Завет Екатерины

ЗАВЕТ ЕКАТЕРИНЫ

Его сиятельство генерал-аншеф Вишневецкий, тяжело ступая по начищенному до зеркального блеска паркету, шел, опираясь на резную трость, инкрустированную слоновой костью и черным золотом с бриллиантами. Он был уже стар, но по-прежнему высок и статен, а черты лица его до сих пор сохранили ту необыкновенную мужскую красоту, притягательность которой он не раз испытывал на женщинах в пору своей бурной молодости. Богатый екатерининский вельможа он не раз блистал на балах матушки императрицы, вызывая жаркие  сплетни завистников и заставляя безутешно плакать первых петербургских красавиц. Его природная красота и необычайное обаяние легко разбивали сердца даже неприступных дворцовых львиц, оставляя его собственное в неизменном покое и мягком равнодушии. Это не было игрой, принятой в те поры знатными особами его круга. Просто плутишка Купидон до поры до времени приберегал свои стрелы на потом, дабы дать молодому графу насладиться всеми утехами любви, не неся при этом сердечных потерь, оставляющих иногда глубокие не заживающие раны. 
Обласканный светом и самой Екатериной, граф с головой пустился во все тяжкие, повсюду оставляя за собой долгие воспоминания о щедрых громких кутежах, огромных карточных долгах или выигрышах и о безутешных возлюбленных, осыпанных его ласками и бриллиантами. Этот баловень судьбы легко шел по жизни, взбираясь по ступенькам вверх без особого труда и усилий. Знатность, богатство, прекрасное образование и воспитание открывали перед ним все двери, а природное обаяние и щедрость делали его душой и абсолютно незаменимым человеком в обществе. К тому же он не был спесив, чурался лести и был несколько прямодушен, что при его деньгах и положении считалось милым чудачеством великосветского очаровашки.
Теперь,  на склоне лет, в его глазах еще попыхивали всполохи бывалого огня, но жар его уже не жег, как прежде, и  быстро гаснул, утомляя раненое тело внезапным приливом прежнего молодечества. Граф опустился в кресло, стоявшее посреди залы и, сощурившись, молча, воззрился на картину, висевшую прямо напротив него. Это был огромный портрет юной прелестной дамы, облаченной в ниспадающие прозрачные одежды, светящиеся перламутром шелка, залитой золотисто-розовыми лучами заката и протянувшей руку к горячему с черно-фиолетовыми глазами арабскому скакуну.
  - Да-а-а-а, - протянул он, трогая лоб своей красивой холеной рукой, - Вы все так же юны и прекрасны, моя дорогая и любимая Диди,  годы состарили меня и превратили в старика, но Вы, Вы все та же, как тогда, когда я увидел Вас впервые. – Он встал и потрогал портрет рукой, как будто хотел ощутить ее тепло и  передать ей свое. – Вы единственная, кого я любил. Мне и сейчас кажется, что Вы здесь, со мной, и своим серебристым голоском скажете: «Милый Remi, я здесь!». Граф вздохнул и опять опустился в кресло. Диди, казалось, наблюдала за ним с портрета. Глаза ее были будто устремлены на графа и улыбались ему, говоря: «Продолжайте, Remi, я здесь, я все слышу. Говорите, прошу Вас!».
- Ах, Вы проказница,- тихо проурчал Вишневецкий, Вы и теперь дразните своего преданного друга. Ну, что ж, я рад доставить Вам несколько приятных минут, мне ведь так не хватает Вас в этом огромном холодном мире. Вы всегда будете здесь, - он постучал себя по левой стороне груди, - всегда, пока я буду видеть восходы и закаты и слышать стук своего сердца.
Что еще чудилось старому ловеласу в его воспоминаниях, ведает только бог. Но он еще долго сидел, молча созерцая портрет и думая о чем-то своем. Наконец, он встал, еще раз пристально посмотрел на картину и, так же чинно, медленно и важно ступая, вышел из залы.
Лакеи в ливреях подобострастно склонялись перед ним в поклонах, а он, будто и не видя их, вышагивал, опираясь на свою роскошную трость. Теперь граф шел в свой кабинет, где его ждали белые листы бумаги и тонкое гусиное перо. На склоне лет он предался воспоминаниям и желал оставить после себя кое-какие записки о хранимых до времени тайнах его удивительных встреч с людьми незаурядными, а порой и опасными. Детей у графа не было, но, как бывает в таких случаях, находилось множество сомнительной родни, предвкушающей сытного пирога на дармовщину. Его это иногда злило, иногда смешило, а чаще всего раздражало, по сему он, совершенно не стесняясь в выражениях, абсолютно бесцеремонно выставлял всех наследников за дверь с грозным предупреждением оным об отказе от дома и наследства. Их злые языки наплодили множество слухов и сплетен о новых чудачествах графа, но поколебать его репутацию не смогли. Старые светские львы с пониманием перемигивались, обсуждая очередную графскую выходку, и только посмеивались над желторотой дальней родней его, с нахальной навязчивостью надоедавшей их приятелю.
- Чай, Роман-то Богданович и не знал про них ранее, - рассуждали они меж собой, - а ныне-то, поди ж, - родня близкая объявилась! Как почуяли, что орел-то постарел, так и слетелись стервятники добычу делить. Ан не тут-то было! Орел хоть и в старости, но в силе еще и мертвечиной в его доме не пахнет! Ишь, как падальщиков долбанул, едва кости унесли!   
  Сам же граф на все эти слухи и сплетни не обращал ровно никакого внимания. Он регулярно в свете по-прежнему жил на широкую ногу и держал двери открытыми для многочисленных друзей и нужных людей. Некоторые знатные кумушки еще злословили по поводу его возможной женитьбы на какой-нибудь молоденькой хорошенькой особе, коими до сих пор не пренебрегал на балах старый  граф. Вспоминали некогда свои амурные воззрения на него, и с облегчением вздыхали, когда в очередной раз граф ловко уходил из рук новой пассии, как когда-то от них.
Роман Богданович поудобнее сел в кресло и принялся писать. Изящный летящий почерк его густо покрывал бумагу, и перо трещало, торопливо стремясь за мыслью. Вишневецкий писал легко, как под диктовку, почти без помарок, будто кто-то невидимый сверху стремил его перо по листам. В эти часы он не любил, когда его тревожили, и приказывал никого не принимать.
Слуги ходили по дому тихо, опасаясь барского гнева, и терпеливо ждали, когда он позвонит им или сам выйдет из кабинета. Работал он часа по три, пока дело шло само собой. Но как только перо его стопорилось, работа прекращалась до следующего дня, пока новая волна не несла его с должной силой по белой глади листа.
- Нынче уж хватит, - сказал граф, складывая исписанное в стопку, и поднялся из-за стола. – Тишка! – Позвонил он в колокольчик. – Вели заложить коляску, засиделся я, протрястись бы надо.
Вошедший лакей молча поклонился. Слуги уже давно изучили графские повадки и исполняли его приказы тихо и незаметно. Заложенная коляска и кучер уже ожидали графа. Серый в яблоках жеребец нетерпеливо бил копытом. Граф чинно уселся в коляску и ткнул кучера в спину тростью.
- Поезжай, голубчик! Прокати-ка меня до Стремяного.
Кучер, молодой румяный дворовый, недавно взятый барином из деревни в имение, лихо привстав на козлах, улюлюкал  жеребцу и тот прямо с места взял крупной резвой рысью.
Стремяное – небольшая усадьба старого его приятеля Никиты Петровича Толстова находилась верстах в десяти от его дома. Был Никита Петрович не богат, не родовит, жил скромно, но по простоте душевой  искренне радовался каждому приезду графа и принимал его всегда охотно и радушно. Граф, нисколько не смущаясь их неравенством, держался с ним на равной ноге, что очень льстило хозяину, и чувствовал себя здесь уютно и комфортно.
Домчались быстро. На звон колокольцев и стук копыт вышел сам Никита Петрович и, широко раскинув руки, пошел навстречу Роману Богдановичу.
- Уж как рад, уж как рад! – Приговаривал он, обнимая и целуя графа. – Уж Вы, Ваше Сиятельство, совсем нас забыли. Глаз не кажете никому. Не захворали ли часом?
- Бог миловал, - ответил граф, - здоров, слава богу. Дела все, голубчик Никита Петрович, суета домашняя. Да и годы не те, легкости былой нет. Инда соберешься, да охота пройдет. А ныне так вдруг повидать тебя захотел, уж не сердись, коли в неурочный час приспел.
- Полноте, батюшка Роман Богданович, - Толстов взял графа под руку и повел в дом, - уж Вам ли не знать, как мы рады Вам завсегда, ведь у нас тут по-простому, по-свойски все.
- Знаю, знаю, Никита Петрович, - заулыбался граф, - потому и езжу с удовольствием и запросто. Будто и не в гостях, а дома у себя, вольготно чувствую.
Расположившись в довольно скромной гостиной, приятели отведали табачку, изрядно прочихались и. улыбаясь, посмотрели друг на друга.
- Что-то супруга Ваша, Никита Петрович, нейдет к нам? – Спросил Вишневецкий. – Занята очень иль в отъезде каком?  Не знаю и думать что, уж не провинился ли чем?
- Как можно-с? – Покраснел Толстов. – Должно, выйдет сейчас. Завидев коляску Вашу, надумала платье другое надеть, вот, видно, и замешкалась. Ведь Вы знаете, сколь женский пол к Вам не равнодушен. Вот и моя дражайшая половина то ж. «Ах, да ах! Я  не убрана!» - и стремглав к себе. – Дарья Матвеевна, - закричал он, высоко задрав голову, - где ты там? Заждались уж тебя, пора и честь знать!
Шурша шелковыми юбками, в гостиную вошла еще довольно молодая и миловидая женщина. Поигрывая обнаженными плечами, она кокетливо протянула графу руку и мягким приятным голосом произнесла:
- Здравствуйте, любезный Роман Богданович, забыли Вы нас совсем. Уж мы с Никитушкой вспоминали  Вас, - было видно, что граф ей очень нравится, - да Вам-то не до нас будто. – Она опустила глаза и покраснела.
- Отчего же? – Граф поцеловал ее руку и улыбнулся. – Напротив, я вас с Никитой Петровичем и не забывал никогда, да дела заели, голубушка. Да и вас лишний раз тревожить не резон. Сколько хлопот из-за меня всегда, право, даже неловко, как подумаю. А Вы, Дарья Матвеевна, все хорошеете раз от раза. Уж не влюбились ли, упаси бог, в кого, или какая другая причина? – Он хитро и пристально окинул ее всю взглядом и почувствовал, как вся она напряглась и задрожала от нахлынувшего на нее волнения.
- Да будет вам любезничать, - пришел на помощь супруге Никита Петрович. – Ты бы лучше, Дарья Матвеевна, гостя к обеду звала, поди, с дороги-то проголодался он. Она нынче таких грибков насолила, - Толстов причмокнул пухлыми губами, - сами в рот прыгают! Пойдемте-ка, Ваше Сиятельство, к столу. Дело это вернее, чем с дамским-то полом кокетничать!
Граф поклонился и, изящно подставив хозяйке руку, двинулся вместе с нею в столовую залу. Стол уже был заставлен всевозможной снедью, посреди которой возвышались три затейливых графинчика с напитками. Удобно расположившись друг подле друга, хозяева и гость с аппетитом принялись за еду. Никита Петрович потчевал отменно. Вишневецкий ел смачно, много и с удовольствием. Было видно, что он большой гурман и чревоугодник, чего совершенно не стеснялся и не скрывал. Толстовым же было приятно, что столь знатная особа не только не брезгает их деревенской кухней, но  и, наоборот, усердно нахваливает кулинарные таланты хозяйки и ее дворовой челяди.
Разомлевшие и раздобревшие от съеденного и выпитого, приятели вышли в гостиную и уселись посплетничать. Настроение обоих было как нельзя лучше. Дарья Матвеевна тихо возилась рядом, разбирая свое шитье, и внимательно прислушивалась к разговору мужчин.
- Какие новости в столицах, любезный Роман Богданович? – Весьма довольный обедом, спросил Никита Петрович. –Уж Вы нам расскажите с Дарьей Матвеевной, чем нынче дышат. Мы-то здесь все по старинке живем, модных романов не читаем, плывем себе по течению, куда бог ведет. А в Петербурге-то да Москве жизнь ключом бьет, людей новых и впечатлений хоть отбавляй. Просветите, Ваше Сиятельство, нас отсталых, уймите любопытство провинциальное.
- Что ж, извольте, - ответил граф, откинувшись в кресле и переведя взгляд с хозяина на хозяйку. Дарья Матвеевна, уткнувшись в свое шитье, не поднимала глаз. – В столицах нынче живут весело. Сами знаете, в Москву жениться едут, в Петербург – за чинами и наградами. Балы да обеды замучили. Театры еще в моде нынче. Весь свет там. Дамы и мадемуазели нарядами сверкают, бриллиантами. Инда в партере и ложах такой блеск стоит, смотреть больно. И уж женщины не на сцену глядят, а друг друга рассматривают, кто кого переплюнул в стекляшках этих. – При этих словах Дарья Матвеевна подняла голову и прямо посмотрела на графа. – Да, любезная Вы голубушка моя, - обратился к ней Вишневецкий, - тамошние барыни тщеславны, уступать друг другу не любят, а вот позлословить язычками своими, так не приведи бог! Зависть ведь начало всякого зла, и уж кого не взлюбят, заживо съесть готовы. Я и сам зубки их испытал, да толстокож оказался, к яду их не восприимчив. Мужчины тоже – себя показать, невесту присмотреть, к местечку теплому пристроиться – кто за чем слетаются. Опять же политика в моду вошла. Нынче, если хочешь, чтоб тебя в свете заметили, мало мазурку отменно танцевать, умей о Бонапартах рассуждать, за европейской politic следить да по салонам шастать, где языком, как помелом метут.
- Эко, однако, ядовито Вы, Ваше Сиятельство, про высший-то свет говорите, - покачал головой хозяин, - не боитесь ли рассуждать столь открыто? Известно, слово не воробей, после не воротишь! Вы хоть человек и знатный и богатый, а все бы поосторожнее были! – Никита Петрович вздохнул. – Сплетням итак несть числа, да и приплетут чего и  не было сроду. Я, признаться, шепотков этих страх как боюсь, оттого и молчу боле, пусть их болтают, а я так послушаю.      
- Похвально, - пророкотал Вишневецкий, – только в высшем свете таковых не любят. Прослыли бы Вы, любезный друг мой, скучнейшим помещиком, а то еще хуже – глупцом -  и остались бы ни с чем. Сперва одни бы Вас с приглашением обошли, потом другие, а там и совсем забыли. Нет, милейший Вы мой, Никита Петрович, нынче, чтобы ко двору прийтись, победы и в словесных баталиях нужны. А уж коли трусишь, сиди себе в деревне да не лезь, куда не след.
Вишневецкий шумно поднялся, разминая свое большое сильное тело. Дарья Матвеевна мельком взглянула на него и опять уткнулась в шитье.
- Уже уезжаете? – Не поднимая глаз, спросила она. – Скоро больно. И что за разговор ты затеял, mon amie, - Дарья Матвеевна с упреком посмотрела на мужа, - тебе ли нравоучения графу читать? Уж Вы, роман Богданович, простите медведя моего за неуклюжесть. Мы ведь живем не так, как в столицах, многому не искушены, не взыщите строго.
Она встала и тронула графа за рукав. Глаза ее, слегка увлажненные, глядели спокойно и грустно. Граф поднес ее руку к губам. «Мила, мила, - пронеслось в его голове. – А приодеть да стекляшками украсить, так еще иной светской львице фору даст! И не глупа к тому же, в манерах тонка. Мила, мила…»
Граф опустил ее руку и успокоительно произнес своим бархатным низким голосом:
- Полноте, голубушка Дарья Матвеевна, что ж с того? Никита Петрович по-свойски сказал, я ему по-свойски ответил, чего нам друг на друга пенять? Я ведь вас обоих за своих почитаю, оттого и не боюсь ничего. Да и при дворе в языке не сдержан, потому как не по зубам многим. Говорю, что думаю, оттого и не любезен иным. Ну, да бог с ними! – Он еще раз поклонился хозяйке. – А мне и честь знать пора. Благодарю за все и буду рад быть еще, коли дозволите. – Граф улыбнулся и прищурился.
- Ведь Вы знаете, - покраснела Дарья Матвеевна, - мы всегда ждем Вас. Приезжайте, коли охота будет, когда пожелаете.
- Всегда, всегда рады, - поддакнул Никита Петрович. – Ведь Вы, Ваше Сиятельство, для нас будто свет в окне. Появитесь – праздник у нас, уедете – серые будни. Известно, какие здесь развлечения! Так Вы уж не забывайте тех, кто Вас любит, наезжайте почаще! – Он крепко обнял графа.
- Непременно, - пообещал тот, поудобнее усаживаясь в свою коляску. – Домой, - бросил он кучеру и махнул рукой.
Колеса весело зашуршали по дороге, и вскоре усадьба скрылась из вида. Граф сидел, закрыв глаза и, казалось, дремал. Только лицо его то хмурилось, то прояснялось, как будто он вспоминал то что-то очень плохое, то приятное. Тихая сельская жизнь несколько тяготила графа. Он привык быть в центре внимания, блистать в обществе, а здесь все было мирно, покойно и монотонно. Местное дворянство жило нудной нафталинной жизнью, которая так раздражала Романа Богдановича, что он предпочитал не выезжать никуда, кроме Толстовых. Дворянские кумушки наперебой судачили про него, сочиняя всевозможные небылицы, но он упорно игнорировал их общество и отсиживался дома. Наконец, не выдержав, они ехали с визитами к нему сами, изо всех сил стараясь произвести на него как можно более благоприятное впечатление. Но их провинциальные потуги  на светскость только смешили и забавляли его, и он смотрел на них добродушно и снисходительно, как строгий отец, на шалящих детей. Визиты же эти являлись предметом долгих пересудов местных помещиков и дам, наивно полагавших, что теперь они тоже приобщились к высшему петербургскому обществу посредством личного знакомства с графом.
- Однако я устал, - бросил он ливрейному лакею, встретившему подъехавшую коляску. – Принеси-ка, братец, кальян и вина в мой кабинет да раскури получше, как я люблю, мыслишками пораскинуть хочется.
С этими словами он чинно прошел к себе, а следом, неслышными шагами засеменил слуга, спеша немедленно выполнить распоряжение барина.
Раскинувшись у себя в кабинете на диване, граф, одетый в роскошный турецкий халат и феску, медленными глотками потягивал густое темно-рубиновое вино, попыхивая кальяном. Воздух пропитался дымом и  запахом каких-то восточных терпких трав, сладко дурманящих голову. В такие минуты никто не смел беспокоить его Сиятельство. Что передумывал или вспоминал граф, было ведомо только ему. И никто из домашней челяди не осмеливался потревожить его уединения, пока он не позвонит в колокольчик. Нарушение этого правила влекло за собой необузданный гнев барина и жестокое наказание провинившегося. Слуги его, вышколенные и молчаливые, терпеливо и безропотно переносили некоторые графские привычки, хотя в общем и целом он не был с ними ни безжалостен, ни жесток.
Внезапно до слуха графа донеслись резкие крики и тяжелое клацание шагов. Роман Богданович приподнялся и насторожился. Крики усилились, а гулкий звук сапог оборвался прямо у двери кабинета. Дверь резко распахнулась,  и в комнату ввалился огромный человек в форме гвардейского офицера. За спиной его, перекошенное от ужаса, маячило лицо лакея. Он беззвучно махал руками на вошедшего, всеми силами пытаясь объяснить графу, что не виноват, и только, как рыба, немо открывал и закрывал рот.
Отпихнув кальян, граф резво вскочил на ноги и, скрестив на груди свои красивые холеные руки, дико завращал глазами, медленно наливающимися кровью и едва сдерживаемым гневом.
- От Их Императорского Величества Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны их Сиятельству графу Вишневецкому Роману Богдановичу пакет, - торжественно и зычно рявкнул гвардеец, - в собственные руки. – Он красивым отточенным жестом протянул графу засургученный конверт.
Лицо Вишневецкого мгновенно переменилось. Он  выхватил пакет и торжественно вскрыл его.
- Что матушка императрица? – Нервно срывая печати, зыркнул на гонца Вишневецкий. – Здорова ли, да не случилось ли, не приведи господи, чего?
- Государыня императрица здоровы-с! Гаркнул в ответ офицер, вытянувшись перед графом в струну. – Слава богу и при дворе пока тихо, дурных новостей не слыхать. Однако послание сие велено было доставить незамедлительно. Так что, Ваше Сиятельство…
- Вижу, вижу, - перебегая глазами по строчкам, ответил граф. – Зовет матушка к себе. Должно, понадобился для чего-то. Засиделся по деревням, в столицы пора! И то, нечто пристало орлам с вороньем знаться? Что ж, жди, матушка, я на ногу скор. Нынче здесь – завтра там. Эй, Тишка! Живо собираться, да проворнее, черти стоялые, государыня заждалась!
Все в доме сразу пришло в движение, как в муравейнике. Слуги метались по дому, сбивая друг друга, а граф, внезапно появляясь то тут, то там, подстегивал их своим рокочущим басом:
- Живее, ребятушки, живее! Времени ждать нет, ехать надобно! Уж поспешайте, детушки, не ленитесь, после на печи отлежитесь!
Скорые суетные сборы закончились быстро. Граф, подобно льву, долго сидевшему в тесной клетке, рванулся на зов привычной ему стихии великосветских интриг, балов и сплетен. Он чувствовал себя бодро, молодо и весело, весь устремившись уже туда, в проросшее в нем сообщество  светских львиц и львов.
Ехали быстро. Вишневецкий был нетерпелив. И чем ближе становилась столица, тем больше возрастало в нем нетерпение. Он шумел, кричал, торопил, будто боялся не успеть и, казалось, сам вот-вот пустится вскачь, обгоняя несущихся лошадей. Наконец, показался Петербург, и граф облегченно вздохнул.
- Приехали, слава те, - широко крестясь, сказал он, молодецки выпрыгивая из экипажа перед своим роскошным двухэтажным особняком. – Нынче деревенскую лень стряхнем, а с утра уж к матушке, дела делать. Видать, без графа-то Вишневецкого не все толком идет, - он довольный сощурился, – зовет государыня Екатерина Алексеевна служку своего верного, зовет!
С приездом графа дом ожил, засветился всеми окнами, и слух о его приезде быстро полетел по Петербургу. Повсюду всяко пытались объяснить причину его  внезапного появления и терялись в догадках, предполагая то одну, то другую причину. Толком же никто ничего сказать не мог, однако все сошлись в одном, что столь внезапный его приезд вызван чем-то серьезным и теперь нужно ждать каких-нибудь новостей, способных дать пищу мужским мозгам и дамским язычкам. Женское общество ликовало: их любимец, уединившийся в деревенских кущах, вновь у их ног! Петербург гудел, словно встревоженный улей.
Между тем граф, отложив на потом все визиты и приемы, готовился к встрече с императрицей. Он знал ее давно, служил ей преданно и верно, ценил ее ум, твердый характер и умение ладить с людьми, но более всего восхищался тому, как эта немецкая принцесса смогла пропитаться русским духом и проросла в российскую землю настолько, что сама считала себя в большей степени русской, нежели немкой. Разодетый франтом, надушенный, в высоком седом парике, граф Роман Богданович Вишневецкий на следующий день прибыл к императрице. Здесь по обыкновению своему толкалось много народу, в том числе и праздного, любопытствующего до новых дворцовых сплетен и сенсаций, и тех, кто по личной нужде или назначению Ее Величества озабоченно и сосредоточенно ждал своей очереди.
Фигуру графа заметили сразу, и почти тотчас же по приходе доложили царице. Государыня не заставила  себя ждать, и тут же, минуя иных страждущих ее аудиенции, велела просить. Вишневецкий вошел и поклонился, почтительно склонив перед царицей голову. Грузная, немолодая уже женщина, остроносая, с тонкими губами и нарумяненная, точно печеное яблоко, стояла перед ним. Седой напудренный парик и пышные богатые одежды придавали ей вид торжественный и парадный, а бриллианты, в изобилии украшавшие ее руки, шею и грудь, сияли разноцветными огнями от колыхающегося света многих свечей. 
- Заждалась я тебя, любезный друг мой, Роман Богданович! – С сильным немецким акцентом проговорила царица и протянула ему руку, всю унизанную перстнями. – Уж так ждала, будто жизнь моя оттого зависит! – Она внимательно посмотрела графу в глаза своим серым пронизывающим взглядом и, выдержав паузу, словно прицеливаясь, проговорила, - совет мне твой нужен, дружок! Знаю, что умен, дурного не присоветуешь и правду сказать не побоишься, потому и позвала. Допрежь сего был у меня советчик верный, светлейший князь Потемкин Григорий Александрович, царство ему небесное, да ныне нет его. Так  надумала к тебе обратиться, лучше никого не нашла. Ты хоть Светлейшего и не заменишь, да все умнее и честнее прочих других.
Вишневецкий поцеловал ее руку и поклонился.
- Уж и не знаю, матушка, хватит ли умишка советы давать, - начал он. – Я, чай, саму бог умом не обошел, государством управляешь, словно повар на кухне с картошкой. Иному европейскому монарху впору поучиться у тебя, да и куда мне до Григория-то Александровича! Уволь, матушка, не срами моих седин!
Царица сердито дернула бровью. Было видно, что ответ графа пришелся ей не по нраву, и она резко и властно прервала его.
- Я тебя, граф, не за шута держу, без того мне дураков хватает! Не было бы нужды, не позвала бы! Изволь выслушать меня да дело говорить! Что со Светлейшим тебя сравнила, с того для тебя сраму нет!
- Прости, государыня, - поклонился Вишневецкий, - советы давать – дело почетное, вот как бы только не оплошать, до дел государственных я небольшой охотник, к интригам не пригоден, сама знаешь. А в Ваших-то царских делах как без них! – Он нахмурился. –  Оттого и отставки просил. Как бы потом тебе, матушка, худо не было от меня.
 - Ну, уж того ты не бойся, - смягчилась царица. – Все едино сама решать буду, каков бы совет ни был. А ты свежим глазом глянь на дела мои, может, тебе что снову и приоткроется.
Она тяжело опустилась в кресло и жестом приказала садиться графу. Он сел подле, совсем рядом и теперь было очевидно, что она взволнованна, растерянна и озабочена. Лицо ее, старательно припудренное и нарумяненное, одрябло и покрылось густой сетью морщин, которые, не смотря на всю искусность придворных парикмахеров, скрыть уже не удавалось.
«Постарела государыня матушка, - про себя отметил Вишневецкий, - уж той свежести не вернешь, румянь не румянь себя. А все хорохорится, молодится. Кавалеры-то иные, не то что в сыновья, во внуки годятся! Ишь, старая потаскуха, любит молодой кровью ублажаться! Да, видно, годы свое берут, прыть не та, сколь не кобенься!». – Он молча смотрел на императрицу, ожидая, что она скажет.
- Так вот, Роман Богданович, - словно читая его мысли, начала Екатерина, - по глазам твоим вижу,что изменилась я. Не перечь, - она жестом заставила его не возражать, - дежурных комплиментов мне без счета сыплется. Только не слепая я, каждый день в зеркала гляжусь, вижу, что молодость-то прошла. Я в красавицах-то сроду не была, а теперь дряхлость совсем изуродовать хочет. Иной раз так внутри скрутит, свет не мил. Одна оставаться ночью бояться стала. Доктора с аптекою словно стражники стоят. А дел-то полно…
Она глубоко вздохнула. Граф, чтобы не выдать охватившего его волнения. Опустил голову и ждал продолжения.
- Но не о болячках своих я с тобой говорить намерена, - окрепшим голосом опять начала царица, - для того лекари есть. Ты посоветуй вот по каким делам. Знаешь, поди, что сына своего Павла Петровича не жалую я? – Граф согласно кивнул. – Так вот, по разумению моему, после меня не его бы, солдафона парадного, а внука Сашеньку на трон посадить следует. Умен, красив, обходителен, подданными нашими любим, не то что этот болван. Да боюсь, не успею до полного ума Сашеньку довести. А Павел-то Петрович до власти дорвется, замордует всех! Он ведь ждет не дождется кончины моей. Не сладко вам тогда будет!
Губы императрицы задрожали, и глаза наполнились слезами. Чтобы не выказать свою слабость окончательно, она повернулась к графу спиной и мягкими незаметными движениями принялась отирать скатившиеся по щекам струйки. Роман Богданович сидел свершено потерянный. Он абсолютно не  выносил женских слез и готов был сделать, что угодно, лишь бы их прекратить. Дамы, знавшие его слабость, умело этим пользовались, изрядно поживившись за его счет для своих капризов. Но в этой ситуации он ощущал себя совершенно беспомощным и ничтожным и, не зная, как выйти из положения, принялся покашливать и ёрзать, всем своим видом показывая беспокойство и озабоченность.
- Прости, граф, - вновь овладев собою, произнесла императрица и повернулась к нему лицом. – Совсем в старую бабу превратилась. Раньше такого со мной не бывало. Не то, чтоб каменная была, а слез моих никто не видал. Обиды, унижения, оскорбления терпела гордо. А сколь их было – не перечесть! Завистники мои на лаврах почивать не давали! Случая не упускали уколоть, что, мол, баба была, бабой и осталась. И что с того, что иной хоть и в штанах, а там, что ни в них, что ни в голове ничего нет, дурак дураком! Все едино индюком ходит и грязью плюется! – Екатерина возбужденно заходила по залу. – Дорого заплатила б я за природное право носить ваши мужские штаны, да не дал бог! Ну, ничего, я и в бабьей амуниции управляюсь! Отечеству Российскому при мне наилучшие из лучших служили и служат – Потемкин да Суворов, Ушаков с Орловыми, прочие другие – есть мне, чем гордиться! И от наук не сбоку – Вальтер мне пишет, Михайло Ломоносов – ум величайший по духу мне близок, Дашкова – умница! – Екатерина раскраснелась, и глаза ее лихорадочно заблестели. – Флот какой, царя Петра Великого мечту, в жизнь воплотили. Уж от одного этого царствованию моему слава будет, а сколь побед он принес – всей России слава! Армии нашей и равной нигде нет, европейские-то монархи  помощи у нас просят, а что до наук – так Ломоносов сам академия целая да учеников у него не счесть – будет, кому Европу удивлять! Потому и хочу дело, Великим Петром Алексеевичем начатое и мною продолженное, в надежные руки передать, чтоб меня потом не корили, и мне на том свете покойно было.
Царица совсем оправилась от своей слабости, и теперь речь ее была тверда, порывиста и уверенна. Роман Богданович слушал ее монолог, затаив дух. Впервые за много лет их знакомства видел он государыню в таком качестве. Не матушка императрица – полководец на коне! Не мудрено, что столько лет Россией управляет и мужиками командует, будто в куклы играет: иного к себе приблизит, другому чин пожалует, третьему – землишки с людишками, ко всякому подходец найдет. И наказать умеет – рука не дрогнет. Да и то сказать, какие мужи вокруг нее! Совсем другой быть, и то ума наберешься возле них, а уж государыне в уме не откажешь.  На мужиков падкая –так кто без греха? У каждого -  свой. Однако то делам государственным не помеха. Петр-то Великий тоже монахом не был, а сколько успел! Вот на кого нынешняя матушка императрица равняется! Видать, на одну с ним ступень подняться хочет! 
Граф смутился от крутящихся в голове мыслей. А Екатерина, вновь уставившись на него своим цепким пронзительным взглядом, продолжала:
- Вот и скажи ты мне, Роман Богданович, присоветуй, как быть, чтоб и волки были сыты и овцы целы?
Вишневецкий обомлел. «Ишь, как закрутила, матушка, - подумал он, - судьбу царской фамилии решать! Правду говорят: «Подале от царей – голова целей!». А отвечать-то надо. Уж не отвертишься теперь». 
- Задала ты мне, матушка, задачу, - медленно начал граф, - моего ли то ума дело? Знамо, как в чужие передряги лезть, сам битым будешь. Что Павел Петрович не люб тебе, про то все знают. Он и сам того не скрывает, что по-своему жить желает. Пойми его, государыня, ведь не юнец уже, сам отец семейства, а воли ему нет. Все с оглядкой на тебя да под надзором, каково это? Насмешки-то твои до него долетают, мир не без «добрых людей», и что, мол, мамка подолом Россию подметает, а ты при ней все в детях в солдатики играешь. Уж в Европе и то смеются, не скрывая, что Павел-то Петрович хуже пасынка тобой привечается. Негоже так, матушка! Как ни верти, как ни крути, а он будущий монарх!
- Я совета твоего просила, а ты учить меня взялся! – Разгневалась царица. – Про сплетни дворцовые я все знаю, анекдотцы светские тоже рассказывают. Что ж ты хочешь, чтобы я с верными людьми моими под павловский сапог при жизни легла? Не бывать этому! В нем отцовской дурной крови хоть отбавляй, только дай волю, все вверх дном перевернет! Он злопамятен больно, обиды долго помнит, не прощает. Дорвется до власти, дров наломает. Вас всех под палки поставит, вспомните тогда меня не раз! – Лицо императрицы покрылось красными пятнами, она поднесла руку к виску и потерла его. - Часто голова болеть стала от дум этих, - пожаловалась она, - расстраиваюсь сильно.
- Эх, матушка! – Вмешался Вишневецкий. – Сама ты себя не жалеешь. Уж сколь мудра, а тут сладиться не можешь! Брось терзаться! Помолись богу да положись на провидение, все едино без Его воли ничего не сделается. А сама утешь себя каким-нибудь машкерадом, смотришь, все само собой и разрешится!
- Не то ты говоришь, любезный друг мой, - с раздражением возразила царица, - не то. Нет Потемкина, он голова был. Придумал бы уж что-нибудь. Как у вас, русских, говорят, - она впервые напомнила, что она немка,- на бога надейся, а сам не плошай! Так что ли?
- Так, матушка, так! – Кивнул граф.
- Ну, так что ж ты?! – Царица гневно  посмотрела ему прямо в глаза. – Или трусишь мне правду сказать? 
Роман Богданович встал перед Екатериной во фронт. И, чеканя каждое слово, зычно и внятно произнес, едва сдерживая накатившую на него ярость.
- Я, Ваше Императорское Величество, правды не боюсь и говорить ее не стесняюсь! А потому извольте выслушать мнение мое до конца. Уж что бы там сделал Светлейший Князь, не знаю, а я скажу так. Негоже сына с внуком стравливать и подобно отцу его Петру ему прежде времени смерти желать! И так государям нашим крови хватает!
- Что??! – С каким-то шипящим присвистом воскликнула царица. – Ты что такое говоришь мне, граф, с ума ты что ли сошел? К лекарю иди, лечиться! – Она страшно побледнела и тряслась, как в лихорадке. – Прочь ступай с глаз моих, в столице чтобы и духу не было завтра!
Вишневецкий по-военному поклонился императрице и, молча, пошел к дверям. В голове его вихрем неслись злобные шипящие слова императрицы. «Вот тебе и царский любимец! – Горько подумалось ему. – Чуть против шерстки чесанул, как котенка, отшвырнула. То-то пересудов да злорадства при дворе будет!».
Вокруг шумела и галдела толпа. Все с нескрываемым любопытством смотрели на проходившего мимо графа, пытаясь по выражению его лица определить, каков результат аудиенции. Лицо Романа Богдановича внешне было спокойно, он учтиво отвечал на поклоны, но в разговоры не вступал, улыбкой отвечая на комплименты и амурные взгляды дам.
Уже спускаясь по лестнице, он услышал торопливые шаги за собой, и почти тотчас же окрик за спиной заставил его остановиться.
- Ваше Сиятельство, - раздалось рядом. Дежурный адъютант тронул его за рукав. – Ее Императорское Величество просят вас вернуться. Они заблыли-с Вам что-то сказать.
Граф медленно повернул назад и почти бегом на глазах изумленной толпы понесся в императорскую залу. Лакеи немедленно  пропустили его и плотно закрыли дверь. Царица была одна. Она тотчас обернулась на звук его шагов и пошла к нему навстречу. Вишневецкий неподвижно стоял, глядя прямо перед собой.
- Вернуть тебя велела, - подходя к нему, сказала она. – Негоже сейчас нам с тобой ссориться да врагов своих тешить.
- Простите, Ваше  Императорское Величество, - официально и сухо начал граф, - я Вас предупреждал, что в делах таких сир да глуп, вот и опростоволосился. Что с эдакого медведя взять?
- Уж будто бы? – Хитро щурясь, сказала царица. – Полноте, милейший друг мой, спектакли играть, на то актеры да актерки имеются. Дураком прикидываться тебе не идет. За дерзость тебя прощаю, что правду сказал, о чем думал, спасибо. Однако и ты совет прими. Правду-то мало кто любит, слишком горька бывает, только врагов наживать. Ты, Роман Богданович, придержи язык свой. Пока я жива, бояться тебе нечего, сама позлюсь, а в обиду другим не дам. А вот как не будет меня, куда голову приклонишь? Сынок-то мой заслуг твоих и не вспомнит. Шпионы его про злословье твое наслышаны, только и ждут часа своего. – Она тяжело вздохнула.
- Прости, государыня, - потеплевшим голосом опять извинился граф, - знаю тебя, потому и дерзнул. Правду сказать тяжело, да иногда надобно, чтобы вкривь да вкось не пошло. Коли помочь в чем, я готов.
- Пока верен мне будь, в том твоя помощь, - ответила Екатерина, - служи честно. А в случае чего – Сашеньку не бросай, нужны ему будут свои люди, так ты просьбу мою  помни.
 - Да что ты, матушка, - всполошился Вишневецкий, - словно помирать собралась! Упаси бог тебя от таких речей. Живи да здравствуй!
- Ну, ступай с богом, - устало вздохнула царица, - дел-то еще много у меня. Видал, поди, сколь народу толпится в зале. Повеселись в Петербурге. Я знаю, как ты охоч до шумных пирушек да балов. Доставь дамскому полу удовольствие да ко мне не забудь заглянуть, я ведь тоже большая охотница  до забав. – Она протянула графу руку.  Роман Богданович поцеловал ее и низко поклонился императрице.
- Прощай пока, матушка Екатерина Алексеевна, - со всею мягкостью, на которую только был способен, произнес он, -  уж ты жалей себя. Нас-то таких много, а ты у нас одна. – Граф еще раз поклонился и направился к выходу.
Толпа так и впилась в него глазами, как только он показался в дверях. На лицах царедворцев читалось удивление, любопытство и скрытая зависть. Царица  явно благоволила Вишневецкому, а это раздражало и  злило соискателей ее благосклонности и павловских прислужников. 
Роман Богданович прошествовал так же, молча отвечая на приветствия лишь кивком головы. Он не любил досужих разговоров и расспросов и ловко уходил от них при подобных приемах.
Уже по приезде к себе, сидя в своем кабинете и попыхивая трубочкой, он скрупулезно вспоминал весь свой разговор с царицей. Ее необычная просьба, усталость и какое-то внутреннее напряжение посеяли в его душе тревогу и смятение. Он вспомнил ее молодую, резвую с блестящими лукавыми глазами, жадно смотрящими на мужчин. А теперь она превращалась в толстую обрюзгшую старуху, продолжавшую молодиться и охотиться за красивыми кавалерами, жаждущими денег, веселья и вина, и оттого дряхлеющую еще быстрее.
Его никак не покидало внутреннее предчувствие надвигающейся беды. Веселые визиты с легкими флиртами, до которых он был весьма охоч, мало развлекали его теперь. Он ждал какого-то события и предчувствовал, что оно уже близко.  Вспомнилась ему и мимолетная его встреча с любимцем Екатерины фельдмаршалом Суворовым, который с присущей ему прямотой и нескрываемым презрением ругал  цесаревича Павла Петровича.
- Дурак-с, - резким высоким голосом говорил он, -  до матушки императрицы ему далеко! Нос свой курносый высоко задерет и ничего видеть не желает, что государыня делает. Не токмо помощи от него нет, а везде только врастык да вразлом, лишь бы ей досадить. На Фридра своего рыжего молится, а того не поймет, что у битого учиться нечему. В солдате душу не видит, токмо болвана.
Вишневецкий улыбнулся, вспомнив хрупкую маленькую фигурку Суворова, вертлявого, остроглазого и резкого на язык, которого многие считали выскочкой, чудаком и вольнодумцем.
«Вот, - подумалось графу, - и Александр Васильевич Павла не жалует. Весь двор в интриги вовлечен. Нынешним фаворитам пока фортуна, да кто знает, что завтра будет», - он закрыл глаза и глубоко затянулся.
Петербург жил своей привычной жизнью: пышно, весело, знатно. Один перед другим богатые вельможи щеголяли лошадьми, экипажами, любвницами и шумными роскошными балами, хмельными и развратными. Казалось, что все сошли с ума, пускаясь во все тяжкие, как в последний раз.
Павел злился безмерно, игнорируя забавы матери и почти постоянно пребывая у себя в Михайловском замке. Он не скрывал своего раздражения и особенно не терпел молодых любовников  царицы, коих она меняла, как перчатки. Те, ублажая ее капризы, не упускали момента обогатиться за счет казны и пристроить многочисленную родню по теплым денежным местечкам. Павел лютовал, бесился, но терпел, ожидая своего часа. Только самые близкие и преданные ему люди знали, какую участь готовит он матушкиным любимцам.   
Между тем царица сдавала на глазах. После бурно поведенной ночи она уже не  вставала, как обыкновенно, рано, а выходила к обеду, и искусным цирюльникам стоило немалого труда скрыть следы вчерашнего веселья. Государыня больше не принимала Вишневецкого и как будто даже забыла про него, ничем не отличая и не замечая его.
Он же, напротив, постоянно ловил себя на мысли, что неотступно следит за ней. Ее отношения с внуком носили нежный снисходительный характер. Она баловала его, но требовала прилежания, хорошего европейского образования и воспитания и умело отсекала от него не нужных ему людей. Находясь под попечительством бабушки, Александр мало общался с отцом, не разделяя ни его взглядов, ни его увлечений и, казалось, весь пропитался духом ее времени и вкусов. Именно на него, а не на своего сына Павла возлагала Екатерина свои надежды, и только в нем видела она достойного будущего императора России и своего наследника.
То, чего Вишневецкий боялся и ожидал, случилось, тем не менее, неожиданно. В один из дней, когда граф по обыкновению своему философствовал, наслаждаясь курением кальяна и готовясь к очередному своему визиту, к дому подкатил взволнованный и растерянный курьер.
Отпихнув лакея, он взбежал по мраморной лестнице и без  доклада, мимо молчаливых незаметных слуг проследовал к кабинету графа. По выражению его лица было видно, что случилось что-то ужасное и непоправимое. Распахнув дверь, он предстал перед Романом Богдановичем и дрожащим срывающимся голосом начал:
- Её Величество Государыня Императрица…
- Кто посмел Вас впустить?! – В ярости взревел Вишневецкий. – Порядка не знаете? Высеку сукиных детей! – Он задохнулся от гнева.
Курьер поднял руку, призывая графа утихомириться.
- Её Величество Государыня Императрица, - перекрикивая Вишневецкого, снова начал офицер, - скоропостижно скончалась сегодня ударом…
Граф похолодел и замолчал.