На юге Якутии

               
           Я познакомился с ним в канун Нового года при несколько забавных обстоятельствах. Мы оба работали в Южно-Якутской экспедиции. Он в химлаборатории слесарем-наладчиком, я в производственно- техническом отделе занимался подготовкой буровых рабочих.  Попутно  на  меня  навесили общественную должность секретаря научно-технического горного общества.  В те времена было заведено спихивать писанину на молодых спецов, это высвобождало руки и головы для насущных дел основным кадрам.

           Тот визит в лабораторию был первым. Я шел к начальнице, как мне казалось, с весьма нужным делом – привлечь работников лаборатории к участию в деятельности НТГО. Нес большую кипу информационных  листков, брошюр и прочей НТИ. Кострыкина встретила меня с легкой досадой. Она знала, что влечет за собой участие в общественных научно-технических организациях, стоит только составить пару отчетов и отослать их «наверх», как на твою голову обрушивалась бумажная лавина. Алевтина Николаевна, ссылаясь на большую занятость персонала в текущих делах, отказывалась. Я же горячо доказывал важность ячейки НТГО в стенах лаборатории. С каждой минутой нашего сумбурного разговора на ее лице все больше проявлялась тень обреченности. Я чувствовал, еще немного и Кострыкина уступит, как вдруг глаза ее блеснули и она  мягко и ласково улыбнулась, потом, как бы соглашаясь, сказала добрым голосом: «А знаете, у нас есть один очень талантливый рационализатор. Без его рук, ума и смекалки наши сложные приборы и оборудование давно бы не работали. Это слесарь-наладчик Ельчин Юрий Михайлович. Идите по коридору, по правой стороне его мастерская. Увидите, там всегда открыта дверь». Извинившись за кстати зазвонивший телефон, она стала обсуждать с главным энергетиком мероприятия по консервации здания лаборатории на период праздничных дней. Мне ничего не оставалось делать, как идти по указанному направлению.               

             Я шел по длинному коридору. Было прохладно. За остекленными дверями кабинетов царила предновогодняя суета.  Сегодня был короткий рабочий день, оставался еще час до его конца, но лабораторные столы уже сияли чистотой, весь иструментарий, препараты и реактивы заняли свои футляры, полки, стеллажи, а работницы в белых халатах,  кто прихорашивался перед зеркалом,  кто весело  переговаривался, собравшись в небольшие группы -  ждали, когда  всех пригласят в самый большой кабинет и от имени…, и по поручению… поздравят с наступающим и вручат разные подарки и награды.

 
            Дверь в мастерскую Ельчина, как и говорила Кострыкина, была открыта. Юра сидел красный и мокрый. На нем были ватные штаны, валенки с самодельными калошами из автомобильной камеры, телогрейка без рукавов и шапка с поднятыми, но не завязанными наушниками. Очки с толстыми плюсовыми линзами сползли на кончик носа. Вид и настроение далеко не праздничные. Я остановился на пороге, соображая, что то, за чем шел сюда, надо откладывать на будущий год. Ельчин снял очки и улыбнулся: «Ну, бабы, ну, девки!»  И простужено рассмеялся. Он будто бы ждал меня,  чтобы выговориться, освободиться  от противоречивых чувств, распирающих его. Я пододвинул к себе самодельный металлический табурет  и сел напротив его с полным вниманием. Юра продолжал: «Ну, паря, до чего же наши бабы стервы! Я еще до обеда обошел всю лабораторию – проверил краны, батареи, трубы, потом вышел на улицу и теплотрассу с задвижками облазил. Все нормально! Два вентиля для профилактики наметил после Нового года поменять. Вернулся к себе. Замерз! Поставил чаек напариваться, а тут Тома вбегает и орет: «Сидишь, чаи гоняешь, а в душевой кипяток хлещет!» Наши «телки», у кого в квартирах ванных комнат нет, завсегда перед Новым годом, как в том кино, в лабораторный душ ходят. Видите ли, не успевают в баню сходить!  И надо же, как раз один из вентилей я наметил в душевой  поменять. Хватаю «крокодила» (раздвижной ключ) и бегом туда. Влетел в раздевалку -  все в тумане. Очки сразу в сыром запотели. В коридоре то холодно!  Не останавливаюсь, вслепую в мойку, кран тот я бы и во сне нашел, руку выставил и вперед!  И вдруг на что-то натыкаюсь. Щупаю, и понять не могу. На кран не похоже!  Я ключ за пояс и второй рукой по сторонам вожу. И тут за нее ухватился. Пальцами шевелю и понимаю, что это что-то женское. Не успел, паря, до конца сообразить, как девка завизжала, да так, что до сих пор в ушах звенит. И давай она меня из шланга, что на «сбросе» я еще вчера поставил, окатывать!  Ну, паря, я задом, задом, воду отплевываю, очки руками держу и за дверь. Вот и сижу мокрый, в ушах звенит, и чай остыл!»

             Ельчин встал и, хлюпая мокрыми валенками, сделал пару шагов к тумбочке, на которой стоял медный чайник. Я такие видел в казачьих станицах и селах Забайкалья. Чайник даже по виду был тяжелым, с фигуристой ручкой и пузатыми боками. Приподняв крышку, Юра оценивающе заглянул вовнутрь, потом, повернувшись ко мне, спросил: «Чифир будешь?» Я кивнул головой, а он, ставя чайник на раскаленную до оранжевого свеченья спираль плитки, продолжал, посмеиваясь восклицать: «Это же надо! Зараза Томка меня, как пацана, купила! Кран сорвало, кипяток хлещет! Я и кинулся перекрывать отсечкой, а там  бабенка! Хорошо, паря, одна была, а если бы не одна!  Да они, паря, меня целым не выпустили бы!» По мере развития событий  в его рассказе я улыбался все шире и шире и в конце уже хохотал вместе с ним. В это время по  коридору, мимо открытой двери торопливо промелькнула женская фигурка, но Юра, даже не вглядывался,  чтобы узнать, кого это из лаборанток Томка подставила. На мой немой вопрос он махнул рукой: «Лучше, паря, не знать, зачем девку смущать, ее и так чуть родимчик не взял! И мы оба снова дружно расхохотались.               

           Последний рабочий день уходящего года подошел к концу, в коридоре послышались голоса и смех. Один голос выделился из общего гомона: «Девочки! Все в кабинет к спетральщикам.»  Ельчин поднял палец: «Во, это Томка. Любит, паря, покомандовать! А девка неплохая. По молодости такое вытворяла! Да и сейчас, надо же так меня разыграть!» 

           Чайник, поблескивая пузатыми боками, бормотал все громче и громче. Юра, сдвинув в сторону паяльник и лоток с припоем, расстелил на верстаке районную газету, поставил две большие эмалированные кружки и высыпал горкой из кулька  конфеты в линялых бумажных обертках. «Давай чаевничать!» «А ты не пойдешь?» - Я махнул рукой в сторону голосов. «Нет, Кострыкина меня уже поздравила, а профсоюз вон новогодний подарок  для сына вручил». Юра показал на авоську, что висела на крючке вешалки. «Мне последним уходить. Проверю все. Рубильник выключу. Двери на замок. Ключи дежурному и домой к праздничному столу провожать Старый год. А пока, если не против, посидим за чайком".

             Минут  через двадцать коридор лаборатории вновь наполнился веселыми женскими голосами. Поздравления сливались с торопливой озабоченностью, что еще не все готово, кто-то кого-то звал. Стукали, позванивая стеклами, двери. Шуршали газеты и бумага – паковались свертки. Даже в мастерской запахло мандаринами. В дверном проеме неожиданно возникла высокая, худощавая женщина в белом халате  и соболиной шапке. «С праздником!  Мальчики. Не пейте много чая, оставьте место для шампанского!» Потом она приложила палец к губам и озорно стрельнула серыми глазами. «Пока, счастливо!»  и исчезла, как растаяла.

           Народ торопливо разбегался – всех этих милых женщин ждал предпраздничный дом. Еще несколько лаборанток заглянули в мастерскую – поздравляли, желали и убегали. Последней вошла Алевтина Николаевна. С улыбкой внимательно посмотрела на нас: «Я вижу,  Вы познакомились. Вот и хорошо!»  Мы встали и хором наговорили ей  новогодних пожеланий. Она их благосклонно приняла и, обращаясь к Ельчину: «Надеюсь, праздники нам морозы не испортят», попросила проводить к выходу. Юра вернулся быстро, держа в руках свернутый в трубку лист  плотной желтоватой бумаги. «Вот, паря, еще грамоту домой понесу!  Давай, по кружке свежака пиванем!»               

            Мы пили горячо обжигающий темно-коричневый чай вприкуску с карамельками. Горячий, вяжущий все во рту напиток и лимонный вкус конфеток для нас обоих был близким и родным, как  будто оба сидели  у одного костра под бездонным куполом неба.

            Прошло два года. У Ельчина и у меня появились вездеходы ЛУАЗы. Мы поодиночке ездили «на авось»  в славный город Львов, чтобы купить там себе эти советские джипы. В те времена автомобили распределялись только по особым лимитам. На предприятиях правом на покупку авто награждались единицы из сотен желающих. В то же время на крупных торговых базах месяцами стояли нереализованные  «Жигули», «Москвичи» и «Запорожцы». За небольшую мзду в двести- триста рублей  можно было приобрести заветный автомобиль, но нам нужны были вездеходы, а их в то время выпускали  Ульяновский автозавод – УАЗы и Луцкий на Украине- ЛУАЗы. Про УАЗики нечего было и думать. В частную собственность они попадали персонально по распоряжениям, подписанным чиновником не ниже ранга министра. При том, в обязательном порядке ставились на учет в военкоматы и подлежали мобилизации в военное время. С ЛУАЗиками было намного проще. В западных областях Украины они продавались свободно гражданам, имеющим местную прописку. Но там они совершенно не пользовались спросом, разве что зажиточный сельчанин покупал для хозяйства в качестве грузовичка. Я до сих пор считаю этот автомобиль лучшим вездеходом. Мы с Ельчиным забирались в такие таежные дали на своих джипах, что туда не каждый гусеничный транспортер мог пройти.  Неказистый с виду, прямо как «Чебурашка», ЛУАЗик мог не только проползти с грузом в триста килограмм на пониженной передаче с блокировкой по мари, где гусеничный вездеход садился на брюхо, но и переносился водным потоком с косы одного берега на другой, если ему до переправы заклеивались широким лейкопластырем щели и технологические отверстия в кузове. У каждого из нас были свои промысловые участки и, конечно, пути- дороги туда обкатывались в любую пору года и при любой погоде. Друг от друга мы не скрывали тех ухищрений, что довелось опробовать в деле. Получалось, что каждому  доставался опыт двоих. Иногда мы, подогретые азартом найти охотничье- рыбацкое «эльдорадо», отправлялись в совместную поездку на двух джипах по какому-нибудь старому, почти забытому зимнику  на несколько десятков километров вглубь тайги. 

              Стоял февраль. Морозы давили только по ночам, а днем отпускали до тридцати. В экспедиции  готовился санно-тракторный поезд на Амгинскую железо-рудную аномалию. Краюшкин  Виктор Иванович – начальник поисково-разведочной партии днями и, казалось, ночами хлопотал на базе экспедиции. В производственном меня подключили к нему в помощь – подготовить бурильщиков и помбуров к работе на нетипичном для бурового парка экспедиции оборудовании. Южно- Якутская вела буровые работы на каменноугольных месторождениях, горно-геологические разрезы  которых  совершенно не походили на те, по которым предстояло пробурить десяток поисковых скважин. Для буровой бригады специально заказали  высокоскоростной буровой станок алмазного бурения. Главный инженер экспедиции  лично контролировал исполнение ежедневного графика подготовки предстоящего завоза, а производственники, дотошные спецы, готовили партию Краюшкина к полевому сезону, как к полету на Марс. Я был с головой вовлечен в этот водоворот подготовки.

            Краюшкин, среднего роста широкоплечий лобастый мужик вот уже десяток лет вслед за геологами и геофизиками по их поисковым данным вел предварительные горно-буровые работы. В зависимости от объема, он то командовал горным отрядом, то вот так разворачивался до небольшой поисково-разведочной партии. Работы на Амгинской аномалии начались еще в прошлом году. Горняки своими канавами и шурфами оконтурили границы железорудного проявления. В этом году предстояло заглянуть скважинами поглубже. База партии по таежным меркам была обжитым местом: три зимовья, пекарня, баня, складские навесы, вертолетная площадка. С большой землей ее связывал зимник, прочищенный,  в основном по старым маршрутам и только два десятка километров пришлось пробивать нового. В эту зиму по нему предстояло сделать два рейса. Первым везли буровой агрегат и все необходимое к нему. Вторым – взрывчатые материалы, продукты и прочий геологический скарб. Рвению Краюшкина не было предела. Дай ему волю, он бы к себе на базу перевез все склады экспедиции. Умный, в меру разговорчивый, он легко сходился с людьми. От его фигуры, рассудительной речи, веяло хозяйской деловитостью. Мы подружились. В редкие свободные минуты разговор, как правило, заходил о рыбалке и охоте. Виктор Иванович, вспоминая, рассказывал то один, то другой случай из своей полевой жизни. На память ему чаще приходили недавние события, связанные с работами на реке Амге. Я постепенно разгорался желанием оказаться в тех местах, но так как в это время вел курсы повышения квалификации буровых мастеров, то принять участие в буровых работах непосредственно на месте смог только в апреле. Расскажу об этом чуть позже.   
 
      К двадцатому февраля санно-тракторный поезд был готов и Краюшкин ушел с ним в первый рейс. Я под впечатлением рассказов Виктора Ивановича предложил Ельчину на своих джипах пройти вслед за ним до Правой Унгры, а если удастся, то и до Левой. Он без рассуждений согласился. Наши воображения рисовали табуны белых куропаток, стада согжоев и стремительные молнии сигарообразных тел хариусов и ленков в водах таликов. В тот год праздничный день 23 февраля приходился на пятницу. Мы оба не попали в график дежурств. Было целых три свободных дня. Старт наметили на пятницу на семь утра и занялись подготовкой своих железных коней и всего того, без чего ни один водитель на Крайнем Севере не выходит в рейс по зимнику. Надо сказать, кое-какой опыт у нас был, а наши «луазики» мы конструктивно доработали  для езды по зимнему бездорожью. Но то, что один рейс может в корне отличаться от другого, узнаешь только после многолетнего опыта.  

             Двадцать третьего февраля, переехав в семь часов утра по мосту через речку
Чульман, мы стали накручивать первые километры зимнего ралли.  На радость нам термометр показывал минус тридцать девять. Тумана в распадках не было. Джипы, хрустя щебенкой АЯМа, резво катили по трассе. Поднявшись от Пионерки по кривому тягуну,  мы в районе заброшенного поселка Угольный свернули на грунтовку, что вела мимо базы Чульмаканской партии. Светало. Контуры сопок четко прорисовывались в хрустально чистом воздухе. Эта прозрачность скрадывала истинное расстояние. Мы катили по грунтовке почти час,  то спускаясь между сопок, то поднимаясь на безлесые  их вершины, а контурный рисунок горизонта оставался неизменным и таким же близко- далеким, только небосвод все больше наливался розовым. Проехали устье ключа Ковали. Здесь когда-то был поселок геологов, но в начале шестидесятых годов разведка закончилась, дома разобрали и перевезли в поселок Чульман, а то, что напоминало о былом, завалило сейчас снежными сугробами. Поднялись на Талуминский водораздел и остановились. Накатанная дорога уходила влево вниз на буровой участок Западного Чульмакана. Вдали над заснеженной тайгой четко вырисовывались клубы белесого дыма, столбами поднимающиеся из распадков. Этот дым и еле слышимое бряцание металла указывали на местонахождение буровых, мачты которых сливались с фоном тайги. Вставало солнце, прогоняя своими лучами ночной мрак и холод. Границы горизонта раздвинулись так, что на юго-западе стали видны белые лобастые гольцы  Становика. На небосводе не то что облачка, дымки не было видно. Весь мир сиял чистотой и прозрачностью. Ельчин не удержался от восторженного: «Мать твою!..  С праздником, паря!» Я задрал голову и, как на воинском плацу, гаркнул: «Ура-а…!» Эхо подхватило мой клич и раскатило в распадки. «Тише! Паря! Всю дичь распугаешь». Юра ткнул меня в плечо.  Я в ответ его. Потолкавшись, мы, довольные, разошлись по машинам.
 
             Дальше наш путь лежал  к разобранному поселку бывшей Налдинской партии. От него тоже мало что осталось. Крепкие срубы давно уже перекочевали на базу экспедиции, где на берегу реки Чульман выстроились в свой микрорайон, прозванный в народе «колхозом» из-за того, что в два или три дома вселились семьи местных эвенков-оленеводов. И теперь у этих домов часто можно было видеть оленьи упряжки. К бывшему поселку, стоящему когда-то на слиянии ручья Налды с  речкой Якокитом, вела хорошо профилированная дорога, ведь геологоразведочная партия базировалась здесь почти десять лет. Летом по ней хоть боком катись, а сейчас перед нами лежала взрытая тракторами и санями снежная целина. Кто хоть раз ходил в зимний завоз, знает, что трактористы и водители большегрузных вездеходов никогда не ведут свою технику след  в след, а обязательно на немного  смещаются  влево – вправо. Им через несколько дней возвращаться по своим следам, а если набить узкую и глубокую колею, то идти назад будет намного труднее. Взрытый  и перемятый снег обязательно превратится из сухого рассыпчатого в твердокаменные груды, а глубокая колея станет как рельсовый путь, с которого никуда не свернуть. Целик, что остается между гусеницами и полозьями грузовых саней, не уступающий по твердости асфальту, будет драть днище, защемлять гусеничные ленты, ломать траки, нагромождаться торосами перед санями. И обязательно где-нибудь глубокую колею зальет наледная  вода. Прикрытая кружевом инея, она, как змея, будет ждать в засаде. Это так называемая переохлажденная вода, даже в сорокаградусные морозы в состоянии покоя она сохраняется в жидком виде, но стоит только влететь в нее гусеницей, колесом или полозом саней, как она прямо на глазах превращается в кристаллы льда, при этом успевает проникнуть во все щели и поры.
               
    Первым выкатился на зимник джип Ельчина – он на целую зиму раньше меня начал осваивать бездорожье Якутии. Я вел свою машину метрах в пятнадцати за ним. Наши "луазики" карабкались по смерзшимся грудам как луноходы. Скорость не более десяти километров в час. Стоял ясный солнечный день. Полотно дороги за счет теней от следов тракторов и саней четко просматривалось на белизне снежного покрывала. Минут через двадцать езды я уже осматривал  ближайшие снежные увалы, выискивая пернатую добычу – белых куропаток. Увы, никакой дичи, только заваленная снегом тайга. Попетляв  по гребням сопок, дорога повела нас по борту безымянного ключа. Здесь под прикрытием тайги, зажатая между откосами, она  уже не была похожа на разбитую стиральную доску. Мы прибавили скорость и вскоре выкатили на пологий увал. Могучие стволы лиственниц и сосен рукотворно расступились слева и справа от дороги на местах  былых строений. Джип Ельчина, мигнув фонарями тормозов, встал. Я принял влево и, поравнявшись с ним, остановился, заглушив мотор. Выбрались из кабин, разминая ноги,  и первым делом осмотрели автомобили. Двигатели, нагретые до предела, пощелкивая, остывали. Снег, прилипший к шинам колес, подтаивая, сползал, открывая мокрую, поблескивающую чернотой, резину. Здесь в заветрии солнечные лучи уже по-весеннему пригревали, отчего снежные комки, соскальзывая с веток сосен, мягко падали в снеговую перину, избитую оспинами лунок. Солнце стояло высоко. В его лучах снежная пыльца от сорвавшихся комков повисала между стволами искрящейся вуалью. Взбудораженные и оглушенные тряской ездой мы приходили в себя. Тонкий аромат предвесеннего воздуха, казалось, проникал в каждую клеточку. Тайга пела разноголосым птичьим хором, шуршала осыпающимися  снеговичками, время от времени раскатисто звонкой дробью рассыпался стук дятла. Иногда стынь, доносимая далекими ветрами, напоминала, что зима еще долго будет царствовать в этих краях. Самую легкую часть пути мы прошли. Впереди наледи Якокита и серпантин водораздела Правой Унгры. Только пройдя их и переправившись на левый берег Унгры, можно было рассчитывать на ночлег  в зимовье, а не у костра. До захода солнца оставалось часа четыре, нужно было поторапливаться, тем более, что впереди ждала полная неизвестность.

     Наши джипы  один за другим выкатились на залитую солнцем заснеженную ледяную гладь Якокита. Первые шесть километров трассы зимника пролегали по руслу реки, зажатому крутобокими сопками, по склонам которых то там, то тут дыбились останцы гранитных скал. Каменные осыпи языками сползали к самому урезу реки. Прикрытые снежной шубой, они бугрились шкурами доисторических рептилий. Нам повезло, прошедший за неделю до нас санно-тракторный поезд  взломал неокрепшие наледные поля, а ночные морозы сковали ледяное крошево надежным панцирем, по которому с хрустом катили  «луазики».

             Через полчаса с ревом   на пониженных передачах, заблокировав мосты, наши джипы ползли по серпантину на водораздел. Здесь мороз наоборот был нам противником. Тракторы с санями, двигаясь по врезу трассы, шли зигзагами, отчего нагрудили снежные валы. Мороз сковал их так, что легкие «луазики» не продавливали смерзшиеся груды, а, проскальзывая рубчатыми шинами, елозя, карабкались как на барханы. То джип Ельчина, то мой оказывались сброшенными в рыхлый глубокий снег, тогда мы брались за лопаты, выкапывая зарывшийся автомобиль, пробивали мороженую груду и, заехав вперед, тянули на буксире друг друга. Иногда нагромождение снежных груд оказывалось не по зубам нашим лопатам, а их крутизна, наложенная на крутизну подъема трассы, делала их стенами средневековых замков. Но мы были готовы преодолевать и такие препятствия. Способов было несколько: от самоподтягивания на тросах, закрепляемых за впередистоящую лесину и специальные барабаны на дисках передних колес, до рискованного, но очень эффектного – 
выворачивали на двигателях все свечи зажигания и на пониженной передаче с блокировкой крутили стартер. Число оборотов, получаемое трансмиссией автомобиля от стартера в десять раз меньше, чем от работающего двигателя. «Луазики», цепляясь всеми четырьмя рубчатыми колесами, как гусеницы медленно ползли  на крутую стенку. Главным было, чтобы выдержал венец маховика и стартер. Аккумуляторные батареи у нас стояли нестандартные  родные, а от грузовиков, заряженные перед выездом до полного объема, да и автомобили были новые и обкатанные, на старых этот трюк не прошел бы.

            На перевал поднялись, когда солнечный диск уже скрывался за сопками. Притормозив на минуту-другую, мы покатили по пологому уклону к далекой левобережной гряде Правой Унгры. Тайга вокруг нас разбежалась редкими низкорослыми лиственницами. Санно-тракторный след, глубоко врезавшись в снежное покрывало, плавными изгибами уходил вслед за скрывшимся солнцем. Высота снежных бортов почти скрывала брезентовые кабины «луазов». Еще неделя и задуют ветра, поползут поземки, по-змеиному струясь, и залижут этот рваный шрам. Всего несколько часов и от развороченного тракторами зимника останется лишь цепочка обсасываемых  ветрами снеговых груд, а через неделю след можно будет  заметить только по белизне свежего перемета.

             Мы ехали вглубь необозримых заснеженных просторов Якутии. За спиной до ближайшего жилья шесть десятков километров, впереди, на конце этой призрачно ненадежной ниточки зимника, база Амгинской  геологической партии в три зимовья с двумя десятками живых душ. Свет фар освещал только снежный коридор. Полотно дороги позволяло ехать довольно быстро. И мы вот уже почти час крутили баранки, закладывая виражи. "Луазики" тряслись, подпрыгивали, сбрасывая и занося зад, как норовистые кони на смерзшейся гребенке следов от траков.  Неожиданно  из-под колес раздался громкий хруст, автомобили несколько раз накренило в стороны и мы выкатили из рытвин коридора на ровное поле ледяного панциря Правой Унгры. Дальний свет фар, не добивая до противоположного берега, вяз в морозном тумане. Под колесами лежала ровная,  покрытая мохнатым куржаком  без единого следа плоскость замерзшей наледи, которая  затопила и полностью скрыла под ледяной коркой следы прошедших здесь тракторов с санями. Остановились. Я выбрался из относительно теплой кабины и встал, как показалось, на лебяжий пух. Не удержался, и по-ребячески веселясь, пробежал, топая широкими подошвами ичигов. Пятисантиметровый куржак разлетался из-под подошв от легкого колебания воздуха прежде, чем они касались его. На льду оставались слоноподобные следы. Юра присоединился ко мне и мы, разминаясь, затрусили к противоположному берегу. Здесь, на переезде, по рассказу Краюшкина, стояло зимовье, специально построенное для проезжающих по зимнику.

   Если правый берег представлял собой многокилометровую марь, поросшую редкими с перекрученными стволами лиственницами, полого спускающуюся к реке, то левый дыбился грядой лобастых сопок. В отличие от Якокита здесь сопки не прижимались к реке, а отступали на несколько десятков метров, но все это пространство было изрезано глубокими сухими ериками от весенних половодий, в которых громоздились завалы из стволов. По всей левобережной пойме стояли стеной высоченные ели, а в нижнем ярусе царили ягодники: голубица, красная смородина, брусника, морошка. Кое-где попадались кусты черемухи.  Жизнь этому оазису обеспечивало тепло земных недр – река несла свои воды над зоной тектонических разломов, а юго-восточная экспозиция коренного берега отражала солнечную энергию и закрывала от морозной стужи северных ветров.

    Зимовье мы нашли в ста метрах ниже по течению под пологом столетних елей. Площадка перед ним была хорошо укатана. Рядом лежало два хлыста сушин. Один был наполовину распилен на толстенные чурки. Под навесом стояли топоры и на деревянном колышке, вбитом в стену сруба, висела двухручная пила. Дверь зимовья подпирал лом из буровой стали. Внутри пахло жильем. Ура! Теплый ночлег нам обеспечен. Быстро перегнали  джипы, поставив фарами на зимовье,  занялись табором. Я принялся колоть чурки, а Юра, растопив печь, побежал с ведром к талику за водой. Через полчаса мы наслаждались горячим чаем в тепле зимовья. На часах было девятнадцать. Чуть больше четырнадцати часов ушло на преодоление восьмидесяти пяти километров. Из них шестьдесят по зимнику. За это время мы даже всухомятку не перекусывали, поэтому большая булка белого хлеба, две банки тушенки, несколько луковиц, большой кусок сливочного масла и полпачки сахара-рафинада исчезли,  как не бывало, а в трехлитровом чайнике на дне осталась только заварка. Животы раздуло и мы, распоясавшись, завалились на нары. Отлежавшись, занялись рутиной: долили масла в двигатели, залезли под низ – проверили, все ли цело, нет ли подтеков в редукторах, мостах, коробках и в довершение заправили под горловины бензобаки. После дозаправки у каждого осталось бензина литров по десять. Выходило, что мы сожгли почти по полному баку. Ехать дальше к  Левой Унгре, а это десять километров карабкаться вверх, а потом по серпантину в двадцать градусов юзить еще пять- шесть вниз и возвращаться этим же путем мы не могли. Ведь в этом случае всех запасов бензина по хорошему раскладу нам могло хватить только до Якокита. Выпив по кружке свежезаваренного чая, обсудив все за и против, решили – завтра с утра разбежимся на часок по  Унгре вверх – вниз, попытаем охотничье счастье и в обратный путь.

     Встали до восхода солнца и сразу же принялись разогревать автомобили. Час времени ушло, чтобы они приобрели способность двигаться. Завтракали плотно, но не переедали, выпили по кружке крепкого чая, ружья на плечи и на лед Унгры. Я пошел  вниз, Ельчин вверх по реке. Солнце играло в морозной пелене. Пороша осадила куржак и теперь мягко поскрипывала под толстыми войлочными подошвами. Широко расставляя ноги, я двигался скользящим шагом. Такое движение не только обеспечивало устойчивость  на ледяной поверхности, но и экономило силы. Правый берег лежал занесенный снежными увалами, уходившими пологими волнами к далекой кромке сдвигающихся расстоянием низкорослых лиственниц. Белые покрова были девственно чисты – ни одного следа. Левый, изгибаясь в поворотах, стоял непроходимой стеной ельника с нахлобученными снеговыми шапками. Вскоре свежее наледное поле кончилось, захрустев под ногами закраиной,  и я выше колена погрузился в рыхлый снег. Постояв и послушав тишину народившегося дня, с осторожностью двинулся дальше – под такой толстой снежной периной могла быть незамерзшая вода. Еще полчаса я брел по снежной целине, не поднимая ног, дышал ровно и спокойно, зная, что в морозном воздухе дыхание и  даже такая скрадывающая ходьба громким шорохом разносится на сотни метров. Ружье лежало стволами в изгибе левой руки. Я, как сжатая пружина, был готов мгновенно   вскинуть его.  Потревоженные белые куропатки обычно забегают за сугроб или другое укрытие и, выставив головы, наблюдают. Появилась опасность, они на крыло и бреющим полетом перелетают иногда на десяток, а чаще на сотню метров и опять бегом вразвалочку за куст или сугроб. Как я ни осторожничал, выходя за очередной поворот или обходя высокий намет, ни птиц, ни их следов так и не увидел. Значит, те  сказочные табуны, о которых баил  Краюшкин, пасутся сейчас где-то в другом месте, а о рябчиках нечего  и думать, они явно были в кормовом ельнике, но взять в заснеженном урмане птицу
практически невозможно. На опушку же они вылетят, когда растеплеет. Делать нечего, возвращался с пустыми руками. Обратно шел быстро и уже через двадцать минут подходил к зимовью. Ельчин вернулся раньше и также как и я без добычи. Он уже запустил моторы на прогрев и готовил перекус. Я прибрал зимовье, нарубил дров и сложил у порога.

    В полдень мы выехали в обратный путь. До спуска к Якокиту ехали без приключений, но не быстро. Пологий подъем по мари, к нашему удивлению, оказался до самой вершины водораздела переметен глубокими застругами. Там внизу на Унгре и ночью  и в начале дня ветер не колебал даже тонких веток, а как только мы, поднимаясь по зимнику, вышли из-под прикрытия гряды сопок, потянул слабый низовик, переметающий колею свежими белыми языками. Образование снега в Якутии своеобразный процесс. Особенно зимой и в начале весны. Осенью, как обычно, небо затягивает тучами и оттуда, с верхотуры, снежинки, кружась в воздушных потоках, ложатся на землю. Зимой неделями, месяцами небо безоблачно, безветренно, светит яркое солнце, а снегу  прибывает и прибывает. Это мороз-батюшка выжимает влагу из воздушных масс, и она тонкими прозрачными, почти невесомыми ледяными пылинками, танцуя в лучах солнца, ложится порошей каждый день, слой за слоем. Зимний антициклон к весне высушивает воздух до такой степени, что начинает испарять влагу даже из снега, отчего тот становится как сухой песок. Ближе к весне господство антициклона ослабевает, начинают дуть ветра, приносящие с собой влагу. Изголодавшиеся ночные морозы в считанные часы обезвоживают воздушные потоки, и теперь эти уже сухие, колючие вестники весны  сметают только что выпавшую порошу, а заодно и тонкие ледяные пластинки сухого снега, зализывая белыми языками шрамы на зимней шубе тайги.

     Нам повезло. Низовик не набрал еще настоящей силы и сметал только свежак. "Луазы" где сходу, где с небольшого разгона пробивались через заструги переметов. На плоском перевале сделали короткую остановку. Нужно было закрыть клапана обдува моторных отсеков, осмотреться. Здесь, наверху, ветер гудел в вершинах лесин. Вся пройденная нами марь змеилась языками поземки, а линию горизонта  за  Правой Унгрой  размыла серая мгла. С противоположной стороны над Якокитом светило яркое солнце. Небосвод был затянут только легкой дымкой. Дали просматривались ясно и четко. Не  доверяя  увиденному,  мы поспешили вниз и не напрасно. Спускаться  по серпантину,  загроможденному  смерзшимися грудами снежных валов, оказалось для наших «луазов» намного сложнее, чем подниматься. Легкие автомобили то и дело сползали юзом  в сыпучий снег, оказываясь на грани срыва под такие уклоны,  где от автомобиля мог остаться только мятый остов. Поочередно страхуя  «луазы»  на тросах, до кровавых мозолей разбив руки, пробивая проходы в особо загроможденных местах, мы выехали на лед Якокита только с заходом солнца.

     Усталые тела просили отдыха. Голодные желудки бурчали. Хотелось плюнуть на все, развести костер, заварить крепкого горячего чая и, насыпав побольше сахара, выпить залпом кружку-другую. Как нам этого хотелось! Кто бы знал! Но есть прием ишака. Он действует безотказно. Нужно сказать себе, что чай будешь пить  на следующем привале и наметить место, где будет этот привал, а когда до него доберешься, убедить себя, что здесь не совсем хорошо, а вот на следующем будет просто замечательно. Так и мы, решили пить чай на месте бывшего поселка Налды. Вот пройдем Якокит и расслабимся.

     Решили. Поехали. За те сутки, что нас не было, наледь окончательно закрыла следы прошедшего санно-тракторного поезда, и теперь перед нами лежало ровное ледяное поле, темнеющее между заснеженными крутобокими склонами. Поверхность наледи была гладкой без малейшей, как обычно, корочки. Автомобили то и дело срывало в заносы, крутило вокруг оси. Мы не ехали, крались. Довальсировав до крутого изгиба русла, облегченно вздохнули, здесь замерзающую наледь забило снегом, отчего она стала похожа на наждачную бумагу. Цвет ее изменился с темного  на снежно-белый, и она слилась с окружающими Якокит склонами. Включили фары. Дальний свет утонул в этой белизне. Перешли на ближний. Стало видно перед колесами. С хрустом катили до последнего прижима. Дальше метров двести прямого пути и выезд на долгожданный налдинский берег. Но на этих  метрах таилась  ловушка неокрепшей наледи.

     Первым провалился «луазик» Юры. Я успел затормозить и удержаться перед гиблым местом. Задрав в ночное небо  световые лучи фар, окутанный морозным паром, джип  Ельчина булькал в воде глушителем. Провалились только задние колеса, а передние елозили по хрусткой поверхности. Выбраться самостоятельно он не мог – под задними  колесами был скользкий лед, а передние, срываясь, буксовали. Машину постепенно стягивало на глубину. Глушить двигатель было нельзя. Юра остался в кабине. Бегал я один. Метрах в пяти, там была уже промерзшая наледь, забил наискосок лом и, закинув на него трос, свободные концы с петлями закрепил на барабанах самовытаскивателя. Минута, другая и «луазик» Ельчина, выбравшись из пролома, резво забегал по крепкому льду. Юра сушил колодки тормозов. Пока он кружился, я разжег две паяльные лампы и мы с двух сторон окончательно просушили тормоза всех четырех колес.

     Теперь пришла моя очередь форсировать не промерзший участок. Обойдя всю наледь и простукивая ломами, убедились, что там, где провалился Ельчин, было самое мелкое место, а лед везде легко пробивался с первого удара. Настелить лежневку мы не могли. До ближайших лиственниц от кромки наледного поля было метров пятнадцать, но под мягкими очертаниями снежных пухляков скрывалась незамерзшая наледная вода. Перспектива оказаться по грудь  в снежно-водяной каше нас не прельщала. Решили идти напролом. Я сел за руль и двинулся с ускорением. Провалился всеми четырьмя колесами. Взять сходу ледяной барьер не удалось – бампер уперся в кромку. Вода чуть-чуть не залила кабину. Не мешкая, выпрыгнул прямо в воду. Ожидал, что наледная вода обожжет ноги.  Температура воздуха, судя по плотности тумана, была значительно ниже минус сорока. К удивлению, ногам в купели было намного теплее, чем на воздухе.  Завел буксирный трос за крюки под бампером и, достав из кабины стойку-укосину, подал Юре. Тот поставил ее под трос рядом с проломом. Получалось, что джип Ельчина тянул не прямо из проруби, а поднимал передок  моего, не давая бамперу упираться в ледяную кромку. И как только рубчатые шины передних колес моего джипа зацепились и потянули, укосина упала, и векторы тяги совпали. Хруст, скрежет, замирающие сердца и  вот я уже закладываю круги по льду Якокита – сушу тормозные колодки. Теперь уже Ельчин разжигает паяльные лампы и бежит ко мне с шипящими, извергающими синий огонь, факелами. Делаем все четко и быстро, как будто всю жизнь таскали автомобили из плена наледи.
       
            Наконец мы выехали на берег, поднялись на косогор и остановились. На часах было двадцать  два с копейками. Вышли из кабин. Площадка, на которой стояли наши джипы, была вся закатана. За прошедшие сутки сюда  набили  дорогу. Желание чаевничать отпало. Зачем? Еще два часа дороги и мы в тепле. Но задержаться минут на двадцать нам пришлось. У меня ноги в промокших насквозь чирках потеряли всякую чувствительность, а у Юры спустило заднее колесо, по-видимому,  подпалили резиновый вентиль камеры, когда отогревали паяльными лампами тормозные колодки. Он полез за домкратом и запаской, а я попытался разуться. Но не тут то было, мороз превратил промокшие чирки и штанины в толстые ледяные колодки. Пришлось резать голенища ножом. Портянки разматывались с хрустом, шерстяные носки стянул с превеликим трудом. Ступни в темноте поразили своей белизной. Мороз обжигал лицо и руки, а голыми ногами я его не чувствовал. Отдуваясь и ойкая, полез в бездонный рюкзак за сменной сухой одеждой. Минут через десять, упаковав ноги в две пары носков и  обмотав шерстяными портянками, я с топотом бегал в старых валенках вокруг автомобиля.  Тепло и чувствительность медленно возвращались к ногам. Захотелось есть. К этому времени Ельчин поменял колесо и выливал остатки бензина в бензобак. Я последовал его примеру.

            Дорогу от Налды до развилки на Западный Чульмакан за то время, что мы были на Унгре, почистили бульдозером. По-видимому, ее готовили для водовозок, возивших воду на буровой участок. Наши «луазики» бежали домой как собаки, соскучившиеся по домашней похлебке и теплу конуры. Время от времени от днища со стуком отрывался кусок намороженного льда, и тогда казалось, машина ускоряла бег. В Чульман въехали в первом часу ночи. Проскочили ярко освещенный мост через реку и, помигав друг другу подфарниками, разъехались по домам.

             Вся следующая неделя пролетела как один день. Был конец месяца, все стояли на ушах – экспедиция с трудом вытягивала плановые показатели по основным видам работ. На утренних сеансах радиосвязи присутствовал весь технический «генералитет». Иногда даже начальник экспедиции, топая собачьими унтами, входил, как вваливался, в тесную радиорубку. Февраль – это особый месяц, в этот период закладывалось будущее года, которое зависело от того, смогут ли люди и техника, выдерживая последние сумасшедшие морозы, справиться с месячным заданием, не начнет ли лепиться снежный ком невыполненных объемов, ведь каждый последующий месяц планы будут нарастать. В ряду ежедневных дел выделялась сезонная подготовка к работам на участках, отделенных от базы экспедиции полным бездорожьем, куда можно было завезти тяжелое оборудование и материалы для его работы только в зимний период по скованным морозами таежным марям и рекам. Не заготовил, не сделал, не завез по земле десятки, а то и сотни тонн грузов, по воздуху возить, что ложкой из лодки воду отчерпывать, все равно ко дну пойдешь. Поэтому база  зимой  работала на полную мощность, а планерки у главного инженера были не по сезону жаркими. В наступившем году от геологов требовалось обеспечить качественный прирост объемов полезных ископаемых к разведанным ранее запасам для строящегося Южно-Якутского топливно-промышленного комплекса.

            Краюшкин вернулся с тракторами через четыре дня после нас.  Аккурат  в первый день календарной весны  и попал с корабля на бал – главный инженер собрал к концу рабочего дня итоговую планерку, на которой всем правым и неправым накрутил хвосты. Досталось и Виктору Ивановичу. Уже после совещания, расходясь по домам, мы пошли вместе – нам было по пути, он сетовал на наледи, что закипели на обоих Унграх и Якоките. Сложно было пройти особенно Правую Унгру. Там наледь затопила по левой пойме сухие ерики. Глубина этих весенних промоин два-три метра.  Пришлось строить переправу, благо бревна под рукой  в завалах, но их надо было зачекировать, вытащить, распилить и уложить, и все это сделать в заколоженном  урмане, где в каждой рытвине  под снегом караулила наледная  вода. Лежневку эту река по весне или снесет, или нагородит на ее месте такой завал, что в следующий зимний завоз нужно будет прорубать новый обход. Сутки отняла у них капризная река. Ночевали в зимовье. Нашли нашу записку, пачку сахара и пачку соли, уезжая, оставили после себя пачку чая. Дичи по всему зимнику тоже никакой не встретили. Обычно в сосняках между Унграми глухариные выводки вблизи дороги поднимались, а в этот раз даже набродов не было. Во второй рейс  смогут выйти не раньше, чем через неделю. У бульдозера полетела лебедка, а у второго трактора надо перебрать гусеницу – трелевка по завалам, когда строили лежневку, не прошла даром для тяжелой «сотки». На санях, как всегда, надо править и усиливать водила. В этот раз тащить придется двадцатикубовую емкость с соляркой. «На авось» не пойдешь, дают еще два тягача, надо их укомплектовать, проверить. За разговором не заметили, как подошли к перекрестку. Дальше наши дороги расходились, но нам, как всегда, не хватило планерки, и мы еще минут десять говорили о буровой. В конце Виктор Иванович рассмеялся: «Ну что говорить! Приезжай, сам все увидишь. Поможешь буровикам». На том и расстались.

    Во второй раз по следам Краюшкина  в эту зиму так и не удалось сходить. Весь март я был с головой занят курсами бурильщиков, а Ельчин  «авралил» в лаборатории.  Химиков нагрузила срочными заказами.  Денисовская партия, заканчивала  детальную разведку месторождения угля, находящегося  вблизи уже разрабатываемого Нерюнгринского. Готовилась защита разведанных запасов в ГКЗ. Перед восьмым  в конце дня я заскочил к нему – занес подборку рацпредложений. Вид у Юры был как у мельника: с головы до ног перепачканный шамотной пылью. Увидев меня, он замахал руками: «Не приставай, паря! Некогда! Третий раз муфельную печь за неделю перебираю. Руки бы оторвать всем этим…» Не докончив фразы, он ухватился за тяжеленный жарочный шкаф и скомандовал: «Не стой, паря, без дела. Давай поставим на верстак». Пришлось помогать. Пыхтя и сопя, мы взгромоздили тяжелую и пыльную технику. Юра хлопнул по металлическому боку: «Все, последний раз «шаманю»! Перегорит, к черту выброшу!» Потом, как всегда, разулыбался: «Ну, че, паря, на восьмое дома сидишь? У юбки греешься? Может, махнем куда?  Давай на талики в устье Чульмакана. Порыбачим!» Теперь уже я замахал руками: «Какая юбка!  Срочно надо капканы снимать. Да еще лекционный материал на неделю готовить, а к понедельнику учебную буровую разогреть. Чтобы все успеть, сегодня ночью выезжаю. Если в устье Холодникана наледь морозами прихватило, то почти до самого зимовья доеду».  Юра одобряюще хлопнул меня по плечу: «Ну, давай, паря! Ни пуха! А я еще недельку попромышляю. Зима морозная. Соболь кунять не раньше двадцатых чисел начнет. Половину я уже снял, до второй добираться далеко. По Нижней Талуме расставил. Лесовозы вчера оттуда вернулись, наледь как ледоколы вскрыли. За неделю замерзнет, тогда и поеду».

     До конца марта мы с Юрой больше не встречались. Он, как я слышал, и в четвертый и в пятый раз ремонтировал ту муфельную печь, я же готовил группу бурильщиков к экзаменам. Главный, председательствующий в комиссии, результатами был доволен, но не преминул заметить в заключительном слове: «Теория-теорией, а практика покажет, какими вы бурильщиками будете!» Да, действительность показала – подготовленные в экспедиции буровики выделялись среди других своей квалифицированностью и  хорошим знанием технологии бурения. Кроме того, они оказались самыми стабильными кадрами. Некоторые из них через несколько лет стали буровыми мастерами.

      В первых числах апреля я, наконец-то, вылетел к Краюшкину. Вертолет шел с основным грузом на Мурун по заявке Восточно-Сибирской экспедиции, а на Амгу попутно забрасывал с десяток туш австралийской баранины и меня. Вылетели рано, рейс был длинным,  и летчики торопились успеть вернуться обратно засветло. Салон МИ восьмого был загружен под завязку, поэтому командир экипажа разрешил мне сидеть в кабине между креслами пилотов. Вид с высоты в несколько сот метров при полной видимости из кабины вертолета поразил меня картографической четкостью. Как по карте я читал проплывающий внизу рельеф, извилины ручьев и рек. Там внизу я ходил, ездил, сплавлялся, временами было чертовски трудно,  а  здесь в вышине легкость и пустота, и необозримые дали. Второй пилот, бросивший мельком взгляд, уловил мой восторг, улыбнулся, повел рукой  в широком жесте и поднял вверх большой палец. Мы пролетали над Унгрой. Я старался увидеть зимник сверху, но земные и воздушные трассы не совпадали. Рельеф под нами начал меняться: сопки облысели и поднялись, резче прорисовались долины и распадки, появились отдельные крутобокие гольцы. Прошло всего двадцать  минут и вертолет уже рокотал нал Алданом, заблестевшем  в лучах солнца языками наледей. Обступившие реку заснеженные гольцы напоминали сверху шлемы богатырской рати, двигающейся вразброд от Алданского нагорья на запад. Уважение к тем, кто там, внизу, среди беспорядочных нагромождений смятой земной коры смог без трескучих фраз и лозунгов проложить трассу зимника, наполнило мою душу. По тому, как начали смещаться лучи солнца в кабине, я понял, вертолет забирает вправо. Какое-то время мы летели над водоразделом между Амедичи и Чугой. Второй пилот, повернув ко мне голову,  кивнул и показал пальцем вниз. Я привстал, вытянув шею, стараясь увидеть, и когда я все-таки разглядел зигзаг зимника в массиве заснеженной тайги, понял, что сверху следы человека на Земле ни с чем нельзя спутать. Вертолет вновь начал маневр, теперь он забирал влево, и  внизу заголубела  широкая наледь – это небольшая речка Нелюки в своем устье  намораживала ледяное плато.  Почти все лето на нем будут спасаться от гнуса и жары обитатели тайги. Я много раз видел в бинокль, как в жаркий июльский день на таких вот ледяных пляжах принимали вместе освежающий моцион и медведи, и  согжои с сохатыми. Ни те, ни другие не проявляли к своему  соседу беспокойства. Правда, закон хозяина тоже соблюдался, если наледь оказывалась маленькой,  и места для минимального расстояния между ними не хватало, то медведю все уступали дорогу. Косолапый с достоинством выбирал самый лучший бугор и укладывался брюхом на лед, раскинув в стороны все четыре лапы. По-другому обстояли дела, когда на наледь выходило медвежье семейство. Медведица и пестун, завалившись на лед, время от времени лениво переворачиваясь, елозили своими шубами, а медвежата, не обращая ни на кого внимания, носились друг за другом, боролись или начинали скребсти передними лапами хрусткий иголистый лед. Утыкались в него черными носами, фыркали, хватали зубами ледяные осколки. Иногда срывались в речку, выскакивали, трясли башкой, боками, поднимая радужное облачко водяной пыли, и с урканием и визгом лезли на ледяной склон. Пестун обычно вставал, подходил к краю, и, убедившись, что все целы, ждал наверху, лежа на животе, поджав под себя лапы. Иногда особо расшалившихся братьев своих меньших наказывал шлепками. Те в ответ обиженно рявкали и лезли в драку. Одним словом, шуму и возни было много, поэтому копытные, завидев такое семейство, уходили заблаговременно.

             Вертолет пересек  наискосок устье Нелюки с ее ледяным творением и стал по пологой глиссаде переваливать водораздел между Амгой и Балаганнахом. Снизившись до ста метров, командир повел МИ-восьмой над поймой Амги. Тайга внизу  совсем не походила на ту, что осталась за Чугой. Густая, высокая, она  зеленым морем простиралась к горизонту. Даже снежное убранство не могло закрыть ее вечнозеленого наряда. Внизу, чуть впереди и сбоку  по белому покрывалу Амги  бежала тень от  винтокрылой машины. Совсем неожиданно она наткнулась на целую сеть расчищенных тракторных дорог. Вертолет,  взревев двигателем, заложил левый вираж, вышел на прямую и пошел на посадку. Еще минута и шасси мягко ткнулись в бревенчатый настил площадки. Я был так поглощен наблюдением за тенью, что проворонил подлет к базе партии Краюшкина. Летчики двигатель не глушили. Мы в считанные минуты выгрузили мороженные красно-белые бараньи туши и машина, прижав их воздушным потоком, взмыла в безоблачное небо, обдав нас снежной пылью.

             Всего полтора часа по воздуху  вместо трех дней по земле и я совсем в другой Якутии. Здесь все было другое – небо синее, солнце ярче,  снег белее, а главное, воздух  был насыщен таким хвойным ароматом, что казался осязаемым. И Виктор Иванович совсем  не походил на того, кого я знал и видел в Чульмане. Обношенная полевая одежда ладно сидела на его кряжистой фигуре. Спокойный, уверенный, не суетливый,  не чурающийся тяжелой полевой работы, он встретил меня крепким рукопожатием, как бы проверяя, не хлюпик ли я, и тут же занялся привезенным грузом, который два молодых бородача переносили с вертолетной площадки на самодельные сани из двух широких лыж. Все это время рядом с нами крутилась белая лайка. Каждую тушу, что укладывали на сани, она обнюхивала со всех сторон, но попытки попробовать их на зуб не делала. Когда уложили последнего барана, один из бородачей потрепал собаку по загривку: «Ну, что, Богдан, все проверил? Можно везти!» Лайка коротко вильнула лохматым хвостом и затрусила в сторону дымящих трубами зимовий. Мы двинулись следом.

             База Амгинской партии являла давно забытое прошлое Южно-Якутской экспедиции. Рубленные вручную, крытые дранью по моховой подушке, обвалованные по низу высокой завалинкой, с небольшими окнами, зимовья казались заповедными в сказочно-заснеженной тайге. Виктор Иванович выбрал место по всем таежным законам. Высокий сухой берег защищал от паводков. В устье безымянного ключа, что впадал невдалеке в  Амгу, не перемерзающий омут. Весь косогор зарос молодым березняком на месте старой гари, значит, без больших трудов удалось сделать подлет для вертолетов. На этом же берегу, не далее пятисот метров по опушке, не тронутой пожаром тайги, стояли вековые сушины. К ним тянулся наезженный трактором с волокушей след, понятно, что и за дровами далеко не ездят. Зимовья во главе с пекарней выстроились кильватерной колонной вдоль мыса, на стрелке которого возвышалась баня. От бани вниз плавным изгибом к проруби сбегала утоптанная тропа. Ближе к вертолетной площадке белели выгоревшей на солнце парусиной две складские палатки. Рядом тянулся большой навес.

             Я невольно отстал от всех, осматриваясь и оценивая рациональность живущих и работающих здесь людей. Обычно в таких партиях не жалуют «конторских», уж очень разные условия труда, быта и отдыха. Оказавшись на этом островке прошлого, я понял – здесь другой мир. В других партиях экспедиции, расположенных вблизи автомагистрали «Нагорный – Томмот»  и выполняющих основной объем геолого-разведочных работ, совсем другие базы. Вместо зимовий появились вагончики с центральным отоплением от котельной. Все административные здания: конторы, камералки, клубы, столовые и склады строятся из пиломатериалов, изготавливаемых на базе экспедиции. Большая часть работников этих партий, имея постоянное жилье в Чульмане,  ездят на работу по сменным графикам на вахтовых машинах. Для меня  не были праздными вопросы: как-то меня встретят, что я смогу от них потребовать, чем должен помочь?  А задача моя была – разобраться с буровыми работами. По сводкам суточная проходка скважины в  Амгинской партии значительно уступала показателям на других  буровых участках. Часты были длительные ликвидации горно-геологических осложнений, а расход алмазных буровых коронок превышал лимит в несколько раз. Подспудно я уже понимал, с чем мне придется столкнуться.

            Голос Виктора Ивановича вывел меня из задумчивости. Он стоял у дверей зимовья, над  крышей которого в синеву неба тянулся длинный тонкий шест с пучком проводов. Подхватив спальник и закинув на плечо лямку рюкзака, я поспешил в открытую дверь сеней. Зимовье оказалось разделено на две самостоятельные части. В одной разместился радист с радиостанцией и прочей аппаратурой, во второй большей-  Краюшкин и геолог партии. Эта часть была и конторой, и камералкой, и жильем. Длинная лавка у входа для присутствующих
на планерках, стол напротив южного окна для геолога, стол между нарами напротив второго восточного окна для начальника партии, двое широких нар и два чурбана вместо табуретов. В углу у входа стояла на песчаной засыпке металлическая печь с высокой водяной рубашкой. Такие рубашки, вместо кирпичей, аккумулировали тепло, и всегда под рукой  была  горячая вода. Виктор Иванович махнул рукой на нары со свернутым  спальником: «Селись, Федорович, хозяин в Чульмане. Спину прихватило. Лечится и камеральничает там. Будет не раньше мая, а сейчас пообедаем и на буровую».

            То, что я увидел на буровой, превзошло все мои ожидания. Тепляк был срублен из окантованного кругляка с такой тщательностью, что любой жилой дом мог позавидовать. Со всех сторон его обваловывал  мшанник с утрамбованной снежной засыпкой. Зумпф для  промывочной жидкости был вырыт прямо под тепляком, надежно защищавшим его от  морозов.  Поразил фонарь над люком – он был рубленный в чистый угол из тонкоствольного кругляка и сложен на мох. Было полное впечатление, что буровая поставлена здесь на всю зиму, что никто не думает даже, что скважину в триста двадцать метров надо проходить не дольше, чем за месяц и делать новую перевозку на следующую точку. Когда мы зашли вовнутрь, смена обедала. Вкусно пахло гречневой кашей. Все вокруг сияло чистотой. Было непривычно для буровой тепло и тихо. Станок и промывочный насос не работали. Поздоровавшись, я взял буровой журнал и просмотрел последнюю запись, потом замерил остаток ведущей трубы и после несложного подсчета получил результат – с начала смены за пять часов пробурено меньше метра! Весь керн по скважине, а это сорок пять метров, находился здесь же в тепляке. Керновые ящики аккуратной стопкой стояли за буровым станком рядом с насосом. Предвидя мой вопрос, бурильщик пояснил: «Геолог заболел, еще не документировал, а на улице их снегом занесет»! «А что их нельзя укрыть?» парировал я. «Когда надо будет документировать, занесете по одному в тепло». Беглый осмотр керна в последних двух ящиках  подействовал на меня удручающе – выход не превышал пятидесяти процентов, категория по буримости не выше десятой. После осмотра отработанных алмазных коронок  у меня уже все кипело внутри. Видимо почувствовав это, буровики, торопливо прервав чаепитие, включили насос и через минуту-другую запустили буровой станок. Я вышел на трап. Морозный воздух подействовал на меня успокаивающе, и я решил отложить разговор с бригадой на день-два, пока не увижу каждую смену в деле.          

            Возвращались с буровой в сумерках. На западе еще алела кайма вечерней зари, а над нею уже золотой искрой мерцала звезда. Воздух был напоен ароматом пробуждающихся березовых почек. Необычно и странно, ощущая этот аромат, было видеть вокруг себя белые снега, снега… Виктор Иванович, как бы читая мои мысли, заметил вслух: «Весна в этих краях не похожа на Чульманскую. Здесь она как букет, а там как один цветок». Дальше шли молча. Уже подходя к жилью, он посетовал: «Ведь бригаду-то собирали на базе экспедиции из неплохих буровиков. И здесь они не ленятся, но нет у них того ритма, что там. Буровой мастер бригаде нужен. Вот ты, Федорович, много не говорил, просто посмотрел, где надо померил, проверил, распорядился. И вот увидишь, утром будут метры.  Меня они как начальника слушаются во всем. Видишь, какую буровую построили, а вот как бурить начали, все им что-то мешает, все им что-то надо. В экспедиции мастера не дают, говорят, объемы маленькие для такой единицы. Приказом за горным мастером бригаду закрепили, а тот у своих горняков по неделям на участках пропадает. Пока ты здесь, бурить будут, как улетишь, опять осложнения начнутся! Горькое сетование Краюшкина прервал Богдан. Он кубарем скатился с крутого берега на заснеженную гладь Амги и с  радостным взлаиванием  кинулся нам под ноги. Нагнувшегося к нему Виктора Ивановича он бесцеремонно облизал в лицо. Досталось и мне, хотя я и не наклонялся. Пес высоко подпрыгнул и с лету ткнулся мне прямо в губы.

            Краюшкин оказался прав, все последующие дни бригада бурила. У меня не было к ней серьезных замечаний. Даже выход керна стал приближаться к норме, а алмазные коронки отрабатываться без нарушения технологии. Но это был потолок возможностей. Для того чтобы эта бригада достигла тех же показателей, что ежемесячно выполняли другие, нужно было провести и внедрить целый комплекс технологических операций, давно ставших обыденными на основных буровых участках. Затраты на такие работы в проекте разведки Амгинской аномалии  не предусматривались, как и не предусматривалась штатная единица бурового мастера. Оставался один выход – курировать эту бригаду спецами из управления. Забегая вперед, скажу,  буровые работы на Амге по геологическим данным были через два месяца свернуты, а буровая установка  законсервирована. Моя же командировка продлилась десять дней, и все это время не было ни горно-геологических осложнений в скважине, ни аварий с буровым инструментом, ни простоев из-за отсутствия промывочной жидкости. Бригада работала стабильно.

            По многолетней традиции в партии Краюшкина  был один выходной день – воскресенье. В этот святой день с утра начинали топить баню, а ближе к обеду пекарша  вынимала из печи недельную выпечку хлеба. Первые две постройки, что возводил Виктор Иванович на новом месте, это были баня и пекарня. Сруб под пекарню делали тюличка в тюличку  под огромную русскую печь, кирпичи для которой  и формы для буханок не смотря ни на какие трудности вот уже много лет перевозились как основное оборудование. Пекарша -  средних лет женщина  с фигурой крепко сбитой русской бабы, миловидным лицом и укрытыми платком волосами была неизменным одухотворенным «предметом» пекарни так долго, что никто и не помнил, когда же она появилась в партии. Кроме имени Таня, о ней мало что знали. В отпуск она ходила редко – раз в два-три года, и то всего на месяц улетала куда-то за Урал. «Шашни» ни с кем не крутила. Особо настырных награждала одной единственной оплеухой, после которой у ухажера навсегда пропадала охота. Хлеб – двухкилограммовые буханки, пекла такой, что, только запивая сырой водой, человек с аппетитом уплетал пол-булки. Баню рубили одновременно с пекарней. Место под нее Виктор Иванович выбирал, чтобы после пара можно было сигануть в омут или запруду с холодной проточной водой. Баня топилась по-черному, каменку доверялось выкладывать двум старожилам-горнякам. Все было так и на этой базе.

             Накануне моего отъезда, а я улетал в понедельник, мы с Краюшкиным решили на лыжах спуститься вниз по Амге до устья Далкита. Там в месте слияния двух рек по руслу Амги вытянулась целая цепь глубоких омутов, протянувшихся на добрую сотню метров. Часть из них достигала пяти-шести метров глубины и соединялась друг с другом не перемерзающими вот уже десятки лет шиверами. Зимой в этих ямах водилась рыба, скатившаяся с перемерзающих до дна ручьев и речушек. Пройдя километра три по смерзшимся и присыпанным снегом следам перевозки буровой установки, свернули к площадке первой скважины, ящики керна с которой нужно было до распутицы вывезти под навес. Через полкилометра по пойменному смешанному лесу вышли под полог кедрача. Я давно не видел таких лесных великанов. Стволы почти в два обхвата толщиной  ровными колоннами уходили ввысь, и только задрав голову так, что шапка сползала, можно было увидеть небольшие клочки синего неба в просветах между кронами. Кедрач  по ширине был небольшой. С противоположной его стороны на границе зарастающей гари квадратом белела буровая площадка. Укрытая нетронутым слоем снега, она только репером, установленным в устье скважины, да штабелем ящиков с керном напоминала, что здесь месяц назад в земную кору  вгрызался  буровой инструмент, а окрест оглашался рокотом дизеля, лязгающим стуком металла и голосами людей. Площадку накрывала тень кедров-исполинов. Было празднично тихо. Даже дуновение ветерка не пробивалось с реки. Убедившись, что дорогу к площадке  не перемело и на нее не свалило какую-нибудь лесину, мы вернулись на реку. В начале следующей недели Виктор Иванович планировал отправить сюда «дэтэшку» (трактор ДЭТЭ-75) с волокушей и свободной сменой буровиков, чтобы вывезти оставшиеся ящики с керном. По всем признакам было очевидно, что весна в этом году будет ранней, и нужно было успеть до ее начала. После сумрачного кедрача простор заснеженной реки встретил заливающим солнечным светом, синим небом и робким ароматом молодой весны. Дальше вниз по реке дороги не было, кроме почти заметенной лыжни. Прикинув, что если пойдем к ямам, то на базу вернемся не раньше девяти вечера, решили – в бане мы проведем время с большей для себя пользой, и уже не спеша под приятную беседу о рыбалке на зимовальных ямах, двинулись в обратный путь. День выдался на славу. Яркое пригревающее солнце, слабый ветерок, напоенный ароматами просыпающейся от зимней стужи тайги, ослепительной белизны снег, не загрязненный выбросами из труб Чульманской ГРЭС. Казалось, нас окружала сказочная страна. При мысли, что через день-два я окажусь в засыпанном угольной золой Чульмане и буду ходить по его грязным, раскисшим под весенним солнцем улицам, портилось настроение. Виктор Иванович, будто сочувствуя моим мыслям, повел рукой в широком жесте: «Посмотри, Юра, ведь такая красота могла быть везде, если бы мы все берегли нашу Землю». Помолчав, добавил: «А может, не ту дорогу развития выбрало человечество?» Вздохнул и замолчал, сосредоточенно всматриваясь в даль. Дальше до самой базы шли молча, боясь за разговорами не насытиться окружающей нас красотой.

             Мы, уже поднявшись на крутой берег, подходили по главной тропе к отвороту, ведущему к бане, когда в легком пару из нее вывалили один за другим четверо бородатых мужиков. Весело охая, красные, в валенках и семейных трусах, они, дружелюбно подталкивая друг друга, двинулись гуськом по тропе. Увидев нас, наперебой закричали: «Иваныч! Федрыч! Баня, что надо! Воды холодной наносили. Остались вы, радист, да пекарша!» Мы в ответ также весело пожелали им легкого пара. Войдя в зимовье Краюшкина, решили с банной процедурой не тянуть. Скинув все лишнее, в трусах и валенках мы затрусили по бодрящему морозцу к бане. В нашем распоряжении было целых четыре часа. Пекарша, по заведенному ею порядку, мылась два раза в неделю. Первый раз в четверг, перед тем как начать замешивать тесто на хлеб. Второй – в воскресенье перед ужином после того, как, вынув хлеб из печи  и разложив его на широких полках, чтобы дозревал, перемывала весь инвентарь и выскабливала до бела пол. Только после этого она ровно час священнодействовала одна в банном покое. После бани румяная, помолодевшая с веселыми и добрыми глазами выдавала в поочередно протягиваемые  мозолистые руки свои чудо-буханки. «Доброго здоровьица Вам! Кушайте с аппетитом!» - приговаривала при этом Татьяна. Только тогда мужчины видели ее с непокрытой головой. Волосы у нее были темно-русые, гладко зачесанные и скрученные в большой узел на затылке. Ну а радист всегда мылся поздно вечером после дежурной радиосвязи. Он не любил париться, и если в бане было еще жарко, то приоткрывал дверь. Мылся долго, не забывая перестирать весь свой немудреный гардероб.

            Краюшкин не просто знал в бане толк. Он был асом банного искусства.  В этом я убедился на собственном теле. Начал он с того, что проветрил баню, открыв настежь дверь, и минут пять интенсивно размахивал двумя сухими березовыми вениками, начиная с верхотуры полка, спускаясь по широким лавам-ступеням на низ и выгоняя сырой жаркий воздух в открытую дверь. После этого проветривания в бане стало как в весеннем березовом лесу. Минут пятнадцать Виктор Иванович колдовал над березовыми вениками. Обливал их почти кипятком, тряс над каменкой, замачивал в тепло-горячей воде, потом опять держал над раскаленными камнями. Я же в это время, наивно полагая, что это и есть знаменитый краюшкинский пар, растянувшись на полке, блаженствовал в насыщенном банном аромате. Но вот каменка издала шипение и Виктор Иванович в фетровой шляпе с обрезанными полями и брезентовых рукавицах с двумя большими, как опахало, вениками, завис надо мной. В следующую секунду он взмахнул этими жародувами и затряс ими. Меня с ног до головы обдало жаром доменной печи и обволокло кипящим туманом. Я, было, дернулся бежать, но Краюшкин уложил меня на осиновые доски полка серией быстрых шлепков. Я закрыл рот, глаза, задержал дыхание и мысленно взмолился: «О, боже! Дай мне терпения хоть на пять минут. Ведь опозорюсь, если сейчас сбегу!» Виктор Иванович как мочалками прошелся  вениками от головы до пяток и, припечатав тяжелыми шлепками спину, поясницу, ягодицы и икры ног, завершающими легкими ударами обработал мои пятки и ступни. Больше я терпеть не мог и стал сползать вниз, а Краюшкин, весело ахая и охая, уже нахлестывал себя. От его взмахов по всей бане шли волны жаркого ароматного пара. Один за другим я опрокинул на себя несколько тазов холодной воды. Стало полегче, и я, храбрясь, полез к нему на полок, но меня хватило только на то, чтобы сидеть, не шелохнувшись, в углу подальше от приплясывающего в шаманском экстазе банных дел мастера.  Отбросив в сторону орудия пытки, Виктор Иванович кубарем скатился  вниз и, распахнув дверь, выскочил на улицу с криком: «За мной! Двери не закрывай!»- помчался по протоптанной тропе к майне. Из открытой двери хлынул свежий воздух и много, много солнца. Меня подхватил азарт и восторг, и я вылетел пулей за ним вслед. Покрытая ледяной корочкой тропа  из-за уклона как бы уходила из-под ног, отчего скорость бега с каждым мгновением возрастала, и уже вблизи квадрата с волнующей течением воды остановиться было невозможно. Краюшкин, а за ним и я с громкими всплесками и еще с более громкими воплями, ухнули в майну. Ощущение смены среды непередаваемое. В первое мгновение показалось, что вода зашипела как от куска раскаленного металла, потом в тело впились миллионы прохладных  игл, и стало жарко. Минуты три мы кувыркались в воде, ныряя на дно, и оттолкнувшись от  него, вылетали до пояса. Омут был метра три глубиной и похож на воронку от крупной авиабомбы. Борта ямы расходились по верху метров на пять, «Просвет» между нижней границей ледяного панциря реки и кромкой ямы не превышал тридцати сантиметров. Здесь водные потоки, перекручиваясь в турбулентном вихре, играли в солнечных лучах зеленовато-голубыми цветами. Виктор Иванович не дал мне долго сидеть в майне. Он, как заправский тюлень, выкинул одним движением рук свое тело на лед и подал мне руку. Путь обратно к бане был не так скор. Мы уже не бежали, а шли, стараясь попасть пальцами ног в углубления от пяток. Было скользко. «Надо бы ступеньки нарубить» - заметил я.  Краюшкин махнул рукой: «Зачем? Скоро все раскиснет». Как только мы оказались в бане, он захлопнул дверь и кинул полный ковш настоя от веника на пышущие жаром каменья. Минут пять я лежал на полке, не ощущая банного жара. И только начав двигаться, с удивлением почувствовал, что он не стал слабее из-за открытой двери. Что значит профессинально сложить каменку и хорошо ее протопить. Теперь я сам обрабатывал свое тело, но сидел уже не на полке, а ниже на лаве–ступени. Выдержать тот дух, что поддал Краюшкин, мог только он. Отхлестав себя так, что тела стали малиново-красными, мы вновь выскочили из бани и понеслись к майне. Лучше бы мы это сделали минут на пять позже, потому что в это время от майны к нам навстречу с двумя полными ведрами воды двинулась пекарша. Она только что, подняв ведра, сделала первый шаг. Увидели мы ее на короткой прямой, когда проскочив ивняк и уже набрав максимальную скорость, неслись вниз к майне. Обледенелая тропа, уходящая вниз, и инерция не дали нам шансов ни остановиться, ни отвернуть в сторону. Виктор Иванович въехал аккурат по центру. Татьяна, напружинившаяся в последний момент и перенесшая центр тяжести (ведра с водой) немного вперед, на мгновение было удержала равновесие, но тут налетел я и мы втроем оказались в майне. Оглушенный столкновением, я не сразу понял, что на поверхности плаваю один. Тут же набрал воздуха и нырнул с открытыми глазами. Видимость была идеальной – прозрачная вода и солнце в прорубь. Татьяна с широко открытыми удивленно-испуганными  глазами в распахнутом полушубке, босая, расставив в стороны руки, медленно уходила на дно. Рядом, спиной ко мне, Виктор Иванович с намотанными Татьяниными волосами на одной руке, загребал сверху вниз другой. Не мешкая, я поднырнул под полушубок, встал ногами на дно и с силой оттолкнулся. Всплыли мы все разом, и пекарша тут же заголосила: «Ой, мамочки! Тону!! Краюшкин выпрыгнул из воды так, как выпрыгивают  пингвины, и подхватил «утопающую» за руку, а  я  что есть силы, гребя ногами, стал выталкивать ее на лед из воды. Дружными усилиями мы, наконец, вытянули крепко сбитое солидное тело. Пекарша, стоя босыми ногами на льду, причитала: «Ой, валеночки мои, валеночки! Утонули, родимые,  в чем я теперь ходить буду!» С волос, с распахнутого полушубка ручьями текла вода. Голый Виктор Иванович с суровым лицом начал стягивать с причитающей Татьяны полушубок, мне же пришлось нырять за утонувшими белыми валенками, которые спокойно лежали на дне. Когда я вынырнул со вторым, то увидел, как Краюшкин тянет женщину в прилипшей к телу ситцевой ночной рубашке вверх по склону. Оказывается, кроме валенок на босую ногу и полушубка на ночнушку, на пекарше ничего не было. Дело в том, что когда  выпекается хлеб, внутри пекарни стоит температура за сорок. Двери на улицу только чуть приоткрыты, чтобы ненароком дуновение холодного воздуха не осадило поднявшуюся опару. Татьяна в пекарне одна, поэтому ходит только в ночной рубашке, иначе не выдержать пекла печи. Вот и в этот раз. Она, вынув и разложив готовый хлеб на полки, пошла за водой для уборки, накинув, как обычно, на свой «скромный» наряд только полушубок и валенки на босую ногу. В ее размеренной жизни все шло по заведенному порядку и ничто не предвещало такую неожиданную встречу и купание в ледяной майне...

           Выскочив на лед и подхватив валенки и размокший полушубок, я побежал за ними следом, но взять с разгона подъемчик от реки на берег не смог. Поскользнувшись на обледенелой от стекавшей  с Татьяны воды, тропе, упал и скатился юзом вниз. Второй попытки делать не стал, а сошел с тропы и, проваливаясь по самую «развилку», полез наверх по целику.  Когда, стуча окоченелыми ногами, я наконец-то заскочил в баню, Краюшкин, разложив пекаршу на верхнем полке, от всей души наяривал вениками по крутым изгибам ее тела. Ночнушка висела над каменкой и слегка колыхалась от вихрей, создаваемых  широкими взмахами. Окно небольшого размера  освещало совсем немного стену у входа с крючками для одежды, каменку и первую лаву-ступень. Верхние лавы и сам полок, если не открывать дверь, тонули в полумраке. Я, потоптавшись у порога, откинув стеснение, полез повыше в банный жар и, уже не обращая внимания на оханье пекарши и приговорки Виктора Ивановича, с остервенением начал парить себя, нахлестывая ноги, бока, спину. Сжав зубы, терпел обжигающие прикосновения веника до тех пор, пока жаром не запылало внутри, и не поплыла голова.  Только тогда я спустился вниз, но обливаться не стал, а растянулся на нижней лаве. Вскоре ко мне присоединился Краюшкин. Татьяна  охала где-то на второй лаве:  «Господи! Ни разу в жизни так не парилась! Ничего не чувствую! Ну и изверг  ты, Виктор Иванович!»
 
            Минут через пятнадцать мы уже все трое сидели на нижней лаве, Татьяна в своей рубашке, а я с Краюшкиным  в трусах  и хохотали во все горло. Но как только успокаивались, кто-нибудь вновь начинал вспоминать события так, как видел он их, и мы опять заливались в неудержимом смехе. Отсмеявшись и обсохнув, решили, что пора нам  с Виктором Ивановичем идти отдыхать, а Татьяна останется  домываться. Уже в дверях вспомнили, что ей не в чем выйти. Промокшие валенки и полушубок будут сохнуть неделю, а что потом из них получится, никому не известно. Валенки, если на колодках сушить, тогда и форму и размер могут сохранить, а полушубок обязательно скоробится и кроме как на подстилку ни на что уже не сгодится. Пекарша, только что хохотавшая до слез, пригорюнилась и завздыхала. Краюшкин почесал затылок: «Ладно, будут тебе новые валенки, но размер, не обессудь, сорок третий, а полушубок белый на твой день рождения готовили, получишь досрочно сегодня. Жди, все принесу!» Из бани шли не спеша. Солнечный диск уже касался далеких сопок за Амгой. В воздухе ощутимо пахло весной. К вечеру потеплело так, что Краюшкин  озабоченно размыслил вслух: «Завтра же начнем готовить базу буровиков на той стороне. Река месяц не даст переправиться». Потом, повернувшись ко мне и  лукаво сощурив глаза, спросил:  «Ну, как баня? Хороший пар?!»  И мы опять, уже на всю округу, весело расхохотались. Перед ужином появилась Татьяна  с хлебом. Одну из булок она протянула мне: «Это Вам. Берите с собой.  Кушайте с аппетитом!» и рассмеялась. В ее смехе была тайна тех событий, что соединили нас на далекой реке Амге.

           На следующий день вертолет  с тем же экипажем, с кем я летел сюда, совершил короткую посадку – прилетел выздоровевший геолог с посылкой алмазных коронок для буровой. Коротко пожав друг другу руки, мы расстались с Виктором Ивановичем Краюшкиным  и, как оказалось, надолго. Поисковые буровые работы на Амге не получили своего продолжения, а я через год перевелся в другую экспедицию. Через много лет мы встретились, но уже не по работе, а как хорошие давние знакомые, на улице молодого города Нерюнгри.