Зеркало ч. 10

Неправда, что месть должна быть холодной и бесстрастной. Так теряется огромная часть ее очарования. Чувства должны кипеть, разум разрываться от мыслей, а сердце колотиться, как у бегуна после марафона. Внутренний холод убивает сам смысл мести. Бесстрастному человеку все равно что делать: мстить, играть в рулетку, ковыряться в носу или есть котлету. Только страсть не оставляет выбора. Если в мести нет страсти, то она превращается в долг, а что может быть скучнее и навязчивее этого понятия?
Да, я знал, что меня обманули, провели не просто так, по ошибке, а намеренно, насмехаясь и издеваясь над моей доверчивостью. В то же время, я получил удовлетворение, о котором и не смел догадываться ранее. Это как побочный эффект от лекарства, приносящий больше, чем его прямое действие. И вот этот побочный эффект смел весь мой справедливый гнев и обиду в дальний темный угол. Поэтому, когда Фе явилась за своими долгожданными продуктами, мне пришлось здорово напрягаться, чтобы изобразить негодование. Актер из меня, конечно, неважный, вообще никакой, и она это, видимо, скоро почувствовала. 
Я ровным и, как мне показалось, надменным, тоном высказал ей все, что думаю о ее выходке и ей самой. Она будто испугалась и начала извиняться и каяться, что вовсе не хотела меня разыграть. Столько извинений за каких-то несколько минут я больше никогда ни от кого не слышал. Она воздевала руки, что-то лепетала, делала недоуменные глаза, но чем дольше длился этот балаган, тем больше мне казалось, что в ее извинениях не больше правды, чем в моем негодовании. Наконец, я резко прервал этот спектакль:
- Ладно, хватит. Я понимаю, что даже высшие силы могут ошибаться.
- Вы это серьезно? Вы считаете мня высшей силой? – спросила она по-детски резво, как школьница, желающая быть самой успевающей и самой заметной в классе.
Она приподнялась на стуле, встряхивая свое дурацкое розовое в белый горошек платье, приблизила свое лицо к моему, словно пытаясь разглядеть в моем облике явные признаки идиотизма. И, будто найдя искомое, она вдруг рассмеялась:
- Высшие силы не тратят время на разговоры или размышления, они просто творят или разрушают.   
- Вы хотите сказать, что они неразумны и слепы? – возразил я, втайне надеясь выведать у нее что-нибудь интересное.
- Ну почему сразу слепы и неразумны? У вас же есть глаза, есть разум. – Она сделала небольшую паузу, еще раз пристально поглядев на меня, и добавила »важное» уточнение. – Какой никакой разум.
Я сделал вид, что не понял ее слишком прозрачного намека и с любопытством слушал дальше. Она продолжала:
- Вы чувствуете, вы мыслите, вы ощущаете. Вы есть глаза, разум и нервы высшей силы, как и я, как и ваши соседи, как все. Хаос смотрит на себя нашими глазами и черпает знания о себе посредством наших умов. И вы, и я, и все в этом мире до мельчайшей частицы – его тело и душа. Он не зол, и не добр, он просто есть. Он сцепление случайностей и железных правил, из которых эти случайности рождаются, но предсказать их невозможно, как невозможно протереть тряпочкой звезды, когда они тусклы и свет их слаб. Он – все и даже ничто – это тоже он. Нет ничего на свете, что бы не было им.
Она сделала руками широкий жест, будто охватывая своими ручонками весь мир и показывая вездесущность и силу хаоса.
- Он творит миры и разрушает их, он то убыстряется, то замедляется, он то горячий, то холодный и никто не может сказать точно каким он будет через минуту. Мы удивляемся ему и через нас он сам удивляется себе и восхищается собой, словно глядится в зеркало. Он не способен на чувство, ибо он сам есть чувство. Он не способен на мысль, ибо он сам есть мысль. Глупо задавать ему вопросы и ждать от него ответа, ибо он сам есть вопрос и ответ. Глупо искать с ним сближения и контакта, ибо сама наша жизнь, наше дыхание, кровообращение, сокращение мышц, движение воли и ума есть сближение и контакт с ним. Ибо он есть мы, а мы есть он. И ничего не существует вне его.
Она замолчала. Чего - чего, а вот изложения краткого курса метафизики я от нее точно не ожидал. Мне захотелось выпить чаю или что-нибудь съесть, потому что я не знал, что ей ответить, и единственной моей целью было чем-то занять свой рот, чтобы скрыть факт своего невежества и пустоты. Впрочем, она и не ожидала, что я начну спорить и описывать какую-то свою модель вселенной, где бог звался Владимиром Петровичем, с сегодняшнего дня являлся негром и был моим директором. Если бы я был способен на такое  - вот это был бы номер еще тот, и он затмил бы собой ее восхищенную речь. Но поскольку я был я, оставалось жевать бутерброд. Вероятно, феиному хаосу было очень скучно со мной и ему приходилось терпеть факт моего существования в нем, а его во мне. Хотя, ему, наверное, было все равно, раз он позволял мне снимать жилье, ходить на работу и жевать бутерброды.
Некоторое время мы оба отмалчивались, но потом меня осенило:
- А что же будет с директором? Он так и останется негром?
- Вы что, расист?
- Да нет. Ни в одном глазу. Но как-то… Что дальше-то?
- Да не беспокойтесь вы. Ничего плохого не будет с вашим директором. Мы вообще плохих вещей не делаем. Все в моем мире – исключительно добрые и миролюбивые существа. И я, поверьте, не исключение, иначе просто не жила бы там ни минуты. На утро чернота сойдет и будет ваш этот как там его как новенький. А главное, что все пройдет без вреда здоровью, если он, конечно, по глупости сам себе не навредит и не начнет глотать какие-нибудь таблетки и подставлять руководящую ягодицу под уколы.
- А что в вашем мире все курят? – спросил я, успокоившись и решив сменить тему.
- Да что вы привязались с этим курением?  - возмутилась она. – Я же простые сигареты курю, а не гашиш или кокаиновую пасту. Ну не приветствуется это у нас. Ну и что? Это же не преступление.
- Где вы все-таки живете? – продолжал я любопытствовать, ведь моих знаний о ней хватило бы на один абзац.
- В жилом помещении,  - ответила она уклончиво. – Я же не похожа на бомжа?
И она руками разгладила на себе платье, как бы подчеркивая элегантность и изысканность своих одеяний, которые, по ее мнению, могли принадлежать чуть ли не особе из царственной фамилии. Мне же так не казалось. Платье, как платье. Такие сейчас разве что в детском саду встретишь. 
- Откуда мне знать, где живут феи? Может вы в шкафу, как моль, обитаете и шубы, купленные за годовую зарплату, втихомолку грызете, - я старался говорить как можно обиднее, чтобы вызвать ее возражения, в которых она могла выболтать больше, чем хотела бы, но она не повелась на провокацию.
- Если бы я ела шубы, зачем же тогда просила вас купить макароны?
- Черт, я совсем забыл. Я купил все, что вы просили. Так что можете забирать и наслаждаться своими макаронами в шкафу, в тумбочке, в кошачьей заднице или где вы там живете…
Она ничуть не обиделась, а только опустила глаза и тихо произнесла:
- Спасибо.
- Не за что.
- Извините, я очень виновата перед вами. Я на самом деле благодарна вам и не хотела причинить зла или посмеяться. Я и правда ошиблась. Вот что бывает, когда так редко применяешь волшебство. Квалификация теряется. Нам у себя волшебство не так уж и нужно. Да и не очень-то интересно быть волшебником там, где все волшебники и творить чудеса там, где все – чудо.
- А почему бы вам всем не жить с людьми, среди людей?
- Что вы, что вы! – замахала она руками, будто я предложил ей выпить цианистого калия. – Сами подумайте что из этого получится. Это же будет сплошной кошмар и ужас! Люди завалят нас своими желаниями, но исполняя желания любого – а отказать мы не вправе – мы запросто нарушим порядок вещей в вашем мире. Так быть не должно. Человек есть часть творящего начала хаоса, его рабочий инструмент, его кирка и заступ, его молоток и гвоздь, его лопата и его скальпель. Что будет, если желания человека будут так вот просто исполняться по взмаху руки. Он перестанет творить и вековечный порядок хаоса нарушится. Да и мало ли что могут желать люди! Ведь многие хотят такого, чего лучше даже не упоминать. А это уже будет зло, творить которое мы не должны. Да и за себя мы боимся. Как изменит нас самих постоянное пребывание в мире людей? И не найдутся ли среди людей те, кто пожелает нам зла и захочет нас уничтожить, извести на корню? Мы не уверены, что все нас поймут правильно. Нет, нам незачем жить в среде человечества. Так лучше и для нас, и для вас.
- Тогда я не пойму  - к чему вам волшебство, если вы его почти не применяете? И каков смысл в самом вашем существовании?
- Все в хаосе имеет свое место и смысл и ничего не имеет места и смысла, но вам, похоже, этого не понять, - ее жуткие насекомые глаза посмотрели на меня с укоризной. – Мы все же изредка появляемся в мире людей, так как на самом деле не можем обходится без него и изредка совершаем чудеса. Можно сказать, что эта наша обязанность. Форма благодарности, что ли. Вы, наверное, думаете, что мы живем в чудесной стране, где все сияет радостью и благополучием, но уверяю вас, вы ошибаетесь. Нам очень, очень тяжело и неуютно. И если бы не люди, мы и вовсе исчезли бы в небытие. Но вам не понять и этого.
На мгновение мне показалось, что голос ее дрогнул, и что она вот-вот расплачется. Слова ее были настолько искренни, что мне стало жаль ее, хотя я действительно не понимал почему я должен ее жалеть. Мое сочувствие родилось как ответ на ее чувства, но мой разум ровным счетом ничего не мог объяснить.
- Давайте прощаться на сегодня, - сказала она таким голосом, будто ей сейчас нужно лететь на чьи-то похороны.- И еще раз большое вам спасибо за продукты. Я постараюсь исправить свою ошибку. Даю честное слово. Я что-нибудь придумаю до завтра.
- Нет, нет, не стоит беспокоится. Обойдусь как-нибудь, - заговорил я скороговоркой, думая про себя, что лучше уж обойтись без ее волшебства, чем случайно кокнуть директора каким-нибудь волшебным зельем.
- Но я все-таки побеспокоюсь. В конце-концов я вам обязана. До свиданья. И прошу вас – не провожайте меня.
Она легко взяла казавшуюся неподъемной для нее сумку с продуктами и быстро выпорхнула вон. Крошки со стола упали на пол, несомые ветром, поднятым ее крыльями.
Она оставила меня в большей задумчивости, чем когда-либо после наших с нею бесед. Вскорости за стеной начался обычный для соседей сеанс многоэтажного мата. Словесные небоскребы взмывали вверх со скоростью ракеты и тут же опадали вниз, прерываемые звуком пощечин и пинков.
В последнее время я перестал обращать на это внимание, так как был поглощен своими впечатлениями от встреч с Фе. Но в этот раз я решил отвлечься от своих мыслей – все равно от них не было никакого толку  - и стал вслушиваться в звуки из-за стены, как меломан вслушивается в звучание оркестра, пытаясь разобрать фальшивую ноту, выданную одним из многих инструментов.
Черт подери, это было забавным. Я мог расслышать такие слова, какие раньше не слышал даже от самых прожженных скандалистов. Было в этих нецензурных руладах какое-то великолепие, которое сполна мог бы оценить по достоинству только профессор-филолог.  Нет же, в самом деле, без всяких смешков, местами это просто завораживало. Это было словесное мастерство высшего уровня, и я бы не смог бы повторить его не только потому, что соблюдал приличия – на них мне было наплевать, если честно, - но просто из-за отсутствия соответствующего таланта, которым мои соседи были наделены сверх всякой меры.
Раздираемый любопытством, я осторожно вышел из своей половины дома на улицу. В окнах соседей горел свет и метались тени, будто там за стеклами происходила масштабная битва кровожадных орд.
Я отошел подальше от окон, чтобы не выдать своего присутствия и прихватил с собой табурет, стоявший во дворе. Дойдя почти до забора, отделявшего наш двор от соседей, я поставил табурет на землю, а сам взобрался на него и стал присматриваться к тому, что они вытворяли.
Похоже, что они перестали честить и пинать друг друга и стояли полукругом у своего старого зеркала. И тут я чуть не упал: по комнате рядом с ними расхаживал карлик с рыжеватой бородой и спутанными волосами. Кажется, он что-то говорил и посматривал вверх на соседей. Создавалось впечатление, что он либо читает им лекции, либо выдает инструкции. Потом он замолчал, развел руками (в его жесте чувствовалась какая-то безнадежность) и исчез в зеркале, напоследок оглянувшись через плечо.