Баллада одиночеству

Как мало все-таки живем мы на свете! Как хотелось бы больше, но время неумолимо, мы вырастаем и не замечаем как стареем. А потом приходит старуха с косой, и всё, чем ты жил, что наполняло все вокруг тебя, было твоим ощущением мира, рушится, обращается вместе с тобой в прах. Как трудно с этим смириться. Ведь человек – существо мыслящее, и не просто мыслящее, а одухотворенное, и потому в глубине души убежден, что существует только он, а остальное лишь игра его воображения, он и только он и есть Вселенная, а она не может погибнуть просто так, она же бессмертна!

Вера в Бога рождает сомнения: а что если и в самом деле мы не умираем, а просто переходим в мир иной, вечный, где нет ни горечи, ни стенания? Проверить это мы при всем желании не можем: ведь оттуда еще ни один не возвращался. Вера притупляет боль. Все там будем... Где «там»? Никогда не узнаем...

Мы рождаемся, входим в этот мир, не зная, что ждет нас в нем. Может, венец лавровый, а может, терновый. Все младенцы одинаково прекрасны и полны надежд, но некоторым из них суждено уже вскоре этот мир покинуть. Вон как велико детское кладбище и оно ждет новых жертв Его величества Случая.

Мы растем, радуясь каждому дню, но гоним его, мечтая поскорее стать взрослыми. Вот уже шестнадцать, а вот и все восемнадцать. Паспорт, первая любовь... Но старуха с косой и тут не дремлет. Сколько гибнет, не дожив и до паспорта. Все в руках Божьих. Мы предполагаем, а Он располагает. Крутятся сита вечности, отбирая и отсортировывая нас: живых от мертвых, мертвых от живых...

В зрелом возрасте нам вообще некогда размышлять о преходящности бытия: мы увлечены работой, строим планы на будущее. Рождаем детей, а сами стареем, стареем, стареем... Вот первый седой волос, - закрасим его. Вот их уже целая прядь, а за ней другая, - ладно, пес с ней, с краской, - смиримся. Все равно еще не вечер. Второй возраст, третий возраст, а «счетчик щелкает, и все равно в конце пути придется рассчитаться»...

Но незаметно, как тать в ночи, подкрадывается он, вечер этот, и мы вдруг пробуждаемся однажды и понимаем, что впереди кроме свидания с той мрачной дамой ничего нет. Пенсия как последняя ступенька к смерти. Пьеса кончилась, дамы и господа, опускается занавес. Еще ждет выпивка в гримёрке, но она уже ничего не меняет. Гаснет свет в зале, близятся вечные темнота и тишина, мир замирает в предчувствии последнего вздоха.

Вот тогда и наступает время Одиночества. Мы как ни хорохоримся, но как приходим в мир голыми, так и уходим из него, не имея возможности взять багаж. Одиноким пришел, одиноким и уйдешь. С этой бедой мы всегда наедине. Да, вокруг семья, куча друзей, в конце концов, но они ничего не могут изменить, приговор прозвучал, и ты все больше отдаляешься от них, как пассажир поезда, которому на следующей станции сходить, а им, с которыми еще полчаса назад весело беседовал, смеялся над свежими анекдотами, им ехать дальше. И они уже не в твоем мире, а ты не в их...

Да, скорбное это время одиночества, противное самой человеческой природе, независимо от того, длится ли оно секунду или долгие месяцы, но есть в нем нечто, за что мы должны благодарить Создателя, ибо оно дает нам возможность осмыслить всю прожитую жизнь, понять то, что не заметилось в каждодневной суете и не оценилось, забылось за нахлынувшими далее событиями, растворилось как бы в них, кануло в Лету, - но нет, вновь всплывает и заполняет собой вашу душу. И стремится она навстречу этому полузабытому, и вы знаете, что оно главное, а остальное так...

«Блаженны голодные, ибо вы будете насыщены, но горе вам, веселящиеся, ибо воздастся вам по делам вашим». Раздумия в одиночестве все тайное делают явным, все ваши непотребности, еще вчера казавшиеся невинными шалостями, всплывают из глубин подсознания и рвут ваше сердце как тысяча свирепых львиц, рвут на части, и вы не можете защититься, ибо нельзя защититься от самого себя.

Можно ослабить боль исповедью, но нельзя ничего исправить, - и понимаешь вдруг, что в жизни важным было каждое мгновение, и любой компромисс с совестью был компромиссом с дьяволом. Понимаешь всю необратимость бытия, ибо не дано нам дважды войти в одну и ту же воду.

Да и как бы можно было исправить, пусть бы и мог? Даже если бы и существовала она, эта вожделенная машина времени, то ты не согласился бы ею воспользоваться, боясь навредить тем, кто появился в твоей жизни потом, бесконечно дорогим тебе людям, и ты обречен жить и уйти с этим, и даже чудо не в силах помочь тебе. Это понимаешь только в состоянии того последнего одиночества.

Оно как глубокая осень, предчувствующая первый снег, когда природа стоит как зачарованная великой тишиной, но чу, издалека уже наносит холодком, и облака тяжелые, налитые, сгустились, готовые уронить на мир свой леденящий белый саван. И ваши ноги вросли в эту стылую землю, и никуда не убежать, не скрыться, ничем не откупиться, ибо голым пришел, голым и уходишь.

Так спасибо же тебе, жизнь, что была ты, со всем плохим и хорошим, которых не оторвать друг от друга. Спасибо тебе, родная земля, родина-мачеха, что била, да не добила. Да не мне тебя судить. Спасибо тебе, Святая Русь, что не споила, не скотовала, обошла меня стороной своими ласками. Спасибо всем вам, братья и сестры, что вы были вокруг и наполняли смыслом бытие мое грешное. Спасибо всему и всем, ибо покидаю вас. Что сделал – отдаю людям. Что не сделал – передаю на суд Божий.

Блажен тот, к кому на смену отчаянию приходит смирение. Нельзя обрести счастье, обернувшись на пороге, но можно обрести успокоение. «Он не заслужил блаженства, но заслужил покой». Это понимаешь только на краю земного бытия, когда спадают как пересохшая короста и гордыня, и сознание своей исключительности. Ты такой как все, а остальное скажут люди. Прощайте, прощайте, мне выходить, поезд уже скрипит колесами на стрелках, и огни вокзала слепят уставшие глаза ...

Прощайте. Как много смысла в этом слове! Простите все, и близкие и далекие, кого я вольно или невольно обидел. Простите своего непутевого отца дети мои: и те, кого знаю, и те, о которых мне не сообщили. Простите, даже если не можете простить. Простите ближние и дальние, если ходил иногда по трупам, врал и лицемерил. Прости обиды отец, прости мама что груб был с тобой, стараясь казаться старше, не берег тебя и не уберег. Простите: вам там, на небесах, это проще, чем здесь живым. И я всех прощаю. Вот и моя станция, мой одинокий перрон. Меня больше нет...

Валентин Спицин.