Человек, который не стал писателем

  "Я  пишу немного  лучше  многих  и  намного  хуже  немногих."

                В.Хорошун.

Нет, не быть мне большим писателем. Да и средним тоже не быть. Вернее всего, место моё в том пруду среди мелочи, поймав которую даже неудачливый рыбак тут же и отпустит обратно.

Я закрыл глаза и с удовольствием представил пруд, куда часто ходил с отцом на рыбалку и куда после его смерти так ни разу и не выбрался. Вот бы сейчас оказаться на его берегу! Не думая о злободневном, следить за поплавком, мысленно приближая и предвкушая волнующий момент его исчезновения под водой. Попутно прислушиваться к шёпоту ивы, охотно вступившей в привычную беседу с ветром. Чуть нахмурившись, замечать присоединение к ней и самого пруда, скептически усмехнувшегося лёгкой рябью, которая вдруг заиграет поплавком, создавая иллюзию клёва. Жадно впитывать терпкий пафос луговых ароматов, в меру разбавленный влажной иронией, исходившей от кувшинок и прибрежного камыша…

Однако я отвлёкся, и данную мне творческую паузу использую не по назначению. Я малодушно придаюсь воспоминаниям вместо того, чтобы разрешить противоречие, свойски втиснувшееся в её (паузы) тесные рамки. Мне необходимо сделать выбор: либо излагать от третьего лица, либо изменить название рассказа. Для кого-то выбор несложный. Для кого-то… Но для меня оба варианта неприемлемы, и вот почему.

Дело в том, что я не могу описывать мир опосредованно, доверяя свои мысли и эмоции какому-то третьему лицу с выдуманным именем, а по сути – бездушному и безликому местоимению, которое тут же создаст неузнаваемый, фальшиво-нелепый мир, скроенный им по своему лекалу.

Что же касается изменения названия, то я точно знаю, чем эта попытка закончится. Просижу часа два-три и, наконец, выдам какую-нибудь «патетическую бестактность», как когда-то говаривал известный снайпер слова А.Платонов.

Поэтому, выбрав третий вариант, я оставляю неразрешимым противоречие между первым и третьим лицом и тем самым превращаю его в символ авторского бессилия. Однако для меня главным является то, что, сохранив ему жизнь, я поступил гуманно и честно. Именно эти два качества я считаю высшим критерием творчества, более того – я ставлю их над самим творчеством.

Пауза, так и не избавившись от противоречия, неспешно уходит в тень прошлого, а я продолжаю рассказ.

Должен признаться, пишу я быстро, влекомый порывом, вдохновением, страстью… Иногда мне кажется, что моим пером водит некая высшая сила, а я – лишь её орудие. Возможно, поэтому я не только не переписываю текст набело, но и почти не правлю его. Кажется, так же писал и Эмиль Золя. Я горжусь этим и считаю, что полировка ранее созданного выхолащивает из него искренность и естественность. Многие коллеги-графоманы со мной не согласны, но их критику я считаю скучной и занудной. А может, они просто завидуют моей энергии и плодотворности?

Вполне допускаю, что быстрописание, подобное моему, - не самое ценное качество писателя, но всё же, на мой взгляд, оно лучше неповоротливой медлительности, предпочтительнее долгого высиживания того или иного эпитета, напоминающего утомительную процедуру, участниками которой являются яйца и глупая наседка. Я лишний раз убедился в этом, прочитав пару дней назад пафосное интервью одного модного литератора, фамилию которого называть не стану. Привожу отрывок из него:

«Среди занятий, наполняющих меня удовольствием, первым стоит литературное творчество. Мне нравится растворять мысль в лабиринтах придуманных метафор, а затем, подкрашивая многоцветьем эпитетов, по крупицам собирать её в радугу, застывшую в торжественном поклоне между мной и моим читателем. Больше всего я боюсь быть банальным и в чужие фразы одевать мир моих переживаний, а поэтому долго и, порой, мучительно подбираю нужные слова. Мне некуда спешить. Меня не торопит издатель, не подгоняет чувство долга и тревоги от невысказанности. Поэтому, отбросив неточный эпитет «лживая», я могу днями искать ему замену, чтобы мой приговор морали стал самым справедливым».

А ещё мне присуща неподдельная прямота. Я стойкий солдат слова, а не какой-то там «очаровательный сочетатель слов». Я предпочитаю, чтобы моя армия слов была сильна, организована, дисциплинирована, идейно закалена. Я презираю полководцев, которые мечутся в вечном поиске, а их войско в это время разлагается в декадентском экстазе. Писатель должен расставлять акценты, а не смешивать в прозрачных сосудах добро и зло, любовь и ненависть, правду и ложь, в надежде, что читатель сам разберётся… Дудки! Не разберётся! А если и разберётся, то далеко не каждый…

Своими повестями и рассказами я не навязываю иллюзий, не погружаю читателя в некий придуманный сказочный мир. Все до единого сюжеты взяты мною из жизни, в них нет ни полслова авторского вымысла. Я глубоко убеждён, только жизни дано право на создание оригинала, нам же, творческой интеллигенции, остаётся только копировать его, тиражировать слепки. Всё остальное – от лукавого. Вчитайтесь внимательно в так называемую фантастику, и вы непременно заметите и скудость воображения, и грубо выпирающие нелепицы, и наспех сколоченные декорации, и всё то фальшивое, чем так изобилует сей жанр и чем никогда не пользуется Жизнь, создавая своё величайшее бесконечное произведение.

Я бы продолжил развивать эту мысль на примере сказки, однако боюсь вызвать тем самым шквал негодования со стороны неподготовленных читателей.

Буду откровенен, чем-чем, а их мнением (даже неподготовленных) я дорожу и не верю тем своим коллегам, которые утверждают, что им плевать на публику, на «недалёкую и грубую массу», что творят ради собственного удовольствия, что не признают никаких авторитетов, кроме Истины… Какое фарисейство! Какая извращённая форма снобизма!

Наверняка, спят и видят свои книги не только на полках магазинов, но и в метро, парках, кафе… короче, в руках фанатично увлечённого читателя; а себя вожделенно представляют лауреатами Нобелевской премии.

Я же, в отличие от них, трезво оцениваю свои способности, так сказать, меру своего таланта. Я твёрдо знаю, в мой адрес никто не воскликнет: « Ай да, Пушкин! Ай да, молодец!» А если и воскликнет, то фраза эта будет наполнена не хрустальным звоном восхищения, а обидной иронией или увлекающей на дно свинцовой тяжестью.