Андрогинная шантрапа антропософии Карен Свасьян

                Музыка как чистая игра форм. Еще одна грамматически исследованная, но непрочитанная книга.

                Слышимость музыки – факт, определяемый координацией слуха и звучаний; музыка, тождественная себе и, следовательно, объективно не зависящая от слуха, конечно же, неслышима. Но, будучи тождественной сознанию, она становится неслышимой и для него, и именно здесь сознанию открывается имманентная сущность музыки:слушая "звучания", оно слышит "тишину".

                К.Свасьян. Феноменологическое познание.


Ах, как я читал Карена Свасьяна.

«Феноменологическое познание» вошло в меня целиком, тонким черным томиком, больше похожим на старинный блокнот в твердой обложке, в котором по некоторому недоразумению были напечатаны чьи-то мысли.

Тогда в Ереване, в 1993-м году, откровенно было не до философии. Но метафизичной была физика безденежья, бессветицы, безнадеги. Такой же физикой был интеллектуальный голод, и мы, несколько пижонов под крышей Свободного университета, вгрызались в немецкий язык и философию, далеко не будучи философами. Просто мы жаждали хоть как-то мыслить. И каждый учился мыслить на своем каком-то «авторе»: кто-то читал «Философию имени» А. Лосева, кто-то погружался в медитацию стихами Мандельштама, которого только-только открыли заново, третий читал Ницше (отредактированного и изданного впервые в СССР К. Свасьяном Ницше оказалось много в бесснежном Ереване, черного на сером), четвертый – эккермановские «Разговоры с Гете». В общем, кто что мог достать в условиях книжного развала. Я достал Карена Свасьяна. Купил на вернисаже. Сперва проглотил «Феноменологическое познание», потом долго и безуспешно вгрызался в «Философию символических форм Э. Кассирера». Потом попались «Голоса безмолвия». Помню, как каждая глава заменяла мои внутренние органы, нервные рецепторы, отвечающие за способы внешнего чувствования: глава о Рильке – это безусловно осязание, глава о Верлене – отвечала за нюх, слова о Блоке изменили мои зрение и слух. Слух менялся с каждым поэтом. Валери заменил мне мозг, а Нарекаци – сердце. Потом – через эти статьи, с грузом всяких мыслеобразов, – я двигался по своим курсовым и выпускным работам к диплому филолога (философом я так и не стал). 

Как я читал Карена Свасьяна – до сих пор тело мое помнит те мышечные усилия, осиливающие технику слова и мысли Карена Свасьяна, которые творили во мне, так же физически и мощно, новое понятие, может быть даже поятие, некую все облекающую немоту, – например в свасьяновском определении музыки или в его онтологическом доказательстве.

И тогда меня дико, вплоть до ревности, интересовали две вещи. Первое – как выглядит наш современник, живая легенда заметно поредевшей ереванской интеллигенции. Второе – в каком отношении Карен Свасьян находится к антропософии Рудольфа Штайнера. Первое свое желание я удовлетворил только недавно, посредством Интернета и лишь после того, когда до меня дошло второе. Дело в том, что тогда Предисловие Карена Свасьяна к выходившим книжечкам (черно-красно-желтым) могло бы наглядно свидетельствовать о той связи, которая для меня пусть и была очевидной, но не была само собой разумеющейся. Скажу проще, Предисловие Карена Свасьяна, прочитанное сто семнадцать раз, приподняло уклон страницы, по которому я скатился к чтению (и даже к комментированному чтению) штайнеровских достижений в области духовных миров. Но во всем том, что было позже, не было Карена Свасьяна. Он так и остался автором предисловия, редактором, издателем Рудольфа Штайнера, но не его духовным соратником, единомышленником, не его учеником. Трудно было представить, что у такого едкого и остроумного философа мог быть такой занудный учитель. Легче было эту таинственную связь между учителем и учеником представить в виде супружеской связи, поскольку такой бешеной, телесно ощущаемой энергетики, магии волхования в словах (пусть и переводных) Рудольфа Штайнера не ощущалось, как ни тряси его. Но тогда помыслить в матримониальных категориях было кощунственно, и я отгонял эту мысль. Теперь же кажется, что это – единственный язык, в котором можно выразить данную мысль.

Это было приблизительно так. Умница, философ в полном рассвете сил, доктор в тридцать пять, профессор в тридцать девять лет, такой ясный, такой весь пребывающий в мысли, и тут – что-то темное, грузное, неопрятное, требующее постоянной конспирации, во всяком случае не афиширования. Так, что-то личное и что-то мутно-осадочное. Жена или любовница, которую не вытащишь в свет. Такая дискретная пассия. А может быть, и мужчина.

Это я потом узнал – что связь эта была осознанная и давняя, со времен когда Карен Свасьян, презрительный и высокомерный студент откровенно скучал на лекциях по литературе или на философских семинарах. Но тем более, связь, покрытая тайной.

Читая «Растождестления», я уже чувствовал, что мои органы восприятия и опыт осознания уже не соответствуют ни тем моим прежним, ни нынешнему свасьяновскому обремененному логореей дискурсу. Трудно уже не замечать, что в Карене Свасьяне человек победил философа, и человек этот такой же темный и мстительный, страдальчески вогнутый и горделиво выгнутый, как многие из андрогинной шантрапы антропософии, что  его философия скатывается до антропософской публицистики и в своих выпадах против множества и постоянно множимых оппонентов она уже есть закрученная хвостиком спираль поросячьего визга, содержащего для кого-то некое глубинное хрю-хрю.

Степь без краю, в киргизской кибитке.