Утро в Варшаве

  Этот яркий солнечный день осыпал Варшаву. Вся разрушенная и уничтоженная бомбежками и постоянными военными обстрелами, взрывами и выстрелами танков, она лежала у ног Якова. Он помнил еще те времена, когда в 1932 году, самый сильный человек Европы Цише Брайтбарт пытался предупредить весь еврейский народ об опасности. Сейчас, стоя на развалинах хоральной синагоги, рядом с небольшим куском папируса от Торы,  с его глаза потекла слеза. Яков никогда в жизни не плакал. Он не плакал, даже когда его жену, Ривку, схватили нацисты и привязали к дереву, а затем расстреляли. Он не плакал, даже когда один из немцев  дал его  младшему сыну, Хаиму, отравленную булочку. Его сын умер лишь на третий день от сильной кишечной инфекции.  Когда его родителей силой запихали в поезд и увезли, как он позже узнал, в Асвенциум, он не проронил ни единой  слезы.  Его лицо было словно снежный ком – круглое, но при этом неподвижное. Ни улыбки, ни злобы. Ничего. А тут – слезы. Он упал на колени. Черный испепеленный отрывок  содержал слова на Иврите “ А на 7 день Б-г отдыхал”. Никаких других слогов или неполных слов не было. Яков поднялся с колен. Он протер кусочек папируса  и осмотрелся. Варшавское Гетто было уже ликвидировано, но Советские силы еще не подошли, и все немцы, включая полицаев и охрану,  дали драпу. Где-то пробежал немец в ободранной форме СС, а за ним пронеслись несколько евреев с какими-то палками, крича: ” Гитлер-капут”.  Где-то  собака бегала, рыща в этом “городе-ада” нечто съестное, но единственное, на что Яков обратил внимание , это был безумно громко плачущий стон ребенка, на вид лет двух. Девочка, светловолосая с большими, голубыми глазами. Она сидела на бетонной плите и, раздвинув руки,  металась глазами в полной панике. Она заходилась, теряя дыхание.  Яков медленно подошел к ней, увидев его, она закричала еще громче и подняла руки.  Тот из последних сил поднял ее и попытался успокоить. Ничего не получалось. Ребенок продолжал сильно плакать. Тогда он достал из кармана кусочек хлеба, что спрятал еще два дня назад и попытался положить ей в рот, этот замороженную и  черствую корку. Таким хлебом  Яков вынужден был питаться последние три месяца. Но ребенок выплюнул  его и продолжал плакать. Яков посмотрел непонятно на ребенка и принялся рыться в снегу, ища кусочек. Но тщетно, кусочек исчез в сугробе. Тогда Яков, тяжело вздохнув, сел на эту же бетонную плиту и укрыл ребенка в своем кожухе, что снял с одного из мертвых “пшекополицаев”.  Он задумался.
   До войны Яков работал доктором в своем местечке. Их семья была небогата, но денег хватало на еду. Однажды даже начальник воласти приезжал к нему по одному очень деликатному вопросу. В 1939 году Польша напала на Германию, и 1 сентября  Польша начала тихо увядать под силой и мощью Адольфа. Всех евреев по-быстрому  собирали в определенных местах и собирали в Гетто. Все его семью: жену и троих детей посадили в грузовики и  вывезли из местечка. Приехали они уже в Варшаву. Район, некогда кишащий торговцами, ворами и закусочными теперь пустовал. Не было слышно ни звука. Им выдали очень маленькую комнату с одной кроватью и сказали, что тут вы будете жить. Яков попытался что-нибудь спросить, но тут же получил удар в лицо. После этого Яков больше ничего не спрашивал.  Даже когда его жена пришла и сказала, что им придется носить желтые повязки с шестиконечной звездой Давида, он не спросил зачем? Он даже не спросил, зачем они убили его семью. Он вообще, ничего не спрашивал. Просто пытался выжить.  Лечил всех нуждающихся евреев, чудом не заразился тифом, халлерой, когда в работал в медблоке Варшавского гетто. Иногда ходил и  помогал обслуживать банкеты Еврейских полицаев, которые были в хороших отношения с нацистами. Правда, менялись они очень часто. Одни исчезали, и появлялись новые лица. Он ничего не спросил даже, когда взбешенный немец ворвался в детский садик и убил из автомата 11 детей. Он решил навек завязать с вопросами. Они мешали.
  Держа, маленькую девочку в руках, он запел припев “Тум бала-Тум бала – Тум балалайка” на идише и ребенок перестал плакать. Яков посмотрел  ей в глаза.  Она внимательно слушала его, раскрыв свои огромные голубые глазенки. Он засмущался и улыбнулся.
Как же давно он не улыбался. Это был, если он сам помнил правильно, 1938 год, день рождения его тестя, Ребе Шнейора. Его тесть был Раввин этого местечка. И за любым вопросом о кошруте или вопросе Торы он обращался именно сюда, Раввин всегда мог выслушать и дать цельный совет.  После очередного “Лехаима”, Яков пил редко, лишь по большим праздникам, Ребе встал и рассказал какой-то смешной анекдот про Балшемтова, и тогда Яков смеялся очень долго и громко. Тогда  они перекинулись с его женой глазами, и он подумал про себя: “Я так люблю эту святую женщину и буду с ней вместе всю жизнь”.  Но следующий год все изменил.  Царство зла очень сильно отдалило людей друг от друга. Евреи и цыгане стали опасны для всех других народов. Общаться с евреем, покупать у еврея, есть с евреем, жить с евреем, любить евреев - все это было запрещено.  Некогда близкие друзья и родственники, боясь за свои семьи, попросту рвали дружбы или узы брака. Евреи показывались как тараканы, их обвиняли во всех проблемах Европы в послевоенный период.  Голод, бедность, безработица – все это сделали евреи. Кто же еще?
После фарбренгена Ребе позвал к себе Якова и положил руку ему на плечо. 
- Недолог судный день, Яков. – Яков был немного хмельной. Он не воспринял серьезно слова Ребе.
- Пойдемте,  лучше потанцуем.
Ребе улыбнулся половиной лица, тяжело вздохнул и, махнув рукой, пошел к себе в дом.
- Что с папой? – Спросила еще молодая и светящееся Ривка.
Яков лишь пожал плечами, схватил Рувку за руку и потянул танцевать. Когда в местечко пришли нацисты, они живьем облили бензином Ребе и спалили на глазах у всех. Ребе долго полыхал, метался по земле, охваченный огнем,  но не издал, ни звука. Эта картина стояла перед глазами у Якова пока их не привезли на поезде в Варшаву.
  Холод наступал. Яков уже начинал сильно замерзать.  Нигде рядом костров не жгли, значит, никто не грелся, да и кому было греться? Все на том свете. Все 6 лет тягот так быстро пролетели, и если бы не потери, то Яков бы и не заметил, что это произошло именно с ним. Малышка в его кожухе, куда он ее спрятал от холода, тихо зашевелилась. Она спала детским сном под звук его сердца.  Надо было раздобыть еду. Яков снял с себя кожух, положил в него  малышку,  и обошел здание бывшей синагоги.
 Вроде бы не было ничего примечательного: обугленные куски стен, обвалы, часть второго этажа, половина лестницы,  спаленные картины святых праведников. Такое можно было бы увидеть в каждой синагоге после 39 года в Польше, но тут он споткнулся обо что-то и чуть не упал.
  Это оказался сапог. Вернее, нога с черным кожаным сапогом.  Яков  опустился ниже. Он положил ребенка на стол и принялся разгребать небольшой завал. Силы с каждой минутой оставляли его, несколько камней были такие тяжелые, что он еле их сдвинул. Серая немецкая форма, и фуражка. Рядом автомат. Голова придавлена плитой по плечи. Рассмотреть этого немца Яков не мог, так как она было очень большая. Из правого нагрудного кармана торчали какие-то бумажки. Яков протянул руку вовнутрь. Грудь была мягкая, по-видимому, кости были уже все раздроблены ударом.  Достав бумаги, Яков чихнул. Малышка слегка зевнула и начала тихенько плакать, и звать по-немецки *Mutter*. Яков не предал этому значения, его интересовали бумаги. Это были два письма. Он знал Идиш, поэтому разобраться в письме ему не составило проблем.
  Немецкий унтер-офицер рассказывал своей маме, как тут красиво, что они выигрывают войну, что скоро оплот коммунистов будет полностью раздавлен. И они вернуться домой с семьями целые и невредимые. Яков посмотрел на дату - три дня назад.
  “ Любовь к матери не чуждо даже “нелюдям, успокаивает старую”. Подумал тот и достал другое письмо. В нем было обращение  к его жене с огромным количеством нежных и ласковых слов. Ничего особенного, если бы не фото! Он писал, что фото, которое им сделал в Гетто один еврей, он проявил и сделал три копии: ему, маме и его жене.  Пишет, что скучает и не может дождаться встречи.
   “… Война проиграна. Основные силы уже ушли из Варшавы. Советские войска уходят вглубь Польши и будут здесь через считанные дни. Немецкое командование бросает все, даже портреты Гитлера. Ах, если бы Фюрер знал об этом. В армии творится полный бардак. Офицерам не подчиняются, собирают с трупов все драгоценное и важное. Кушают, что приходится. Отбирают последнее у евреев, и без того голодных. Нам сказали, что  завтра прилетит  большой самолет. Мы все собираемся и ждем утра. Не могу дождаться, когда увижу тебя, любимая. Наша дочка в порядке. Каждый день зовет тебя. Она все время возле камина, поэтому ей тепло. Я кормлю ее теплым бульоном…”
   Яков перевернул страницу, фотография лежала обратной стороной вверх внутри письма.  Он посмотрел на фото. Красивая, светленькая девушка улыбалась слева, высокий, худой мужчина в парадной форме и фуражке обнимал ее сзади. А рядом с ними, держась за руку мамы, стояла маленькая светловолосая, кучерявая девочка. Ей так стала интересна эта фотокамера, что она просто тянулась к ней.
   Яков нахмурил брови. Он выкинул из рук  письма, оставив на ладони лишь фото,  и подошел к девочке. Она весело замахала руками, когда увидела над собой его лицо. Яков посмотрел на нее, потом на фото, на фото, затем опять на нее.  Дикий ком стал в его горле. Он потерял равновесие, силы его оставили окончательно и рухнул на  холодный, обшарпанный пол. Девочка плакала, а он не вставал. Он чувствовал, как тяжелый, дикий, холодный ветер дул вдоль пола к его лицу.
   Открыв глаза, Яков уже не слышал крика малышки. Он нашел силы встать и подошел к ней. Она не дышала. Отойдя от стола два метра,   он вышел на то место, где раньше тут находилась стена, а теперь была большая дырка, выходящая на площадь. Далеко впереди виднелись силуэты, они приближались все ближе, и ближе. Яков видел людей разного возраста и телосложения, разного цвета волос и одетых по-разному. Но одно у них всех было очевидно схоже.  Когда они проходили мимо Якова, он увидел бесконечную грусть в этих глазах.  И только тогда он понял: ” Все закончилось, но этот страх не пройдет никогда, даже у наших детей и внуков ”.
   Яков вернулся к малышке. Она не двигалась. Тогда он взял ее на руки, натер ей еле заметные холодненькие ручки, подул на нее теплым воздухом изо рта. Затем снял с себя свитер, который подарил Ребе на тридцатилетие и обернул им малышку. В свитере и кожухе сразу стало тепло. Сам Яков засунул туда руки, что было теплее, и запел: “ Тум бала-Тут-бала-тум-бала-лайка”. – Голос его не слушался и был очень хриплым и тихим, он пел почти шепотом.  В развалинах стояла тишина. Яков открыл глаза. Она не просыпалась. 
  Он долго смотрел на нее, не моргая и не отрывая глаз. Затем отвел взгляд  и заплакал. Слезы капали и капали, падали и падали.  Одна из слезинок попала прямо на лицо малышки.  Спустя две секунды она задергала веками.  И начала плакать. Яков не верил своим глазам. Его слезы горя превратились в слезы радости. Ему казалось, он нигде не был так счастлив в той жизни.
   - Спасибо, Б-женька, Спасибо! – Кричал он, поднимая голову вверх.
Прижав малышку к себе, он буквально выпрыгнул из развалин синагоги и побежал догонять толпу идущих.  У него появились силы бежать. Он задыхался, но бежал.  Девочка рылась руками в его волосах на груди. Кто-то увидел, бегущего сзади человека и крикнул.
 - О!!! Яков Бельцман!
 Этот человек приостановился, что бы подождать Якова. Тот еле притормозил и чуть не упал. Яков присмотрелся, этого одноглазого, лысого, со шрамом на левой щеке и  седой щетиной он где-то видел. Но где?
-  Яков, ты, что не узнал Мойше Хайника?
“ Господи! – подумал про себя Яков, - Конечно же, я помню  Мойшика. Красивый молодой мужчина лет 35-40. Высокий… но куда же делся его стан? Он так сутул, и худ. Улыбается мне, а почти всех зубов нет. А когда он брал в руки скрипку, так красиво улыбался. Зубы у него были белые, белые. И волос, то  сколько было, а чернющие какие! И глаз”!
 -  Мойше!
Они обнялись. И тут Мойше заметил что-то в руках у  Якова.  Тот раскрыл кожух и свитер, и Мойше через секунду улыбнулся.
  - У тебя же вроде как не было женщины после Ривки, дай ей Б-г здоровья в лучшем мире. – Последнее Мойше сказал очень аккуратно, чтобы не обидеть Якова. Яков лишь улыбнулся и ничего не ответил. – А, понял! Спас кого-то из наших, кого Г-шем забрал. Молодец. – Мойше похлопал  его по плечу  и  долго заминаясь, спросил. – Слушай, Яков. Где твои двое сыновей.
По этому вопросу Яков понял, что Мойше знает все и про Ривку и про Хаима. Он виноватыми глазами посмотрел на Мойше. Тот виновато опустил глаза и больше ничего не спрашивал.  У каждого из них хватало мыслей, и они пошли рядом, вместе шагая по сожженным улицам Варшавы.
“ А на 7 день Б-г отдыхал “.  – Подумал Яков и скрылся за пеленой густого тумана…