Небесный лекарь

(Глава из романа «Тайна горного озера»)

Бортник Ждан, серьезно оглушенный ударом, свалившейся прямо на него березы, очнулся не сразу.
Когда пришел в себя, то страшная боль огненными клещами сжала его с новой силой.
Горели огнем, обожженные небесным пламенем, спина и руки, с которых, при малейшей попытки пошевелиться, слезала вместе с волдырями кожа.
Не понимал пока бортник, что могло быть и хуже, когда неподалеку пронесся, раскаленный добела, небесный гость.
Спасла, видно, Ждана воздушная волна, сбросившая бортника с дерева.
Однако она же и нанесла ему главные увечья.
Как ни был трухляв старый березовый ствол, но упав на Ждана всей своей тяжестью, неудачно для бортника, придавил ему ноги.
И лежала теперь береза на них, вернее — на кровавом месиве, оставшемся на их месте размозженных конечностей.
И все-таки Ждана спасла его природная живучесть.
И раз, и другой, и третий, порой теряя сознание от боли, он обожженными ладонями раскапывал и раскапывал землю вокруг ног, освобождая их из-под дерева.
На это ушел целый день.
Лишь к вечеру смог бортник освободиться из «березового капкана» и поползти обратно.
— Туда, откуда пришел, — отправляясь в это гиблое место за медом, едва не стоившим ему жизни.
В иной ситуации обратный путь мог бы показаться довольно легким — небесный огонь не только почти совсем высушил болотину, но и сильно опалил густую траву, прежде мешавшую ходьбе.
Но чём ближе оставалось до леса, тем сильнее ощущал Ждан бесцельность своих попыток выбраться к людям:
— Не было и намека на то, чтобы ползком преодолеть образовавшиеся после смерча завалы бурелома.
Да и дальше было легко предположить, что, коли, взрыв повалил на землю самые крепкие сосны:
— Значит и те, что  поменьше не устояли.
Их ужасный рок просто вырвал вместе с корнем. Образовав для всякого, а тем более — для покалеченного человека, такого как Ждан, непреодолимую преграду.
В надежде, что по другую сторону болота выбраться к людям будет легче, раненый пополз обратно по своим же следам через бывший остров с поваленной березой.
Преодолев это расстояние и проползя немного дальше, бортник понял, что ошибался в силе огня.
Лишь на мелководье болото высохло до ила, спеченного теперь в твердые окаменевшие струпья:
— Зато дальше вновь пошли, сначала бурые лужи, а потом целые озерца.
Отороченные теперь по своим краям черным частоколом из обугленных небесным пламенем, стеблей камыша.
Ползти в наступивших сумерках становилось все труднее и труднее.
И все же раненого Ждана влекло с непреодолимой силой вперед:
— Туда, где, словно туманный рассвет, разливалось золотистое свечение.
Здесь вода была еще горячей, чем на уже преодоленных лужах.
Ну а когда, преодолев последнюю щетину камыша, несчастный выбрался на очередную болотную проплешину, впереди открылся, наполовину утонувший в пучине, золотой шар.
Гладко-матовая поверхность его светилась даже из-под воды, тогда как поверх ее он отливал теплыми, словно живыми, бликами.
К его удивлению, испуга у Ждана не было.
Более того, словно силы удвоились, когда, уже не чувствуя своих раздавленных ног, загребая руками, поплыл по светло - коричневой горячей жиже к шару, что неумолимо манил его к себе.
Туда, где небесный гость, легко, словно спелый арбуз, чуть покачивался на волнах, поднятых пловцом.
Едва подплыл Ждан ближе, как увидел, на  зеркалъно полированной поверхности, небесного гостя свое изображение.
И даже засмеялся отрешенно над чудовищно опухшим от ожогов лицом.
Будто не себя самого увидел, а уродца какого-то.
Спасаясь от наваждения, нырнул с головой в коричнивую болотную жижу и наверх к воздуху пошел, ощупывая руками гладкую поверхность шара.
И только новая смутная тревога поселилась в душе, заставила отплывать прочь — туда, на островок, где сам уже был в недобрый час, и где оказался пленником поваленной березы.
Ждан плыл то тех пор, пока не коснулся коленями дна заводи:
— Колкого от, еще не сгнивших корней, прошлогоднего камыша.
Попытался было и дальше ползти, как прежде, ио вдруг вздумал подняться. Одновременно испытывая и решимость на это, и страх от ожидания боли, бывший пловец смело вскочил на ноги:
— Боли не было.
Как не было больше и нестерпимого жжения от ожогов на руках, спине, лице.
Отчего-то, не очень-то удивляясь произошедшим переменам, он все быстрее и быстрее, боясь оглянуться, пошел прочь.
Спеша вдогонку за собственной тенью, отбрасываемой в эту ночную пору свечением таинственного небесного посланника, качавшегося сейчас на волнах болотной заводи.
Теперь, когда боль прошла, и можно было легко идти дальше, бурелом не страшил опытного лесовика.
К тому же, в отдалении от болота, поваленных деревьев с каждым шагом становилось все меньше и меньше.
Вот уже и побежал Ждан, зарекаясь про себя еще раз оказаться в этом проклятом месте.
...К утру был дома.
Но еще на околице села приметил странное, в тот час, оживление у своей избы.
Толпились какие-то, люди, звенели доспехами спешившиеся всадники.
Во дворе с выпряженными лошадьми стояла телега, укрытая роскошным княжеским ковром.
Богатый вид которого не портили и пятна, засохшей на густом ворсе, крови.
— Что случилось? — Ждан, расталкивая удивленных его видом односельчан, пробрался сквозь гомонящую толпу к высокому крыльцу.
— Брата твоего привезли, — поняв, что вернулся из лесу долгожданный хозяин, бросил ему при встрече в горнице старший из дружинников. — Герой он. Самого князя спас, своей собственной жизни не пожалев!
И еще тише добавил:
— Вернее, был героем...
Жесткие пальцы, привыкшие к стали меча и древку тяжелого копья, на этот раз как-то уж совсем неловко стянули с головы расшитую серебряными нитями аксамитовую - краснобархатную шапку княжеского сотника.
Горький плач Красавы — жены Ждана, подтвердили ужасный смысл сказанного.
Уж не стесняясь своего оборванного вида и грязных босых ног, бортник, сквозь расступившуюся толпу ратников, пошел вглубь дома, где под иконами — в красном углу на широком столе лежал в, пожалованном князем же, новеньком шабуре-кафтане из дорогой шерстяной материи, его брат, Истома.
Гордость отца и матери. Один из немногих в их деревне попавший за силу, смелость и ратное мастерство в свиту Твердислава.
Словно ослепленный своим горем, с громкими рыданием припал Ждан к груди брата.
И вдруг отпрянул, почуяв его слабое дыхание.
Высохли слезы, как будто их и не было:
— Так ведь жив, брат-то?
— Отходит, — донеслось из-за спины от дружинного лекаря.
Еще пуще запричитала Красава.
Тут-то и вспомнил Ждан все с ним произошедшее.
— Брось оплакивать, — закричал. — Ждите меня, я сейчас!
Как был, так и выскочил во двор, не переодеваясь.
Только княжеский золотой сосуд прихватил с собой, что опричь брата лежал.
Успел услышать:
— Мол, дар лично Твердислава за спасение!
Сами ноги понесли Ждана туда, куда еще прошлым вечером:
— Ходить больше зарекался.
Обратно он вернулся с тем же самым кувшином, но до краев наполненным болотной жижей.
Сделал это Ждан там, где к бортнику самому пришло неожиданное исцеление, похожее на самое настоящее чудо.
И теперь, поспешая, как только было возможно, успел-таки брат раненого спасти. Обернуться туда — до болота с золотым шаром, и обратно к дому еще до того, как настал последний час, помятого медведем, воина.
Убедившись в том, что еще теплится жизнь в бренном теле, Ждан выпроводил прочь из избы всех посторонних.
Оставил лишь матушку, да жену для помощи.
Которых напугал по-настоящему:
— Когда велел сорвать окровавленные повязки и протереть тело брата бурой зловонной жидкостью из золотого кувшина, пахнувшей протухшим болотом.
Те, было, воспротивились что есть мочи.
Но не устояли перед угрозами и криком Ждана.
Как и велел он им, сняли женщины с Истомы, пожалованный тому на похороны шабур с княжеского плеча, обнажили от перевязок страшные раны для странной процедуры.
Торопился и Ждан, подгоняя женщин.
.Где не хотел сниматься кафтан, ножом рассекал тонкую шерстяную материю. Резал и полотно повязок, пропитанных, заскорузлой уже от времени, кровью старшего брата. После чего ладонями стал черпать густую, с каждой минутой все больше пахнувшую болотиной воду и щедро мочил он братовы смертельные увечья.
Верил:
— И к тому придет избавление от страданий.
...Чудо повторилось.
Воды, принесенной с болота, хватило на две перевязки. Третья же и вовсе не понадобилась.
Как пришел в себя Истома, усадил его брат в седло ратницкого коня — еще один княжеский откуп на погребение.
Привязал крепко-накрепко болезного к седлу, да и повез через лес:
 — Знакомой уже дорогой.
Туда, где пока брат болел, успел прорубить проход в буреломе, чтобы и верховой мог проехать к золотому шару.
Купание в чудодейственном омуте с небесным гостем, (все так же, как и прежде плавающем в нем), окончательно исцелило Истому-ратника.
Он, едва почувствовав в себе силу, набрал живительной, как оказалось, воды в дареный золотой княжеский сосуд и, простившись с братом, отправился не мшкая ни мгновения прямиком до своего повелителя — Твердислава.
Все эти часы, как сам ни был плох, а помнил все-таки о Твердиславе Остромировиче, с которым не один поход совершил на соседей-забияк.
Думал:
— Чем бы ему помочь? Как и его излечить от ран, также полученных в схватке со зверем.
В богодарском детинце воскресение, отпетого уже, Истомы наделало шума.
А когда еще и князя он исцелил, пошла молва по торговым рядам:
— Чудо, дескать, новоявленное.
Один Твердислав решил до истины дойти. Собрал дружину, да и велел Ждану с Истомой вести его в заветное место.
Привели братья, а сами переменам дивятся:
— Был шар гладким, как яйцо, а стал расписным, что гадючья шкура.
Мелкий-мелкий узор покрывал теперь всю поверхность небесного посланника.
Сказали князю о наблюдении, а тот и это счел за знак Божий.
По его приказу:
— Со всеми предосторожностями вытащили шар с болота на руках, погрузили в специально сооруженную волокушу — ко дворцу доставили.
Где и поместили в бассейн беломраморный.
...Стала с тех пор в Богодаре своя лекарня.
За усердие Ждану князь, как и брату его, тоже сосуд оставил за отличку. Опять золотой с каменьями дорогими.
Только с одной разницей.
По его приказу:
— Скопировали лучшие золотых дел мастера на кувшин узор тот, основной, в разных видах на шаре повторяющийся.
Точно у мастеровых получилось:
— Завиток в завиток.
На память, мол, о славном деянии...
...Трещит лучина в сырой монастырской келье летописца.
Вот уже и догорела совсем:
— Пора менять.
 Оторвался монах от задумчивости, укрепил новую над аналоем — высоком столике своем с покатой крышкой.
Обмакнул снова гусиное перо в чернильницу, заскрипел им по листу пергамента, продолжая свой рассказ о старом деянии.
Только не весел глаз у летописца, страшные события память его хранит.