Воспоминания детства

В тексте в скобках указаны номера концевых сносок.



Моим дорогим внукам Игорьку и Илюше
на долгую добрую память от бабушки Шуры.



ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТСТВА

(1) Выздоравливая, я вынуждена была еще лежать, и вот в одиночестве попала в заколдованный круг - воспоминания детства вдруг окружили меня плотным кольцом, реально, выпукло и четко рисуя картину за картиной. Лица, казалось забытые, вдруг встают перед глазами, и нет у меня сейчас сил оторваться от чарующих видений и прорвать кольцо блокады в действительность.

И вот уже несколько дней я нахожусь в этом очаровании: тянутся и тянутся, всплывают милые лица и цепь видений вереницей проходит передо мною, заставляя снова переживать и усиленнее биться сердце… Вот вижу в веснушках до глаз с огненнорыжими волосами, с круглым смеющимся лицом Ваньку Рыжего, за ним строгое, волевое, красивое лицо Веры Кузьменко, Ася кокетливо вихляет, как на ходулях, на высоченных каблуках, для равновесия вся подаваясь вперед, в платье с розовыми клиньями (2). Люба Григорьева с длинными роскошными кудрями, как у дорогой куклы... Вот вижу Ваньку Голикова, который изумляет нас ухарьским поступком: возвращаясь из школы, он прямо в валенках заходит в лужи, разбрызгивает их, заставляя нас с хохотом бросаться в стороны.

Всплывает вылощенная, подтянутая фигура Федора Васильевича. Блестя лысиной, золотым зубом и своим превосходством над всеми, он отпугивает нас своей неприступностью, необщительностью и отчужденностью своих холодных синих глаз. Рядом с ним мягко вписывается в наш деревенский пейзаж милая, всегда приветливая, привлекательная, скромная и всегда опрятно-аккуратная Стефания Елизаровна, наша первая и незабываемая учительница. Она притягивала нас к себе, как магнитом, своей душевной простотой, готовая разделить весь свой досуг с нами-ребятишкаим, и тем, что все ее интересы, казалось, были общими с нашими. Вот уж поистине кумир наш был! И сколько же клала она душевных сил, чтобы вложить добро в наши детские души.

Вот Мишка Белочка. Он казался нам непомерно взрослым и 6ыл заводилой и мудрым вожаком на всех наших забавных вечерах. Стоит только вспомнить его знаменитую "Столовую".
Вот Ванька Дыня с удлиненным и всегда красным лицом, отчего его прозвали еще и Ванька-Красный, в своей серой шинели как у солдата...

Приходят на память многие эпизоды из моих детских воспоминаний. Стоит вспомнить отрезок времени, прожитый в Черноречье, как открывается какой-то сказочный мир, засверкает всеми цветами спектра и унесет тебя в давно минувший волшебный сад. И это не потому, что для каждого детство свято и сверкающе, и не потому, что для моей детской души, естественно, впечатления детства были самыми первыми и сильными. Это, конечно, так, но надо сказать и о том - детство наше было действительно по-настоящему счастливым и интересным, сказать о том - детство наше на редкость было согрето теплом и участием наших родителей. Несмотря на страшную занятость, они бессознательно украшали наше детство, давая нам радость не только в праздниках, это было и в любой работе: весело, бодро работать в поле, по хозяйству и во всех повседневных делах.

Это не зря я пишу — вот через много лет, через целую жизнь встречаю я своих сверстников, с кем провели мы вместе наше детство. Всплывают общие воспоминания и у каждого непременно самое яркое то, что связано с общением с нашей семьей. От каждого слышишь: “А помните елки у вас.… А помните, как ваша мама ходила с нами за цветами в поле с коромыслами и ведрами за много километров, чтобы принести совершенно свежими желтые купавки вместе с водою, а потом плела вместе с нами длиннющие гирлянды из цветов, которые хранили на снегу в погребе до начала спектаклей в нашем сельсовете.… А помните вечера, которые устраивали у вас, где мы играли в увлекательные игры…”. Родители радовались, глядя на нас, а в горницу никто из взрослых не допускался, теснились только в дверях, утоляя жгучее любопытство, и пытаясь хоть одним глазком взглянуть на наши забавы.
 
Помните “помочи” - в коридоре на расстеленном пологе - мы садились кружком и скалками выколачивали из заранее подсушенных подсолнухов зерна. Куча семячек росла непомерно! Какая была веселая работа, пересыпанная смехом и шутками! Неутомимая, как всегда щедрая для людей, наша мама стряпала и пекла для всей этой оравы столько, чтобы всех сладко накормить и угостить от всей души. Потом бежали мы на нашу милую речку, где купались до дрожи, до посинения. В ту детскую пору, любуясь этой речкой, я пыталась выразить свои эстетические чувства, посвятив ей такие стихи: “Какой твой вид красивый, как я тебя люблю! Кусты над тобой наклонились, и птички в них вечно поют”. Наше детство - это целая увлекательная поэма в сказочных стихах.

Черноречье - это мир светлый, чарующий, далекий, какой-то полусон яркого света без теней и жизненных гроз. Если-бы я захотела описать поподробнее свои впечатления детства, не хватило бы сил выразить и передать все то, что пытается сказать моя душа.

Вот помнится отчетливо четко, закрою глаза и как будто снова плыву (точно плыву в каком-то дремотном полусне) в тарантасике, запряженном одной лошадкой. Впереди правит лошадью молодой мой, красивый и всегда благодушный папа. Неторопливо погоняет лошадку, изредка лениво покрикивая: “Но, но, Галман, пошевеливайся!” Разомлевший от летнего зноя, негромко напевает какой-то протяжный, но страшно задушевный родной мотив, изредка взмахивает кнутом, сгоняя с крупа лошади наседавших оводов. Я же на ворохе свежей, сочной, ароматной, только что скошенной травы, состоящей почти из смеси одних цветов - главным образом цветущая травка, какая-то, кажется, повилика с узким длинненьким синефиолетовым соцветием. Детская душа моя убаюкана монотонным пением, припекающим солнышком, благоухающей природой, и я лениво выбираю из вороха травы голубые колокольчики, какие-то желтенькие метелочки (мне кажется, это были любимые цветы Маши) и мир для меня умилителен и умиротворен.

А сколько - поистине массу - первых новых впечатлений получила я, когда впервые ездила с папой в город. Я буквально пожирала глазами все новое, невиданное. Меня поражали признаки приближающегося города: чем ближе к городу, больше движения по тракту, чаще встречаются велосипедисты, так много проводов, натянутых между столбами. А как я тряслась от страха при встречной машине. Лошади при виде машины дико шарахались в сторону. Лишь вдалеке покажется машина, папа вскакивает и берет лошадей под узцы, а я готова была выпрыгнуть на ходу и исчезнуть.

Случалось нам на пути в город заночевать в степи. Выбиралось живописное удобное местечко, недалеко от воды, около леса. Распрягалась лошадь, спутывалась и паслась всю ночь. Закусывали - ужинали, а потом устраивались на ночь. Я в телеге на ворохе соломы. Быстро смеркалось, но не спалось, сердце сжимал страх чего-то таинственного. Рядом темнел черный громадный лес. Какие-то таинственные шорохи и звуки настораживают и напрягают внимание. Уже темно. Слышно, как лошадка щиплет траву, обмахивается хвостом и фыркает. Вдруг где-то в лесу, почти рядом, раздается страшное гуканье. Боже, как страшно бьется сердце, и я кричу, будя отца: “Что это?” Зато утро встречает бодростью и свежестью румяной зари, и мы снова продолжаем путь. Но бывало, где-нибудь на глухой полевой дорожке в затишье, папа давал мне в руки вожжи, а сам исчезал в лесу. Я от нетерпения и страха так страдала – боялась лошадь понесет – когда же он вернется! Наконец он возвращался и протягивал мне огромную чашку, до краев наполненную крупной красной костяникой. Или вдруг вскакивал и на ходу срывал полюбившиеся ему цветы и кидал мне целую охапку ароматных, чудесных цветов.

Каждая пора года в нашем милом Черноречье отмечена какой-то своей неповторимой прелестью. Пишу я обобщенно, в общих чертах, а если описывать отдельные ощущения подробно и последовательно, то ведь книги можно написать
.
Весной, только что начнет пригревать солнышко, на припеке возле сарая стайкой собираются куры и мирно беседуют, кокочут. Мы тоже выбираем сухое местечко где-нибудь у стенки и раскладываем все свои богатства: чечки, за которыми ходим летом за деревню на навозные кучи, собираем осколки битой посуды и сравниваем у кого красивее рисунок, разбитые черепки и т.д. Подаются изобретенные кушания на этих чечках-тарелках. Начинаются угощения и хождения в гости друг к другу.

Масленица! В каждом доме непременно пекутся блины и блинами наедаются до отвала. На улицах – столпотворение. Запряженные парами, тройками сани-кошевки. Лошади разукрашены колокольцами, лентами. Сани переполнены бабами, девками в цветных платках, парнями с гармошками. Песни, смех! Подтаявший снег совсем размесят, так, что на санях-то ехать трудно. Создаются заторы – невозможно разъехаться. Провожают же масленницу кострами у каждых ворот. Парни, девки, подростки прыгают через костры, а в костер непрерывно подбрасывают солому, которая трещит и весело сыплет искры во все стороны. Вот где веселье! Над деревней стелется сплошной полосой темный дым.

Вот весенний вечер, только что сошел снег, а у церкви на горушке сухо. Нужно бежать сломя голову играть в игры: “Из круга мячем”, “В краски”, “Сирень или акация”, “Гуси, гуси лебеди” и т.д. Мама же заставляет “запасти с вечера” охапку дров и щепы для растопки. Бежишь, как слепой, ничего не видя, под навес, хватаешь старый тазик, который помню и сейчас, набираю в него мелких щепок и древесного мусора и тащу к русской печке, а потом и дрова: завтра будут вкусные блины, шаньги налевные, или с картошкой - как это вкусно! А после игры на площади до одурения, когда от весеннего воздуха и беготни пьянеешь и изнемогаешь, прибегая домой, наскоро выпив молока с пирогом, валишься как мертвый до утра, но сквозь сон все же слышишь, как на улице чей-то девичий шальной звонкий голос поет: “Скоро будет Троица, земля травой покроется, милый с пашенки придет - сердце успокоится…”

И тогда-же весной, только что сойдет снег, собираемся гурьбой девчата и идем на луга на подножный корм. Еще холодной водой залиты луга, но мы с мокрыми ногами, чавкая по мокрой траве, разыскиваем дикий лук, едим его с упоением и аппетитом. А какая радость увидеть первый огонек гори-цвета, когда еще лежит местами снег. Недаром так умилила меня фотография Володи Базарнова. Кустик натуральных цветочков – это же живое мое детство, это не гори-цвет, а подснежники, но они цветут одновременно и для нас они каждый являлись находкой. В ту пору парни, возвращаясь с поля верхом, украшали свои фуражки этими цветами. Я же и сейчас ощущаю аромат этих цветиков, пахнущих еще снегом и первой свежестью весны. Для нас, кажется, чуть не каждая травка была съедобной. И какой только зеленью мы не набивали свои животы: всевозможные кашки, сурепки, кудри, черьячки тальника – все это мы поглощали как лучшее лакомство.

Не могу не описать всю торжественность приготовления к пасхе и суматоху. Это начиналось задолго до праздника. Прежде всего, заранее выбирались веселые ситчики на платья. Любовно шьет наша милая заботливая и всегда веселая мама нам праздничные платья на ножной машинке “Зингер” и тихо напевает: “Сирота я, сирота, плохо я одета…”, или “Сережа пастушок”. Любила я такие минуты, притихну где-нибудь, чем-нибудь займусь, слушаю мамины песни и уютно как-то. Но примерка платья одно наказанье. "…Шурочка, как ты стоишь? Встань боком, как я тебе сказала стоять? Повернись…” и т.д. А мне нужно было непременно видеть в зеркале, как на мне сидит это новое платье.

Дальше начинали приводить весь дом  в порядок. Дом перевертывался вверх тормашками: все мылось, чистилось до блеска – все уголочки. А мы то и дело мокли в воде. Все – самовар, вилки, ножи, все металлические вещи, складни-иконы чистились иа речке речным песком, предварительно все вещи смазывались жидкими дрожжами. В доме все блестело. Побелено. Все комнатные цветы – герани, которых было множество – каждый листочек промыт и чист. Горница сплошь застелена чистыми половиками, в доме благоухало чистотой и свежестью. Затем мама священнодействовала над куличами. Куличи пеклись разных форм и размеров: высокие-солидные, высокие-узкие, низенькие-толстенькие и совсем крошечные. Самое интересное, когда их украшали заранее привезенными из города разноцветным маком и сахарными розочками. Куличи покрывались глазурью опсыпались цветным маком, украшались розочками и живописно выстраивались в удобном уголке. Вот уж когда благоухало от ароматов во всем доме. Потом наряжались в шелковые, цепляющиеся за руки платки-котетки и чинно шли ко всенощной. Не молиться было интересно, а эта торжественность, необычность: всюду мерцают свечки и у каждого в руках горящая свечечка. Если же она потухала, зажигалась снова от свечи соседа. Иконостас убран горящими свечами, крашеными яичками.
 
После моления дома ждал сытный обильный праздничный стол: зеленая горка – горшочек с свежей зеленой травкой окружен тоже крашеными яичками. Стол ломился от всевозможных блюд. В первую очередь разговлялись: разрезалось одно яйцо для каждого члена семьи, а потом непременно нужно съесть по целому, а дальше блюдо за блюдом. Все сытно, вкусно, и обильно.

В пасху рано утром мама выводила нас на двор и говорила: “Смотрите, как солнышко радуется празднику”. Мы таращили глаза и нам казалось, что солнышко действительно весело трепещет. Мы нарядные и счастливые бежали на лужайку и катали разноцветные яички по зеленой травке, а потом шли на качели, которые папа так заблаговременно устраивал, и качались. Кому это было удовольствие, а мне мукой. После первых двух, трех взлетов кружилась голова и меня страшно тошнило. Но я не могла отказаться, передохнуть, я снова шла и снова до болезни качалось. Ведь сегодня Пасха!

Троица – любимый мамин праздник. В доме все убиралось ветками березы и травы. Даже улица украшалась молодыми березками.

Летом приволье. Собираемся с подружками и опять в поля, в луга. Я удивлялась смелости моей подружки Нюрки Кориковой и ее сестры Ольги: они раздевались, безбоязненно заходили в черную топкую воду озера, заросшего камышом и осокой. Там далеко от берега цвели белые лилии, такие заманчивые в своей недосягаемости, белые, как восковые чашечки с желтой серединой. Цвели желтые кувшинки с темно-зелеными листьями и длинными водянистыми стеблями. Нюрка с Ольгой срывали эти редкие цветы целыми охапками и невредимыми возвращались на берег. Я содрагалась – о ужас! Тело их покрывали черные, впившиеся в кожу пиявки. Но Нюрка и Ольга равнодушно отдирали их и бросали. А меня всегда жуть брала войти в эту вязкую топь. Летом целыми днями на воздухе. За много километров ходили или ездили за ягодами – то клубника, то вишня. Целый день пить благодатный воздух полей и лесов, обдуваться свежим ветром, золотить кожу размаривающим зноем солнца!

А что за прелесть Каменный кордон! Когда устав, находившись целый день, подойдешь к ключу у Каменного кордона, этому оазису утоления жажды и отдохновения! Расположившись у ключа с такой ледяной водой, что ломит зубы, съесть хлеб с клубникой и умыть разгоряченное лицо освежающей, как стекло прозрачной водой! Здесь рядом с кордоном такая густая роща, тенистая до того, что в самый солнечный день в ней сумрачно. Поэтому весной трава там всегда росистая, ростут какие-то папортники, а ландышей так много, что в роще воздух напитан как бы духами. Я целую жизнь помню эту рощу!

Однажды осенью мы по приглашению лесника приезжали всей семьей на этот кордон. В эту пору они качали мед. Целое полубочье стояло у ворот, полное свежего меда. В доме же нам на тарелках подавали свежайший с сотами мед. У них была девочка Нюрка, такая востроглазая с вихрастыми волосами. И вот когда она впоследствии была у нас в гостях, а мы хотели удивить ее какой-нибудь новинкой, которой у нее дома нет, она в запальчивости говорила: “...У нас эдако-то есть!” Мы смеялись и старались еще что-нибудь показать.

Летние полевые работы приносили усталость и удовольствие. Удивительно весело работалось, с аппетитом елось. Вот мы пропалываем картошку. Уморились, устали, отдохнуть бы, а до конца еще далеко. Наш неутомимый отец подбадривает нас: “Зауракалось, ребятушки! А ну-ка поднажмем!” И прибавлялись силы, урок бодро доканчивали.

Как-то летом застала нас страшная гроза и ливень, когда мы ходили за ягодами с мамой. Помню, мама как могла спасала и укрывала нас под деревом, закрывая собою и сняв с себя почти все, для нас.

Приближаясь к бахчам, видишь – все поле желтеет спелыми дынями, пестрит арбузами. Все зрело! Там и мак, всякий овощ, подсолнухи, горох. Всяких лакомств вволю.
 
Вот наступающий летний тихий, тихий вечер. Мы с Машей идем с бахчей, в руках у нас арбуз и дыня. Тени непомерно длинные неотступно следуют за нами. Мы голодны. Спешим домой. И как я не умею описать картинку той обстановки уюта, который царит в нашем дворе, когда мы переступаем подворотню нашей калитки. Наш двор: плиты чисты, как в горнице половицы. Посреди двора курится голубоватый дымок, это на таганках варится скороварка. Мама проворная и бойкая хлопочет ужин для семьи. Именно так я запомнила этот вечер. Его я видела не во сне.

Да, бахчи! Пора убирать. И вот начинается работа. Мы срываем дыни, арбузы, таскаем корзинами, а папа перевозит фургонами домой в амбар. Дома солятся целые бочки арбузов, вялятся дыни, варится арбузный мед.

А молотьба – это такая веселая пора! Стоят какие-то тихие ясные дни. Не только золотисты вороха и скирды соломы на гумне, весь воздух золотист, сытно насыщен ароматом еще неиспеченного хлеба – хлеба в зернах. Все в каком-то приподнятом, горячечном, рабочем настроении. Всюду весело кипит работа. Это такая страдная пора, некогда отдыхать, лови мгновения хорошей погоды, а то опоздаешь! Но нам и здесь забава. Сползать с высоких скирд соломы вниз, зарывшись с головой, набив рот и нос соломенной пылью – одно удовольствие. А всюду работа утомительно тяжелая, но удивительно веселая – слышен непрерывный смех, говор и шутки.

Когда все полевые работы сделаны, обычно поздней осенью, или зимой, вечерами приходили дяди Андреи – то один, то другой, а то и вместе. Обсуждали хозяйственные дела, говорили о новостях. Старший дядя Андрей небольшого роста, хромой, угрюмоватый и малоразговорчивый. Дядя Андрей младший – душевный, весельчак, высокий, стройный. Я и тогда понимала, что он красив внешне. Он любил нас рассмешить, пошутить, видно легкого, веселого нрава был он.

Вот в завозне гонится самогон, разумеется, к какому-то празднику. Там стоит полумрак. Стоят в сторонке повозки, сбруя для лошадей, висят хомуты. Но все это как-то по хозяйски опрятно, чисто выметен земляной пол. Стоит запах душного спирта, который я помню до сих пор. Приходит дядя Андрей младший и папа говорит: “Ну, давай отведаем первачка, каков он”. Делается проба – спирт горит чистым голубым огоньком. На их лицах появляются улыбки удовольствия. Присаживаются на старые сани, наливают по чарке, выпивают, выразительно крякают, закусывают каким-нибудь огурцом. Лица мгновенно краснеют (свойство всей Ершовой породы). “Ах, хорош!” – нахваливают они. Думала я тогда – и зачем это пьют они эту вонючую гадость?

Зима тоже для нас детей – превеселая пора! На рождество ждем нашу дорогую гостью – Машу, за которой папа поехал в город. Эти дни мы находились в таком напряженном волнении. Все было чисто вымыто, выстирано. Пирогов настряпано, наготовлено всего, как на свадьбу. И вот настает день приезда, и я целый день с бьющимся сердцем подбегаю к окну горницы, скашиваю глаза влево, где из-за церкви на повороте должны показаться сани. Меня не утомляет эта бесконечная беготня, ибо каждый раз надежда увидеть на повороте долгожданную лошадку вселяет такую радость!
 
Но вот, наконец, вижу, из-за церкви показывается знакомая серая лошадка, и как ошпаренная бегу и оглашенно кричу: “Едут, едут, Маничка приехала!”, а сердце бешено колотится. Еще больше прыгаешь, виртуозно вертишься – сейчас такое начнется!!! Наскоро одеваемся, и все мы высыпаем на крыльцо. Начинается вот что: из саней вынимают и еле ведут, или даже несут, закутанную куклу с синим носом и полузакрытыми глазами – это наша Маничка. От долгой дороги ее закачало в санях до дурноты, и она, отказываясь от еды, вся зеленая лицом, больная, отлеживается до следующего дня.

Отец, обычно закутан в тулуп, в валенках, рукавицах и шапке, похожий на деда Мороза, весь обмёрзший, в инее и сосульках на бороде и усах. Мы бросались к отцу и обирали таявшие в руках сосульки. Весело трещали дрова в круглой печке. Распаковывались, привезенные желанные елочные игрушки, с таким благоговением, с таким затаенным дыханием, что, кажется, боялись – от дыхания исчезнет то, во что впивались наши зоркие глаза. Вот показываются коробки, внутри обложенные узорчатыми бумажными кружевами, а в них – цветные блестящие шары, снежинки, крохотные домики, хлопушки и другие сверкающие чудеса. Еще пакеты: дед Мороз, сладости, длинные с бахромками конфеты, пряники в виде лошадок, а самое невероятное – небольшая длинная коробочка, в которой лежат черные узенькие веретенца. Что это? Это “Бенгальские огни”, отвечают нам. “Бенгальские огни”, таинственно шепчем мы, завороженные непонятными словами, не зная еще, в чем их сила. Елка, конечно, уже дома, заблаговременно любовно выбрана в лесу, самая стройная, самая зеленая и красивая.

Утром ждет большая радость: сестричка наша предстает перед нами как цветочек – свежа, здорова и весела, с пышными косами, ярким румянцем. Восхищенными глазами осматриваем ее с ног до головы: ее ленты, платье, все, все кажется нам превосходным. Теперь уж своими руками Маня наделяет нас гостинцами: вот вам краски, кисточки, вот большущее деревянное яблоко, полое внутри, одна сторона красная, другая желтая. Вот так яблоко! Вот книжка с цветными картинками. Вот переводные картинки, к которым мы имели особое пристрастие. Бывало, сидим целый вечер и слюнявим их, чтобы перевести на бумагу. Это были всевозможные цветы, букеты. Помню на одной картинке – около плиты девочка печет блины…

А дальше – столько рассказов нашей Мани про городскую жизнь, которая для нас казалась каким-то чудесным миром. Рассказы о строгих педагогах и о экскурсии на Золотую сопку. Сопка мне рисовалась как какая-то сияющая золотом и замками гора. С этой сопки – вот они – невиданные еловые  шишки, виденные нами впервые! С приездом Мани начинался для всех нас веселый праздник, полный радостей и счастья. Елку украшали родители, мы не допускались, только после делали кое-какие дополнения. Зато уж она представала перед нами во всем величии, полная завороженного очарования, разукрашенная, сияющая, блестя золотым дождем и бусами.

Гости – подруги, сверстники. Начиналось праздненство. Водили вокруг елки хороводы, пели “В лесу родилась елочка”. Наш маленький братишка осрамился. Любуясь елкой, до того забылся, что штаны его вдруг отяжелели и отвисли. Маша, спасая его от такого позора, под смех и визг утащила из горницы, несмотря на его дикий рев. Но вот наступал редкий момент. Мама оживленная, радостная зажигает первую бенгальскую свечу. Мы ошеломленные и зачарованные, блестя глазами, раскрыв рты, застывали в изумлении на месте. Снопы искр сыпятся ослепительными стрелами вокруг и ничего не загорается. Как это удивительно! Взрыв радости покрывает все, и мы просим наперебой еще зажечь бенгальскую свечу! Еще! Еще! Свечи зажигаются, и мы немеем. Дальше получает каждый какой-нибудь подарок и это опять возбуждает счастливое любопытство.

Елочный вечер окончен, но сколько еще веселых дней и вечеров проводим мы в обществе своей милой сестры, как пытливо и с каким вниманием слушаем ее рассказы. Вот, например, анекдот, рассказанный ею, который мы всю жизнь помним: “У одних господ был ученый попугай. Когда к ним приходили гости, он говорил – не все сразу, господа, по очереди, пожалуйста! И гостей поражал говорящий попугай. Но вот случайно попугай вылетел из клетки на волю. В поле на него налетели вороны и стали клевать, а попугай повторял – не все сразу, господа, по очереди, пожалуйста!” И наперебой рассказывали этот анекдот. Были еще разные загадки, вроде “А, И, Б сидели на трубе...”, “В маленьком бочоночке два разные вина”…

Гостья наша пользовалась большими привелегиями. Мама, занимаясь по хозяйству, делала распоряжения: “Шурка, загони телят!”, “Кланька, дай гусям корму!”, “Машенька, налей кошечке молочка”…

А зимним вьюжным вечером, сидя на печке, – а где-то в трубе гудит “У-у-у…”, просто жуть берет, – слушаешь страшные сказки... Часто мы слышали стихи от родителей. То папа певуче расскажет “Домик над рекою…”, то мама – “Птичка над моим окошком гнездышко для деток вьет, то солому тащит в ножках, то пушок в носу несет”.

Еще зимний вечер. Зажжена керосиновая лампа. Углы комнаты тонут во мраке. Только стол ярко освещен. Каждый занят своим делом. Мама вяжет, или прядет. Мы – кто картинки переводит, кто рисует и раскрашивает новыми красками. Папа берет томик Чехова – как это памятно, даже сейчас слышу его интонации – и читает какой-нибудь рассказ. Помнится даже какие вещи: “Черный монах”, “Крыжовник”, “Попрыгунья” и другие. Мы внимательно слушали… А вечер тихо пролетает над родной крышей и невольно приходят на память слова современной песни: “Не думай о секундах свысока! Пройдут они и ты поймешь, наверное, свистят они, как пули у виска – Мгновения… Мгновения… Мгновения…”

Какая-же тяжелая расплата за все увеселения, за все радости ждала нас. С каким горем расставались мы с сестренкой, когда она уезжала от нас. Ведь все мы во всем старались подражать ей, для нас все в ней было хорошо. Итак, до следующих каникул и веселых праздников, дорогая сестра!

Можно было-бы писать без конца, вспоминая и уточняя каждую интересную деталь, но это просто невозможно. Я могла-бы еще много написать и о том, когда заседали в горнице взрослые гости, и горница запиралась от нас, но мы ждали, вот откроется дверь, и нас позовут. Дверь открывалась, и нас звали. А набиралась нас целая дюжина. Мы выстраиваемся в ряд и начинаем по заказу петь хором: “Что ты сокол быстрокрылый”, “Вечерний звон”, “Расстрел коммунаров”, “Белеет парус одинокий”, “Есть на Волге утес”. Подвыпившие гости слушают и умиляются. Женщины неизменно просят нас спеть самую чувствительную и близкую их разомлевшим от выпивки душам: “Ах, мама милая, а папа, для нас он стал совсем чужой...” Растроганные песней женщины сморкаются, заливаются слезами и просят петь еще и еще. Мы получали за свой труд и деньги, и сладости.

Могла-бы написать о том, как увязывались мы за старшими сестрами, подкарауливая их за углами, потому что они не хотели нас брать с собой. О том, как пели мы “Пошел купаться Уверлей...”, не понимая,  что такое “Уверлей”, “Остов милой Доротеи”… О том, как влезли мы украдкой в Распоповский сад через каменную ограду – там было тенисто, тихо, на ветвях висели крупные черные вишни. Когда-же нас спугнули, мы опрометью бросились обратно, только Кланя осталась висеть на суку, зацепившись платьем, благо оно было настолько прочно (домотканный холст), что выдержало тяжесть… О том, как приезжали кинопередвижки и мы, набившись до отказа в клуб, сидели на полу прямо перед самым полотном, тесно прижавшись друг к другу и жгучими глазами поглощали новые, невиданные впечатления.

И много, много эпизодов, захватывавших наши детские души, смешных и забавных, можно было-бы еще описать… Но – остановлюсь!


Но вот что интересно: где-то и сейчас существует этот уголок нашего детства, нашей родины, над которым так же, как тогда, проносятся туманы, встает ясное солнышко, горят тихие вечерние зори, детвора также купается в нашей милой речке. Стоят, очевидно, еще и тополя, старые тополя, которые заглядывают и посейчас в окна нашей горницы, где когда-то было так много трепетной радости.

Тот уголок где-то есть. Он – существует!


Февраль 1974г.                А.Савельева

                (24.04.1916 - 24.07.1991)

 


19.09.93 г. (вс.) (3)

С утра заезжал к Анне Кирилловне. Дал ей почитать мамины воспоминания. Она не могла оторваться. Я сидел на кухне напротив нее и не заметил, как прошло полтора часа, сопереживая вместе с ней. Она смеялась, шмыгала носом, уточняла, комментировала… А я записывал ее реакцию.

Лист 1:
- Ваня Красный в серой шинели, посадили за анекдот, еще не кончил 10 классов.

(Читает, впиваясь глазами в текст, всплески эмоций).

Лист 2:
- Подсолнухи, да… - смеется – правильно…

- Мама (бабушка Фёкла Ивановна), красивой ее не назовешь, но очень миловидная, обаятельная. И в то же время в ней столько достоинства, как у казачки… Да. Родители Никиты Степановича, старообрядцы, не хотели, чтобы он на ней женился…

Читает лист 3:
- Это, наверное, через Боровую и Санарку, по тракту леса нету…

Смеется: - Чечки. Кучи навоза… О! – качает головой – О! О, о, о! Тут и игра в кружaла… Ляжешь, все вверх ногами, церковь вверх ногами…

Лист 4:
- Дикий лук… “Ах, милый мой Сережа, Сережа-пастушок” – ее пели ваши мама с папой, он играл на мандолине.

Лист 5:
- Я не задерживаю тебя?
(Я говорю – нет, нет, не торопитесь).
- Я с чувством читаю!

Шмыгает носом, лицо освещено внутренним светом.

 - Черная речка, это не озеро (4)…

Лист 6:
- Вот Каменный кордон!
(Усмехается, кивает головой…).

- А, вот эта Нюрка с кордона, “А у нас эдако-то есть!” – смеется…

- Ух, какие грозы были ужасные!

- Тут не калитка, а целая подворотня, ворота большие были…

Лист 7:
- Называется, помогали… Высоченные скирды. С них надо съехать…

- Да, два дяди Андрея.… Да, небольшого роста, хромой, правильно… О, красивый дом был у дяди Андрея второго… Ну, обычно в малой избе у них было, самогон-то гнали…

- Угу, а ее приносили полумертвую, она плохо переносила сани…

- Ага, вот, пожалуйста, правильно – ведут, или даже несут… Это наша Манечка. Ее закачивало очень…

Лист 8, растроганное лицо:
- Володя… – смеется.
(Смеется, молча качает головой).

Лист 9:
- Да, да… “Что ты сокол быстрокрылый пр. с…” (5)

Лист 10:
- А, “Пошел купаться Уверлей...”, “Остов милой Доротеи”…

Смеется: – На задах у нас жили Распоповы…


В воскресенье 28.01.1996 г. в 12 ч. 45 мин. умерла Анна Кирилловна Лазарева.


Я ее кое о чем расспрашивал и записал ответы:

У дедушки, кажется, три брата Андрея (6). Один богатырь, у него дочь Поля (7), очень красивая, была первая советская свадьба на Черноречье, вышла за богатого Сергея (глуховат).

Ершовы (прадедушки) очень богатые были и своенравные. Не хотели, чтобы дедушка женился на Фёкле Ивановне. Она православная, они – старообрядцы. Фёкла – боевая, выплясывала… Сложена очень хорошо…

Анна Кирилловна говорит:

- “Кудри” – кругленькие листочки, стебелек с ягодками (трава).

- “Черьячки тальника” – на берегу Черной речки.

- “Катетки” – платок шерстяной, поменьше шали.

- “Завозня” – добавочная (более открытая) кладовая. Кололи бычка, порося – туши висели в завозне. В амбаре теплее, там хранился хлеб – пшеница, мука.

- “Кральки” – яйцо и мука, замешивается тесто крутое, кружочки раскатываются, делаются завиточки, и в печку (8).

- “Пoмочь” – собирались, чтобы помочь, совместно сделать какую-либо работу…
Веранда, пол, на нем стелятся бревнышки (возвышенность, сцена). В воскресенье будет спектакль…
Пoмочь – собирались девчонки, срезались и подсушивались подсолнухи. На веранде стелился огромный полог, большая куча подсолнухов. Их трут, хлопают, или бьют скалками.
Пoмочь – собираются сложить сарай, печь, баню… Денег не платят.

Мамины подруги – Люба Григорьева, Катя Смирнова.

- “Шаньги” – кислое сдобное тесто (сметана + немного муки) раскатывается, лист намазывается и кладется на ~другой (9). С картошкой, края закатываются.


 
Сноски

1. В конце маминых воспоминаний приводится дневниковая запись от 19.09.93 г. – это комментарий Анны Кирилловны Лазаревой (Ася), сопровождающий текст.

2. Анна Кирилловна заметила, что у нее было розовое платье с белыми клиньями.

3. Из дневника.

4. “… черную топкую воду озера…”

5. Сократил я при записи, а слова забыл.

6. Два Андрея.

7. Вероятно, Анна Кирилловна перепутала Андрея Степановича с Иваном Степановичем.

8. Я вспомнил, их часто делала мама.

9. Так я записал. Возможно, один раскатанный лист кладется на другой, а между ними картошка. Тесто смазывается маслом. Дядя Артюша возил нас в Санарку к Александру Ивановичу Мальцеву, и сгорбленная бабушка, его жена, доставала ухватом из русской печи что-то похожее на пышный, дышащий жаром пирог, покрытый золотистой корочкой. Мне отрезали большущий кусок, это и были необыкновенно вкусные шаньги. Мне казалось, что шаньги приготовляются из теста, замешанного на сметане, может быть, с добавлением еще чего-то. Мама пишет, что готовили налевные шаньги и с картошкой.