9 - 11

9

Михаил Иванович Рыкин - прославленный дедушка Ивана - имел обыкновение со всем не соглашаться. И делал это он не в силу своей затейливой оппозиционной логики, а в силу своего характера: в его роду все были такими - запальчивыми и быстро воспламеняющимися. Родился он еще во времена Российской Империи, в каком году - неизвестно. Документы не сохранились, а данные и сведения уж настолько противоречили сами себе, что было решено: Михаил родился до революции - и точка.
От революции и отсчитывалась настоящая жизнь Рыкина - в смысле, буржуазная жизнь, бытовая. Родственники его помнили добрым, отзывчивым, услужливым на работе и учтивым в быту. А что было до этого - находилось в области мифов и домыслов. Знали, что он был героем, а что и как в сферу интересов не входило. Однако Иван Рыкин, удосужившись собрать некоторые сохраненные факты, все-таки смог восстановить более-менее объективную картину прошлого.
Михаил Иванович учился в обыкновенной гимназии, где ничем себя не проявил. Более того, был изгнан за плохое поведение и за то, что «слишком много знал», как гласила классная книга. Молодой Миша, как и молодой Эдгар Аллан По, не подавал никаких надежд - все считали его посредственным человеком с чрезмерной эмоциональностью. Он много играл в карты - мог играть часами до самого вечера, не замечая того, что пропускал какие-то важные дела.
Первое знакомство со своим главным врагом по жизни - гимназистом Юрием - случилось в причудливой ситуации: последний поймал его однажды в учебном коридоре и предложил поучаствовать в неком кружке. Назывался этот кружок - «Рай», что наталкивало на определенные мысли. Михаил поначалу принял кружок за богословско-теологическое общество, но когда познакомился с ним воочию, немедленно мнение изменил. Это был кружок с популярным на тот момент социалистическим направлением, где говорили не о небесном Рае, а о самом что ни на есть земном. Юрий активно жестикулировал, что-то глаголил о будущем и заставлял трепетать всех, кто находился в комнате. Михаил заинтересовался происходящим и начал ходить на заседания регулярно.
До революции эти кружки являли собой всю жизнь, если не сказать - сверхжизнь. Там обсуждались не только политические, но и культурные вопросы - те, которые едва ли поднимались на официальном уровне, помимо, пожалуй, Льва Толстого. Но тому было можно. Тот являлся вторым царем Российской Империи.
Впрочем, после эмоциональных пересудов наступало праздное время, когда все разбегались кто куда, по своим делам, а Михаил оставался с Юрием и еще парой друзей, дабы испытать судьбу в карты. Юрий, что греха таить, играл лучше всех, виртуозно владел анализом, просчитывал каждый ход. Михаил, напротив, уступал игрокам во всем, но, плененный азартом, из игры никогда не выходил и боролся до последнего.
Денег, разумеется, в результате не хватало - они улетали в миг, - и Михаил расплачивался натурой. Раздавал свои вещи - сначала незначительные, затем очень. И, наконец, доигрался до того момента, когда нечего было ставить на игру.
- И покончим с этим? - хмуро зевнул Юрий, источая торжество в глазах.
- Пожалуй... - отозвался один за столом.
- Нет, будем играть до последнего, - решительно сказал Михаил, покрывшись липким потом. - У меня есть одна ставка.
- Нет, ребят, все, завязываем, - сказал второй и вышел из-за стола. За ним последовал и первый приглашенный. Юрий с Дмитрием остались один на один. Дмитрий неистовствовал, а Юрий хладнокровно ждал ставки.
- Я ставлю свою сестру.
- Вот как?
- Да, сестру на кон!
- Симпатичную? - заинтересовался Юрий.
- Очень даже! Не худая и не полная. В самый раз!
- А рожой не крива?
- Все в порядке. Играть будешь или нет?
- Играем! - возрадовался Юрий, и был прав в своих радужных предчувствиях: буквально через несколько ходов стало ясно, что он победит. Михаил с позором ушел домой, пообещав, что выполнит обещание отдать свою сестру Юрию, а Юрий, перемешав колоду карт, крепко закурил - именно так он втягивал в себя вредные пары окружающей реальности, втягивал жадно и с дьявольским наваждением.
Михаил чувствовал себя полным скотом, свиньей, обреченной на бойню. Сестру он отдал, та в свою очередь покорилась Юрию, а что было дальше - неясно. Михаил покинул город, но не распрощался с социалистическими настроениями, которые, к слову, в стране все нарастали и нарастали. Прошло время, и он - уже повзрослевший и ставший Михаилом Ивановичем - носил почетное звание бесстрашного эсера из подпольной террористической организации. Он кидал бомбы, убивал людей - и все это происходило в маленьких провинциальных городах, где никто не зачем не следил и где поймать террориста было крайне сложно. Своими действиями он говорил себе: ты должен исправиться, ты обязан заслужить прощение сестры. Служение идее - вот что стало первоосновой его мировоззрения тех дней. Чувство вины породило самоотверженность и удалое мужество, чего за ним не водилось ранее. Природная эмоциональность и революционный задор сделали из Михаила Ивановича сверхчеловека, способного пренебречь всеми земными страстями и думающего исключительно о метафизике жизни. Половые вопросы, между тем, вставали на его пути, но он их разрешал чрезвычайно просто: «секс мне не интересен по существу», - заявлял он, - «Но если это нужно для дела, то я готов».
«Для дела» понадобилась одна девушка, которая со временем стала близка с Михаилом Ивановичем. Беспрестанно его сопровождала, невозмутимо выполняла приказы, а в обычной жизни, которую брезгливо избегал Михаил, она ему любезно готовила еду.
Впрочем, обыденность быстро отходила на второй план, когда террористическая организация давала новое задание. Так вышло и в этот раз. К Михаилу Ивановичу подошли важные люди, возглавляющие ячейку, и сразу перешли к делу:
- Ты человек проверенный, заслуженный, тебя все уважают. Только тебе мы можем поручить столь ответственное задание.
- Говорите - что сделать и когда. Я готов.
- Не спешите, Михаил Иванович, задание это непростое, - с серьезным видом промолвил высокий безликий человек в плаще и хрустнул пальцами, словно изгоняя назойливое напряжение. - Это задание для избранных, если вы понимаете о чем я говорю.
- Догадываюсь, - медленно произнес Михаил Иванович, действительно понимая, к чему клонил приказчик. Этому важному человеку нельзя было отказать, даже если он отправлял тебя на казнь. В данном случае намечалась аналогичное событие.
- Мы хотим вас с вашей напарницей отправить в один город, чтобы устранить значительного государственного чиновника. Как вы понимаете, эта операция, что называется, необратимая. Вы не вернетесь.
- Почему я с напарницей? - грозно переспросил Михаил Иванович, точно переживая за девушку. - Ее зачем брать? Она же баба!
- Баба - тоже человек! - резонно возразил безликий, - Тем более, что она зарекомендовала себя не меньше вашего.
Судя по всему, ситуация была предрешена заранее, и Михаилу Ивановичу только и оставалось, что героически подчиниться воле судьбы - как античному герою, только при современных декорациях. Он этого не боялся, ибо считал всю свою последующую жизнь после продажи сестры - праведным страданием, сизифовым трудом. Однако согласился с трудом, поскольку так рано расставаться с жизнью не желал.
- Я пойду с тобой, не волнуйся, - с каменным лицом поддержала товарища девушка. - Мы с тобой выполним поручение.
Они стояли друг против друга в законспирированной квартире, где собирались по пятницам, стояли одни, и лишь легкий ветерок, упорно прорывавшийся из окна в комнату, хоть как-то освежал наколенную обстановку. Михаил Иванович присел на корзинку с бельем и горько задумался:
- А знаешь какая у меня жизнь была? Долгая, в общем, была. Жизнь-то. Я все отдавал на дело революции. Боролся с несправедливостью и мракобесием. И вот мой путь пройден.
- Я не боюсь расстаться с жизнью во имя идеи.
- Да кто боится? Я боюсь? Нет, не боюсь. Просто хотелось бы перед концом жизни быть уверенным в том, что ты чист.
- Что ты имеешь в виду?
- Ну это как причастие. Омовение своего рода. Приходишь в жизнь чистым. И уходить следовало бы чистым - отмыться от всего мирского позора.
Почесав грязную голову, - а волосы уже лежали как попало, без порядка, - девушка подошла вплотную к Михаилу Ивановичу и обняла его.
- Ты очистишься, когда сделаешь это?
- Мне не помешало бы сходить к священнику, - простонал он.
- Как? Зачем? Какой священник? Плюнь ты на эти предрассудки. Ты с ума сошел?
- Хочешь ты этого или нет, а я все равно схожу, потому что тревожно мне. Есть на мне один грех, а я все никак избавиться от него не могу. Тяжелый крест несу по жизни.
- Опомнись! Что ты говоришь?
- Я - человек неверующий, ты это знаешь. Но что будет дурного в том, если я исповедуюсь? Хуже ведь не станет.
- Не станет, должно быть... - досадно промямлила она.
- Вот и я так думаю, поэтому схожу. Чувствую, что нужно сходить.
Их направили в городок по соседству. Во-первых, там их узнать никто не мог, во-вторых, жители городка скорее были на стороне революционеров, нежели властей. Протестные настроения стремительно возрастали, и население резко «левело» - то ли от плохой жизни, то ли от общей неустроенности. Тем не менее Михаил Иванович со своей девушкой нашли комнату для себя не сразу: признаваться в своих целях все равно было опасно, а на взаимопомощь рассчитывать не приходилось - даже в самые голодные времена, невзирая на протестные настроения, люди остаются эгоистами по своей природе. Да и страх, разумеется, играл свою роль: а вдруг это опасные бродяги, которые могли обобрать хозяев, а вдруг убийцы, каких развелось много не только в провинции, но и в столице. В общем, пришлось первые два дня ночевать под мостом - благо не в одиночестве, а в добродушной компании нищих крестьян. А на третий Михаилу Ивановичу удалось найти кров - это было небольшое жалкое помещение-комнатка, перед которой комната Раскольникова могла бы похвастаться изяществом и роскошью.            
Обеспечив крышу над головой, они начали строить план операции. У них были заготовлены бомбы, оставалось решить: когда. Достигнув согласия, что это произойдет через 3 дня, когда значительный государственный муж будет проезжать в карете мимо центральной улицы, они успокоились. Девушка пошла осматривать город и его окрестности: все-таки женское любопытство победило в ее душе, а Михаил Иванович, просидев целый день в одиночестве, на следующий пошел на свидание со священником в маленькую ветхую церквушку.
Тот с радостью принял его на исповедь, так как был заинтересован в приросте паствы, но как только узнал, что это всего лишь разовый случай, уместно укорил:
- Напрасно вы не ходите в церковь. Одного раза не достаточно. Нужно общаться с Богом постоянно, без перерывов.
- Я вам честно скажу, батюшка, я не верю в бога. Но поскольку я не настаиваю на том, что прав, и, возможно, заблуждаюсь, пришел к вам. Я принял это решение, потому что собираюсь распрощаться с жизнью. Уйти из нее достойно.
Поскольку исповедью в подлинном смысле этого слова встреча Михаила Ивановича с батюшкой не могла стать не при каких условиях - и это понял священник сразу, как только прихожанин признался в своем атеизме, - беседу решено было перенести во двор, подальше от стен храма, дабы не кощунствовать. Отец Дмитрий постился в эти дни, но не накрыть стол для духовно мечущегося Михаила Ивановича не мог: они подошли к деревянному ветхому столу, располагавшемуся во дворе возле храма, и решили продолжить разговор здесь. Отец Дмитрий отошел на некоторое время, оставив Михаила Иванонича наедине со своими революционными мыслями, а затем вернулся с газеткой, в которую был завернут черный хлеб.
- И это все? - опрометчиво удивился революционер, не полагая, что тем самым может обидеть священника.
- Мы придерживаемся поста. Сейчас мясо нельзя. Едим что есть. Годы-то голодные.
- Я понимаю, но... - Михаил Иванович вовремя остановился в своих рассуждениях и учтиво поблагодарил отца Дмитрия за угощения.
Они сидели друг против друга - блюститель нравственности и ее ниспровергатель. Отец Дмитрий был невысокого роста, седой и тучный, но необычайно жизнерадостный. Улыбка не покидала его, что безусловно притягивало людей. Кроме того приятный тембр голоса располагал к ненавязчивой беседе. Михаил Иванович со свойственным ему скептицизмом мог бы пойти и на конфликт, но не стал этого делать, зауважав сидящего рядом батюшку.
- Это очень серьезно.
- Что?
- То, что вы сказали, - ответил отец Дмитрий, закончив скромную трапезу. - Я не хочу говорить вам о грехе, который вы совершаете - в вашем случае это бессмысленно, я понимаю. Подумайте сами: зачем вам это нужно? Жизнь - это то, что даровано нам Богом. Даровано для того, чтобы нечто понять для себя. Ведь мы оставлены в этом мире неспроста, а для какой-то цели. Уйти из этого мира - поступок, мягко говоря, глупый.
Но Михаил Иванович упорно не хотел соглашаться со священником, хоть и понимал его слова. Что еще мог сказать отец Дмитрий? Только такие слова - не призывать же к самоубийству. Михаилу нужно было всего-навсего выговориться, об одобрении он и не помышлял. Крамольность своего поступка он осознал еще в самом начале, когда только получил напутствие, сейчас же он хотел всего одного: жалости. Да, именно жалости. Он искренне считал, что жалость - это глубокое, настоящее чувство. Что жалость - это и есть любовь, только без напыщенных страстей. Говорят, любовь из жалости - никакая не любовь. Но для Михаила Ивановича все было наоборот: если любишь, то жалеешь - именно так, и никак иначе.
- Мне просто хочется, мне хочется, чтобы вы поняли то, что я хочу сказать. Выслушайте меня, пожалуйста. Мне просто нужно выговориться перед вами.
- Но почему передо мной? Вы же понимаете, что будете произносить заведомо недопустимые для меня и Церкви слова.
- Понимаю, но также я понимаю, что мне нужно это сказать только вам. Не знаю почему. Как будто... Как будто душа просит.
- Один мой знакомый ученый священник сказал, что любая душа - христианка. Даже если это душа атеиста. Она ищет единства с другими душами и достигает его только во Христе. Говорите же, я слушаю вас.
И Михаил Иванович принялся изливать душу: он рассказал о том, что работает на «некую» организацию, но имя, впрочем, называть не стал, что ему поручили одно дельце и что ему необходимо будет умереть. Да, умереть, потому что так надо. Потому что вся его жизнь теперь сводилась к трем словам, который он произносил даже во сне: «Революция, свобода, счастье!» И даже если в счастье он искренне и не верил, в подлинной свободе сомневался, то революция была действительно его краеугольной ценностью. Отец Дмитрий скорбно глядел в глаза обреченного человека, словно пытаясь разглядеть в них ту самую христианскую душу, о которой он только что говорил. Бренное тело готовилось совершить неугодное Богу дело, но что отвечала на это душа? Вот это волновало батюшку: он внимал революционеру, но делал это как будто заткнув уши, чтобы лучше услышать подлинные слова - не те, которые произносил Михаил Иванович, а те, что исходили от его ранимой души. 
- Вот поэтому я вынужден покончить жизнь самоубийством. Вы можете, батюшка, более ничего не говорить. Мне нужно было сказать то, что я сказал, именно вам. И спасибо, что выслушали меня, - резюмировал он.
- Сын мой, ты совершаешь большую ошибку. Быть может, самую значительную в своей жизни.
- Я этого не отрицаю. Но даже если это и будет ошибка, то, как вы правильно сказали - большая. А сейчас в мире не осталось больших дел. И напрасно. Без больших дел страну не спасти. Вот поэтому мы живем так худо.
- Мы живем так, как этого заслуживаем.
- А я хочу, чтобы наш народ заслуживал большего. Потому и иду на жертвы. Кстати, один из ваших поступил аналогичным образом, пойдя на жертву. Какой бы сейчас был мир, если бы он этого не сделал?..
В своей запальчивой логике Михаил был безупречен - он умел переспорить кого угодно, когда этого хотел. Отец Дмитрий со всей своей смиренной натурой не стал отвечать, а лишь молча проводил глазами посетителя. В пост гневаться было запрещено. Хотя в этот день он уже совершил грех - не переубедил грешника пойти на грех. Впрочем, с другой стороны, отец Дмитрий сделал благородное дело: выслушал нуждающегося, которой не нуждался в причитаниях, а жаждал простого человеческого понимания. А ведь как раз на человеческом понимании, на человеческом отношении друг к другу и зиждиться праведность христианина. Михаил Иванович получил в этот день того, чего желал, и это было действительно очень христианское действо.

10

Вместе с тем оставшиеся дни нужно было хоть как-то прожить, так, чтобы не вызывать подозрений и особенно не сходить с ума: ведь если бы он остался со своей девушкой в комнате и закрылся на все эти дни, все могло бы закончиться все печально. Однако маленький городок мало чем мог похвастаться: несколькими игровыми домами разве что, да одним публичном домом, который работал под вывеской «Торговля овощами» и о котором в городе знали все, кроме полиции. Михаил Иванович не имел обыкновения ходить по женщинам, а страсть к игре отпала напрочь после известных событий, связанных с сестрой. Что до девушки, то с ней случилась совсем другая история. Пока ее кавалер ходил на исповедь, она прошерстила все районы города - а, в сущности, таковых было немного, - и разузнала немало положительной информации: где полиция в основном стоит на стороже, где криминальные элементы встречаются и обходят незаметно закон, где творится беспорядки, а где они пресекаются. В этом смысле девушка Михаила Ивановича была, пожалуй, самой талантливой революционеркой - могла всех обмануть, все разузнать и выведать.
В одном из игровых домов она задержалась надолго. Не то чтобы ее заставил там остаться какой-то необыкновенный интерес, скорее простое женское внимание к тому, чем тщатся разнообразить свой быт провинциальные люди. Она, сама того не понимая, втянулась в беседу гривуазной компании и, невольно напившись, стала с ними откровенничать.
- Приехала я в ваш город со своим мужчиной... Ой, какой мужчина! Верный, отзывчивый, обходительный! - напевала она.
- Ну и? Давай рассказывай дальше. Зачем же приехала? - хохотал лысый 40-летный мужчина, жеманничая с девушкой.
- Да дело у него одно здесь есть. Нужно исправить ошибки прошлого.
- Серьезный повод! За это нужно выпить!
Они выпили еще несколько бокалов не самого качественного алкоголя, от которого отказался бы даже самый почтенный алкоголик Москвы или Петербурга, и стали плясать. В игральном доме была специальная площадка, на которой выступали местные звезды - и в этот раз решил блеснуть один мелкий актеришка, чьей единственной заслугой являлась демонстрация своего несчастья в образе одинокого Пьеро.
- Меня покинула моя любовь. Девушка, которая дарила мне жизнь. Девушка, ради которой я улыбался, даже когда мне этого совсем не хотелось, - страдальческим голосом хрипел актер.
Изо всех углов раздавались громкие смешки, мужчины краснели, так как видели в себе что-то от Пьеро, а женщины белели, будто покрываясь аристократической призрачной белизной для того, чтобы в сей час превратиться в музу. Девушка Михаила Ивановича в пьяном бреду начала обниматься со всеми, кто попадался под руку. Одной из них оказалась невысокая томная златовласка, стоявшая в шумной компании; она стояла отдельно от всех, стояла особняком, будто несвоя.
- Ты откуда такая печальная?
- Печально рассказывает, - растрогалась она, искренняя в своем простодушии.
- Ты веришь этим актеришкам? Этим подражателям? Вот послушай. Нет, садись сначала, давай садить. - Она усадила златовласку на стул и с революционным задором начала обличать буржуазное искусство. - Этот намалеванный клоун - это не настоящая жизнь. Разве это страдание? Упустил девушку! Тьфу, а не страдание. По-настоящему люди страдают не от любви, а от голода, от социальной несправедливости! Посмотри вокруг. Я нездешняя, скажу честно, и поражаюсь - как вы здесь живете!
- Я тоже не здешняя, - кротко пролепетала девушка.
- Вот! Так посмотри во все стороны - здесь же полная дыра! Люди похожи на собак, питаются чем попало. Где человеческое достоинство? Все потеряно у этих людей. Но! Самое обидное в другом. В том, что они даже не понимают, что нужны перемены. Они - пассивны. А этот с позволения сказать Пьеро - это отдушина для них. Мол, вот несчастье у человека. Призрачное несчастье. Упадок, сплошной декаданс...
Златовласка искренне наблюдала за новой знакомой и млела от восторга: ей никогда еще не приходилось встречать столь убежденную женщину. Мало того, что она говорила необычные вещи, - а, честно говоря, содержание речи она и не улавливала, - так еще и произносила с сильным чувством, будто с подлинным состраданием. «Неужели она хочет мне в чем-то помочь? - промчалось в голове златовласки - она говорит так, словно хочет меня отговорить от греха, словно хочет мне добра».
В патетическом спиче содержались даже проблески христианского наставления. Что и говорить, речь революционеров начала века действительно мало чем отличалась от церковной, кроме чисто косметических отличий: одни признавали Бога, другие - Революцию.
Простодушная девушка моментально нашла в собеседнице хорошую подругу, с крепким характером и непоколебимой целеустремленностью - именно такие люди вызывали ее откровенную симпатию. Девушка Михаила Ивановича, сама того не замечая, ответно исполнилась чувствами к податливой девице и предложила продолжить общение у нее дома.
Новые знакомства, разумеется, в партийных кругах не допускались, но когда речь шла о вербовке - тут включалась иная логика. Судя по всему, девушка не противится агитации, слушает внимательно и даже время от времени утвердительно кивает в знак согласия - так почему бы ее не попробовать использовать в своих целях? В среде социалистов, конечно, личная корысть не поощрялась, как, впрочем, и все то, что было нацелено на удовлетворение своих целей, а не общих. Но, с другой стороны, обманывать девушку никто не хотел: использовать в своих целях означало всего лишь объяснить ей революционные задачи и дождаться добровольного согласия.
Когда девушки вошли в убогую комнатку, Михаил Рыкин уже спал, правда не на кровати. Поскольку кровать была маленькая и в единственном числе, Михаил Иванович договорился со своей девушкой спать по очереди, то на кровати, то на полу. Это было в духе революционной романтики, некоей жертвенности, пусть и далекой от практической пользы. Должно быть, каждый настоящий революционер считал, что часы, проведенные в нищете, голоде и страданиях, дадут ему моральное право учить народ.
В этот раз очередь дошла до Михаила Ивановича, вот он и спал сладким сном. Однако девушки - а зашли они неуклюже, спотыкаясь и наделав ненужного шума, - сумели-таки прервать заслуженный отдых Рыкина.
- А кто это? - златовласка отпрянула в сторону, как только что-то большое зашевелилось на полу. Она поначалу даже и не заметила, что в комнате есть еще один человек. Но как только это стало очевидным, причем поразительно очевидным - ведь это был еще и мужчина, - девушка мигом прижалась к стене, будто почуяв неладное.
- Брось ты бояться, - разразилась девушка Рыкина, - Это муж мой, гражданский. Спал тут, пока мы его не разбудили.
- Муж? - оторопела златовласка, ожидая доверительного общения с глазу на глаз.
- Он - мой вдохновитель. Настоящий человек слова и дела. Вот с такими людьми наша страна заживет по-новому. Поверь мне. Уж я-то не совру. Взгляни на него, какой детина. Сильный. Да еще и с мозгами!
Придя в себя, Михаил Иванович поднялся и застыл, словно увидел мертвеца. В свете недавних событий - похода в Церковь - не исключено, что черти ему могли привидеться. Но тут было другое. Повисла мучительная пауза, во время которой можно было услышать треск пола, который не мог похвастаться своей твердостью. Девушка Рыкина осталась стоять в недоумении: и чего это он вдруг застыл? Она тут, понимаете, привела податливую девушку в квартиру, которая может пригодиться, если что, а он испугался. Революционер нашелся. А все эти походы в церковь. Не доведут они до добра, - размышляла она.
Но Рыкин заколебался не по этой причине - а совсем по другой. Слезы выступили у него из глаза, лицо побагровело, но какой-то не революционной краской, а любовной, нежной, что ли. После долгих лет он нашел ее - свою сестру, которую когда-то продал в карты и за что расплачивался всю жизнь. Он не знал что с ней сталось впоследствии, как судьба занесла ее в этот омерзительный город, - в сущности, он вообще о ней не думал, лишь держа скорбные воспоминания о студенческом детстве в своем хрупком сердце.
Светловолосая сестра мгновенно поняла что к чему, хотя и не помнила своего брата. С тех пор он сильно изменился: появилась борода, отросли волосы до плеч, лоб покрылся морщинами, да и весь вид излучал скорее усталость, нежели известную бодрость духа. Она подбежала к нему и обняла - как делала это когда-то давно, в туманном прошлом, о котором они уже отчаялись думать. Рыкин целовал ее алые щеки и про себя судорожно произносил «прости-прости», ибо только это волновало его по-настоящему.
Вероятно, и революция для него была понятием не социалистическим, а сугубо интимным, она ассоциировалась не со строительством, а со смертью - в частности, и своей. После позорного проигрыша вся его жизнь напоминала ожидание казни, заслуженной и неотвратимой.
Впрочем, радость длилась недолго. После ласковых объятий наступила минута неловкости, вызванная тем, что Рыкин не знал что сказать своей сестре. Он был виноват перед ней и не находил слов, чтобы завязать с ней разговор.
- Все хорошо, Миша, все хорошо, - прошептала она, и сердце Рыкина успокоилось. Узрить улыбку на лице самого близкого человека - разве это не панацея от всех волнений?
Михаилу Иваноничу вдруг пришла в голову мысль, что, быть может, исповедь перед отцом Дмитрием сыграла свою святую роль, и судьба его простила - за юношескую глупость, от которой не уйти никому. Рыкину было уже за сорок, и чувствовал он себя уже совсем иначе: суровым, надутым и серьезным. Но теперь прошлое как будто вернулось к нему, и он моментально вспомнил, что такое простое человеческое веселье.
Однако такое состояние не могло понравится ни его девушке, ни начальству, которое, разумеется, обо всем немедленно прознало. Девушка Рыкина не могла молчать и тайно написала молоком записку, что, дескать, Михаил Иванович прельстился житейскими радостями и забросил задание.
«Ответственно заявляю, что товарищ Рыкин Михаил Иванович после злополучной встречи с родной сестрой перестал исполнять возложенные на него обязанности. Вместо подготовки к операции, он день и ночь гуляет по городу и пьет водку. Кажется, он спивается».
Начальство приняло к сведению записку, но предпринимать ничего не стало - надежда еще оставалась, и весь груз ответственности возлагался на женские плечи. Несомненно, самой Рыкиной это понравиться отнюдь не могло, но ей не впервой было преодолевать жесткие обстоятельства. Она вооружилась бомбами, спрятала их под своими пышными одеждами и отправилась умирать.
На следующий день весь город обсуждал смерть высокопоставленного лица и террористическую атаку со стороны молодой девицы. Ее дерзкий шаг осуждался многими, но не всеми: в народе даже пошли слухи, что, мол, и хорошо, что существуют такие решительные люди, готовые жертвовать собой во имя справедливости. Чиновников в городе никто не любил, поэтому история очень быстро забылась.

11

Если девушка пошла на смерть сознательно, то Михаил Рыкин вскоре едва не пошел на нее из глупости. Действительно от радости он сильно запил, причем запил до такой степени, что чуть не умер. Однако сестра выходила его и помогла всем, чем смогла. Любящее сердце Рыкина не могло не нарадоваться благосклонности судьбы. Сестра рассказала ему всю свою историю: что перебралась она в этот скучный город, чтобы бежать от людской суеты, что захотела зажить спокойной предсказуемой жизнью и что она очень счастлива, увидев брата. Рыкин не остался в долгу - все, что у него было, он отдал сестре, а сам по велению сердца ушел в монастырь отмаливать грехи.
Делал ли это он осознанно или просто доживал последние дни, имея хоть какую-то крышу над головой, - этого не понимал и он сам. Мог ли атеист уверовать в Бога? Мог ли вчерашний революционер стать сегодняшним послушником? Все эти вопросы звучали в его душе, и ответ могла дать только совесть.
- Хорошо тебе стало? - обыкновенно спрашивал отец Дмитрий.
- Хорошо, батюшка, - ответствовал Рыкин.
- Твои помыслы чисты, и это главное.
- Скажите, ведь правильно я поступил, отказавшись от террористического нападения?
- Вестимо, правильно!
- Но ведь я подвел свою женщину. Я испугался?
Отец Дмитрий учтиво положил ему руку на плечо и сказал:
- В первую очередь ты испугался совершить дурной поступок. Такой страх - благородный страх.
Неуклюже почесав свою грязную голову, Михаил Рыкин поморщился, но ничего не ответил. Заметив ростки возражения на лице Рыкина, отец Дмитрий захотел прояснить свою мысль, но тоже не решился. Ему показалось, что в эту секунду слово не решало ничего.