Одержимый Художник

                DG 46  The Obsessed Artist

                Мы вышли из ратуши и направились через площадь на Дортмаар Неор. Шли мимо домов, знакомых мне с детства, вниз, вниз, на край города. Меня явно куда-то вели.
                - Куда идем? - осведомился я.
                - Это правда, что драгоценный Бинарет в столице, или ты просто не хочешь давать отцу денег? - спросил Утаин, проигнорировав мой вопрос.
                - Не заговаривай мне зубы - раз, и не смей сомневаться в моей правдивости - два. - Я приосанился и свысока посмотрел на него.
                - Слушаю и повинуюсь! – Тут же подхватил он игру. - А если серьезно, то ты все-таки темнишь. Ведь у тебя есть с собой деньги, а?
                Мы уже подошли к городским воротам, и позади нас часы на ратуше пробили пять.
                - Мне нет смысла лгать, Утаин, ты же знаешь. И потом, помилуй, что такое десять тысяч? - Я пожал плечами, упустив из виду его последний вопрос. - Нет, постой, ты все-таки меня отвлек. Куда мы идем?
                - Вот как раз сюда.
                Мы свернули с Дортмаар Неор в крохотный дворик почти у самой городской стены. Солнце уже спускалось к закату, и в его косых лучах тугие ветви плюща, обвивавшего стены домика во дворе, отбрасывали причудливые тени, которые темным узором лежали на тропинке, аккуратно и заботливо выложенной серым и красным камнем.
Апрельское тепло уже давало себя знать, и вся земля в палисаднике перед домом была покрыта молодой травой, посреди которой, почти у самого окна, разливалось бело-желтое озеро нарциссов. Их слабый запах смешивался с запахом влажной земли, и поднимался сквозь ветви трех яблонь, уже выпустивших листья.
                Нарциссы были моими любимыми цветами, и я остановился, чтобы посмотреть на них, с удовольствием вдыхая ни с чем не сравнимый аромат.
                - Только прежде, чем мы войдем, ты пообещаешь мне, что не причинишь вреда этому человеку.
                - Почему я должен причинять кому-то вред безо всякой причины? Уж ты-то должен это знать.
                - Нет, поклянись мне.
                - Если на нем будет отметина, то я ничего не смогу сделать.
                - Нет никакой «отметины»!
                - Ладно, ладно, клянусь.
                Чарут подошел к двери, и постучал. За дверью послышалось скрипение половиц и торопливые шаги. Потом ключ зацарапал замочную скважину, как будто бы тот, кто стоял за дверью, никак не мог попасть им в отверстие. Наконец замок щелкнул, но дверь не открылась, и за ней воцарилась тишина.
                - Линокний, откройте, это я.
                Из-за двери послышалось приглушенное восклицание, и дверь, наконец, открылась.
                На пороге, держа ключи в загорелых морщинистых руках, стоял пожилой, но еще совсем не дряхлый человек. Одет он был бедно, но чисто и опрятно. Его выцветшие глаза были усталы, добры и печальны. Прищурившись, он посмотрел на Утаина, улыбнулся ему, и тут заметил меня.
                Он выронил из рук ключи и, отшатнувшись, снова посмотрел на юношу. Не нужно было обладать моими способностями, чтобы прочитать в его глазах слово “предатель”. Тяжело дыша, он стоял в дверях, не в силах овладеть собой.
                - Линокний, успокойтесь. - Утаин поспешно нагнулся, и подняв с пола ключи, вложил их ему в руку. - Вы совсем не то подумали. Домиарн, скажи же!
                - А что говорить-то? Это ты меня сюда, как овцу, привел... Вот и говори сам. – Я был несколько сбит с толку, но видя, что старик сейчас от страха потеряет сознание, и нужно что-то сказать, я неуверенно продолжил - Послушайте, как вас там... Я ничего вам не сделаю, я пришел потому, что этот вот балбес привел меня, даже не сказав куда и зачем. Перестаньте же, наконец, дрожать. И потом, он заставил меня поклясться, что я вас не трону. Так что используйте случай... - я улыбнулся - Ну же.
                - Мы пришли посмотреть на ваши картины. Зайдемте же в дом. – Чарут вошел, взял старика за руку, закрыл дверь, и повел его внутрь. Он был здесь явно не в первый раз. Я последовал за ними.
                Мы вошли в единственную комнату дома. Последние лучи заходящего солнца освещали ее через три небольших низких окна. У одного из окон стоял единственный стол, сплошь заваленный красками, кистями, иcпачканными тряпками и перьями. Больше в комнате ничего не было.
                Ничего, кроме моих портретов.
                На стенах, на полу, на камине. На полочках между окнами, над дверью и под самым потолком. Большие, маленькие, выполненные в красках и пером, на холсте белом и пожелтевшем, в рамках и без.
                Я в забытьи разглядывал стены, не в силах прийти в себя от удивления, ибо почти все работы были выполнены идеально, и в каждом рисунке, наброске и картине чувствовались вложенные терпение, старание и любовь, не позволявшие оторвать взгляд.
                - А вот это ты видел? - Утаин с благоговением подошел к большой  картине, висевшей в углу. На ней были изображены я и Миамори. Миамори была даже красивее, чем в жизни, завитки волос лежали у нее на плечах, растрепанные будто бы ветром. А голову ее окаймляла тонкая блестящая диадема. Вообще моя подруга не носила никаких диадем, но воображение художника вовсе не портило вида.
                Мы были изображены в цвете, и диадема сверкала и переливалась, отражая солнечные лучи. Моя рука была у Миамори на плече, и кольцо у меня на пальце тоже блестело. На нем явственно можно было прочитать выгравированные инициалы “ДГ”. И как он только все углядел? На груди у меня было ожерелье из черных камней, очень правдоподобных. Каждая грань камня была выписана ровно и правильно, и оттого сами камни казались реальными и объемными. Лицо у меня было серьезным, а глаза - задумчивыми.  Когда это было? Где он нас подглядел?  А может быть, рисовал по памяти. Ну да, конечно по памяти. Я, наконец, нашел в себе силы оторваться от картины.
                Впечатляюще и невероятно. И тут мое внимание привлек один рисунок. Вернее даже сказать, набросок. Он был недоработан, хотя все его детали были прорисованы достаточно четко. Особенно мои глаза.
                Взгляд их, колючий и холодный, был направлен вниз. Передо мной на коленях стоял человек со связанными руками. Его одежда была разорвана, но голова гордо поднята. В руках у меня был меч, уже занесенный над ним, но, несмотря на это, человек смотрел на меня с ненавистью и отвагой. Хотелось спросить художника, где он такое видел? Неужели у меня вообще может быть такое выражение лица? А также, когда я хоть раз был замечен с мечом? Более того, я не узнаю этого человека.
                Со всех стен на меня смотрел Домиарн Чернокнижник, такой, каким увидел его этот старик, теперь потерянно и неподвижно стоящий передо мной.
                - Послушайте, когда и где вы сделали этот рисунок?
                Линокний побледнел, и отчаянно посмотрел на юношу.
                - Я верил тебе, Утаин, ты нарушил свое слово, зачем... зачем ты сделал это... и я, как я мог поверить тебе, ведь ты служишь  е м у... теперь мне конец... – И вдруг он зарыдал, закрыв лицо рукой.
                Чарут обжег меня быстрым многозначительным взглядом.
                Человека надо было как-то успокоить. Я сделал к нему шаг, и слегка надавил пальцами на его виски.
                - Простите, мне нужно было быстро привести вас в чувство. Не волнуйтесь. Быть может, Утаин и нарушил свое слово, но взамен он взял слово с меня, и я уже сказал вам об этом. К тому же, совершенно нет причин бояться. У вас великолепный талант. Не каждый художник может писать портреты...
                - Простите меня, лорд Чернокнижник. Я столько лет жил в страхе.
                - Не называйте меня так. Лучше скажите, кто же это на рисунке.
                - Это Гранимер Лио.
                - Не похоже. К тому же, почему у нас обоих в глазах ненависть?
                - Потому что я... – Линокний тяжело вздохнул. – Не смог понять и принять, почему у вас обоих в глазах были слезы. Я пробился к эшафоту так близко, как мог. И то, что я увидел, было непостижимым. Вы вышли с ним на помост, перекидываясь репликами, и улыбаясь друг другу. Я не верил своим глазам. Ведь я пришел, чтобы стать свидетелем совершенно другого. Вернулся домой, и не знал, что делать и куда себя деть. Я должен был изобразить антагонизм добра и зла, если хотите. С вами все понятно, а брат Гранимер... Я столько о нем слышал, и поэтому хотел запечатлеть его истинным лидером восстания, борцом за справедливость. Но я не увидел ничего подобного...
                - У нас в глазах были слезы, потому что вся его жизнь пошла под откос из-за любви ко мне. Из-за любви ко мне он предал Герондеса Орна-Дорану. Из-за любви ко мне он попал на мои рудники. А когда я об этом узнал, то было уже поздно. Я не хочу вас разочаровывать, но Гранимер поднял восстание не из поиска справедливости, а из-за сонма раздиравших его внутренних противоречий. Я вообще не знаю, есть ли героизм в чистом виде, но по большей части люди идут на отважные поступки по своим, внутренним мотивам, часто не имеющим ничего общего с конечной, видимой всем целью.
                - Наверное поэтому у меня не получилось картины...Герои не слушались меня, сопротивлялись каждому моему штриху. И я бросил работу... Теперь, кажется, знаю, почему. Впрочем, у меня есть много других законченных рисунков. Я присутствовал почти на всех ваших... выступлениях. Единственное, чего у меня нет, так это Дейна Гранта. Даже если ему удалось бежать, я знаю, что вы рано или поздно все равно нашли и убили его. Но почему не на площади? – Линокний задумался, и стал рыться в стопке рисунков на столе.
Рядом с ним на стене висело старое зеркало с облупившейся по краям амальгамой.
                Он ненароком взглянул в него, вскрикнул, отшатнулся, и схватился руками за мое плечо.
                Дейн стоял у него за спиной с момента начала нашего разговора. Он искал возможности ответить на вопрос емко и ясно, желательно одним четким изображением.
                К чему мы только ни прибегаем, пытаясь объяснить людям нашу позицию, наше душевное состояние. Часто наши попытки проваливаются не потому, что мы мало стараемся, а потому, что принимающей стороне все равно, и она занята не желанием нас понять, а своими проблемами, и своей жизнью.
                В случае с Линокнием все было не так. Выходило, что последние двадцать лет он занимался исключительно моей жизнью, в которой благородный кузнец играл далеко не последнюю роль. Его (и не только его) мучал вопрос о судьбе Дейна. Но все те, кто задавали его раньше, вскоре занялись своими делами, забыли, потеряли ко всему интерес, умерли. И только он один продолжал думать о случившемся так давно.
                - Вы правы. Я действительно его убил. У меня не было выбора. Но я не смог казнить его на площади. До этого я два раза спасал ему жизнь, и в нем циркулировало около двадцати пяти процентов моей энергии. Бесконечно далеко до точки невозвращения, но достаточно для того, чтобы я чувствовал мягкие бока коня всякий раз, когда он кормил и причесывал своего любимого Ари, и достаточно для того, чтобы искры от раскаленного металла слепили мне глаза, когда он выковывал очередной меч в своей кузнице. Мое сердце уже и так разрывалось от боли, когда я прочел приговор в Книге его Жизни. В какой-то момент количество страданий становится невыносимым даже для меня. Я не хотел грохнуться в обоморок на эшафоте рядом с его обезглавленным телом. В моей жизни и так достаточно фарса.
                - Но что же я тогда увидел в зеркале? Две руки держатся за лезвие одного меча, но с разных сторон. Меч режет обе ладони, и кровь от двух этих ран скатывается по острию вниз, сливаясь в один поток... Как это понять?
                - Хм... – я задумался. – Это то, что вы увидели? Ну значит это то, как понял наши отношения Дейн.  Думайте, что хотите.
                - Извините, что прерываю, но мне захотелось есть, и я порылся у вас в шкафу. – Утаин, исчезнувший за дверью во время нашего разговора, вернулся с куском сушеного мяса. - Хотите, могу поделиться... Вашими же припасами. Обещаю, что в следующий раз принесу что-нибудь с собой!
                - Ешь на здоровье.  –Махнул рукой старик.
                - Он у вас тут как у себя дома. – Заметил я.
                - Он давно ко мне ходит. С тех пор, как ему рассказала Миелада.
                - Твоя дочь носит ему хлеб, чтобы он не помер с голоду! Это из-за тебя у него совсем нет средств на жизнь!
                - Это почему же, с таким талантом?
                - Догадайся с трех раз, черт побери. Ведь он не может продавать картины с твоим изображением. И других рисовать не может. – Юноша взглянул на меня, проверяя, достаточно ли внимательно я его слушаю, - Он гений. Но он одержим тобой и только тобой. И всегда служил только тебе. И почему ты всегда привлекаешь лучших?
             Я промолчал. Утаин вышел, вернулся с охапкой дров, и принялся разводить огонь в камине. Линокний внимательно наблюдал за мной.
             Еще немного повозившись с дровами, юноша выругался, так и не зажегши огонь, бормоча что-то про “чертовскую сырость”. Я подошел к камину, и подержал руку над одним из поленьев. Сырая кора начала тлеть.
             - Спасибо. Иногда ты бываешь очень полезен. - И он принялся раздувать занявшееся пламя.
                Линокний, казалось, был безучастен ко всему, что происходило вокруг. Он только смотрел на меня, не сводя глаз, и, наверное, все еще не веря им.
             - Ах, да... – Он будто спохватился. – Вы раскритиковали мою интерпретацию казни Гранимера Лио, но у меня есть много других работ. – И он снова стал рыться в стопке рисунков. - К сожалению, все остальные осужденные не были знаменитыми, а вы их не всегда представляли. Поэтому трудно делать подписи...
             - Не все хотели, чтобы я орал их имена на всю площадь. – Я пожал плечами.
             - Вы их что, спрашивали? – Осекся художник.
             - Конечно. Я спрашивал даже тех, кто не говорил на дейкеренском диалекте. Моя обязанность –сделать все так, как они хотят, и никого не волнует, если я не говорю на языке клиента.
             - Я не это имел ввиду...
             - Линокний, я не могу отступать от Сценария. И, хотя у меня есть к нему доступ, иногда нужно прояснить с человеком детали.
Художник замер с рисунком. Я аккуратно вынул бумагу из его руки.
             - О, как раз такой случай. Человек по имени Дор Хомур. Вы прекрасно передали черты его лица. Интересно, что вы изобразили его после смерти. Он был из Ортвина, Санатона. Ни бельмеса по-нашему. Ему нужно было оплатить двенадцать процентов кармического долга. Он пытался повеситься четыре раза, прежде чем явился в Дейкерен. По-санатонски я не говорю ни слова, и мне пришлось общаться с ним телепатически. Он все время говорил о веревке. Я объяснил ему, что это не самый лучший способ ухода из жизни. Он также не хотел, чтобы это происходило публично. Я ответил, что это добавит ему как минимум четыре процента, и он согласился. Как вы помните, я воткнул ему в сердце кинжал. Быстро и практически безболезненно. Прекрасные результаты, одиннадцать процентов.
             - Совершенно не понимаю, о чем вы говорите. – Линокний растерянно задумался. – Мне казалось, что вы делаете все это просто для собственного развлечения. Подождите, я покажу вам еще. Мне нравится еще вот эта сцена.
             Я взглянул на рисунок.
             - Каринбре. Здешний. Приперся ко мне среди ночи. Уже не мог подождать до утра. Он убил свою жену, и потом очень в этом раскаивался.
             - Вы что, помните всех?
             - Конечно.
             - И они не были невинными? Но почему вы тогда никогда не объявляете их преступления?
             - Во-первых, потому что они не все «виноваты», у людей есть разные причины желать смерти, помимо чувства вины. А, во-вторых, потому что это конфиденциальная информация, не подлежащая разглашению.
             - Они что, приходят к вам сами? А как же целые группы людей, которые приводят к вам в замок ваши головорезы?
             - Вы знаете о том, что я отпускаю девять из десяти приведенных ко мне людей? Иногда я отпускаю всех. Я беру только тех, на ком есть отметка.
             - Он больной, Линокний. У него галлюцинации. И ему мерещатся всякие отметки. Этим он оправдывает свои кровавые расправы. – Вмешался Чарут.
             - Слушайте, у меня сейчас голова лопнет от всего, что я услышал. – Художник протянул руку под стол, вытащил оттуда видавшую виды ободранную табуретку, и сел на нее, склонившись над очередным рисунком на столе.
             - Я... Я вижу все это совершенно по-другому. Вот, например, здесь...
Я взглянул на рисунок через плечо старика.
             - Фибривсан. Тяжелый случай. Он хотел больше, чем смог выдержать. Остановка сердца за тридцать секунд до удара. В результате он не смог получить эту смерть как опыт прохождения через казнь, остался недоволен, и еще меня во всем обвинил.
               А что я должен был сделать? Бросить все и перезапускать его сердце, когда на меня смотрит двести человек народу, и все жаждут представления?! Конечно, все это было в Книге его Жизни, но он отказался дать мне к ней доступ, и в результате выставил нас обоих идиотами.
             - Да погодите. Посмотрите на этот размах, на эту красоту ваших движений.
             - Вы опять изобразили меня с мечом. Под таким углом, да еще мечом голову отрубить невозможно.
Линокний отмахнулся.
             - Вы совсем не об этом. Послушайте...
             - Да, уже сто раз я это слышал. – Вступился Чарут. Он, наконец, закончил возиться у камина, и подошелк нам. - Бывало, мы спорили до хрипоты, и я пытался втолковать ему, что палач - он выразительно посмотрел на меня - не может быть красивым. Мы можем оправдать человека, который зарабатывает на хлеб этим ремеслом. Но того, кто занимается этим в свое удовольствие... - он помедлил.
             - Но мы говорим не об осуждении или оправдании, Утаин - перебил его Линокний - Мы говорим о совершенном произведении природы. Ведь мы восхищаемся красивым и статным волком, не давая оценки его кровожадной натуре, ибо он прежде всего есть творение природы, и творение прекрасное! – В глазах Линокния горел огонь, в то время как он спорил с юношей, наклонившись в его сторону.
             Я осознал, что он не понял ни слова из того, что я ему сказал. Он видел во мне красоту хищного зверя, и в его сознании на этот счет не могло быть двух мнений. Пока Линокний и Утаин спорили, я продолжил рассматривать рисунки, пачки которых нашел по всем углам комнаты.
             На каждом из них был я, или те, кто меня окружал. Нашел пару весьма неплохих портретов отца. Несколько набросков советников, идущих по улице, или выходящих из кареты. Макс Синелис, Сармалитар... И портрет Дара Ламансвиера, написанный до того, как он заболел... Я совсем забыл, каким он был до того, как я наполнил его своей энергией.
             На меня смотрел очень пожилой человек, доброе лицо которого было изборождено морщинами, а в глазах было много боли. После того, как он стал со мной единым целым, его морщины разгладились, безмятежность заменила в глазах боль, а из волос почти пропала седина.
             Мое сердце сжалось при взгляде на то, чем он был раньше. Раньше он был живым человеком, а теперь он стал более раскрашенной маской, где все было на тон ярче и неестественней, чем нужно. Я тянулся к старому образу моего любимого друга, и понимал, что к этому нет и не может быть возврата.
             Что я с ним сделал? Почему не оставил ему выбора? Вернее, почему я пошел у него на поводу, впал в панику, и вломился в его тело, лишь бы только спасти от смерти? Мне ли не знать, что ее нет? Почему я так поступил? Не потому, что он не готов был уйти.
             Он очень даже был готов. Я спас его не ради него, а ради себя. Я посадил его в светящуюся иссиня-белым клетку, лишь бы только не остаться без него. Лишь бы только мне было хорошо... А он покорился моей воле, потому что любил меня.
И боялся, что я без него не выдержу, сломаюсь, и не смогу выполнить свою миссию до конца. Он, кстати, тоже верил, что у меня есть миссия. По-моему, они все в это верили. Не поверил один наглый пацан по имени «Смелость не Ржавеет».
             Вот уж действительно у кого не заржавели все ответы на мои вопросы. Вот он сидит, болтает с художником, и ничуть не сомневается в своих мнениях ни на какие темы. А Дар сомневался. И поэтому позволил мне сбить его с понталыку.
Вечерело. Длинные пряди плюща плавно качались за окном, царапая ставни острыми листьями.
             - Линокний, я не нашел ни одного рисунка с изображением Арканда Бальтонари.
             - Ах, ну конечно. – Он поспешно поднялся. – Они у меня в отдельном месте. Старик наклонился куда-то под стол, и достал пачку, завернутую в красную бархатную ткань, вышитую золотыми нитями. Эта дорогая и красивая ткань так не вязалась со всем остальным более чем скромным убранством дома, что просто бросалась в глаза. – Вот! – И он, не дав нам прикоснуться к рисункам, увлеченно принялся раскладывать их на полу в хронологической последовательности.
             На всех них был Арканд. Целясь из лука, на коне, вместе со мной. С ранних портретов смотрел молодой красивый мужчина с правильными чертами лица и ясными глазами, но дальше уже можно было заметить, как выражение его лица, внимательно подмеченное и тонко отраженное художником, менялось на все более печальное и напряженное. И, наконец, на двух последних рисунках на левой стороне его лица был явственно виден широкий шрам.
             Линокний смотрел на рисунки, глубоко погруженный в свои мысли. Затем он взял рисунок из другой стопки, и это оказался достаточно эксцентричный портрет Утаина в широкой шляпе и с высоким воротником. Однако, если художник проявил фантазию, одевая юношу, его лицо было написано четко, и в полном соответствии с оригиналом.
Старик положил этот портрет рядом с портретом Арканда в молодости, и стал сравнивать, что-то бормоча, будто забыв про нас.
             - Есть подозрения... Странные подозрения... Мда. Наверное, у меня просто испортилось зрение. – Печальный вздох. - Как будто я прожил с ним эту жизнь. – Наконец сказал он, обращаясь к нам. – А это – я увидел его в «Глотке Сладкой Удачи», на нем буквально не было лица. А на следующий день узнал, что у него умерла невеста. И тогда решил сразу зарисовать по памяти то, что запомнил. - Слухи гласили, что ее убили вы. - Старик вздохнул, и у него задрожали руки.
             - Да. – Тихо ответил я. – Это правда.
             - Расскажи ему, как было на самом деле! – Тут же вступился Чарут. Ради справедливости надо сказать, что он не только защищал народ от меня, но иногда и меня от народа.
             - Нет. Пусть будет «Хищный Зверь», который убивает без причины. Твой друг рассказал в картинках захватывающую легенду о смертоносном тиране, который притягателен своей всеобъемлющей, а главное, необъяснимой властью над душами людей. Помнишь, я говорил тебе, что они сами создали своего дракона? Я не буду больше оправдываться. Я не хочу больше ничего объяснять.
             Линокний напряженно выслушал мой монолог, помедлил мгновение, и сдернул рубашку с левого плеча Утаина.
             - Если мы сами создали нашего дракона, а вы ни в чем не виноваты, то как вы объясните вот это?! – И он ткнул пальцем в клеймо.
             Опомнившийся Чарут отстранился, и натянул рубашку назад.
             Я ничего не ответил.
             - Я вас не осуждаю, лорд Гидеалис. Я вас никогда не осуждал. Я – летописец, а не судья, но вы или виноваты, или не виноваты. Не бывает такого, что «я его убил, но...». Может, в жизни нормального человека бывает один раз. Но не по три раза на дню двадцать лет подряд. Я не прошу вас оправдываться передо мной, но когда-то вам придется взять на себя ответственность за реки крови в двух провинциях. Может быть сейчас вы и не готовы, но я серьезно вам советую начать готовиться.
             Старик опустил голову, пытаясь скрыть охватившее его волнение. Огонь весело трещал в камине. Утаин, пошел, и подложил туда еще поленьев.
             - Мне вы говорите одно, ему другое. – Юноша обернулся к нам, перепачканный в саже, и с поленом в руке. – Вы уж определитесь, как вы к нему относитесь. То вы его нежно любите, а то вот растрепали, как тузик тряпку.
             - Огонь, пожирающий все живое на своем пути тоже по-своему прекрасен. И проливной дождь, и смерч, и серебряная с зеленым стена волны, пришедшая за своей данью, накрывающая корабль в разбушевавшемся море. И если, не беря в расчет жертв этой волны, наблюдать за ней, как за... непостижимым и посланным свыше, то открывается величие и совершенство этого мира. И его завораживающая и непостижимая красота. Пусть даже несущая смерть и страдание. – Линокний замолчал, будто бы задумавшись, потом вдруг снова заговорил - Это одно. И другое, то, чего не видно с первого взгляда, что сокрыто глубоко в вас. Свет. Я знаю, я чувствую это. Всеобъемлющий и не тающий свет. Зачем вы прячете его? Посмотрите на эти картины. Я ничего не приукрашивал. Ведь вы любите, когда люди честны с вами. Я просто рисовал то, что видел. Свет берет верх, когда вы смотрите на женщину, которую любите. Природа и цветы. Ведь вам нравятся весенние цветы - тюльпаны, нарциссы, не правда ли? Ваше любимое озеро, опять же. Искусство, наконец. Это тот свет извне, который перекликается со светом в вашей душе. И если вы думаете, что этот юноша - он указал на Утаина - служит вам, то вы ошибаетесь. Преданно и самозабвенно он служит этому свету, живущему в вас. Вопреки вам, прячущему и запирающему его. - Линокний вздохнул, и нервным движением руки поправил волосы на голове  - Ну заставьте же меня, наконец, замолчать. Сам я не могу. Я столько лет думал об этом. Детей у меня нет, жена умерла четыре года назад, и с тех пор мне не с кем стало делиться своими мыслями. Хотя и Уна меня никогда не понимала... Простите.
            Я сидел на полу, скрестив ноги и, подперев голову руками, смотрел на старика.
            Чарут наблюдал за мной, пытаясь понять, что происходит у меня в голове. Мы посидели так немного в тишине, и каждый из нас думал о своем.
            Философ с талантом художника (а вовсе не наоборот) был счастлив, что излил мне душу, и ни о чем не жалел.
            А я не знал, что у меня в душе был какой-то свет. Я был так погружен в свои личные переживания, в ощущения людей, которые были, как паутиной, связаны и опутаны моей энергией, плюс нескончаемый поток галлюцинаций, перемешанных с правдивой информацией, плюс голоса и помехи в эфире, под которые я научился засыпать еще в детстве, потому что их никак нельзя было заглушить, избежать, перестать слышать... И...  о чем он там говорил? О свете?
            Если я не сосредотачивался, то свет вокруг меня был просто волнами разной длины, струившимся сквозь бесчисленные слои потоков информации. Но, взяв себя в руки, и прищурив глаза, я начинал видеть «солнечный свет» на цветах и лице любимой женщины.
            Забудешься – и это лицо растворяется в череде картин прошлого этой женщины, плавно перетекающих в прошлое всего ее рода, в прошлое ее древней души, и оттуда, сделав круг, сливалось с ее, моим, и всеобщим будущим. Нарисуйте это на ваших картинах. Загляните за порог реальности, не щадя себя, и отмахнувшись от укоров логики и голоса здравого смысла.
            Так что я не знаю про свет в душе, когда мы все по сути просто сгустки информации, наклеенные на пластины из звездной пыли. Я даже не знаю, есть ли вообще такие понятия как «душа», «чувство вины», или «желание или нежелание брать на себя ответственность». Вот сцена, вот сценарий. Вы согласились участвовать со мной в этом спектакле.   
            За окном стало совсем темно.
            - Нам пора. Спасибо за гостеприимство. Я хочу зайти еще раз, чтобы внимательно просмотреть все, что вы нарисовали. – Я встал, и направился к двери.
Линокний последовал за мной.
            - Надеюсь, что я не обидел вас слишком сильно.
            - Не волнуйтесь.
            Старик заторопился открыть передо мной дверь. И тут меня как будто обдало волной. Я увидел людей, склонившихся над листами ветхих рукописей. Рядом лежала истлевшая от времени обложка. На ней было написано: «Жизнь Домиарна Чернокнижника. Линокний Челаз» Я застыл на пороге.
            - Вы что, еще и хронику пишете? Почему вы об этом ничего не сказали? Я бы сейчас ушел, и ничего не узнал!!!
            Глаза художника округлились от ужаса. Я потряс его за плечи.
            - Вы что, не понимаете, как это важно? Ваши записи – это все, что от меня останется.
            - Я все отдам. Я сам принесу это вам в замок. – Шептал он, побледнев.
            - Нет! У замка нет будущего. Я хочу все прочитать, и мы с вами спрячем это в надежном месте. Мы спрячем это здесь. В этом доме есть подвал. – Я закрыл глаза, вглядываясь в нужные картины, и отгоняя ненужные. – Это капсула будущего. Ваш дом стоит на капсуле будущего. Перестаньте же дрожать! Вы только что подарили мне бессмертие, на которое я не рассчитывал.
            - Что я ему подарил? – Еле двигающимися губами переспросил Линокний, потрясенный внезапным взрывом моих эмоций.
            - Капсулу с будущим из подвала бессмертия в логове дракона. – Чарут вложил художнику в руку увесистый зазвеневший мешок, который он неизвестно каким образом умудрился вытащить у меня из кармана. – Не берите в голову. Я завтра забегу, если не буду занят. Спокойной ночи.