Катерине. С пожеланием прекрасного

"Любовь моя к тебе будет длиться до тех пор, пока мне будет за что тебя ненавидеть."


– Она часто заставала меня врасплох своими вопросами…
– Да? – Рановский поставил чашку на стол, причём это получилось очень громко, потому что он опустил её не на подставку.
Я поморщился:
– Вот только не нужно этих ехидных улыбок, Эдик, я тебя умоляю! – я поднял его чашку, с неодобрением посмотрел на влажный круг, который остался от неё на столе, и подошёл к раковине.
– А что такого?..
Я включил воду:
– Ничего. Понимаешь… Она была такой странной… Не как все. И не то что «как все не как все», а точно не как все…
– Да… И что же она спрашивала?
Я убрал посуду и снова уселся за стол:
– Один раз мы сидели здесь же. Я сидел там, где сейчас ты, а она вот тут. Мы разговаривали о чём-то незначительном, абсолютно неважном, но она вдруг замерла, внимательно посмотрела на меня и спросила: «А у меня тогда какой талант?».
– И что же ты ей ответил?
– А я не знал, что ответить… Я не знал, в чём её талант…
– Не знал…или их не было? – насторожился Рановский.
Я задумался.
– С утра я едва открывал глаза. Вся комната была наполнена ярким светом, и лучи солнца отражались в белом постельном белье. Дверь была слегка приоткрыта, и в неё по коридору до меня доносились шелест воды и песня с неразборчивыми словами на иностранном языке. В её исполнении… Её голос был лишён всякой музыкальности, но наделён, однако, харизмой…. – Рановский потянулся за сигаретой, но я пресек его порыв. – Ты меня слушаешь вообще?!
– Внимательно…
– Я терпеть не мог её пения, если честно. Терпеть не мог этот голос…
На лице у Эдика появилось недоумение.
– Я не любил её за звук воды, за утренний душ, – продолжал я. – Да, я готов был проклинать её за каждый утренний душ, которым она меня будила!
Стало тихо.
– У неё не было таланта к пению, это точно. Да и вообще к музыке, думаю… Гм… Так вот. Когда я опускал ноги на пол, я никак не мог нащупать своих тапочек, я не находил их рукой и даже не видел, перевесившись через кровать. В ту самую минуту замок ванной дверь щёлкал, и по паркету с ужасным шлёпаньем шли её ноги. В моих тапочках! И я ненавидел её за это…
– Мой друг, у неё был явный талант выводить тебя! – засмеялся Эдик.
– Это ещё не всё. Она заходила в комнату, проскальзывала в моих тапочках до кровати, садилась рядом со мной и прижималась губами к моей щеке.
– Ты её и за это ненавидел?! – удивился Рановский.
– Нет, но я всё ещё был зол за тапочки, а своим поцелуем она разбивала все мои надежды на скандал.
Рановский залился хохотом.
– … В комнате воцарялась тишина. Она сидела, закинув ноги на стол. Лицо её изображало одну из самых сосредоточенных и сконцентрированных гримас. Рот был слегка приоткрыт, и язык поминутно скользил по губам, на мгновенье останавливаясь в уголке и снова прячась. Я смотрел на неё и раздражался. И не за эту тишину, такую редкую, если она рядом, не за эту гримасу, даже не за этот приоткрытый рот я ненавидел её! А за то, что она вот уже десять минут водила по ногтям правой руки кисточкой с лаком. С красным лаком! Этим чёртовым красным лаком, который я не мог терпеть! Я не мог терпеть его в принципе, а здесь я не выносил его вот уже десять минут! Да, в этот момент я проклинал её…
– Может, у неё был талант к рисованию?! – съязвил Эдик.
– Нет, к рисованию у неё таланта не было. Как не было его и к поэзии, и к прозе… Возможно, она хорошо готовила, но всегда делала это в моей одежде и непременно пачкала её, за что я в который раз ненавидел её.
– Так значит, у неё не было талантов?
– Был… – вдруг протянул я, хотя собирался ответить что-то вроде «Выходит, не было!».
Но я сказал «Был», а вслед за этим утверждением стал объяснять, причём в большей степени себе, нежели Рановскому, в чём же у неё был талант.
– Я тебя не понимаю…
Мы вышли на балкон, облокотились на раму окна и стали наблюдать за прохожими.
– В ней была одна удивительная черта… – протянул я. – У неё был талант…к жизни. Да, да, к жизни. У нас с ней были абсолютно разные взгляды на тот счёт, как правильнее жить. Она не понимала, как можно изменить своим планам, сорваться куда-то по звонку или отложить праздник на другой день. Она жила по точному плану, причём делала это блестяще! Не занудно, как старая ханжа, которая никогда не поступится своим принципам, а как-то легко, весело что ли… Когда я смотрел на неё, ко мне возвращалось чувство, которое я испытывал когда-то давно. Это чувство помогало мне понять, в большей степени даже вообразить себе и придумать, какая она счастливая. Я, бывало, видел её из своего окна, куда-то бегущую, по дороге запихивающую себе в рот булочку со сгущёнкой, видел её, всю такую несуразную, смешную, и понимал, как она прекрасна! В тот момент она вовсе не была красива, но она была прекрасна… Да… У неё был талант быть прекрасной, жить по плану, никогда не изменять себе и тем завораживать…
– Гм… Да чем же её жизнь была так замечательна?.. По-моему, это скучно…
– Так в том и прелесть, что у неё был талант жить не скучно тогда, когда кажется, что скучно… У неё, как у единственной на сотню, был свой собственный мир. А не подделка внешнего, у неё было внутри всё как-то иначе, по-другому…прекраснее, замечательнее… У неё был талант к лёгкости, чистоте, непорочности…
– Образ принцессы?
– Нет… она лучше принцессы…
– Так почему же вы расстались?
– Я полюбил её за это, а мне проще было её ненавидеть…