Веленью Божию-52

Иван Тургенев
(Окончание)

III.

Прошлую часть нашего эссе мы закончили рассмотрением образа Касьяна с Красивой Мечи – Божьего, как выяснилось, человека. Говорили и о том, что рассказ с одноименным названием – в «Записках охотника» закономерен и необходим как контраст предшествующим произведениям.

Но, понятно, не только контраст. Это как бы лишь оформительская деталь. А специально для контрастирования великие прозаики рассказов не пишут. В каждом свои сложные переплетения мыслей, символов, образов. Вот, скажем, всем известный «Бежин луг» – о деревенских мальчишках в ночном, на выпасе лошадей. Думаю, у вас и сейчас от этого рассказа душевное, романтическое и немного грустное впечатление. Теплая, полная звуков летняя ночь, потрескивающий костер на заливном лугу, ребятишки – каждый со своим характером – рассказывают всякие страшные штуковины. И это перед сном-то, да еще в поле!
Однако такие страсти на ночь глядя и такие замирающие от страха слушатели – испокон были на Руси. И такие Ильюши, рассказывающие не то были, не то небылицы, да так что в пору лучшим писателям у них учиться. Вот как ведет Илья свое мудрёное повествование.

«И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит-зашумит; застучит-застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца (мельничная терминология. – Б.Е.) спущены. Дивимся мы: кто ж это их поднял, что вода пошла; однако колесо повертелось-повертелось да и стало. Пошел тот опять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и эдак спущается, словно торопится; ступеньки под ним так даже и стонут... Ну, подошел к нашей двери, подождал, подождал – дверь вдруг вся так и распахнулась...»

Там, дальше, страсти пошли еще круче, так что куда там современным детективщикам Дарьиным да Марьиным супротив тургеневского мальца. Но только сразу оговорюсь, что и нагнетание страхов и страстей в рассказе было для Тургенева далеко не самым важным. А что же тогда – важным-то, если не это? А важным, мне кажется, вот что.
Во всех остальных «записках охотника»ван Сергеевич рассказывает нам о разных по характерам русских взрослых людях, добрых и злых, хитрых и простоватых, верующих в Бога и далеких от православной веры, работящих и ленивых, склонных к переменам и приверженным к привычным устоям жизни – словом, о людях самых-самых разных, представляющих срез российского общества той поры. А какой же срез без показа той самой поросли, из которой получаются более старшие поколения? Какой же анализ без того чистого, первозданного основания, той почвы, над которой поднимутся потом и прямые, и кривые деревья, и сочные травы, и бурьяны, никому не нужные.

Подробно анализировать «Бежин луг» мы не станем, а укажем лишь на пару любопытных фактов, подтверждающих нашу главную мысль, что «Записки охотника» – это энциклопедия русской жизни. Вот посмотрите, как любопытно: ребятишки из самых разных семей, из богатых, средних и бедных, а между ними такое единство, что мальчишек и водой не разлить. Так не тургеневское ли это нацеливание на ту, в общем-то, христианскую идею, что искусственное разделение общества на классы приводит это общество только к бедам, только к всеобщей вражде, только к гибельным революционным вспышкам. Вот живут же ребятишки, не кичась ни достатком, ни славностью рода, ни образованием – слушают страхи-ужасы и боятся всего этого неописуемо!

И еще такое соображение после чтения «Бежина луга». Кроме всего прочего – это рассказ о неистребимом русском суеверии. Сколько уж веков русский люд верит во всесильного Вседержителя, повторяя при удобном случае, что ни единый волос с головы нашей не упадет без воли Божией, и, наряду с этим, до ужаса боится всяческих примет: перебежит ли черный кот дорогу, поп ли навстречу попадется, женщина ли с пустым ведром, голос ли ушедшего человека послышится...

« – Что ребята, – начал Павлуша, ходивший к реке за водой, – неладно дело.
– А что? – торопливо спросил Костя...

- Только стал я к воде нагибаться, слышу вдруг, зовут меня Васиным голоском (в том месте утонул недавно мальчуган Вас. – Б.Е.) и словно из-под воды: «Павлуша, а Павлуша!»...– Ах ты, Господи! ах ты, Господи! – проговорили мальчики, крестясь...»

Думаю, не одни мальчишки в тот миг перекрестились, а и создатель «Записок». Пишет он об этом живучем предрассудке, пишет с явным сочувствием и трепетом, и ведь рассказ-то заканчивается как?

«Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!»

Хотелось бы приписать это просто к писательскому приему – подпустить этакой таинственности, загадочности, необъяснимости, но мы уж знаем у Тургенева всё гораздо значимее и серьезнее. И глубок смысл в том, что тут автор и себя причисляет к русскому сонму верующих в судьбу и ее странные предсказания. Тут еще одна щемящая живая русская струя (уже несколько языческая), из подобия которых сотканы рассказы «Записок охотника».
точно такую же национальную живительную струйку ощущаем мы и в рассказе «Лебедянь». Сюжет его до предела прост и далеко не нов – обманули-таки нашего охотника при покупке лошадки на лебедянской ярмарке. Но дело тут вовсе не в сюжете, а в небывалом таланте писателя проникать в русские характеры и словесно показывать нам эти типические характеры.

« – Здравствуйте, батюшка, милости просим, – медленно раздался за моей спиной сочный и приятный голос. Я оглянулся: передо мною, в синей долгополой шинели, стоял старик среднего роста, с белыми волосами, любезной улыбкой и прекрасными голубыми глазами...»
Не захочешь, да поверишь такому милому продавцу, и рассказчик наш поверил, купил лошадь, а она оказалась крепко бракованной – надул злополучного покупателя этот самый Анастасей Иванович. Да как ведь ловко у него всё получилось! Но в сторону эмоции. Является покупатель к продавцу, спрашивает, зачем он, мол, ему запалённую лошадку продал, а тот и отвечает:

« – Запалённую?.. Сохрани бог!
– Да она еще и хромая, притом с норовом.
– Хромая? Не знаю, видно, твой кучерок ее как-нибудь попортил... а я, как перед  богом...
– Вы, по-настоящему, Анастасей Иваныч, ее назад взять должны.
– Нет, батюшка, не прогневайтесь: уж коли со двора долой – кончено. Прежде бы изволил смотреть...»

«Прежде бы изволил», вот так вот! Такой урок обычного русского надувательства (и надо полагать, не первый по счету) получил наш благородный охотник. И как нам, читателям, всё это знакомо и понятно, сколько и мы таких надувательств испытали на Святой Руси и еще испытаем, и сколько раз припомним этого самого Анастасея Иваныча с его неизменным племенем собратьев-надувал. Да ведь и наших же с вами собратьев, надо признаться...

Казалось бы, чудную, гениальную вещь написал Иван Сергеевич, радоваться бы современным ему критикам. Но критики уже пошли в России особого рода – «демократами» называть себя стали. Они «по-демократически» и оценивать художественные вещи принялись. Виссарион Белинский, вождь новейшей критики, до небес превознес рассказ Тургенева под названием «Гамлет Щигровского уезда», в котором в образе безымянного героя, изливающего душу нашему охотнику, уловил протест личности против старых устоев общества, то есть обнаружил протест революционный, – напрочь раскритиковал рассказ «Лебедянь», который мы только что так высоко оценили. Да и, оказывается, не только мы...

«С чего вы это, батюшка, – писал главенствующий критик своему собрату Анненкову, кстати, лучше всех написавшего биографию Пушкина и точнее очень многих оценивший творчество поэта, – так превознесли «Лебедянь» Тургенева? Это один из самых обыкновенных рассказов его, а после ваших похвал он мне показался даже довольно слабым (Заметим мимоходом, что и Пушкину крепко доставалось от «Неистового Виссариона». – Б.Е.). Цензура не вымарала из него ни единого слова, потому что решительно нечего вычеркивать».

Вот, стало быть, до какого измерения художественной литературы дошли современные Тургеневу знатоки ее, что ставили произведение тем недоступнее по уровню, чем цензоры больше вычеркивали из него слов, предложений и абзацев, и, напротив,  тем опускали ниже, чем чище выходила рукопись из-под цензорского пера. Получалась весьма простая штука: чем больше было, так сказать, разоблачений общественных отношений, тем, значит, лучше. Лучше и для революционного дела, и для художественного произведения. А то, что автор ставил перед собой, читайте, «пушкинскую задачу» (то же и гоголевскую, и лермонтовскую) – как можно правдивее и честнее показать русскую жизнь, выявить национальный русский характер, более четко разобраться в его бесчисленных гранях и нюансах, так это для Белинского и его братии уже и гроша ломаного не стоило.

Какие типы, какой показ жизни, какие глубинные проблемы духовной жизни? Кому это нужно при сгущающихся тучах и медленно надвигающейся буре? Ведь всё это катастрофически устарело! Кто же будет читать это, если из этого цензура «решительно ничего не вычеркнула»!..

Тургенев был умнейшим человеком своего века, и, конечно, отчетливо понимал раскладку сил в общественном мнении Росси, ясно видел, что тлеющий революционный мятеж (кстати, он самым первым из русских писателей и отобразил в литературе как новейшие типы российских революционеров в своих романах «Руднев», «Отцы и дети», «Дым», «Новь»), – так вот, этот самый мятеж всё больше подминает под себя культуру, капризно диктует волю и самим художникам. Всё это понимал, видел, переживал Иван Сергеевич и, тем не менее, набравшись великого мужества, по-пушкински пошел против общего настроя.

В книжку «Записки охотника» (перед самым ее выходом в свет) он включил такой рассказ, который для революционеров, тогда еще называвшихся попроще – «нигилистами», оказался убийственным. Убийственным по чистоте письма, по истинной классичности, по верности русской жизни, по неистребимым христианским идеям. Читатель, наверно, уже догадался, что ресь пойдет о предпоследнем произведении книги – «Живые мощи».

По сути, это такой рассказ, в котором весь Тургнев – со своими отличительными, личностными, оригинальными чертами. Скорее всего, это произведение имел в виду один из постоянных участников передач православного радио «Воскресение», когда сказал, что героев, светлее, чище и духовнее, чем у Тургенева, он не припомнит. И в самом деле, это так.

С Лукерьей – главным действующим лицом рассказа «Живын мощи» судьба распоряди лась, с земной точки зрения, невероятно жестоко. В самом расцвете, в ранней молодости, она лишилась возможности ходить, и вот лежит то в хозяйском предбаннике, то в сарайчике, не вставая. Ее-то случайно и увидел автор «Записок», когда-то тайно влюбленный в веселую и красивую дворовую девушку своей матушки-барыни. И вот она лежит в плетеном сарайчике без движения и рассказывает нашему охотнику свою историю.

« – Лгать не хочу – сперва томно было: а потом привыкла, обтерлась – ничего: иным еще хуже бывает.
– Это каким же образом?
– А у иного и пристанища нет! А иной – слепой или глухой! А я, слава Богу, вижу вижу прекрасно и всё слышу, всё. Крот под землею роется – я и то слышу. Лишь бы ветерком отттуда потянуло. Нет, что Бога гневить – многим хуже моего бывает...»

Эпиграфом к рассказу Тургенев поставил строчки из тютчевского стихотворения: «Край родной долготерпенья, Край ты русского народа...» И подобрал он этот эпиграф очень точно. Вся жизнь Лукерьи превратилась в сплошное долготерпение, в сплошное служение Богу – в то самое служение, когда всё время думаешь только о Творце. Может, потому-то и сны необычные снятся, как вот этот, Лукерьин:

«Начинаю я рвать васильки, а они у меня промеж пальцев тают да тают, хоть иы что! И не могу я себе венок свить. Луша! Луша!.. лядь – по самым верхушкам колосьев катит ко мне скорёхонько – только не Вася мой, а сам Христос!.. Безбородый, высокий, молодой, весь в белом, – только пояс золотой, – и ручку мне протягивает. «Неойся, говорит, невеста моя разубранная, ступай за мною; ты у меня в царстве небесном хороводы водить будешь и песни играть райские...»

Ох, и досталось Ивану Сергеевичу от рати критических «демократов»! Один лишь из них, Маркевич, сказал по поводу «Мощей» верные слова: образ Лукерьи представляет «резкий контраст с теми бесчтсленными типами протеста и отрицания (подчеркнуто нами.– Б.Е.), что почти исключительно создавались нашею литературой в течение целой четверти века». Теперь-то видишь, что всё оно так и было. Да, так и было.

Ну, что ж, дорогие читатели! Теперь мне только остается объяснить заголовок нынешнего эссе. Еще один наш славный писатель Салтыков-Щедрин, оценивая роль Тургенева в отечественной литературе, написал, что произведения Ивана Сергеевича «положили начало целой литератуе, имеющей своим объектом народ и его нужды». Я бы сказал, что и в наш век, век, когда так всем нам не хватает высокой духовности, значение великого русского писателя ничуть не умалилось, а многократно увеличилось. На этом мы и завершим наш весьма скромный, но, думаю, необходимый по нашим временам анализ.

(Продолжение следует)