицеру, что Шломо, мол, шутит, просто у него такой юмор, ха-ха, а вообще он совсем не дебил. «Кто теперь будет это делать?» — думал ,закрывая глаза Моня.
  К ним кто-то приближался. Даже сквозь отупляющую боль и грохот боя Моня распознал неуклюжие, тяжелые шаги Мелтера.
Голос Мелтера доносился из сгущающейся тьмы:
— А, это ты?. Кто тут валяется? Ага… — Мелтер заржал; Шломо тоже посмеялся, за компанию.
«Ох,Шломо, как же ты можешь смеяться? Если бы ты только знал, парень…»
— Так-так. Теперь Моня, собственной персоной. Убит?
— Нет, что ты, просто прикинулся раненым.
— Прикинулся? — повторил Мелтер.
Моня не мог его видеть, зато хорошо расслышал коварные нотки в его тоне.
— Прикинулся, значит? Делает вид, что ранен. Вот как. Хм. Моня с усилием открыл глаза, но не сумел произнести ни слова; он только моргал, следя за Мелтером. Мелтер сплюнул на землю.
— Можешь говорить,Моня? Нет? Ладно. — Мелтер быстро огляделся по сторонам, удовлетворенно кивнул и взял Шломо за плечо. — Иди сюда. Хочу задать тебе пару вопросов.
— Валяй, рядовой Мелтер.
Мелтер похлопал Шломо по руке, жарко блеснув глазами.
— Я слышал, ты лихой парень, умеешь уходить от пуль.
— Так точно. Лучше всех в армии. У Мони тоже получается. Он, конечно, малость тормозит, но я его научу.
Мелтер спросил:
— А меня научишь?
— А ты разве не умеешь?
— Я? — удивился Мелтер. — Ну, как бы это сказать… Может, и умею… немного. Но не так, как ты. Ты здорово поднаторел в этом деле. Как… как ты это делаешь?
Шломо на минутку задумался, а Моня, теряя сознание, попытался что-то сказать или крикнуть, хотел выдавить из себя какие-то звуки, хотя бы подползти, но у него не было сил. Он слышал все словно издалека.
— Сам не знаю. Вот, допустим, ребята играют в «полицейские и воры», а кто-то один заартачился. Ему говоришь: «Тра-та-та-та, ты убит», а он не падает! Вся штука в том, чтобы первым крикнуть: « Тра-та-та-та, ты убит!» Тогда другой должен падать.
— О-о-о. — Мелтер смотрел на него, как на психа. — Будь добр, повтори-ка еще разок.
Шломо повторил, а Моня про себя рассмеялся, несмотря на адскую боль. Мелтер решил, что его дурачат, и тогда Шломо повторил все сначала.
— Не пудри мне мозги! — нетерпеливо огрызнулся Мелтер. — Я же вижу, ты недоговариваешь! Сам-то носишься и скачешь, как лось, и ничто тебя не берет.
— Я просто уворачиваюсь.
Моня засмеялся еще больше. Старые шутки всегда самые лучшие. Тут боль скрутила ему живот и уже не отпускала.
Физиономию Мелтера прорезала гримаса презрительного недоверия.
— Хорошо, умник, если ты такой ловкий… отойди-ка на сотню футов, а я в тебя постреляю.
Шломо улыбнулся:
— Согласен. Почему бы и нет?
И он двинулся вперед, оставив Мелтера на прежнем месте. В сотне шагов Шломо остановился, высокий и черноволосый, чертовски свежий и чистый, как деревенское масло.
Моня шевелил пальцами, исходя беззвучным криком: «Дружище, не делай этого! Боже милостивый, ради всего святого, порази Мелтера громом и молнией!»
Они находились в какой-то ложбине среди холмов, на маленьком пятачке, вдали от посторонних глаз. Мелтер спрятался за толстый ствол оливы, чтобы замаскировать свои движения, и небрежно вскинул винтовку.
Любовно погладив приклад, он аккуратно поймал Шломо в прицел и начал неспешно и все так же ласково спускать курок.
«Куда же все подевались? — терзался Моня. — Ах, черт!»
Мелтер выстрелил.
— Мимо! — послышался незлобивый крик Шломо.
Он был цел и невредим. Мелтер выругался и опять прицелился, на сей раз еще медленнее давя на курок. Он целился в сердце, и Моня закричал, казалось, еще истошнее, но с его губ не слетело ни звука. Мелтер облизнулся и выстрелил.
— Снова мимо! — сообщил Шломо.
Мелтер сделал еще четыре выстрела, более быстрых, более точных; он побагровел от злости и бессилия, глаза налились яростью, руки затряслись. Но при каждом звуке выстрела, разрывавшем теплый послеполуденный воздух, Мломо то прыгал через веревочку, то нырял в калитку, то сгибал выставленный локоть, то бил по мячу, то приплясывал. А винтовка Мелтера дымилась впустую. Он вогнал в магазин еще несколько патронов. Теперь его лицо стало мертвенно-белым, колени подкашивались.
Шломо подбежал к нему.
Мелтер испуганно прошептал:
— Господи прости, как это у тебя получается?
— Я же тебе объяснил.
Мелтер долго молчал.
— Как считаешь, я смогу научиться?
— Все могут, было бы желание.
— Научи меня. Научи. Я не хочу умирать. Ненавижу эту проклятую войну. Научи меня, Шломо. Научи, и я буду тебе другом.
Тот только пожал плечами:
— Ты делай, как я говорил, вот и все.
Мелтер вяло произнес:
— Ну вот, опять шутишь.
— Нет, что ты!
— А по-моему, шутишь, — повторил Мелтер, задыхаясь от бешенства. Он положил винтовку на землю, обдумывая новый подход, и наконец принял решение.
— Послушай-ка, умник, чтоб ты знал. — Он судорожно взмахнул рукой. — Те люди, мимо которых ты проходил на поле боя, они не притворялись, нет, они и в самом деле были убиты, окончательно и бесповоротно! Это мертвецы, ясно тебе? Мертвецы! Они не прикидываются, не дурачатся, не шутят — это покойники, жмурики, холодные трупы! — Он словно кулаками вколачивал эти слова в уши Шломо, он хлестал ими воздух, превращая ясный день в зимнюю стужу. — Трупы!
Моня внутренне содрогнулся.
«Не слушай его! Не давай себя в обиду, Шломо! Продолжай верить, что этот мир не так уж плох. Оставайся в неведении, живи без оглядки. Не пускай в душу страх, дружище! Это тебя погубит!»
А Шломо вопрошающе посмотрел на Мелтера:
— О чем ты толкуешь?
— О смерти! — исступленно заорал тот. — Вот о чем я толкую! О смерти. Ты можешь умереть, Моня может умереть, я могу умереть от пуль. Гангрена, гниение, смерть! Ты обманываешь сам себя. Не будь сосунком, идиот! Стань взрослым, пока не поздно!
Шломо долго стоял без движения, а потом начал раскачиваться, и его большие узловатые руки заходили из стороны в сторону, как маятники.
— Неправда. Все ты врешь, — упрямо повторял он.
— Пули убивают, это же война!
— Все ты врешь, — твердил он.
— Ты можешь подохнуть, и Моня тоже. Вон, Моня уже умирает. Чуешь кровь? Откуда, по-твоему, так смердит — думаешь, на войне бражку гонят? Это запах смерти и трупов!
Шломо растерянно огляделся вокруг.
— Нет, ни за что не поверю. — Он прикусил губу и закрыл глаза. — Тебе веры нет. Ты — гад, ты злой, ты…
— За тобой ходит смерть, смерть!
Тут Шломо заплакал, как младенец, брошенный в безлюдной пустыне. А Моня вывихнул себе плечо, пытаясь подняться. Он плакал, и большому миру был внове этот жалобный звук.
Мелтер подтолкнул потрясенного Шломо в сторону линии фронта.
— Давай. Беги туда и умри! Беги туда и получи по заслугам: твое сердце пригвоздят к стене — получится кровавая медаль!
«Не ходи, прошу тебя! — Крик Мони утонул в жутком месиве его внутренностей, неслышный, бесполезный и беспомощный крик. — Не ходи, парень. Оставайся здесь, не слушай этого гада! Не уходи далеко, Шломо-малыш!»
Спотыкаясь и всхлипывая,Шломо побрел в ту сторону, откуда доносилось резкое стаккато пулеметных очередей, вперемешку с жалобным воем артиллерийских снарядов. Безвольно повисшей рукой он придерживал винтовку, приклад которой волочился по гальке, скрипящей раскатами каменного смеха.
Мелтер как безумный злорадно смотрел ему вслед.
Потом он поднял винтовку и зашагал на восток, а там поднялся по другому склону и скрылся из виду.
Моня так и остался лежать; его сознание постепенно слабело, мысли туманились, а его друг Шломо шел все дальше и дальше. Ах, если бы можно было крикнуть: «Берегись, дружище!»
Снаряд разорвался прямо у него над головой. Шломо без звука упал на землю и застыл, не шевеля своими диковинными конечностями.
«Шломо!»
«Ты утратил веру? Вставай!»
«Ты ведь не умер, друг мой?»
Моню поглотила милосердная темнота.
Скальпели поднимались и опускались, как маленькие острые гильотины, срезая смерть и гниение, обезглавливая страдание, удаляя железные обломки боли. Извлеченная из раны Мони пуля была выброшена; маленькая, темная, она звякнула в металлическом лотке. Доктора исполняли торопливую пантомиму, то наклоняясь, то кружа у стола. И тут Моня свободно вздохнул.
Напротив, в тускло освещенном конце полевого госпиталя, на другом операционном столе лежало тело его друга. Врачи склонились над ним в пытливых исканиях, совершая стерильное таинство.
— Шло-о-о-омо? — У Мони прорезался голос.
— Тебе нельзя волноваться, — предупредил врач, шевеля губами под белой маской. — Это твой приятель?
— Да. Как он там?
— Неважно. Ранение в голову. Шансы — пятьдесят на пятьдесят.
Манипуляции близились к концу: стежки, тампоны, бинты — вот и все. Моня следил, как рана исчезает под белой марлей, а затем перевел взгляд на сгрудившихся толпой медиков.
— Позвольте, я ему помогу, прошу вас!
— Ну, не сейчас, рядовой…
— Я знаю, знаю этого парня. Я знаю его. Он со странностями. Если я помогу сохранить ему жизнь, вы позволите?
Над хирургической маской сверкнул сердитый взгляд, и сердце Мони замедлило ход. Доктор сощурился:
— Я не могу рисковать. Каким образом ты собираешься мне помочь?
— Подвезите меня к нему. Говорю же: я могу помочь. Мы с ним закадычные друзья, и я не дам ему умереть. Черта с два!
Врачи посовещались.
Они перенесли Моню на каталку, и двое санитаров переправили его в другой конец палатки, где хирурги колдовали над его другом, побрив его наголо, чтобы обнажить рану. Можно было подумать, он спит и видит страшный сон. Его лицо исказилось тревогой, изумлением и отчаянным страхом.
Один из хирургов тяжело вздохнул.
— Не сдавайтесь, док. — Моня тронул его за локоть. — Ради бога, не сдавайтесь! — И, обращаясь к другу: — Шломо-малыш. Послушай. Послушай меня. Забудь все, что наговорил тебе Мелтер, забудь все, что он болтал… Ты слышишь? Он набит дерьмом по самые уши!
Лицо друга по-прежнему оставалось возбужденным, меняясь, как потревоженная гладь воды. Моня набрал воздуха и заговорил снова:
— Шломо, ты играй себе, как раньше. Увертывайся. Ты в этом деле дока. Этого у тебя не отнять. Такому нельзя научиться или научить других; это дается от природы. А Мелтер забил тебе голову идеями, которые, возможно, годятся для таких, как он сам, как я и все прочие, но тебе они ни к чему.
Один из хирургов сделал нетерпеливый жест рукой, затянутой в резиновую перчатку.
Моня обратился к нему:
— Повреждения серьезные, док?
- Давление на череп, на мозг. Может наступить временная потеря памяти.
- Он будет помнить момент ранения?
— Трудно сказать. Вероятно, нет.
Моню силой  удерживали на каталке.

— Все хорошо! Отлично, — быстро и доверительно зашептал он в ухо Шломо. — Послушай, браток. Вспомни, как ты играл мальчишкой, и не думай о том, что было сегодня. Представь, как бежишь оврагами через ручьи, как пускаешь камешки по воде, как уворачиваешься от выстрелов и хохочешь, брат мой!
У Шломо в глубинах сознания брезжили именно такие мысли.
Где-то пищал комар, бесконечно долго пищал и описывал круги. Где-то гремели выстрелы. Наконец кто-то сообщил:
—  Фу-у-у....Дыхание стабилизируется.
Еще кто-то произнес:
— Сердечный ритм восстанавливается.

Моня продолжал говорить: той частицей себя, что не испытывала боли, что позволяла голосовым связкам выразить надежду и тревогу, а мозгу — сохранить страх. Грохот войны становился все ближе и ближе, но это всего лишь стучала в ушах кровь, подталкиваемая сердцем. Прошло полчаса. Шломо слушал, как слушает школяр бесконечно-терпеливого учителя. Слушал, и боль отступала, и выражение испуга стиралось с его лица, и возвращалась былая уверенность, юность и твердость, а с ними — спокойное осознание убежденности.
Хирург стянул тугие резиновые перчатки.
— Он выкарабкается.
Моня готов был запеть.
— Спасибо, док. Спасибо.
Врач поинтересовался:
— Вы все из сорок пятого взвода? И ты, и Кац, и тот парень, Мелтер, кажется?
— Да. А что с Мелтером?
— Темное дело, что-то очень странное. Бежал прямо на прорыв под шквалом пулеметного огня. Когда мчался с холма, кричал что-то вроде того, что он снова мальчишка… — Хирург поскреб подбородок. — Мы вынесли его тело — в нем было полсотни пуль.
Моня сглотнул и, откидываясь на каталку, почувствовал, как его прошиб пот. Леденяще холодный, лихорадочный пот.
— Вот тебе и Мелтер. Это он по недомыслию. Слишком рано повзрослел, как и все мы. Он не знал, как оставаться мальчишкой — таким как ты, Шломо. Потому-то ему не повезло. Я… отдаю ему должное: он хотя бы сделал попытку, этот дурень. Ведь Шломо Кац такой — один.
— Ты бредишь, — заметил хирург. — Прими-ка успокоительное.
Моня покачал головой.
— Как насчет отправки домой? Мы с Шломо выдержим такой путь, при наших ранениях?
Хирург улыбнулся под маской:
— А куда вы денетесь? Оба вернетесь домой.
— Теперь, похоже, вы и сами бредите! — Моня, соблюдая осторожность, издал ликующий вопль. Он повернулся, чтобы кинуть заботливый взгляд на своего друга, который спал все так же мирно и спокойно и видел сны.
Потом вздохнув, Моня сказал:
— Ты слышал, приятель? Мы поедем домой! Ты и я! Домой!
И Шломо ответил тихим голосом:
— Мама? Ой, мамочка!.
Моня взял его за руку.
— Порядок, — обратился он к врачам. — Итак, отныне я — мама. У вас сигареты для меня не найдется?.....
-Да! Война,война!- вздыхая рассуждал один старец. Но вместе с войной пришло новое отношение к вещам. Молодежь поклонилась богам, в наше время неведомым, и теперь уже ясно видно направление, по которому двинутся те, кто будет жить после нас. Младшее поколение, неугомонное и сознающее свою силу, уже не стучится в двери - оно ворвалось и уселось на наши места. Воздух сотрясается от их крика. Старцы подражают повадкам молодежи и силятся уверить себя, что их время еще не прошло. Они шумят заодно с юнцами, но из их ртов вырывается не воинственный клич, а жалобный писк; они похожи на старых распутниц, с помощью румян и пудры старающихся вернуть себе былую юность. Более мудрые с достоинством идут своей дорогой. В их сдержанной улыбке проглядывает снисходительная насмешка. Они помнят, что в свое время так же шумно и презрительно вытесняли предшествующее, уже усталое поколение, и предвидят, что нынешним бойким факельщикам вскоре тоже придется уступить свое место. Последнего слова не существует. Новый завет был уже стар, когда Ниневия возносила к небу свое величие. Смелые слова, которые кажутся столь новыми тому, кто их произносит, были, и почти с теми же интонациями, произнесены уже сотни раз. Маятник раскачивается взад и вперед. Движение неизменно совершается по кругу.