Ошибка Наполеона

Начиная войну с Россией, Наполеон заявил:
«Если я займу Киев – я схвачу Россию за ноги. Если я возьму Петербург –
я возьму ее за голову. Заняв Москву, я поражу ее в сердце...»
Однако целью похода Наполеона летом 1812 года была вовсе не Москва. Сначала поход назывался «Литовским», ибо предполагалось быстро завоевать Литву и заключить мир с Александром Первым на новых условиях:  объединить усилия обеих стран против Британии и ее колоний. Об этом Наполеон грезил еще при жизни императора Павла. Если бы Александр согласился - Москва осталась бы цела.
Главной целью Наполеона с самого момента утверждения у власти была ликвидация очень давнего и очень сильного врага Франции - Британской империи. Увы, ввязавшись в войну с Россией, он собственноручно убил эту возможность и в результате оказался на острове святой Елены…

К 1812 году в союзе с Наполеоном (или завоевана им) была вся Европа. Наполеон предполагал сделать Россию тоже своим союзником, а дальше - отправиться в поход в Индию. Вот уж поистине наполеоновские планы!
«Предположите, что Москва взята, Россия повержена, царь помирился или погиб при каком-нибудь дворцовом заговоре, и скажите мне, разве невозможен тогда доступ к Гангу для армии французов и вспомогательных войск? А Ганга достаточно коснуться французской шпагой, чтобы обрушилось все здание меркантильного величия Англии», - писал французский император одному из европейских правителей-союзников.
И все очень охотно это предполагали. Никто (!) ни в Европе, ни даже – что греха таить? – в России не сомневался, что «полудикая страна» станет легкой добычей наполеоновских армий и в недалеком будущем – всего лишь одной из колоний Французской Империи. Только не за океаном, а гораздо ближе.
Наполеон строил грандиозные стратегические планы, но тактически мыслил весьма и весьма прагматично. Его целью, безусловно, было разгромить русскую армию в приграничном сражении, но он также был осведомлен о том, что русская армия может избрать тактику отступления и прекрасно знал историю шведской компании в России и чем она закончилась для шведов. Поэтому желал, чтобы русская армия дала генеральное сражение, но вовсе не был уверен, что русские его дадут на границе.
О «Литовском походе» уже упоминалось. Заняв Витебск, Наполеон провозгласил, что закончена… вторая польская компания. Он не предоставил Варшавскому герцогству независимости в ходе войны, но это еще не означает, что он бы ее не предоставил в случае удачного исхода, который был возможен после подписания мира с Александром. Вероятнее всего именно эти условия нового мира и предполагал Наполеон. Александр же на переговоры не шел и русская армия  отошла к Смоленску, готовя генеральное сражение.
При таком раскладе и речи не могло быть о том, чтобы двинуться на Санкт-Петербург: русская армия оказалась бы в тылу у французов, а перед ними – болота, окружавшие северную столицу и Балтийское море, на берегах которого были отнюдь не союзные Франции и совсем не мирные шведы. То есть самая настоящая ловушка, в которую сунуться мог только самоубийца. А Наполеон им не был.
Наполеону требовалось быстро разбить армию противника и навязать свою волю государству. Теоретически, он мог бы пойти на Санкт-Петербург, но, как ни парадоксально это звучит сейчас, «град Петров» все еще оставался  «искусственной столицей» - дворяне её не любили, а поместья большинства из них находились  в центральных и южных областях России. В любом случае, Москва действительно была «сердцем» государства.
Поэтому Наполеон вошёл в Россию в наиболее удобном для него географическом месте. В его планах было разбить армию, а после этого он мог уже делать что угодно – Санкт-Петербург сдался бы добровольно просто из-за угрозы голода. В Европе подобная тактика оправдывалась - Наполеон вторгался в государство, вынуждал войско на генеральное сражение, вдребезги разбивал противника, который тут же капитулировал. Дальше шел обычный сценарий: местный государь сам ехал на поклон, вручал символические ключи от столицы, страна молча принимала ситуацию.
Эту же стратегию он хотел применить в России. Русская армия была так близко, к тому же по имеющимся у него данным готовилась принять генеральное сражение ... и долгожданный мир, на который Наполеон надеялся, мог бы поставить точку в этой компании окончательно.
Наполеон надеялся на то, что с разгромом русской армии русское дворянство заставит Александра подписать мир. Но даже если бы Александр мир не подписал, то без армии территории Великого Литовского княжества ничего не грозило бы. На этой территории уже в ходе компании формировались воинские подразделения армии Речи Посполитой. При поддержке поляков Наполеоном Россия вряд ли осмелилась бы воевать против новой Польши.
Надеждам Наполеона не суждено было сбыться. Во-первых, он не учел того, что Россия давно отвыкла вести войну на собственной территории, в отличие от большинства европейских стран. И никакое дворянство не могло бы «заставить» императора подписать что-то противное интересам России – подобный вариант легко «проходил» в Польше с ее шляхетскими вольностями, но никак не в Российской империи.
Кроме того, «варвары-русские», в отличие от цивилизованных европейцев, не воспринимали нашествие Наполеона как неизбежное явление, а реагировали, с точки зрения Бонапарта, неадекватно. Бросали свои деревни (иногда еще и поджигали их), уходили в леса, ни в какую не шли на контакты с французами. То есть о цивилизованной войне можно было забыть. А проклятая русская армия все отступала…
То есть армия неприятеля не разгромлена, мир не подписан,
отвести войска тоже невозможно – русские немедленно начнут контрнаступление. А затягивать с решающим сражением тоже было опасно:  Испания оставалась полузавоеванной и там тоже шла партизанская война.  Не такая, конечно, как в России, но если вывести оттуда хотя бы часть войск… последствия могли быть весьма плачевными для победоносной Франции.
Основные надежды Наполеон возлагал на генеральное сражение при Смоленске, но… оно не состоялось. Русские снова уклонились от битвы. И снова французская армия двинулась следом за отступающим, но целехоньким противником, постоянно получая мелкие стычки в тылу то с какими-то гусарскими разъездами, то с плохо вооруженными крестьянами. Проклятия, которыми Наполеон осыпал своих маршалов, русских генералов и всю дикую Россию вообще практически не прекращались.
Наконец состоялось грандиозное сражение при Бородино. Но… никакой ясности в ситуацию не внесло. Теоретически французы победили и праздновали свою победу. Практически у русских было еще достаточно сил, чтобы дать второе сражение, исход которого по-прежнему был непредсказуем.
Но также непредсказуемы были и русские. Вместо того, чтобы попытаться взять реванш или пристойно капитулировать, они… опять отступили, освободив Наполеону прямую дорогу на Москву. Это уже не поддавалось никаким логическим объяснениям. А последствия Бородинской битвы при свете дня способны были устрашить любого.
«Страшное впечатление, — по словам очевидца, офицера великой армии, — представляло по окончании боя поле Бородинского сражения при полном почти отсутствии санитарной службы и деятельности. Все селения и жилые помещения вблизи Московской дороги были битком набиты ранеными обеих сторон в самом беспомощном положении. Селения погибали от непрестанных, хронических пожаров, свирепствовавших в районе расположения и движений французской армии. Те из раненых, которым удалось спастись от огня, ползали тысячами у большой дороги, ища средств продолжать свое жалкое существование».
Картина действительно была ужасающей. Много написано о Бородинской битве – и очень мало о ее «ближайших» последствиях. Разве что Михаил Лермонтов мельком коснулся этой темы в своем каноническом стихотворении. А между тем, в избах окрестных деревень  сгорело живьем множество брошенных на произвол судьбы раненых русских и французских военных. Последним вообще пришлось несладко: вооруженные крестьяне хладнокровно добивали раненных и просто отставших от своих частей «хранцузов».
Конечно, попадавшихся на этом занятии немедленно приканчивали без всякого суда. Но ожесточение в народе росло не по дням, а по часам, и фельдмаршал должен был с этим так или иначе считаться. Поэтому не сразу решился заявить о сдаче Москвы: предсказать последствия такого заявления никто не мог. Так что Кутузов шесть дней (между отходом от Бородина и занятием Москвы французами) очень убедительно делал вид, что хочет дать новое сражение и только ищет подходящей позиции.
«Кутузов никогда не полагал дать сражение на другой день, но говорил это из одной политики. Ночью я объезжал с Толем позицию, на которой усталые воины наши спали мертвым сном, и он (Толь. — Е. Т.) донес, что невозможно думать идти вперед, еще менее защищать с 45 тысячами те места, которые заняты были 96 тысячами, особенно когда у Наполеона целый гвардейский корпус не участвовал в сражении. Кутузов все это знал, но ждал этого донесения и, выслушав его, велел немедленно отступать», — так вспоминал один из ординарцев фельдмаршала, князь Голицын.
Более того, Кутузов делал все возможное, чтобы создать видимость неизбежной битвы за Москву. Он даже издал приказ, в котором «Милорадовичу представляется почтить древнюю столицу видом сражения под стенами ее», причем там же говорилось, что Москву придется сдать. Современники ровно ничего не могли понять в этом полнейшем противоречии между словами и поступками фельдмаршала после Бородина.
«Не понимаю, как это несчастное сражение могло хотя на минуту обрадовать вас. Хотя, по словам лиц, в нем участвовавших (некоторых я встречала), это не потерянное сражение, однако же на другой день всем ясны были его последствия. В Москве напечатали известия, дошедшие до нас, в которых говорилось, что после ужасного кровопролития с обеих сторон ослабевший неприятель отступил на восемь верст, но что для окончательного решения битвы в пользу русских на следующий день сделают нападение на французов, дабы принудить их к окончательному отступлению, каково и было официальное письмо Кутузова к Ростопчину, которое и поместили в печатном известии. Вместо всего этого  наши войска стали отступать, и доселе не известна причина этого неожиданного отступления. Тут кроется тайна. Быть может, мы ее когда-нибудь узнаем, а может, и никогда; но что верно и в чем мы не можем сомневаться, это в существовании важной причины, по которой Кутузов изменил торжественно им объявленный план…», — писала некая москвичка М. И. Волкова своей подруге В. И. Ланской в Санкт-Петербург.
 Но вот уже русская армия, то есть то, что от нее осталось после Бородина, стала подходить почти вплотную к Москве. Следовало немедленно и окончательно высказать громогласно, что Москва будет отдана Наполеону без новой битвы, но Кутузов прекрасно понимал, что никто его в этом намерении не поддержит, что патриотические соображения однозначно перевесят здравый смысл и логику ведения боевых действий.
13 сентября 1812 г. в деревне Фили собрался уже легендарный Совет. Протокола не велось, все продолжалось всего час. Кутузову приписывается фраза:
«Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия».
Документального подтверждения этой фразе нет. Но сохранилось письмо графа Воронцова (участвовавшего в Бородинском сражении и раненым в нем) его отцу – дипломату в Англии:
«Бородинский день не был решительным ни для той, ни для другой армии. Потери должны быть одинаковы с обеих сторон. И потеря русской армии чувствительна вследствие количества офицеров, выбывших из строя, что необходимо влечет за собою дезорганизацию полков… Остерман спросил Беннигсена, ручается ли он за успех в случае новой битвы под Москвой, на что Беннигсен ответил, что, не будучи сумасшедшим, нельзя на такой вопрос ответить утвердительно. Фельдмаршал сказал: «Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на провидение, ибо это спасет армию. Наполеон — как бурный поток, который мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет». Затем он встал и объявил: «Я приказываю отступление властью, данной мне государем и отечеством», — и вышел вон из избы, он был подавлен тем, что только что сделал, — это было ясно всем, наблюдавшим его… В остальные часы этого дня, после совещания, фельдмаршал ни с кем не говорил, не спал ночь и слышали, что он плачет…»
Но никто даже из не любивших его не приписывал  потрясенного состояния Кутузова в этот момент мотивам личной боязни или личного стыда; все его дальнейшее поведение показало, что он делал дальше то, что считал нужным, действовал гораздо самостоятельнее, чем когда-либо в жизни, и меньше всего боялся раздражать царя. Окружающие объясняли его ночные слезы болью за Москву и страхом за Россию, потому что на одно его высказывание, что потеря Москвы не есть еще потеря России, его свита вспоминала несколько его прежних утверждений, что гибель Москвы равносильна гибели России. Было о чем подумать в эту бессонную ночь.
Рядовое офицерство и солдаты были совсем сбиты с толку всеми этими категорическими заявлениями главнокомандующего о том, что Москва ни за что не будет сдана, и внезапным результатом военного совета в Филях.
«Уныние было повсеместное, — писал очевидец. - Я помню, когда адъютант мой Линдель привез приказ о сдаче Москвы, все умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с себя мундиры и не хотели служить после поносного отступления, или лучше, уступления Москвы. Мой генерал Бороздин решительно почел приказ сей изменническим и не трогался с места до тех пор, пока не приехал на смену его генерал Дохтуров. С рассветом мы были уже в Москве. Жители ее, не зная еще вполне своего бедствия, встречали нас как избавителей, но, узнавши, хлынули за нами целою Москвою! Это уже был не ход армии, а перемещение целых народов с одного конца света на другой…»
Авангард русской армии 12 сентября остановился у Поклонной горы, в двух верстах от Дорогомиловской заставы. В Москве, откуда непрерывным потоком тянулись экипажи и обозы и ехали и шли тысячи и тысячи жителей, покидая город (хотя все еще распространялись слухи, что готовится новое сражение, а в Москве лишь очень немногие знали о решении, принятом в деревне Фили.
Но Кутузов уже твердо решил отступать – и не к Твери, чтобы предотвратить поход Наполеона на Санкт-Петербург, и не к Владимиру, а по старой Калужской дороге. Русским войскам было приказано пройти улицами Москвы и выйти через Коломенскую заставу.  И с раннего утра 14 сентября армия непрерывным маршем проходила через столицу.
Испуганное, растерянное, молчаливое население, точнее те, кто не мог или еще не успел выехать, толпились по краям улиц и площадей и смотрели на уходящее войско. Солдаты шли угрюмо, не разговаривая, глядя в землю. Очевидцы говорят, что некоторые в рядах плакали.
Первые части отступающей русской армии еще только подходили к Коломенской заставе, когда командовавший арьергардом генерал Милорадович получил известие, что французская кавалерия вступает в Москву через Дорогомиловскую заставу.
Милорадович задержал на четыре часа кавалерию Мюрата в 7 верстах от Москвы. Все это дало возможность многим тысячам и тысячам жителей покинуть Москву, но не спасло ни арсенала, где прекрасные новые ружья достались неприятелю, ни магазинов и складов хлеба, сукон и всякого казенного для армии довольствия. Все это досталось неприятелю.
Массовое бегство из Москвы шло уже несколько дней подряд. Толпы народа, растерянные, потрясенные идущей на них грозой, теснились целыми днями на улицах. Одни считали, что Москва погибла, другие верили до последней минуты, что будет еще одно сражение под стенами Москвы.
Десятки тысяч людей бежали из Москвы, окружая армию, опережая армию, разливаясь людскими реками по всем дорогам, идя и без дороги, прямиком по пашне. Долгими днями продолжалось это бесконечное бегство. Все дороги к востоку от Москвы по всем направлениям на десятки верст были покрыты беглецами. Население громадной столицы превратилось в скитающихся без пристанища кочевников. Вот что творилось утром 20 сентября в нескольких верстах от Рязани:
«Только мы выехали на равнину, то представилось нам зрелище единственное и жалостное: как только мог досягать взор, вся Московская дорога покрыта была в несколько рядов разными экипажами и пешими, бегущими из несчастной столицы жителями; одни других выпереживали и спешили, гонимые страхом, в каретах, колясках, дрожках и телегах, наскоро, кто в чем мог и успел, с глазами заплаканными и пыльными лицами, окладенные детьми различных возрастов. А и того жалостнее: хорошо одетые мужчины и женщины брели пешне, таща за собой детей своих и бедный запас пропитания: мать вела взрослых, а отец в тележке или за плечами тащил тех, которые еще не могли ходить, всяк вышел наскоро, не приготовясь, быв застигнут нечаянно, и брели без цели и большей частью без денег и без хлеба. Смотря на эту картину бедствия, невозможно было удержаться от слез. Гул от множества едущих и идущих был слышен весьма издалека и, сливаясь в воздухе, казался каким-то стоном, потрясающим душу... А по другим трактам — Владимирскому, Нижегородскому и Ярославскому — было то же, если не более...».
В это время верхом, в сопровождении свиты, очень медленно Наполеон ехал к Поклонной горе. Ему перевели это название, и он счел его добрым предзнаменованием.  Было два часа дня, когда император въехал на Поклонную гору, и его взгляду сразу открылась потрясающая панорама Москвы.  Яркое солнце заливало весь колоссальный, сверкавший бесчисленными золочеными куполами город. Шедшая за свитой старая гвардия, забыв дисциплину, тесня и ломая ряды, сгущалась на горе, и тысячи голосов кричали: «Москва! Москва! Да здравствует император!» Въехав на холм, Наполеон остановился и, не скрывая восторга, воскликнул тоже: «Москва!»
Восторг Французов можно было понять: по опыту прежних кампаний через какое-то время должна была прибыть делегация «отцов города» с ключами от него, что означало – конец войне. Так было в Милане, Венеции,  Александрии и Каире, Яффе,  Вене, Берлине, Лиссабоне, Мадриде, Варшаве,  Амстердаме, Риме, Антверпене… Но ни один из этих городов не имел в глазах Наполеона такого огромного политического значения, как эта древняя русская Москва, соединительное звено Европы и Азии, ключ к мировому владычеству.
В Москве император ждал просьбы смирившегося Александра о мире, армия ждала теплых квартир, изобильного провианта, всех удобств и всех наслаждений огромного города после мучительного похода с его полуголодными рационами, отсутствием питьевой воды, палящим зноем, постоянными стычками с упорным и храбрым врагом.
Люди, пережившие эти часы на Поклонной горе, генералы ли свиты и гвардии, простые ли гвардейцы, говорили потом, что для них это была кульминационная точка похода 1812 года. Они готовы были поверить, что сопротивление русского народа сломлено и что подписание перемирия, а затем и мира вопрос дней.
Увы, они были не в Европе, а в России. И все последующие события лишь укрепили у европейцев веру в «загадочную и непредсказуемую русскую душу». Ибо предсказать то, что произошло после всеобщего ликования на Поклонной горе, не мог никто.
Никто из «отцов города» не явился к Наполеону с ключами от Москвы, как было положено по кодексу ведения боевых действий. Более того, к вечеру стало известно, что никто и не придет, потому что… Москва пуста, покинута всеми своими жителями. Наполеон просто не мог поверить в такую нелепицу и приказал своему адъютанту, графу Д’Арю:
- Москва пуста! Какое невероятное событие! Следует войти туда. Ступайте и приведите мне бояр!
Во Франции, судя по всему, так «хорошо» знали Россию, что называли высшую аристократию «боярами». Однако посланец Наполеона никаких «бояр» привезти на Поклонную гору не смог. Он только подтвердил, что город пуст, жители исчезли.
«Но таково было упорство Наполеона, что он упрямился и ждал еще. Наконец один офицер, решив понравиться или будучи убежден, что все, желаемое императором, должно было совершиться, проник в город, захватил пять или шесть бродяг, довел их, подталкивая их впереди себя своей лошадью, до самого императора и изобразил, что это он привел депутацию. По первому же ответу этих несчастных Наполеон увидел, что перед ним — только жалкие поденщики», — писал впоследствии граф де Сегюр, очень преданный Наполеону, но к тому же правдивый человек.
Тем временем конница Мюрата осторожно продвигалась по Арбату к Кремлю.  Все было тихо, глухо, мертво. Французы рассказывали потом, что им странно и дико было ощущать себя среди громадного города, двигаясь мимо окон и дверей бесчисленных домов бесконечных улиц, как в пустыне. Они отчетливо понимали, что люди не спрятались, а что эти дома и дворы пусты, что никого в городе нет.
(На самом деле несколько тысяч человек  разного люда осталось в Москве. Тут были, во-первых, просто не успевшие бежать или не имевшие к тому никаких материальных средств и возможностей, во-вторых, иностранцы (французы, швейцарцы, итальянцы, поляки, немцы), надеявшиеся на благосклонность победителя, в-третьих, раненые русские солдаты и офицеры, без вины, застрявшие в Москве. Но эти несколько тысяч человек тонули и исчезали в пустоте огромного мертвого города).
Кавалерия шла осторожно, опасаясь засады, внезапного нападения ждали на каждом углу. Но молчание царило и час и другой, пока бесконечными потоками французская армия вливалась в город. К вечеру Наполеону доложили, что город занят французскими войсками без сопротивления. Было уже поздно, и император решил провести эту первую ночь в Москве не в Кремле, а в одном из брошенных домов у Дорогомиловской заставы, где он находился со свитой после того, как покинул Поклонную гору.
Вошедшие же в город французы были потрясены: они не ожидали увидеть ничего подобного в «варварской Московии». Сохранилось перехваченное казаками письмо одного из офицеров наполеоновской армии:
«Мы вошли в город с надеждой найти там жителей и отдохнуть от дурных бивуаков, но там никого не было, кроме французов и иностранцев, которые не хотели уходить вслед за русскими. Все было спокойно, и ничто не предвещало ужасных событий, которые должны были последовать. При входе в Москву меня охватило удивление, смешанное с восхищением, потому что я ожидал увидеть деревянный город, как многие о том говорили, но, напротив, почти все дома оказались кирпичными и самой изящной и самой новой архитектуры. Дома частных лиц похожи на дворцы, и все было богато и великолепно. Нас поместили в очень хорошей квартире».
Французы буквально не могли поверить своим глазам, бродя по громадной столице и видя, что она пуста. Зловещее и дикое это было впечатление.
«Вступая вслед за пехотой, я проходил через громадные площади и улицы. Я заглядывал в окна каждого дома и, не находя ни одной живой души, цепенел от ужаса. Изредка мы встречали кавалерийские полки, мчавшиеся во весь опор по улицам и также никого не находившие… Я громко заявлял, что город покинут жителями; теперь еще я без смеха не могу вспомнить, каким наставительным тоном мне отвечал капитан Лефрансэ:
- Подобным образом больших городов не покидают. Эти канальи попрятались, мы их разыщем, и они будут перед нами стоять на коленях!»  — писал впоследствии один из французских офицеров.
По свидетельству ближайшего окружения Наполеона, император был очень мрачен. «Какая страшная пустыня!» — воскликнул он, глядя на мертвые улицы. Совсем не так он въезжал во все европейские столицы и в столицу африканскую, Александрию. Еще перед его отходом ко сну в дом, занятый им, явились один за другим несколько адъютантов и ординарцев. Они прибыли из разных, далеких одна от другой частей города, а между тем докладывали об одном и том же: в городе начинаются пожары.
Первой мыслью Наполеона было то, что его солдаты, расположившись в пустых домах, были неосторожны с огнем, поскольку явно увлеклись грабежами и прочими интересными занятиями. Император призвал маршала Мортье, которого назначил в этот день военным губернатором Москвы, и грозно приказал ему немедленно прекратить грабежи
- Вы мне отвечаете своей головой за это! — прибавил Наполеон.
Но он не успел лечь спать, как получил сообщение о том, что загораются дома, куда никто из французских солдат не только не входил, но где и поблизости еще никаких французов не было. Например, Гостиный двор, средоточие московской торговли, а вместе с ним – практически весь центр Москвы. Был сильный ветер, разносивший искры далеко по сторонам, так что восходящее солнце явило очень впечатляющее зрелище огромного пылающего костра.
Тем не менее, Наполеон принял решение ехать в Кремль: он был так поражен видом с Поклонной горы, что хотел разглядеть это чудо поближе. Тем паче, что уже написал императрице о своих первых впечатлениях:
«Город так же велик, как Париж. Тут 1600 колоколен и больше тысячи красивых дворцов, город снабжен всем. Дворянство уехало отсюда, купцов также принудили уехать, народ остался... Неприятель отступает, по-видимому, на Казань. Прекрасное завоевание — результат сражения под Москвой».
Слишком скоро Наполеон убедился, что результаты Бородинского сражения не столь уж прекрасны, что народу в Москве практически не осталось, и что пожары охватили уже полгорода, причем не предпринимается практически никаких попыток их потушить.
Загорелся винный двор, взорвался пороховой магазин, горели Новые Торговые Ряды, потом разом в нескольких местах запылали дома, церкви, фабрики...
Из письма французского офицера:
«…Эти пожары продолжались целых шесть суток, так что нельзя было различить ночи от дня. Во все же сие время продолжался грабеж. Французские солдаты, а за ними и французские мародеры вбегали в дома и тащили все, что уцелело от огня. Брали белье, шубы, даже женские салопы… Нередко случалось, что идущих по улицам обирали до рубахи, а у многих снимали только сапоги, капоты или сюртуки. Если же найдут какое сопротивление, то с остервенением того били, и часто до смерти… Кое-кто из солдат прибегал и к пыткам, особенно пытали церковных служителей, так как были убеждены, что они куда-то припрятали церковное золото и серебро… Схваченных на улице заставляли работать, носить за собой мешки с награбленными вещами, а также таскать с дороги мертвых людей и лошадей…»
Русский очевидец, генерал Тутолмин, оставшийся в Москве, докладывал императору Александру:
«…Пожары начались 14 сентября вечером, через несколько часов после вступления конницы Мюрата в город, а уже на следующий день были весьма увеличены зажигателями... Жестокости и ужасов пожара я не могу вашему императорскому величеству достаточно описать: вся Москва была объята пламенем при самом сильном ветре, который еще более распространял огонь, и к тому весьма разорен город».
Роль графа Ростопчина в возникновении московского пожара несколько преувеличена, тем более, что к концу жизни он это категорически отрицал и даже издал брошюру о причинах этого пожара, где всячески открещивался от каких-либо своих конкретных действий. С другой стороны, сохранилось официально донесение одного из его подчиненных:
«…14 сентября в 5 часов пополуночи граф Ростопчин  поручил мне отправиться на Винный и Мытный дворы, в комиссариат... и в случае внезапного вступления неприятельских войск стараться истреблять все огнем, что мною исполняемо было в разных местах по мере возможности в виду неприятеля до 10 часов вечера...».
Истина, по-видимому, находится где-то посередине. Ведь и независимо от распоряжений Ростопчина могли найтись люди, которые остались в Москве и с риском для жизни решили уничтожить все, лишь бы ничего не досталось врагу. Это очень в духе доведенных до отчаяния русских – гори оно все синим пламенем! Наконец, безусловно очень много пожаров возникло при хозяйничанье солдат французской армии в покинутых домах и лавках, где были найдены огромные запасы спиртных напитков. Пьянство уже с первых дней во французском войске шло невообразимое, а манера французов разводить костры посреди жилых помещений или в церквях явно не могла довести до добра.
Но все это оказалось лишь прелюдией к тому кошмару, который начался впоследствии. Центр города с Кремлем еще был пока не затронут, или, точнее, мало затронут. Вступивший в Кремль Наполеон со свитой оказался разбуженным среди ночи ярким светом, бьющим во все окна. Вид из них был один: огромные вихри пламени, улицы, превратившиеся в огненные реки, дворцы, большие дома, горящие огромными кострами. Страшная буря раздувала пожар и гнала пламя прямо на Кремль, завывание ветра было так сильно, что порой перебивало и заглушало треск рушащихся зданий и вой бушующего пламени.
В Кремле находились не только император со свитой и со старой гвардией, тут же был привезенный накануне французский артиллерийский склад. Был в Кремле и пороховой склад, брошенный русским гарнизоном вследствие невозможности вывезти его. Другими словами, пожар Кремля грозил полной и неизбежной гибелью находившимся в нем людям.  А ветер все крепчал, и направление его не менялось. Уже загорелась одна из кремлевских башен. Нужно было уходить из Кремля, не теряя ни минуты.
Наполеон какое-то время молча смотрел в окно, потом воскликнул:
- Это они сами поджигают. Что за люди! Это скифы! Варвары! Какое страшное зрелище!
Действительно, в бурной жизни императора и полководца ничего подобного никогда не случалось: все ужасы сражений на поле боя отступали перед этим апокалипсическим зрелищем.
- Это превосходит всякое вероятие, — сказал Наполеон, обращаясь к Коленкуру. — Это война на истребление, это ужасная тактика, которая не имеет прецедентов в истории цивилизации... Сжигать собственные города!.. Этим людям внушает демон! Какая свирепая решимость! Какой народ! Какой народ!
Возможно, именно в эти минуты император понял, какую ошибку совершил, вторгнувшись в Россию. Роковую, фатальную ошибку, усугубившуюся стремлением во что бы то ни стало овладеть Москвой и Кремлем. Возможно…
А возможно – и нет. Ведь уже в самом конце жизни, беседуя на острове Святой Елены с доктором О’Мира, Наполеон говорил  о пожаре Москвы, о том, как громадные валы крутящегося пламени, как волны разъяренного огненного океана то вздымались к пылавшему небу, то снова низвергались вниз. Но он не сразу оценил все результаты этой катастрофы, не предугадал далеких еще пока последствий своего кровавого нашествия на Россию, не предвидел, что пылающая Москва подожжет всю порабощенную и раздавленную им Европу.
Свита на коленях умоляла императора покинуть обреченный Кремль. Но Наполеон все медлил. Еще накануне, войдя впервые во дворец, он сказал, обращаясь к свите:
- Итак, наконец, я в Москве, в древнем дворце царей, в Кремле!
Он прекрасно знал значение Кремля в русской истории и не хотел покидать его, пожив в нем только сутки, да и то неполные. Но рассуждать было нельзя: пожар с каждой минутой грозил объять дворец и отрезать все выходы. Император решил перейти в Петровский дворец, тогда стоявший еще вне городской черты, среди чащи и пустырей.
Он вышел из дворца в сопровождении свиты и старой гвардии, но все чуть было не погибли при этой попытке спасения. Вице-король, Сегюр, Бертье, Мюрат шли рядом с императором. Они навсегда запомнили этот выход из Кремля.
Вот знаменитое воспоминание графа де Сегюра:
“Нас осаждал океан пламени: пламя запирало перед нами все выходы из крепости и отбрасывало нас при первых наших попытках выйти. После нескольких нащупываний мы нашли между каменных стен тропинку, которая выходила на Москву-реку. Этим узким проходом императору, его офицерам и его гвардии удалось ускользнуть из Кремля. Но что они выиграли при этом выходе? Оказавшись ближе к пожару, они не могли ни отступать, ни оставаться на месте. Но как идти вперед, как броситься в волны этого огненного моря? Те, которые пробегали по городу, оглушенные бурей, ослепленные пеплом, не могли распознать, где они, потому что улицы исчезали под дымом и развалинами. Однако приходилось спешить. С каждым мигом вокруг нас возрастал рев пламени. Единственная извилистая и кругом пылающая улица являлась скорее входом в этот ад, чем выходом из него. Император, не колеблясь, пеший, бросился в этот опасный проход. Он шел вперед сквозь вспыхивающие костры, при шуме трескающихся сводов, при шуме от падения горящих бревен и раскаленных железных крыш, обрушивавшихся вокруг него. Эти обломки затрудняли его шаги... Мы шли по огненной земле, между двумя стенами из огня. Пронизывающий жар жег нам глаза, которые, однако, приходилось держать открытыми и устремленными на опасность. Удушающий воздух, пепел с искрами, языки пламени жгли вдыхаемый нами воздух, дыханье наше становилось прерывистым, сухим, коротким, и мы уже почти задыхались от дыма...»
Наполеон благополучно добрался до Петровского путевого дворца, но все время пребывал в самом мрачном настроении.
- Это предвещает нам большие несчастья, — произнес он как-то, глядя на развалины и дымящийся мусор, в который обратился город его честолюбивых мечтаний.
Он еще не знал тогда, что мир с Россией для него не только труден, но невозможен, и что война, которую он считал со взятием Москвы оконченной, для русского народа после гибели Москвы только еще начинается.
Свита и части армии, которые вышли во время пожара к Петровскому дворцу, подобно императору,  целыми часами глядели на пылавшую Москву.
«Это было устрашающее зрелище, — писал очевидец-француз, — этот пылающий город. Ночью видна была линия огня, больше чем в милю длиною. Казалось, это — вулкан со многими кратерами. В течение трех дней, пока продолжался пожар, мы оставались в Петровском дворце. На четвертый день мы вернулись в город и увидели там только развалины и пепел. Кремль сохранился...»
Казавшийся обреченным Кремль действительно каким-то чудом сохранился, хотя и сильно пострадал. Чудом было и то, что в этом огромном костре погибло сравнительно мало французских солдат, которые и при пожаре увлеченно занимались повальным грабежом домов и лавок. Но это привычное для победителей занятие больше напоминало пир во время чумы.
Вот что писал один из оставшихся в Москве русский:
«Опустошение и пожары продолжаются... Своевольства столь велики, что были наказываемые, но теперь сам Себастиани приносящим жалобы признается, что он не в силах их удержать. Все французы ежедневно пьяны после обеда, и жители их убивают, тогда их зарывают ночью. Но число сих жертв невелико... Французы опечалены и ожесточены, что не требуют у них мира, как Наполеон обещал при занятии Москвы, а потому разорением и грабежами думают к миру их понудить... У жителей отнимают рубашки и сапоги, мучат их разными работами, не кормя. Иногда они умирают от голода и усталости. Удивительно, что у самих французов бегут ежедневно по сто и более солдат, за ними нет никакого присмотра, и они не слушают начальников. Ежедневно расстреливают их за неповиновение».
Расстрелы поджигателей, или, вернее, тех, кого угодно было счесть поджигателями, начались уже на второй день пожаров. На третий день  начал действовать военно-полевой суд под председательством генерала Мишеля. На первый раз судили 26 человек, из коих расстреляли 10, а относительно прочих 16 сделано любопытнейшее в своем роде постановление:
«Военная комиссия, уважив, что они не довольно изобличены, осуждает их к тюремному заключению».
Первые 10 были столь же «не довольно изобличены», и почему сделано было такое отличие, непонятно. Расстрелы продолжались и в следующие дни, причем уже никого не приговаривали к тюремному заключению – да и куда было заключать арестантов? Происходили очень часто и простые убийства, производимые солдатами-грабителями под предлогом самозащиты при сопротивлении арестуемых «поджигателей». Сам Наполеон признавал, что расстреляно 400 «поджигателей», но эта цифра явно занижена.
Императору, разумеется, доносили о неистовых грабежах, которыми занималась его армия, особенно баварцы, вестфальцы, итальянцы. Он знал, что и в чисто французских частях немало людей занимается грабежом. Что вместо зимних квартир, которые он обещал своей армии, перед нею обгорелые остатки большого города, дымящееся пожарище — это ему тоже было уже ясно. Как в Европе отнесутся к пожару Москвы? Как посмотрят там на эту удачу русских, вырвавших у императора буквально из рук его добычу?
Но в письмах к императрице Марии-Луизе, Наполеон старательно лакирует действительность, зная, что содержание писем станет известно многим:
«Мой друг, я тебе писал из Москвы. Я не имел понятия об этом городе. Он заключал в себе пятьсот таких же прекрасных дворцов, как Елисейский дворец, меблированных на французский лад с невероятной роскошью, несколько императорских дворцов, казармы, великолепные госпитали. Все это исчезло, огонь пожирает это вот уже четыре дня. Так как все небольшие дома граждан деревянные, то они загораются, как спички. Губернатор и сами русские в ярости за свое поражение зажгли этот прекрасный город. Двести тысяч обитателей в отчаянии, на улице, в несчастье. Однако для армии остается достаточно, и армия нашла тут много всякого рода богатств, так как в этом беспорядке все подвергается разграблению. Для России эта потеря огромна, ее торговля испытает от этого большое потрясение. Эти негодяи довели свою предосторожность до того, что увезли или уничтожили пожарные насосы… Осталась только треть домов. Солдат нашел достаточно провизии и товаров, у него есть припасы, значительное количество французской водки».
Этот искусственный оптимизм с постоянным повторением “мои дела хороши” был рассчитан для парижского двора и для Европы. Император знал очень хорошо со времени пожара и гибели Москвы, что дела его вовсе не идут так, как он рассчитывал и рекламировал теперь перед Европой. На самом деле первой и главнейшей целью Наполеона теперь был немедленный мир с императором Александром. Мир любой ценой.
Об этом надо было думать раньше и «хватать Россию за ноги», то есть идти на Киев. А еще лучше – вообще не трогать Россию и сосредоточиться на борьбе с Англией. Захват Москвы, увы, стал роковым моментом в доселе блистательной военной деятельности Наполеона.
Император Александр как раз меньше всего думал о мире. Он получил короткую записку от Кутузова только через два дня после вступления неприятеля в столицу. Фельдмаршал объяснял в ней оставление Москвы ослаблением армии после Бородинской битвы и завершал свое донесение следующей фразой:
«Осмеливаюсь всеподданнейше донести вам, всемилостивейший государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России».
После этого лаконического письма фельдмаршал умолк. Правда, дал возможность царю услышать устный доклад, послав в Санкт-Петербург некоего полковника Мишо, француза и сардинского дворянина, поступившего на русскую службу после того, как Сардинское королевство было завоевано Бонапартом. Мишо не утаил ничего, рассказывая о трагедии Москвы, но он понятия не имел о дальнейших планах фельдмаршала.
Растерянность при петербургском дворе, в царской семье, в дворянстве, в купечестве, в простом народе была очень большая. Не пойдет ли Наполеон из Москвы на Санкт-Петербург? Сумеет ли Кутузов добиться столь желанной победы? И где произойдет следующая решающая битва?
Сестра царя Екатерина Павловна, находившаяся в Ярославле, заклинала брата не заключать мира:
«Москва взята... Есть вещи необъяснимые. Не забывайте вашего решения: никакого мира, — и вы еще имеете надежду вернуть свою честь... Мой дорогой друг, никакого мира, и если бы вы даже очутились в Казани, никакого мира!» — так писала царю его сестра, справедливо считавшаяся одной из умнейших женщин России того времени.
Александр поспешил ответить сестре, что он и не думает о мире.
«Удостоверьтесь, что мое решение бороться более непоколебимо, чем когда-либо. Я скорее предпочту перестать быть тем, чем я являюсь, но не вступать в сделку с чудовищем, которое составляет несчастие всего света... Я возлагаю мою надежду на бога, на восхитительный характер нашей нации и на мое постоянство в решимости не подчиняться ярму».
Александр, как и все русские, испытывал естественные в такой ситуации чувства гнева, горечи, оскорбленного самолюбия, наконец. Но, кроме того, он понимал, что второго Тильзита, особенно теперь, ему не простят и еще задолго до начала войны был абсолютно убежден в том, что уж если ее не избежать, то ему придется или победить, или потерять престол. А о том, что в России с потерей престола обычно теряют жизнь, он великолепно знал на примере отца и деда. У Александра просто не было выбора.
Еще за полтора года до пожара Москвы, в 1811 году, Александр беседовал с наполеоновским послом Коленкуром, причем Наполеон знал об этом разговоре. Коленкур, герцог Виченцский, так передает слова российского императора:
«Скажите императору Наполеону, что земля тут трясется подо мною, что в моей собственной империи мое положение стало нестерпимым вследствие его нарушения трактов. Передайте ему от моего имени это честное и последнее заявление: раз уже начнется война, — ему, Наполеону, или мне, Александру, придется потерять свою корону».
Это не было фразой, а вполне соответствовало глубокому убеждению царя, да едва ли расходилось и с объективной истиной. И в Кремле Коленкур напомнил Наполеону об этой беседе, подчеркнув невозможность заключения мира для Александра.
Самого Александра незачем было и убеждать в том, что для него самого было давным-давно ясно. Император понимал: ему простят, что он сидит в Петербурге, когда русская армия истребляется на Бородинском поле, ему простят гибель Смоленска, гибель Москвы, потерю пол-России, но мира с Наполеоном не простят. Настал момент решать, кому из двух императоров потерять корону.
Настроения народа были несравненно более искренними и непосредственными. Один из очевидцев писал, что видел «к стороне Москвы сильное зарево, но мало похожее на зарево обыкновенное, а к концу горизонта весь воздух казался как бы раскаленным докрасна столбом, который простирался от земли до неба и казался как бы колеблющимся или дрожащим... Смотря на это, не можно было выразить тех чувств, какие были тогда в душе. Страх, жалость и ужасная неизвестность приводили в какое-то оцепенение».
«Страх» и «жалость» не выражают того впечатления, которое пожар произвел на крестьян, о чем единогласно свидетельствуют нам сохранившиеся документы. Когда в октябре генерал Лористон, посол Наполеона, жаловался Кутузову на «варварское» отношение русских крестьян к французам, то старый фельдмаршал в извинение и объяснение этого факта сказал, что русские крестьяне относятся к французам так, как их предки относились к монголам.
Лористон был недоволен этим сравнением цивилизованной армии его величества императора и короля с полчищами Чингисхана, но оно очень точно передает психологию русского крестьянина, видящего, как огромная вооруженная орда ворвалась в его отечество и не перестает терзать, грабить, жечь и обливать его кровью. «Татарское разорение» — именно так вспоминали долго подмосковные крестьяне наполеоновское нашествие.
Наполеон, осознав, что продовольствие на которое он рассчитывал, сгорело, и он оказался с громадным войском в осажденной крепости зимой без топлива и припасов, был вынужден уйти из Москвы, но маршрут отступления выбирал уже не он. А на этом маршруте его армию изрядно проредили партизанские отряды, крестьяне и, конечно, мороз. Но это всем известно.
Менее известен тот факт, что  Наполеон все-таки послал шестидесятитысячный корпус с пушками на Санкт-Петербург, но возле Валдая французы заблудились и, от греха подальше, вернулись к Москве, а затем бежали из нее вместе со всеми.
После Бородина и гибели столицы стремление уничтожить захватчиков сделалось всенародным в полном смысле слова. Война 1812 года стала Отечественной войной. Наполеон рассчитывал захватом Москвы устрашить Россию и поставить ее на колени, но жестоко ошибся.
Хуже того – ошибся непоправимо.

Примечание. Строго говоря, только нахождение иностранных завоевателей в Москве и потрясло россиян так сильно: память о татаро-монгольских нашествиях успела ослабнуть за пять с лишним веков. Но за это же время в  Москве неоднократно случались страшнейшие пожары, истреблявшие чуть ли не весь город.
Москву много раз жгли татары, а в XVII веке - поляки. Но гораздо чаще пожары происходили по неосторожности самих москвичей. Деревянная Москва каждые 20-30 лет выгорала чуть не дотла.
В 1365 году при Дмитрии Донском город был опустошен страшным пожаром, известным под именем всесвятского, потому что он начался от церкви Всех Святых, стоявшей близ нынешнего храма Христа Спасителя и разобранной при его постройке.
«Загореся сверху (Москвы-реки), от Чертолья, и погоре посад (нынешний Китай-город) весь, Кремль и Заречье». Предшествующая засуха и сильнейший ветер в день пожара способствовали его распространению. Головни и даже целые бревна с огнем перекидывало через 10 дворов. В одном месте заливали огонь, а в десяти разгоралось снова. В какие-нибудь два часа город сгорел, и никто из жителей не успел спасти своего имущества».
В 1367 году Кремль уже был обнесен белокаменными стенами с башнями и воротами. Но столица еще дважды горела при княжении сына Дмитрия Донского, Василия Дмитриевича. В отличие от городов Европы лишь немногие строения Москвы были сделаны из камня, поэтому русская столица чаще других страдала от пожаров.
При Иване III в 1493 году  случился очередной пожар, от которого выгорело пол-Москвы. Один из самых страшных пожаров случился в 1547 году. Он начался около полудня с церкви Воздвижения на Арбате и сжег все Занеглименье. Поднявшийся сильный ветер быстро донес его до Москвы-реки, оттуда - в Кремль, где загорелись Успенский собор, царский дворец, казенный двор, Оружейная палата, потом Благовещенский собор, царские конюшни.
Царь с супругой и боярами удалились в Воробьево. Погорели Чудов и Вознесенский монастыри. Еще одна пороховая башня Кремлевской стены взлетела на воздух. Пожар перекинулся на Китай-город и истребил оставшееся от первого пожара. Погибло много храмов, причем была утрачена масса древних книг, икон и драгоценной церковной утвари, даже Мощи Святых истлели. Москвичи обвинил в бедствии семейство Глинских, а именно приписали его волшебству бабки Ивана Грозного.
Самый страшный пожар случился в 1571 году, когда к Москве подошли войска крымского хана Девлет-Гирея. Ордынцы подожгли Москву, и ветер быстро разнес пламя по всей ее территории. Многие из ордынцев, которые пытались грабить богатые монастыри и церкви, гибли в огне и задыхались в дыму.
В подземельях и крепостных башнях взрывались пороховые склады. От невероятного жара разрушались каменные строения и падали колокола. Город пылал 6 часов и выгорел полностью. Это бедствие ужаснуло самих поджигателей. По словам одного из англичан, живших тогда в Москве, город был завален человечьими и лошадиными обгоревшими трупами, и очистить его невозможно было за два месяца. После пожара Москва уменьшилась в два раза, а все ее население составляло едва 30 тыс. человек, то есть сократилось по сравнению с допожарным во много раз.
В следующий раз сильно пострадала Москва в Смутное время. В 1611 году великая столица за два дня была обращена в грязь и пепел солдатами польского короля. Через несколько лет, при царе Михаиле сгоревшая в этом пожаре деревянная стена вокруг Скородома была заменена Земляным валом.
«19 июля 1701 года в 11-м часу, волею Божиею учинился пожар: загорелись (в Кремле) кельи в Новоспасском подворье; и разошелся огонь по всему Кремлю, выгорел царев двор весь без остатку; деревянныя хоромы и в каменных все нутри, в подклетях и погребах - все запасы еды и питья… Всякое деревянное строение сгорела без остатку, также и дом святейшего патриарха и монастыри, а на Иване Великом колоколы многие от того пожара разселись… Во время пожара монахов, монахинь, священников и мирских людей погибло много в пламени. Огонь был так велик, что им уничтожены были Садовническая слобода и государевы палаты в саду. Даже струги и плоты на Москве-реке погорели без остатку. В Кремле невозможно было ни проехать на коне, ни пешком пробежать от великого ветра и вихря… И земля сырая горела на ладонь толщиною».
Это уже Петровские времена.  А 28 мая 1737 года случился особенно сильный пожар - сгорел даже Кремль. По преданию, первым загорелся дом Милославских за Боровицким мостом, от свечки, которую поставила перед бумажной иконкой кухарка. Отсюда пошло выражение: «Москва сгорела от копеечной свечки». Ветер был сильный, а время сухое. Пожар впоследствии был назван Троицким, так как случился в день святой Троицы.
Именно во время этого пожара раскололся только что отлитый и еще находящийся в земляной яме Царь-колокол - при тушении водой загоревшейся и обрушившейся кровли из-за разницы температур от него откололся кусок весом 700 пудов.
Следующий крупный пожар случился в Москве в 1748 году, потом – в 1784 году.
Так что пожар 1812 года вовсе не был чем-то из ряда вон выходящим. Просто он произошел во время другого бедствия – войны, и москвичи не тушили домов, а, напротив, сами их поджигали. В огне погибли тысячи москвичей, в том числе не менее двух тысяч раненных русских солдат и офицеров, не успевших эвакуироваться.
Последствия этого пожара ликвидировались двадцать лет. Улицы были сделаны прямыми, было проложено бульварное кольцо. Центр застроили каменными зданиями, именно тогда появилось много зданий в стиле классицизма, до сих пор украшающие Москву.
Как заметил грибоедовский Скалозуб, глядя на Москву «пожар способствовал ей много к украшенью».
Замечание циничное, но верное.