Последнее причастие

 П О С Л Е Д Н Е Е    П Р И Ч А С Т И Е   
               

    Новый год в женском монастыре! Круто. «И это надо попробовать» - напутствовала и тем благословила сестра Тома. Это решило все: Едем! Уговорили!


Семь лет назад наслышались мы разных легенд и сказок от знакомых и незнакомых об удивительном месте под Елгавой, Пустыньке. Женском монастыре. И что служит в тамошней церкви игумен о.Тихон,  и что прозорливец он и лекарь душ человеческих. К церкви и религии в то время  мы приближались бесплотными кругами, как бы наощупь. Не доверяли нервным и другим окончаниям души  и тела. Волна послесоветской анархии подняла и нас грешных(еще не осознавших это) и бросила кого куда. Многих – в обьятия церкви. Такой разворот от  рогатого государственного атеизма к государственному же елейному оцерквлению(обычным стало видеть государственных мужей со свечками в руках), стал почти модой и полуприказом – живём по новому! –  пока эта мутная волна не схлынула и не унесла порожняк вслед за собой. Но многие зацепились за рифы, за якоря, за корабль спасения, корабль Веры. Но так и оставались на мели. И приливы и отливы беспокойного моря то подымали, то опускали бедных нас. И не многие взбирались на палубу того корабля. И я в том числе.
   

Пришло время... И вот мы уже в Елгаве на автобусной станции ищем дорогу в Пустыньку. Вдруг навстречу нам идут священник(отец Дмитрий), жена его, и монашка в черном(инокиня Диониссия). Они собирались возвращаться в Пустыньку на автобусе, а тут и мы. Хороший был знак. И радость. Так мы оказались сопутчиками и поехали на нашей потертой «Хонде» в сторону местечка Валгунде. По дороге  и познакомились. Доехав до белой таблички, указывавшей направление на Пустыньку, свернули вправо. Извилистая лесная дорога через пару километров привела нас к  каменной ограде, над воротами которой высилась синяя колоколенка со крестом, а за ней сквозь ветви старинных мощных елей, просматривалась серебряная церковная колокольня. Свернули правее и через железные ворота проехали на территорию монастыря. За воротами слева начиналось церковное кладбище, а справа – мирское. За церковным, как потом мы узнали, находилось военное кладбище времен первой мировой войны. Там были похоронены солдаты обоих фронтов: немцы и русские. И латыши. Под низенькими бетонными крестами. Поротно, повзводно, посмертно.  В одном строю.
   

Так вот мы попали в Пустыньку(народное название монастыря). Симпатичная улыбчивая мать Диониссия стала нашим другом, поводырем и первооткрывателем  пустыннической жизни. Я, правда, долго не мог привыкнуть к ее экзотическому имени - Диониссия и часто называл её Дульсинеей, тоже не менее экзотическим, но все же более знакомым мне именем возлюбленной Дон-Кихота.
    

Первое впечатление – 16-ый век! И эта деревянная столетняя церковь, и монахини в черных одеждах, и лес кругом, и натуральное хозяйство, и – тишина! Только дятел где-то вверху стучит тук-тук, да синицы пересвистываются там же, да верхушки  сосен и елей  подшумливает ветерок ещё тех времён – Иоанна Грозного. Ей богу, древняя Русь православная!

   
Мы побеседовали с отцом Тихоном,симпатичным и импозантным священником. Он благословил меня остаться в монастыре на некоторое время и потрудиться во славу божью. Сюда же  входило посещение церковных служб, и молитвы. И все остальное. Тут и началось...


Стоять службы по 5 часов было томительно-возмутительно, невтерпеж. Я с удовольствием трудился(колол дрова, носил воду на кухню, уголь в кочегарку), но от служб увиливал. Ничего не понимал, не проникался литургией, дуб дубом. Жвачку жую на службе. – Выплюнь её! – приказала мать Мария. Убрал её в карман.  Так мы подружились с послушницей Марией. Но маету мою было не скрыть... – На волю, в пампасы! – светилось в каждом глазу.


- Ну как, нравится тебе в нашей тюрьме, Александр? – спрашивает однажды отец Тихон, когда я приложился ко кресту в конце службы.
- Очень, - вполне искренне отвечал я, – душой – да, телом – нет.
   

По прошествии какого-то времени, замечает он, что я по мобильнику  говорю напротив нашей 17-ой кельи.(А надо сказать, что теле,радио,газеты, светская литература, равно как и телефоны на территории монастыря запрещены). Вот он и говорит мне:
- Что у тебя за переговоры там были?
- Звонят друзья и с работы инспектор. Спрашивают: где я? Что ответить?
- Скажи, что в санатории, - невозмутимо ответствовал о.Тихон.  Так вот и пошло: с утра – тюрьма, с вечера – санаторий. 

   
...Утекло много воды за семь лет. Вот и Новый год. И мы приезжаем в монастырь. Знакомые ели, колодезный журавль, ворота, колоколенка над ними, кладбища. И первой кого встретили – вездесущая наша матушка Диониссия. После приветствий и душевного разговора перешли на монастырские новости: 
– Многие у нас стали болеть шизофренией...
   

Надо сказать, что мать Диониссия и раньше часто рассказывала истории, сказки и легенды из монастырской или церковной жизни. Некоторые из них вполне могли посоперничать со сказками и фантазиями герра Гофмана или, скажем, братьев Гримм.
    

Так как в монастыре связь с внешним миром очень слабая, повторюсь: нет ТВ, телефона, радио, прессы и мирской литературы. Не должно быть и мобильных телефонов. Но они все же проникают на территорию, они есть и ими пользуются. Все же 21-ий век на дворе. Наверно, это грех. Правда, не смертельный. И недостаток информации рождает легенды. А что мы хотели: 16-й век на дворе у 21-го!

   
Я заметил, трудно было её не заметить, послушница трясла одеяла и плакала...


В первый тот раз нашего пребывания в монастыре отец Тихон чуть ли не на месяц «пристроил» меня: пожить здесь и потрудиться. Очиститься, покаяться, смириться. Выпросил я себе послушание у мать Марии, благочинной монастыря – побелить и обрезать монастырский сад. И именно о.Тихон научил меня правильно и быстро обрезать деревья. Я пытался делать это как художник (ходил вокруг да около, примерялся), а он – как мастеровой. Смотрел он смотрел, как я танцую вокруг деревьев, вырвал у меня секатор и давай резать! Я еле успевал ветки обрезанные оттаскивать. «Я, - говорит батюшка, - этим, когда-тo серьёзно занимался, работал по этой части». И как пошёл он дальше чесать сливы у себя под окнами – так их все и подрезал, не давая мне подступиться. Во даёт! – восхищался я про себя. – А я думал Вы только молитесь, а Вы вон как !  Попытки мои отобрать инстумент у него ничего не дали: пока не обрезал сливы, уже в потемках, не успокоился. Уже ему на вечернюю службу пора было идти.
    

Где-то за год, за два до нашей обрезки посадили молодой сад, гектаров так на 4-5. Да старый по дорожкам и по огородным задам раскинулся. Так что хватило мне работы. И так я запущенный сад привел в порядок и про меня в следующие годы монашки спрашивали: когда приедет Александр и сад побелит?
   
   
... Послушница трясла одеяла и плакала. Зима в тот год была крепкая. Снег стоял высокий. Послушница бросала одеяла в снег, а те там терялись. Она  плакала. Её убеждали и просили отойти от этих одеял. Она все же продолжала настойчиво полоскать их в глубоком снегу. И плакала.
   

На Пасху она была красивая и свежая. Переход этот я не заметил – в море был. Вернулся. Она стояла рядом со мной на службе. Четыре месяца назад она была –  страдание в чистом виде. Шизофрения? Да, сказали бабы. То есть послушницы и трудницы.  Слово шизофрения они знали.

 
Осуждение.
   
На вечерней службе истово крестился и кланялся один мужик в дутой куртке.  Я смотрел ему в спину и осуждал: Во даёт! На трапезе он неловко пытался наложить себе каши из бачка. Я помог ему передвинуть тарелки, что мешали ему  и – Бог ты мой! – левая рука у него оказалась протез. 
   

Однажды я зашел в мастерскую по изготовлению и ремонту дверных ключей и другого ширпотреба. И заказал мастеру копии пары ключей. Он их быстро и ловко изготовил.
Я рассеянно наблюдал за ним и думал: как же ловко! За пять-семь минут – пять лат! Одной рукой! Когда он обернулся к расчёту – увидел, - левой руки у него нет. Пустой рукав в кармане брюк. Позавидовал!
    
    
... в Сибирь поедешь! – первое, что сказал о. Тихон  мне на вечерней службе. Я вздрогнул и благословился.

   
К а к   д у ш у   с п а с т и?   
   
Всем и каждому великий оптинский старец Лев внушал, что нелегко достается душевное спасение ищущим его. Нередко старец в подтверждение сей истины повторял простую сложенную им поговорку: «Душу спасти – не лапоть сплести».
   В самом деле, приходит из мира человек гордый, тщеславный, самолюбивый, сластолюбивый, сребролюбивый, веществолюбивый. Сердце его – это море великое и пространное: тамо гади, ихже несть числа (Пс 103, 25: Это море – великое и пространное: там пресмыкающие, которым нет числа, животные малые с большими ). Или это нива, вся заросшая тернием. Нужно это терние очистить, насадить семена благие и озаботиться, чтобы они выросли и принесли добрые плоды, конечно, при помощи вседействующей благодати Божией. Сколько тут требуется трудов, знаний и умения в этом, превышающим обыкновенные силы человеческом деле! Потому, когда один из учеников старца задался такой мыслью, почему ему не случалось видеть от своего батюшки чудес, тогда как от других братий он часто  о сем слышал, и когда он пришел к старцу с намерением открыть ему этот свой помысл, - старец преподав ему благословение, сказал: «А это разве не чудо, чтобы обтесать такой базарный пень (разумея пришедшего брата), из которого со временем выйдет что-нибудь хорошее и годное!»
   Старец научал к благим начинаниям не примешивать тщеславия, человекоугодия или другого какого-либо нечистого побуждения, а искренне и с чистым произволением, нелукавой простотой и незлобием служить Единому Господу.
   (Год с преподобными Оптинскими старцами. Календарь 2011)

    
Ночью готовился к исповеди, впервые полностью прочитав каноны и молитвы покаянные. Из псалома 115-го узнал: всяк человек – ложь. Опять вздрогнул. (Через тысячу лет вернулся к этому псалому и оказалось: Я сказал в опрометчивости моей(Аз же рех во изступлении моем): всякий человек ложь.)
   

Наступило 1-ое января 2009 года. Январь – так звучит этот месяц по голландско-немецкому  наречию. (ЯНВАРЬ[лат. Januarius, от имени древнеримского божества Януса (Janus - )], ЯНУС, в римской мифологии божество дверей, входа и выхода, затем — всякого начала. Изображался с двумя лицами (одно обращено в прошлое, другое — в будущее). 1-й месяц календарного года (31 сут)). А в нашем славянском просторечии – студень, просинец, сечень. И опять же – Сибирь!
   
   
День.
   
Радостная  собака с обрывком цепи на шее носилась по террритории монастыря. За ней, явно в свое удовольствие, гонялся парнишка, пока не загнал в будку, куда она в страхе и прибилась. На задах у батюшкиного дома у ворот, ведущих к Божьей горке, на цепи бегает собака, сад охраняет. Сама ли отвязалась, друг ли какой нашелся, но клингер оборвался и потерялся. А с ней и собака. Она полдня упражнялась, пробегая все заставы и ставки таких же забытых по ночам собак. Те восхищённо лаяли ей вслед. Откровенно завидовали, брехали ей вслед и поперек, но посты свои блюли до упора, т.е. не давали ей приблизиться ни на полшага к своим участкам.

   
Мы.
   
После утренней длительной службы и короткой трапезы пошли мы c Виталием  к мать Марии, благочинной, за благословением на работы. И хоть день был выходной, получили его: из монашенской обители баки с мукой перенести в просфорную. Затем землю натаскать для рассады. Фёдор Андреевич покажет, как и что.

- Мать Мария, нам сапоги нужны и верхняя обмундировка, - обратился  ней Виталик.
- Так там же должна быть у вас, в 17-ой келье.
- Да нет там ничего, кроме того, что есть у наших соседей. Там даже вешалка снята в коридоре, - отвечал Виталий.
- Да, странно. Ладно, идите к мать Глафире там у нее и получите.

Пошли. У другой матушки получили новые армейские полуботинки, а у мать Глафиры -
коричневый теплый полушубок и зеленую дохлую куртку.

   
По пути перехватили о. Тихона: Витальке надо было обязательно выяснить наш (мой) статус-кво. Батюшка:
- Остаешься на неделю до Рождества. Я:
- Батюшка, мне 5-го в контору надо. Он подумал:
- На три дня.
- А сегодня надо ехать кота покормить.
- Что вы носитесь с этим котом! Сюда привозите его. Он без вас два дня обойдется. Вода есть?
- Есть.
- И, слава Богу. Переживет. Завтра съездите.

   
Дальше мы с Виталиком таскали баки  с мукой в просфорную. Тяжелые надо сказать, баки. В коридоре монашеской 16-ой кельи на третьем этаже стояли ряды рабочих кирзовых сапог, а сверху на вешалке, сушилось рабочее платье. Странно это было видеть в женской обители: вполне армейская амуниция, больше пригожая для солдатской казармы, чем для этих воздушных созданий.
   

Здесь же, а третьем этаже, находится мастерская матушки Евпраксии, где она мастерит иконы (подновляет их, реставрирует и т.д.). Виталий ей возил фанеру специальную в бытность свою столяром. А она в свою очередь сфабриковала ему пару икон из старых календарей. Одна из них сейчас у мамы в Белоруссии.
   

Затем копали уже подмерзшую сверху землю и возили её на тачке в котельную столярки и ссыпали ее из ведер в жестяное корыто для будущей рассады. Натрудились. Мне заплохело, сказывалось безумие преыдущих пьяных дней. Польша икалась и отрыгивалась. Мучал образ гданьского креста, к которому я так и не сходил в тот раз. Кабак был ближе. А крест... вот он:

Провожала мама сына,
Полагала – в крёстный путь.
– Ты меня там, на чужбине, –
Прошептала, – не забудь.

Он сквозь жизнь свою блатную
На груди наколку нёс:
«Не забуду мать родную»...
Лейтенант его привёз.

Положили в дом,
Молчаньем,
Запечатаны уста.
Их скрепили целованьем –
Архитекторы креста.

   
Главный архитектор стального гданьского креста на горе – Дворниковский. Не мог я пропустить просто так это событие. Так получился этот стих.

   
Первый необычный Новый год – в монастыре.
   

Наташа находилась в своей, женской келье, а мы с Виталием расположились в любимой нами, 17-ой. Она деревянная, тёплая и срублена, говорят, схиархимандритом  о. Косьмой. После вечерней службы 31-го декабря долго беседовали с Виталием, пили чай. Он подарил мне большущую книгу: Помощник и покровитель (Духовная помощь христианам, переиздание 1911 года). Вот оно то время, когда дети за руку ведут родителей в церковь!
   
   
Ходили навестить Белку, козу. Примадонну местной животины. А её уже на этом свете и нет. Как и остальных козочек. Энцефалит их сгубил. Оказывется, козье молоко передает людям энцефалит, в противуположность коровьему.
   

- Да и стара уже была Белка, молока почти не давала, - заметила мать Сергия, зав. фермой на тот момент(такое вот послушание её), - зато бычки, куда их девать?
- Покупайте,- предложила другая монашка.
- А сколько стоит? - загорелся я идеей.
- Не знаю, - отвечала мать Сергия, - мы этих бычков меняем на навоз для полей(!). От своих животных не хватает.
- Да я это в шутку. Бывает неудача на охоте, так заехали бы, прикупили, - смеюсь я, внутренне ёжась от своих шуточек.
   
   
Потом пару бычков выпустили на свободу. Что тут началось! Им было по месяцу-два от рождения. Начали они носиться по снежной наледи. Особенно коричневый. Разгонялся, расклинивася на своих четырех мослах и скользил, как заправский школьник, удравший с уроков. С ним я даже сыграл в хоккей. Он разогнался очередной раз и скользит на нас. Мы разговаривали с м. Диониссией. Тут я изобразил хоккейного вратаря, ловящего в шпагате шайбу, и бросился ему навстречь. В метре  от меня он остановился и уставился своими кроткими глупыми глазами, изображая полное удивление: а ты кто такой?
    

Чёрные во'роны  игрались в золотом январском небе. –  И не боятся никого, – отметил я про себя. День занимался чудесный: с ночи пылил снежок из темных облаков, затем ободняло и к обеду и вовсе солнце разогнало облака и чистое небо заголубело над монастырем. И хоть был легкий морозец, с южных крыш закапало. На крышах ночной снег стал плавиться и растекаться. Запахло весной. Это 1-го то января!

   
Мать Глафира (та что приехала когда-то с котом в Пустыньку, где-то сразу после нас), проверяла и выбраковывала у себя в сараюшке пожертвованные монастырю вещи (одежду в основном). Целая куча уже наросла перед дверью склада. Помогал ей рыжий бородатый парень.


- Это? – спрашивала Глафира, выдирая очередную тряпку из-за двери.
- В огонь, - отвечал рыжий.


Мы подошли с Виталием за бельем для портянок, а за нами и мать Мария подтянулась, заинтересованная: почему в огонь?

- Это барахло из 19-го века, никто не берет. А у меня им склад забит. Дашь кому чего – обратно под двери выбрасывают. Народ везет сюда что ни попадья (так написалось!). Мне уже негде держать этот хлам! – закатила гневную тираду раскрасневшаяся, возбужденная Глафира.

- А это почему? А это может сгодиться? – спокойно молвила благочинная, выбирая из аутодафевской кучи хорошие на ее взгляд, шмотки. (Auto de fe (испано-португальское) – акт веры).

Там были джинсы, свитера, сарафаны, непонятного происхождения кацавейки, желтые шторы и много всякого другого.

- В огонь – бескомпромиссно воевала Глафира. – Это и это –  в огонь! – и летели в растущую кучу вполне приличные носные вещи.

- Не вмешивайся, – тихо предупредил меня Виталик. Я, было, полез с советами.

Глафира вытащила из недр сарая яркий разноцветный шарф:
- Возьми, – протянула его мне.
- Да зачем он мне, у меня есть,  – сопротивлялся я.
- Возьми, новый совершенно шарф. Мохеровый.

Я покорился и взял. Шарф был еще с фабричной наклейкой “Saule”.

Виталий пробрался уже на склад и там тоже нашел похожий шарф.
- Из Белоруссии, папа.

Все, что из Белоруссии приносит радость и теплит сердце. Я не стал его разубеждать, что шарфы марки“Saule”. А  Saule – значит солнце по-латышски, а оно не может не греть.

Виталий покопался еще в темных закромах склада и выудил оттуда два вполне приличных свитерка для работы и полотно для портянок.
   

Армейские полуботинки и куртка вполне пригодились, но в полушубке я запарился таскать муку в просфорную. И мы сменяли его на замызганную рабочую куртку Федора Андреевича. Федор Андреевич шофер о. Тихона и завхоз монастыря.
   

Вечером же, после службы, Виталий все же раздобыл настоящую фуфайку(ватник), очень он ватники уважает. Раньше на складе, рабочей одежды было – завались. Но мало трудников. Зато теперь наоборот: много рабочих в монастыре появилось. Говорят, что это следствие мирового кризиса. Правда? На трапезе в рабочую столовку не протолкнуться. Она рассчитана на 10-12 человек.
    

Нашу 17-ую келью охраняет ласковый песик, бессеребреник Рыжик, всегда готовый поиграться и почеломкаться с любым прохожим. По периметру монастыря на цепях и проволочных угонках бегают собаки. Считается, что они охраняют монастырь. Защитить не защитят, но гавкают исправно. А чего ж не гавкать, когда лоси, козы и кабаны бродят вокруг совершенно не беспокоясь за свою шкуру. Но...  В нашу 17-ю келью как-то пробрались сбежавшие из Елгавской тюрьмы уголовники, благо келья расположена на отшибе. Потребовали деньги и еду у проживавших там трудников, но ничего им не обломилось: какие деньги у работяг? Так, одеждой кое-какой разжились, с тем и сгинули в ночи.

   
Половину службы утренней я проспал. Соседи наши по келье перетопили печку и я всю ночь воевал с жарой и остаточным похмельем.
   

Отец Тихон спросил у Виталия: почему отца не было на исповеди? – Проспал, всю ночь не мог уснуть, - честно ответил тот.
   

Вторую часть службы я стоял и ко кресту приложился но о.Тихон против обычая ничего не сказал «ободряющего». И Виталия к причастию не допустил. Тот после службы выяснял отношения. О.Тихон ответил: через две недели приедешь.

- А отцу можно будет?- нахально допрашивал Виталий батюшку.
- Да, можно. Мы его тут три года ждем, а он приехал и за день исцелился. Он еще в себя не пришел. Чтобы завтра исповедался.
- А причастие? – настаивал Виталий.
- Там посмотрим, – подвел черту о.Тихон.


С обедом мы припозднились. Соседи по келье звали идти вместе обедать, но мы отказались, зная, что в рабочей столовке тесно будет. Там кормят более питательно, чем паломников. Мы же должны были еще землю дотаскать и идти питаться вместе с Наташей в паломническую столовку, трапезную, то есть. Закончили. Пошли искать Наташу, а ее нигде нет. Наконец разыскали ее в летней столовке, она же заготовительная. Сидит наша Наташа у мать Иоанны, чистит морковку, а та ей песенки поет, учит уму-разуму. Рядом гора очищенного лука. Мать Иоанна:

- Наташа перепутала двери, а ее мне и надо было. Неправильно она зашла и...
- Правильно она зашла, - оспорил я мать Иоанну.
- Правильно, Александрушка, мне ее Бог прислал. Мне так и так надо было идти за помощью, а тут и она.
   

Мать Иоанна по выходным дням стоит в задвинской Троицкой церкви  на выходе с ящичком для пожертвований. И когда мы там бываем, то жертвуем смиренную лепту, переговариваемся о делах в Пустыньке, с праздниками благословляемся. Знаемся, то есть. Местный настоятель бывает, гоняет ее (хотя она на это – сбор пожертвований,  благословение от отца Тихона получает). Она обижается на него: Кегебешник! – вворачивает нам в уши.

   
А накануне в паломнической столовой кончился ремонт, поэтому происходил переезд посудного и прочего реквизита из летней столовки в паломническую. Мы тоже в этом приняли участие. Пока добрались до обеда: остатки сладки! Хлеба не было, чаю тоже, второго тоже. К тому же Виталия кухня отправила за водой к батюшкиному колодцу.  Из него берется вода для готовки пищи. А для технических целей используется другая вода, из другого колодца. В общем, обед наш получился раздерганый. Мы нервничали с Натальей и все зря. Накормили и Виталия.
   

По мать Марии наставлению пошли на Божью горку. Здесь кому-то в оны времена явилась матерь Божья.
   

В лесу как всегда было чудесно. На Горке из снега торчал огарок свечи, зажгли его благоприобретенными спичками. (Спросил я спички на кухне – не дали. На выходе из столовой крещусь на иконы направо, крещусь налево, глядь, среди камбузной рухляди, что намедни таскали, коробок спичек.
- А вот и спички, – показываю Виталию.
- Иди и доложи на кухню. Разрешат – возьми. Нет – положи обратно. Без этого нельзя.
Я поморщился, но пошел.

Правила игры здесь жесткие. Во всяком случае, Виталий им следует неукоснительно.

   
Затем служба вечерняя.
   
Как всегда ловишь себя далеко от великого действа и – «Господи, помилуй!» – возвращаешься в церковь. Как-то я спросил у о. Андрея (Голикова), Наткиного крестного: Что делать, если мысли убегают от службы и вообще рассеянность? «Тверди – Господи, помилуй мя грешного, – и вернешься». Так я и делаю. Но с переменным успехом. И теперь вот стою и размышляю: Свечи на аналое. Самая большая – превозношусь, пониже – возношусь, средняя – знай свою меру, самая малая – это та самая вдовья лепта, о которой говорил Христос, что она самая большая.

И вот ночь. Опять жара. Стал записывать дневные впечатления.

Служба утренняя.
   
Исповедуюсь у о. Тихона:
- Пианство продолжается. Каюсь. (тут получил я полную торбу внушений).
- Любострастие. Грешу в мыслях и снах. – Дальше.
- Против Вас мысленно грешу и никак не признаюсь. Помните, как пьяному афганцу вы разрешили присутствовать на службе, но в притворе. А потом он плохо себя вел, ругался, заползал в церковь, и нам пришлось его вытаскивать. Это уже после службы было, когда в церкви оставались исповедующиеся и готовились.  И мы не знали, что с ним делать этим афганцем и бегали к Вам за благословением, что с ним делать и Вам это надоело, и Вы сказали: выкиньте его за ограду. – А что я должен был сделать, на руках его носить? Дальше.

- Мать Иоанна, сестра ваша, покойная, как-то сказала мне: а может Там ничего и нет?
- Где там? – переспросил о. Тихон.
- Там, на том свете. И этот вопрос меня мучит.
Помолчал батюшка: дальше.

- Лгу по делу и не по делу,
–       Дальше.
- Дальше.
- Дальше.
- Дальше.

- Раздражался вчера, что бардак на кухне. Покормить не могут трудников.
- Не опаздывай.
- Работу хотелось завершить.
–       Дальше.
- Превозношусь, горжусь, гневаюсь. Каюсь.

О.Тихон накрыл мне голову теплой епатрихилью, прошептал отпускные слова, перекрестил сверху голову, произнес «Отпускаю». Я поцеловал крест, евангелие.

- А причаститься мне можно будет, батюшка?
- Подождет. Когда уезжаешь?
- В Белоруссию 9-го января, а на работу в начале февраля.
- В воскресенье причастишься.

Кончилась служба довольно быстро. Мало было исповедников и причастников.
   
Пора было ехать кормить кота.
   
И мы поехали.
   
Как я рвусь из монастыря, кто бы знал!  Ведь какой он мне благодарный материал приносит! Я уже не говорю о святых делах. И, тем не менее, это так.
   

Только выехали на калнциемсую трассу –  попали в снежный буран. Временами заносило и ни зги не видно было.   Полдороги до дому ехали с малой скоростью.
   

Кот на удивление был здоров и тих. Потом уже Виталий обнаружил под своей кроватью взрытые Муськой крупы. Ну, что, наелся, морда?! – вопрошал я невозмутимого кота. – Будет теперь чем птичек кормить, – заступился за Мусю  Виталий. (Муся – сокращение от Мафусаила. Партийная кличка – крейсер Ворюг).

   
Поехали с Виталием к Оболевичу, редактору моему. «Морские рассказы» безнадёжно запаздывали. По пути подвезли в центр попутчицу из монастыря, Анну. Валерий, технический редактор, обрадовал меня: готовы кальки.

- С 5-го начинаем печататься, – добавил он.
- А к отъезду в Белоруссию не успеем? – со слабой надеждой в голосе спросил я.
- Да ты что, хорошо бы в две недели уложиться.
- Значит к моему возвращению.
- И сразу вторая пойдет,  – ввернул Юра Оболевич.
- Жалко, что не успели, да ладно, слава Богу, что и так.
        (Протянули до апреля шеромыги, в смысле, милые друзья). 

 
Назавтра мы прособирались и вернулись в монастырь только к обеду. Без Наташи уже. Служба утрешняя уже закончилась. Федор Андреевич остановил нас: куда вы? Виталий не терял надежд, хотел застать хотя бы конец службы.

- Да нет там уже никого, – успокоил нас отец Федор( с ударением на О). Так я его про себя называю. Их уже с Иваном «повязали» (одели подрясники) и теперь они ходят на службу в послушнической одежде. Особенно импозантен Иван: у него кудрявая серебряная шевелюра и в ней он похож на огромный одуванчик. Иван-одуван.

    
Зашли к мать Марии, она:

- Ребята, вас переселили в 15-ую келью.
- За что?
- Не за что, а по делу. В 17-ой с правой стороны печка развалилась. Там холод. Они(трудники) не выдержали. Сергей (сын погибшего на пожаре в монастырском гараже Валерия), и  его компания лесорубов переселились налево в вашу келью, а вас выселили. Ну не с паломниками же им жить. Каждый день в робе. В лес и из леса. (Шла заготовка дров).

- Мать Мария, дайте нам отдельную келью, если можно, – взмолился Виталий.
- А зачем? Там в 15-ой, во второй половине, только два человека, вполне смирные, Иван и ...
- Мать Мария, но все-таки если можно...
- Дай подумать. Может быть в первой?.. Но скоро народ подъедет к Рождеству...
- Пускай первая. Папе надо побыть некоторое время одному.
- Идите к Тавифе. В 1-ую.
- А Тавифа это кто? – спросил Виталий.
- Это бывшая Алла.
- А-а-а. Ясно. А я думаю: Тавифа, Тавифа...
- Да, недавно получила это имя.
- Спаси Господи, мать Мария, пошли, папа.
   

И мы пошли разгребать наши вещи, переселяться.
   
Наверху в этой 1-ой келье (чердачной, в виде пенала) царил собачий холод. И это после теплой домшней 17-ой было как контрастный душ. Помещение это грел о. Федор. А был он куда-то уехамши. К ночи все-таки раскочегарили отцы наши котел, потеплело. На батареях можно уже было кое-что просушить.
   

Уже после вечерней службы подселили к нам еще одного жильца, Вячеслава, врача скорой помощи. Разговорились, пошел глубокий экскурс в историю лечения запоев. Виталий выдал наболевшее.
   

В конце службы выяснилось: Виталию в ночной дозор по монастырю надо выходить. Только он расположился поспать перед ночным бдением, Игорь приходит, который только что сбежал из Екабпилского мужского монастыря.

- Виталий, тебе все равно дежурить, подкинь уголек в мою печку, – попросил Игорь. Он протапливал монашенский корпус, откуда мы муку таскали в просфорную.
- Да, отохнул, называется, – протянул Виталий, –  пошли, покажешь, где уголь, где лопата.
   
Они ушли. Потом Виталий вернулся, попили чай, обсудили знакомых врачей и врачих (Рига маленький город). С час Виталий подремал и ушел в караул.
   
Игорь через полгода погибнет в автокатастрофе в Псковской области.


5. Не полагайся на имущества твои и не говори: "станет  на
жизнь  мою".  Не  следуй  влечению души твоей и крепости твоей,
чтобы ходить в похотях сердца твоего, и не говори: "кто властен
в делах моих?", ибо  Господь  непременно  отметит  за  дерзость
твою.  Не  говори:  "я  грешил,  и  что мне было?", ибо Господь
долготерпелив. При мысли об умилостивлении не будь  бесстрашен,
чтобы  прилагать  грех  ко  грехам и не говори: "милосердие Его
велико. Он простит множество грехов  моих";  ибо  милосердие  и
гнев  у  Него,  и  на  грешниках пребывает ярость Его. Не медли
обратиться к Господу, и не  откладывай  со  дня  на  день:  ибо
внезапно найдет гнев Господа, и ты погибнешь во время отмщения.
Не полагайся на имущества неправедные, ибо они не принесут тебе
пользы  в  день  посещения.  Не  вей при всяком ветре и не ходи
всякою стезею: таков -- двоязычный грешник. Будь тверд в  твоем
убеждении,  и одно да будет твое слово. Будь скор к слушанию, и
обдуманно давай ответ. Если имеешь знание, то отвечай ближнему,
а если нет, то рука твоя да будет на устах твоих.  В  речах  --
слава  и  бесчестие,  и  язык  человека бывает падением ему. Не
прослыви наушником, и не коварствуй языком твоим: ибо  на  воре
-- стыд,  и на двоязычном -- злое порицание. Не будь неразумным
ни в большом ни в малом.
( из премудростей Иисуса, сына Сирахова)


В четыре утра я проснулся и стал готовиться к исповеди. За час пробежал подготовку ко святому причащению. И еще час что-то записывал.
   
   
Потом служба. Исповедь. Сомнения у о. Тихона: «Причащайся» – вздохнул он.
   

Кончилась служба. Виталий сунул мне пять латов: пожертвуй. Я взорвался. Я, который день без копейки и у меня он не спросит: папа, тебе деньги не нужны? «Все, больше в монастырь ни ногой! Слава Богу, кончился, наконец, этот театр» – варился  я в собственном соку.

   
После трапезы пошли к земляку, белорусу-западенцу Ярославу, отцу послушника Анатолия. Ярослав болел, отсиживался в келье. Похоронил недавно на мирском кладбище жену свою и сам приютился возле сына. Мы обычно навещаем Ярослава, чего-нибудь приносим. По пути Виталия перехватили монашки, чтоб помог масла лампадного перелить из больших емкостей в маленькие.

- Иди, папа, я приду скоро.
- Вместе зайдем.
   

Я стоял и ждал Виталия и било меня сильно изнутри: Почему Виталий всем нужен и Виталию все нужны кроме меня?
   

Как я его не жалел! Виталий же из-за меня здесь. И переживает, что не может полностью душой и телом отдаться монастырю. Нянчит меня. Говорят, бесы долго могут не отпускать кающегося человека. Но каюсь ли я? Судя по бесам – да. А по сердцу – нет.


Приходит Виталий.

- Жаба душит, - бросил я ему, прикрывая двумя словами своих бесов.
- Да, папа.
   

На Горку мы уже не пошли. Прошлись по кладбищу, зажгли свечи у схиархимандрита Космы, мать Магдалины, о.Тавриона, мать Марии и мать Домны. Постояли. Виталий помолился на дорожку. Помолился и я.


Вот в неба молчаньи бездонном,
Чуть звездочки станут бледней,
Восходит мать Домна - Мадонной,
Под стрех колокольни своей.

И вот отдышавшись немного,
Себя осеняя крестом,
Берет за веревки, небога,
И – с Богом, Исусом Христом!

И дрогнули звоны от била,
И ночь убежала в леса,
И красная медь вострубила
Божественные голоса.

Язы'ки хлестались о донья,
Окрест разнося Благовест,
Сходила на Землю Мадонна
Из сонма христовых невест.
 
    
Наконец, уселись, поехали. Высказал я Виталию, что накипело.
 

К концу пути Виталий таки расшевелил мою замерзшую душу: Прости, папа.
- Бог простит. Но в монастырь я больше не поеду.
- Ну, причем здесь монастырь?
- Это мое последнее причастие. Не гожусь я для вашего театра.
- Папа, что ты говоришь?
- Впервые причастие не в радость.
   

Аритмия, которой не было давно, распустила свои жаркие обьятия и крепко прижала, чтобы долго не отпускать. «Вот оно как!?» - про себя шептал я.
   

Замерзли ноги.Отогрелся уже в ванне. Успокоился.
   

Виталий!  Прости мне мой театр. Это я. Сторонний зритель, да и смотрю в перевернутый бинокль.
   

К ночи попросил у него прощения.
- Бог простит.
   
   
В Пустыньке смастерили мы с Виталием симпатичную птичью кормушку-домик, покрасили ее в жёлто-голубое и подарили благочинной мать Марии. Монастырь стоял по пояс в снегу. И птичек налетело много подкормиться. Румяные жаркие снегири, юркие желтые синички и пёстрый дятлик в красной шапочке тихонько пересвистывались, перелетая с ветки на ветку,  уютно оживляя белоголубой монастырский пейзаж и белым саваном покрытые кладбища. Мудрые столетние ели и сосны стойко охраняли общую тишину и покой. Жизнь продолжалась. В обе стороны.