Почему Свасьян не любит Бердяева

Из цикла: "Андрогинная шантрапа антропософии"


Наивно было бы задавать вопрос, отчего Карен Свасьян не любит Николая Бердяева. Не в этом, как говорится, суть проблемы и граница напряжения. Но в то же время – и в этом детском вопросе тоже, хотя Карен Свасьян не будет спорить с этим утверждением.

Бердяева многие не любят, но многие и любят.

И прежде всего Бердяева любят российские интеллигенты всех мастей и периодов, начиная еще с дореволюционной эпохи и заканчивая «интеллектуальными отморозками послегорбачевского десятилетия?» (Статья Карена Свасьяна «Россия: мысли вслух». Цитируется по кн: Карен Свасьян «Растождествления», Москва 2006, с. 24). А вот причина нелюбви Карена Свасьяна к русским и российским интеллигентам изложена им в статье «Россия: мысли вслух». И суть этой пресловутой любви-нелюбви не в личных  пристрастиях или антипатиях автора, не в идеях, которые российской интеллигенции то помогают выжить, то, наоборот, губят ее в болоте собственных испарений. Суть нелюбви даже не философская, нелюбовь - грамматическая, на уровне словообразования и фонетики. Она заключается в сожалении о том, что российские интеллигенты не могут быть не российскими интеллигентами (то есть не читают непереведенного Баллмера), что они невыводимы ни из одной идеи, опускавшей свои крыла в России и в России обретавшей временный приют, невыводимы, как масляные пятна из заношенного костюма, из языка, из грамматических и лексических форм русского (подчеркну!) языка, невыводимы ни одним контрсредством, ни одной контридеей, ни одной агрессорской попыткой извне или изнутри переделать население этой страны. Живуча интеллигенция, и живуча в ней, по выражению Густава Густавовича  Шпета, «бердяевская белиберда». Шпет, как известно, был антиподом Бердяева по стилю мышления. И поэтому Карен Араевич Свасьян берет на вооружение это мотто и далее наращивает на нем текст. 

Итак, Карен Свасьян не пишет в лоб о том, почему он не любит Николая Бердяева (именно не любит, не терпит всеми фибрами души, ненавидит, если угодно). Бердяев для него символ и поносное выражение, каковые по ходу своего творчества он настрогал множество, подключая к делу воображение и логорею. Вот некоторые из них (все из статьи «Россия: мысли вслух»):

«философ Бердяев, философствующий о последнем, не имея и понятия о предпоследнем» (Растождествления, 39);

«Бердяевская гасконада имеет продолжение: «под знаком Достоевского». (Растождествления, 66);

«Можно было, правда, порыться в бердяевской барахолке и извлечь на свет старых испытанных ублюдков вроде эсхатологии или апокатастасиса…» (Растождествления, 59).

И уместно или неуместно, но «все эти Бердяевы, Шестовы и Эрны соперничают с героем-забойщиком, нарубившим своим отбойным молотком за 5 часов 45 минут 102 тонны угля» – то есть с русским философом-практиком Стахановым.

И назван Бердяев, вкупе с другими философами, «пятой колонной Сталина»:

«Можно допустить, что во времена, умственно более сильные и морально более мужественные, чем наше, какие-нибудь Бердяев, Булгаков или Шестов увидятся, сквозь патоку слов и придыханий, пятой колонной Сталина в его истребительной войне против России» (Растождествления, 26).

Право, жизнь после этого может показаться веселой, во всяком случае неоднородной. Сложность в том, что Карен Свасьян – философ стиля, его философия умещается на кончике стила (читай: пера) и соответственно на кончике языка. Ловить Карена Свасьяна на словах и привязывать его к той или другой позиции бессмысленно, поскольку слова его никогда не совпадают с позициями и с мнениями. Он никогда не скажет, что не любит Бердяева, а в то же время Бердяев, как показывают приведенные выдержки всего из одной статьи, плотно сидит в словаре Свасьяна. И выскакивает в качестве символа, точнее этот символ творится прямо на наших глазах. Чудо какое!   

Вот и старается далее Карен Свасьян противопоставить Бердяеву помимо вполне соотносимого и соизмеримого с ним Шпета (что он и сделал одним махом, онтологически уравняв двух антиподов: «короче и по пословичному: что у Бердяева на языке, то у Шпета на уме» (статья Шпет в кн.: Растождествления, с. 264), еще и некоего, на Руси практически неведомого антропософика Карла Баллмера: «Читать Баллмера глазами, привыкшими, скажем, к Бердяеву, — всё равно, что слушать последние трансцендентные квартеты Бетховена ушами, в которых еще звучит высокопарно-пошлая надменная белиберда. Баллмер — об этом следует знать с самого начала — необыкновенно трудное чтение (статья Баллмер, Растождествления, с. 521).

Почему бы, к слову, не сказать и так: «Читать Баллмера глазами, привыкшими, скажем, к Бердяеву, — всё равно, что слушать высокопарно-пошлую надменную балаболку ушами, в которых еще звучат последние трансцендентные квартеты Бетховена»? Все дело в акцентах. А вот стилю Бердяева надо бы еще поучиться.

Трудное, но для российской интеллигенции полезное, надо полагать, чтение, хотя бы потому что непереведенный на русский Баллмер – это помимо прочего, то есть помимо ряда идей, вспрыснутых между делом, наподобие освежающей аэрозольной струи под пахучие подмышки уставшего das man Стаханова, – еще и своеобразная антиграмматика для русского языка и/или чушь собачья для слуха русского интеллигента. Надо, подчиняясь этой логике, изрядно помучиться, поломав свой язык, чтобы чего-то понять (понять и полюбить, а полюбив, то есть появ, взять на вооружение, что и было сделано в свое время с таким «трудным» мыслителем, как Карл Маркс). 

Баллмер – «мыслитель-невидимка», в то время, как Бердяев – громкокипящий кубок: «Он — мыслитель-невидимка, мыслящий настолько иначе, необычно, небывало, что мысль его незамеченной проходит через закрытые двери нашего восприятия» (Баллмер, Растождествления, с. 519).

Приятно, конечно, открыть и любить мыслителя-невидимку, у которого мысль «незамеченной проходит через закрытые двери нашего восприятия», чем вливать свое чувство в хор нестройных голосов, изливающих любовь к кумиру, тарабанящего своими мыслями по кумполу народному.

Так, не поленившись почитать далее, обнаруживаем, что у Баллмера есть достоинства, которых нет у Бердяева. Например то, что Баллмер связан  «тандемом» с умершими писателями и философами, с которыми Баллмер помногу и по роду своей деятельности общается, «как с мыслями», а у Бердяева, охаянного ясновидцем и мистиком, такого-де таланта не наблюдается:

«Тандем более того, даже приветствовал бы периодические вылазки бессознательного в сознание, при условии что сознающим делалось бы от этого дурно: до потери сознания либо — в более рентабельном варианте — до ясновидения, экстрасенства, парапсихологии, мистики или, скажем, бердяевской белиберды. Случай Баллмера скандальный. (Растождествления, 522).

Но вот тут Карен Свасьян в очередной раз дает маху: «бердяевскую белиберду» он поставил в один ряд с ясновидением, экстрасентством, парапсихологией и мистикой. Не дописав, однако, антропософию и теософию. А может быть, сознательно не дописав? И в этом скрыта интрига, о которой впору бы сказать?

Собственно говоря, Свасьян, так причудливо раскрывая многогранную деятельность Бердяева, тщательно скрывает, что Бердяев был и на сей момент остается самым толковым (в отличие от многих бестолковых апологетов) критиком теософии и антропософии. Сильный критик. Но и здесь Карен Свасьян пытается хитренько, заочно, при помощи волшебных слов типа «белиберда» низвести значимость бердяевской критики, не отвечая на аргументы. Так, в послесловии к поэме Андрея Белого «Глоссолалия» (причастность к антропософии которого мы рассмотрим в другой работе) «Вселенная во рту» Свасьян вспоминает милую байку ;  посещение Бердяевым, как бы по недосмотру допущенное Андреем Белым, лекции Штайнера, обернувшееся «казусом». Вот как он об этом пишет:

«Что это значит конкретно, можно судить по казусу, случившемуся однажды с Бердяевым во время прослушивания курса лекций Штейнера в Гельсингфорсе, на который он по ходатайству Белого был допущен. Лекции читались в наемном помещении, и случилось так, что во время одной из них кому-то постороннему в соседних комнатах причудилось наигрывать на рояле... «собачий вальс». Бердяев, страшно напряженный и с чем-то все время борющийся (16), спрашивает после лекции у одного из слушателей: «А что, всегда лекции Штейнера сопровождаются музыкой?» В подтексте: как же Вы не видите, что Вас охмуряют? — «Да это же „собачий вальс“, — ответили ему. — А Вы думаете, что Штейнер аккомпанирует себе „собачьим вальсом“?»... Как известно, Бердяев написал уже к концу жизни философскую автобиографию, озаглавив её «Самопознание» (Растождествления, с. 396).

Ирония Бердяева бесит ироничного философа, выбивает из колеи, заставляет брызгать слюной. И это уже странно. Но ведь не только ироничным поведением из байки прославился Бердяев. Бердяеву принадлежит написанная и опубликованная работа «Теософия и антропософия», ни разу не помянутая господином из Еревана. Мощь и сила бердяевской критики заключается в том, что Бердяев не вешает ярлыков, как это делает андрогинная шантрапа антропософии, на неприемлемые явления. Бердяев – настоящий, мужественный исследователь, который не идет на поводу чувств, даже если эти чувства являлись «во благо». В отличие от Свасьяна, Бердяев не спекулирует понятиями, полностью раскрывая свое кредо и добиваясь того же от противника. Пусть это будет наивно, пусть над этими кредо посмеивается Шпет, пусть подобная честность слепит глаза, в отличие от люциферического мерцания распадающейся материи.  Такому благородству духа надо еще поучиться всяким свасьяшкам. Бердяев не называет антропософию ложью или псевдонаукой (каковой она все же является), не называет ее ересью, он пытается понять ее, найти ей место среди эзотерических институтов:

«И теософия, и антропософия имеют дело не с Богом и не с человеком, а с космосом. Теософия и антропософия не ставят вопроса о смысле космической эволюции, о ее начале и конце, ибо вопрос о смысле космической эволюции есть уже вопрос о Боге и о человеке, не выводимых из космоса, а в него привносящих свой свет» (Цитируется по кн: Типы религиозной мысли в России. [Собрание сочинений. Т. III] Париж: YMCA-Press, 1989. С. 465-466).

«Современная теософия не есть великое, но она связана с великим и на нее падает отблеск древней божественной мудрости. Это не может не соблазнять (там же, с. 466-467).

«Путь теософии — безблагодатный путь, на пути этом ни один луч божественного света не падает сверху, все добывается снизу. В теософии нет ничего дарового, все трудовое, ничего по любви, все по справедливости. Нет ничего божественно дарового в теософии, и потому нет ничего даровитого. Душа человеческая обречена странствовать по космическим коридорам, и судьба ее — подзаконная судьба, она должна изживать закон, который есть также и божественная справедливость.» (там же, с. 467-468).

Цитировать можно без конца, но мы остановимся, потому что важное, на наш взгляд, уже сказано.

И сказано было тогда, когда Карен Свасьян еще не вылупился из своего философского яйца, не пришел на лекцию к Левону Нерсисяну, когда еще не произошло встречи с Рудольфом Штайнером (то есть когда художник слова Свасьян увидел Штейнера, прежде чем философ Свасьян мог его понять, то есть, осмыслить увиденное в понятиях), когда мальчик Каренчик еще не появился на свет, в котором много слов и языков и откровений, и истина неотличима от лжи, когда вместо встречи однажды произошла невстреча и неизбежность этой невстречи обусловлена ни онтологией, ни расхождением во времени и различием во вкусах, а выбором духа.

Представляю, как от цитат Бердяева сморщится и без того сморщенное лицо Карена Свасьяна. Но ведь не было смелости самому их привести и самому на них ответить. Он предпочитал иной путь – взвешивания и обвешивания переносного смысла в словах и изгнания прямого смысла восвояси – то есть в «аграрную мистику Хайдеггера». Не иначе.

Не иначе как за что-то более серьезное и важное, чем размышления о судьбах России и о русской идее, и о смысле истории, и об истоках русского коммунизма, чем за «бердяевскую белиберду», чем за обычную сплетню и шутку утомленного человека после шаманско-изнурительных посиделок у Штайнера вершит Карен Свасьян свой страшный суд над Бердяевым:

«(продолжение байки о лекции в Гельсингфорсе) Ввиду того, что рассказанному эпизоду не нашлось места на более чем трехстах страницах этой книги, можно было бы спросить: что же такое познается в ней вообще? За невозможностью сколько-нибудь вразумительного ответа мы удовлетворимся следующей вполне «имагинативной» развязкой, контаминирующей стиль египетской «Книги мертвых» с топикой «гамбургского счета»: подземный чертог, умерший Бердяев, весы, на одной чаше книга «Самопознание», на другой эпизод с «собачьим вальсом», перед весами на троне Озирис, за ним Крокодил». (Вселенная во рту, Растождествления, 396).

И этот суд идет как наглядная иллюстрация к словам-эпитетам о Бердяеве и Бердяеву-эпитету к словам о всякой всячине.

Запоздалое, надо сказать, наказание и слишком имагинативное (не посвященному – не понять). Но ясно, что крокодил – это символ. И символ «могущества, власти над жизнью и смертью. Как и другие пресмыкающиеся, соотносится с нижним миром, сферой действия хтонических сил; в этом качестве связывается одновременно и со смертью, и с плодородием. В Древнем Египте соответствующий иероглиф означал также свирепость и злобу». http://sigils.ru/symbols/krokodil.html
Или: «Пожиратель, символизирующий необходимость пройти через смерть к новой жизни»
http://wiki.simbolarium.ru/index.php/Крокодил

Образ крокодила подавил и слопал мысль о крокодиле-Бердяеве. Но раз, говоря словами Санчо Пансы, шантрапа боится этого крокодила, то есть за что. А по терминологии самого Свасьяна, Бердяев так и не «воскрес в Смерть», как дети Беслана (Час Челяди (После Беслана), в кн.: Растождествления, с.33), он и в аду предстает умершим. Но по поводу этого мы просто скажем в заключение,

скажем прямо:  Карену Свасьяну не философией заниматься, а картошкою бы на рынке торговать, обвешивая покупателей даже на электронных весах, как обвешивают спекулянты где-то на Третьем участке славного города Ереван. 


Сорренто, с прекрасным видом на море.