Джесси - книга первая

Если бы я искал отображение любви столь сильной и безусловной, какую имеет к нам Бог, в одном из Его земных творений, то, несомненно, этим существом была бы собака, -  настолько сильна и безусловна её любовь к человеку.
                (В.Козырев)

                Часть первая

Джесси родилась в тёплый июньский день и сразу же попала во власть большого шершавого языка матери. Некоторое время мать облизывала её, а рядом возились и жалобно пищали такие же, как и она, маленькие беспомощные щенята. Бр-р-р, здесь всё было не так, как там, откуда её только что вытолкнула какая-то неведомая сила. Там ей было тепло и уютно, а тут, лишь только мать перестала её облизывать, Джесси впервые ощутила, что такое холод; и, сотрясаясь всем телом, переваливаясь через родившихся до неё братиков и сестричек, поползла к материнскому боку – единственному источнику тепла. А тут появилось и другое, доселе неведомое ей чувство: голод – сосущая пустота внутри; и, запищав от всех, внезапно нахлынувших напастей, Джесси принялась тыкаться мордочкой в пушистый живот матери и тотчас нашла то, что искала – розовый сосок, полный вкусного молока. Она прильнула к нему, и сразу что-то сытное, пахучее, стало наполнять живот приятной тяжестью. Вскоре, почувствовав, что в неё не поместится уже ни капли, она отвалилась от соска и, прижавшись к матери, сладко заснула.
Постепенно Джесси стала привыкать к этому миру – другого выбора у неё просто не было. Чтобы жить – нужно привыкать. Правда, это очень трудно, если кругом всё незнакомо, а глаза абсолютно не видят; и поневоле она стала воспринимать всё, что её окружает, по запахам. Наверное, детеныши некоторых животных потому и рождаются незрячими и таковыми остаются на некоторое время, дабы, ориентируясь в незримом им пространстве, развить обоняние – чувство, которое и в дальнейшем останется для них одним из главных.
Не прошло и двух недель, как Джесси стала покидать свой угол и, тыкаясь носом в попадающиеся на её пути предметы, принялась изучать комнату. Все вещи в комнате имели свои, присущие только им запахи, и если их запомнить, то можно было без особого труда разобраться, что и где находится в этом тёмном невидимом мире. И вот однажды, смешно переваливаясь с боку на бок, она в очередной раз отправилась в свой исследовательский поход, доковыляла до дальней стены и, устав от столь дальнего перехода, забавно присела на задние лапки и, подняв кверху мордочку, принялась обнюхивать воздух, пытаясь определить, где она находится. В этот миг чуть приоткрылся её левый глаз, до этого плотно закрытый веком. Яркий свет солнечного дня, падающий в комнату через окно, ошеломил Джесси, она испуганно взвизгнула и, быстро семеня лапками, побежала назад. То, что ворвалось в её жизнь через щелочку глаза, было неожиданным и оттого пугающим, и она прикрыла его, – так ей было проще, привычней, а значит – и спокойнее. Но помимо её воли и желания глаз раскрывался все шире и шире, а через день открылся и второй. Привыкать к хорошему не так уж и трудно, и это уже больше не пугало её; она словно оказалась в другом мире, где вещи имели не только запахи, но и каждая – свой облик.

Щенки подрастали, и в последнее время случалось так, что кушать Джесси хотелось всё больше и больше, соски же матери становились пустыми прежде, чем наступало чувство сытости. Да и мама, ласковая и добрая, с которой так хорошо, когда она рядом, стала отлучаться всё чаще и чаще. И вот однажды в комнату с большой глиняной миской в руках вошла хозяйка, она поставила миску рядом с собачьей подстилкой. В миске было молоко и хозяйка стала по очереди осторожно тыкать в него щенков мордочкой. Для Джесси это стало полной неожиданностью, она фыркнула, затем резко втянула в себя воздух, но сделала это, когда носик был погружен в молоко и, захлебнувшись, принялась отчаянно барахтаться, пытаясь вырваться из рук хозяйки. И когда хозяйка отпустила её, забилась в угол вместе с остальными перепуганными щенками. Немного успокоившись, Джесси облизала мордочку. Запах и вкус того белого, во что только что её обмакнули, были очень похожи на молоко матери. Хозяйка же тем временем ушла, но миска осталась рядом с подстилкой; и Джесси вновь поковыляла к ней, и чуть не доходя, остановилась, потянула носом воздух. От миски исходил аппетитный, дразнящий запах. Осторожничая, она ещё некоторое время оставалась на месте, но, не выдержав пытки голодом, подошла. Так и есть – это белое пахнет почти так же, как и молоко матери и, следовательно, это можно есть. Но как? Джесси засунула нос в молоко и попыталась потянуть его в себя, но поперхнулась и быстро отдернула голову. Однако на кончике носа, на крохотных усиках, на шерстке верхней и нижней губы осталось немного молока; она облизнулась – вкусно. Джесси опять обмочила в молоке нос и опять облизнулась, затем повторила это ещё несколько раз. И вскоре поняла, что совсем необязательно засовывать в молоко нос – можно только язык. Она стала делать лакающие движения языком всё быстрее и быстрее, и вскоре, сытая и довольная лежала на подстилке сквозь дрёму наблюдая как и другие щенки постигают ту же науку.

Шло время, и как-то раз в комнату вместе с хозяйкой вошёл незнакомый человек. Опережая других щенков, Джесси бросилась к ним, – ведь зачастую появление хозяйки означало, что она нальет в миску молока. Джесси так спешила, что её передняя лапка подвернулась и, перекувырнувшись, она со всего размаха ткнулась мордочкой прямо в ботинок незнакомца. Тот рассмеялся, взял её на руки и, держа перед собой, сказал:
– Ну, что ж, Лидия Степановна, по-моему, мы оба сделали свой выбор. – И поднес Джесси к самому своему лицу.
Джесси впервые увидела человека так близко, и её сердечко, от страха, забилось сильнее. Но что-то ей, совсем ещё крохотной и несмышленой, подсказывало, что человек этот – не враг, и не сделает ей ничего плохого; а то, что он так близко поднёс её к лицу, так это он, наверное, предлагает поиграть с ним. И от большой щенячьей простоты она лизнула его в нос. Незнакомец рассмеялся.
– Вот видите, Лидия Степановна, и объяснение в любви состоялось, – повернулся он к хозяйке, и обращаясь к Джесси, продолжил: – Малышка, ты мне тоже очень нравишься, вот только лизать я тебя не буду.
И не выпуская Джесси из рук, незнакомец поговорил о чём-то с хозяйкой и та взяла её на руки.
– Ну, что, моя хорошая?! – Обратилась она к ней ласковым голосом и продолжила. – До свидания! Теперь у тебя будет свой дом. Охраняй его. Хозяев своих слушайся, кушай, что дадут, не привередничай.
Закончив своё напутствие, хозяйка поцеловала Джесси в её прохладный носик и возвратила незнакомцу. Джесси порядком надоела эта процедура с передачей из рук в руки. Да и к тому же ей уже хотелось назад, к другим щенкам, которые, убедившись, что хозяйка молока не принесла и миска пуста по-прежнему, вернулись в свой угол и продолжили весёлую возню. И она, повизгивая и изгибаясь, стала выворачиваться из рук незнакомца. Тот опять засмеялся.
– Ну, уж нет, довольно, погостила тут и хватит. Пора и честь знать. – И, прижав её к груди, направился вслед за хозяйкой к выходу.
Улица обрушилась на Джесси лавиной незнакомых звуков и запахов. Перепуганная, она прижалась к незнакомцу и притихла, и наверное, в эту самую минуту поняла, что человек этот теперь в её жизни самый главный и никому не даст в обиду. Гена, – так звали незнакомца, подошел к автомобилю, стоявшему рядом с домом, открыл дверцу, сел, осторожно положил Джесси рядом с собой на пассажирское сиденье, завел двигатель и посмотрел на неё. А она уже стала привыкать к перипетиям этого дня и довольно спокойно лежала на сиденье, не сводя с него чёрных блестящих глаз-миндалин. Гена тронул автомобиль с места; шум двигателя и покачивание машины убаюкали Джесси и вскоре она заснула, проснулась от того, что автомобиль остановился.
– Вот мы и приехали! – весело произнёс Гена, обращаясь к ней.
Он взял Джесси на руки, вышел из автомобиля и направился в сторону высокого дома и опустил её на землю возле лавочки у подъезда. Кругом были чужие, неизвестные Джесси запахи, а совсем рядом проходили незнакомые ей люди. От страха она некоторое время оставалась без движения. Но вскоре, движимая природным любопытством, принялась тщательно обнюхивать перед собой землю и, принюхиваясь, стала потихоньку удаляться от лавочки, время от времени оглядываясь, чтобы убедиться, что тот, кто отныне стал её хозяином, рядом и она не одна. И уже отошла от лавочки на довольно приличное расстояние, как вдруг из-за угла дома, в сторону которого она направлялась, выскочило рыжее лохматое чудовище и, зарычав, бросилось на неё! От страха Джесси оцепенела, но спустя мгновение уже со всех ног улепёывала в сторону хозяина. А он уже бежал навстречу и подхватил её, всю дрожавшую от страха, на руки. Маленькая рыжая дворняжка с густой длинной шерстью, неопрятными прядями свисающей до самой земли, показавшаяся Джесси громадным злобным монстром, остановилась, тявкнула пару раз для приличия и, развернувшись, с победным видом засеменила в сторону угла, откуда только что и появилась. Джесси же продолжала дрожать всем телом, ей хотелось только одного, – чтобы хозяин не отпускал её с рук; а он, поглаживая её, ласково успокаивал:
– Ну что ты испугалась, глупышка? Дрожишь вся… Это ж не собака вовсе, а так, недоразумение какое-то. Не пройдет и полгода, как не ты от неё – она от тебя бегать будет!
Тут в окне первого этажа открылась нижняя форточка, и в ней показалась молодая женщина.
– Гена! Ну, что ты там? Я уже заждалась, а ты всё не идешь и не идешь! – с наигранным недовольством произнесла она.
– Иду, Анюта, уже иду! – Улыбнулся ей Гена и с Джесси на руках направился к двери подъезда.
Они зашли в прохладный подъезд, поднялись по ступеням первого этажа и подошли к двери квартиры, как та открылась. На пороге стояла женщина, которую Джесси только что видела в окне.
– Ой, какая славная собачка! – восхищенно произнесла она, взяла Джесси на руки и осторожно прижала к себе.
И вновь своим крохотным, трепетно бьющимся сердечком Джесси ощутила, что эта женщина тоже никому не даст её в обиду.

Шли дни. Джесси росла ласковой и добродушной, словно впитывая в себя царящую в доме атмосферу добра и любви. В особенности она привязалась к хозяину и, забавно переваливаясь с боку на бок, бегала за ним по всей квартире и всякий раз ударялась об его ноги, когда тот внезапно останавливался. Если же он садился на диван или в кресло, она вставала на задние лапки и, упершись передними в его ноги, принималась жалобно поскуливать. Хозяин поднимал её с пола, укладывал себе на колени, и Джесси, свернувшись калачиком, сладко засыпала.
Однажды Гену отправили в служебную командировку. Небольшой городок, куда ему надлежало отбыть, находился километрах в ста, и чтобы не терять время, он поехал на своем автомобиле, рассчитывая, управившись с делами за день, к вечеру быть уже дома. Но, как это зачастую бывает, появились непредвиденные обстоятельства, и ему пришлось задержаться ещё на два дня. Аню Гена предупредил по телефону, но как об этом можно было сказать Джесси? И не дождавшись хозяина к вечеру, она стала выбегать в прихожую всякий раз, когда снизу слышался хлопающий звук закрывающейся парадной двери, в надежде, что вот-вот услышит на площадке знакомые шаги. Чуть
склонив голову набок она стояла так некоторое время у входной двери, но, не услышав шагов хозяина, уныло плелась на своё место. Ночь она не спала, вскидывая голову на каждый стук парадной и, горестно вздохнув, вновь опускала её. На следующий день Джесси потеряла интерес к еде, – даже к небольшим вкусным шарикам, столь аппетитно хрустевшим на её острых зубках и, забившись за кресло, что стояло в углу комнаты, уже не выбегала в прихожую на звук парадной, а неподвижно лежала, положив мордочку между передними лапами. (Эта поза навсегда останется выражением особой её грусти). И когда Аня звала её кушать, она, не покидая своего укрытия, из вежливости, лишь постукивала хвостом о пол. Кто и чем мог бы измерить глубину её печали? Наверное, её хватило бы, чтобы в ней утонул весь мир. И только когда за окном слышался шум проезжающего мимо автомобиля, Джесси поднимала мордочку, но обреченно вздохнув, опускала обратно. Это был звук не того автомобиля, на котором ездил хозяин. Этот звук она узнала бы из тысячи. К вечеру третьего дня квартира огласилась звонким щенячьим лаем. Это он, он! Это шум его машины! Джесси подбежала к окну, встала на задние лапы, но была ещё слишком мала, чтобы дотянуться передними даже до края подоконника. Аня подхватила её и поставила на широкий подоконник. И Джесси увидела своего хозяина, идущего к дому и махающего им рукой, и когда он зашёл в подъезд, спрыгнула с подоконника и, пробороздив носом ковер, бросилась в прихожую, следом за ней спешила Аня, а в дверь, тем временем уже входил Гена. Он поцеловал Аню, высоко приподнял радостно повизгивающую Джесси, и она, как тогда, в первую их встречу, прямо перед собой увидела его глаза. Хозяин говорил что-то ласковое, и счастью Джесси не было предела. А когда он опустил её на пол, кинулась в комнату, схватила зубами свою любимую игрушку – резинового ёжика, бегом вернулась и бросила игрушку на пол прихожей у его ног. Что она хотела этим сказать? Возможно что: «Вот хозяин это самое дорогое, что у меня есть, бери, играй, и мне совсем, совсем не жалко»

Джесси ненавидела вешалку, что стояла у двери. Именно к ней подходил хозяин перед тем, как уйти из дома. Поэтому вешалка была для неё символом разлуки. Джесси ещё не различала предметы по тому, одушевленные они или нет, а воспринимала их так, как они проявляли себя в её жизни. Вот, к примеру, кресло было добрым: хозяин часто отдыхал, сидя в нём, а она дремала у его ног. Стол на кухне тоже был добрым: под ним она частенько хрустела сахарными косточками, которыми её угощали. А вот обувь, особенно же ботинки, были злыми, и так же, как и вешалка, олицетворяли расставание с хозяином. Он  всегда надевал их прежде, чем уйти. И вот однажды ночью, когда все спали, Джесси на брюхе, крадучись подползла к одному из них, – мало ли что тот выкинет, ведь он же злодей! И, тихонько рыча, принялась рвать его зубами. Расправившись с одним ботинком, не оказавшим, впрочем, никакого сопротивления, она принялась за другой. Хозяин, наутро обнаружив растерзанную обувь, ухватил её за загривок и протащил в прихожую. «Нельзя! Нельзя!» – несколько раз громко проговорил он, держа разодранный башмак перед её носом. Джесси понимала, что провинилась, потому что в голосе хозяина слышалась строгость; вот только в чем её вина, она не знала, ведь ночной эпизод с ботинками уже напрочь выветрился из её памяти. С ней и раньше строго разговаривали, чаще это случалось, когда она, разыгравшись, принималась драть зубами шторы и обои. Но на этот раз не обошлось лишь разговором. Строго отчитав, хозяин пару раз стеганул её поводком по заду. Джесси забилась за кресло. У неё не было злости, – в любящем сердце злости нет места, но ей было обидно. Она лежала, положив голову промеж передних лап и когда обида достигала предельной точки, тяжко вздыхала. Она не вышла на кухню, хотя слышала, что Гена и Аня сели завтракать, и впервые не вышла в прихожую проводить хозяина на работу, а лишь в очередной раз печально вздохнула, услышав, как за окном завелся двигатель его автомобиля. А когда Аня позвала её, чтобы покормить, отвернула морду в другую сторону. Так, почти не двигаясь, она пролежала весь день. И лишь чуть повела ушами, услышав в конце дня знакомый шум подъезжавшего автомобиля. Даже звук захлопнувшейся автомобильной дверцы, казалось, не произвел на неё никакого впечатления, только внимательный взгляд заметил бы, как чуть дрогнул кончик её хвоста. Поздним вечером она всё же покинула свое укрытие и с опущенной головой поплелась на кухню, едва вильнула хвостом на приветливый оклик хозяина и улеглась под столом. И хотя всем своим видом Джесси показывала, что совершенно не согласна с тем, как с ней обошлись и категорически против такого обращения в дальнейшем, на самом деле она уже давно жаждала общения. Её сердце не могло долго хранить обиду.

Джесси росла, выправляясь в высокую и красивую овчарку. На прогулку её обычно выводили на пустырь за домом. Но к концу весны хозяин стал брать её с собой на берег озера. Они шли некоторое время по городским улицам, выходили к озеру и спускались к нему по тропинке вниз. Там Гена отпускал Джесси с поводка, и она принималась носиться вдоль берега; и вдоволь набегавшись, подняв над собой тучу брызг с шумом бросалась в камыши, обрамлявшие озеро широкой зеленой каймой и, затем резво выскочив на травянистый берег принималась отряхиваться, сея вокруг себя мелкие брызги и, отряхнувшись, мчалась со всех ног к хозяину. Или же убегала по берегу далеко вперед, чтобы спрятаться в кустах, густо растущих вдоль тропинки и, дождавшись, когда хозяин поравняется с ней, выскочить на тропинку прямо перед ним. И почти всегда хозяин говорил: «Ах, Джесси, ах, проказница, как же ты меня напугала!» Это было весело, – на самом деле она прекрасно знала, что хозяин шутит; а ей просто был нужен повод, чтобы обратить на себя его внимание. И Джесси радовалась, когда ей это удавалось.

Гена родился в небольшой деревушке, похожей на тысячи других, разбросанных по бескрайним просторам огромной страны, схожих своими проблемами, заботами, да и радостями, наверное, тоже. Родители уходили из дома с рассветом и почти без выходных пропадали на колхозной работе. Отец работал механизатором, мать – дояркой. До семи лет он рос под присмотром бабушки. Бабушка редко сидела без дела, взгромоздив, в отсутствие сына и невестки, на свои старческие плечи все заботы о домашнем хозяйстве. А долгими зимними вечерами – вязала, устроившись на стареньком диване. Вязала бабушка споро, и маленькому Гене нравилось смотреть, как из-под мелькающих спиц, медленно разматывая клубок пряжи, появлялись либо носок, либо варежка. К тому же, бабушка знала много сказок. И Гена, примостившись рядом с ней на диване, затаив дыхание, слушал как тихо, чуть нараспев рассказывает она очередную сказку: то про доброго и простоватого медведя, то про злобного волка или же про хитрую рыжую лису и трусливого зайца и, засыпая под её убаюкивающий голос, он и во сне часто продолжал видеть их. Рядом с бабушкой Гена тоже всегда был при деле, – вместе с ней кормил огромного хряка, который, громко чавкая, жадно хватал еду из корыта; сбрасывал с сеновала сено в ясли добродушной и медлительной в движениях корове Зорьке, которая так и норовила лизнуть его в лицо своим большим шершавым языком, когда он, спустившись с сеновала, поправлял в яслях сено. Носил на вилах сено овцам в сарайчик. Они были ужасные попрошайки. И у бабушки для каждой из них и для Зорьки, в карманах её старенького плюшевого жакета, всегда были гостинцы, – кусочки чёрного хлеба, густо посыпанные солью. 
– Они, как и люди, внимание любят да заботу, а соль для них – первое дело. Вкус хлеба могут и забыть, а вкус соли – никогда, – поучала она маленького Гену.
Гена с отличием оканчивал начальную школу, а другой в деревне и не было. Учебу ребятишки продолжали уже в селе – за семь километров от деревни. Отвозили их в село и привозили обратно на колхозном автобусе. Брат же отца – Михаил Иванович – со своей женой Людмилой жили в городе, были бездетны и не раз просили, чтобы Гена приехал продолжить учёбу к ним. Петр Иванович – отец Гены – воспринимал это предложение в шутку. Но в последнюю зиму старенький автобус не раз ломался в пути и иззябших детей вывозили на лошадях, запряженных в розвальни – тогда-то Петр Иванович и стал подумывать о предложении брата. Сам он, ещё будучи подростком, мечтал выучиться на инженера-строителя, строить большие каменные дома и жить в городе. Да только иначе развернула его жизнь. Оттрубил он, как и полагается, срочную, вернулся в село, и было уже совсем собрался в город ехать, поступать в строительный институт, да повстречал на танцах в деревенском клубе Валюшку, на которую до службы и внимания-то не обращал. Была она худеньким и невзрачным подростком, а за три года, пока он срочную служил, выровнялась в высокую, статную девицу. И поразила Валюша своим синеоким взглядом гвардии старшину запаса, отличника боевой и политической подготовки, да и просто геройского парня, прямо в сердце; и уже не представлял он своей жизни без неё. А она, о том чтобы в город переехать, даже слышать не хотела. Покорился ей – видно, доля такая – Родину кормить. А о сыне сказал так, что не к чужим людям едет. Пусть, мол, отучится, образование получит, профессию, и сам дальше решает где ему жить – в городе ли оставаться, или же в деревню, домой возвращаться.
– Чтобы, значит, выбор у парня был, а не так, будто ветром понесло, – сказал, словно благословил сына.
Матери же решение это далось тяжело. По утрам прятала она от мужа глаза, красные от слёз и бессонных ночи. Но убедительные доводы супруга потихоньку точили камень её упорства.
– Не навек же, мать, прощаемся, на каникулы приезжать будет. А соскучимся, так и сами к Михаилу с Людмилой в гости наведаемся, – увещевал он, – не за тридевять, чай, земель живём. 
Месяц прошел, прежде чем смирилось материнское сердце отпустить свое единственное чадо. А бабушка, – так до конца и не верила в отъезд любимого внука. Надеялась, что выкинет эту блажь сын из головы. Но вечерами как никогда долго засиживалась на своем уютном диванчике с вязаньем в руках. Вязала бабушка подарок внуку – белый пушистый свитер, смахивая слёзы старческой рукой. Гена же с трудом представлял свою жизнь без родителей, без бабушки, без того, что было так близко и дорого его сердцу. Но и незнакомый город, о котором он знал лишь по рассказам отца, уже рисовался в детском восприимчивом воображении сказочными радужными красками, звал, манил своей волнующей неизвестностью. И мало-помалу грёзы о загадочном городе пересилили привязанность к дому, и он, уже с нетерпением ждал того дня, когда поедет в город. Быстро, одним днём, пролетели летние каникулы, и за две недели до начала занятий отец отвез его, к родне. Перед отъездом Гена попрощался со всей дворовой живностью. Погладил Шарика, – маленькую кудлатую дворняжку, зашёл в загончик к овцам, угостил их кусочками хлеба с солью, проведал хряка Борьку. А когда прощался с Зорькой, она, как бы понимая, что происходит, с выражением большого участия всё-таки исхитрилась, и лизнула его в лицо. Утершись рукавом, Гена вышел во двор и высыпал остатки хлеба перед большим белым петухом со свесившимся на бок мясистым алым гребнем. Тот, выгнув шею, стал гордо расхаживать по двору взад и вперед, созывая кур каким-то особым петушиным токованием; и, только убедившись, что они сбежались на его зов, принялся деловито клевать крошки вместе с ними.

   Джесси была не простой, дворовой собакой, а с родословной, – которая удостоверяла, что она собака чистой породы. Иными словами, в жилах Джесси текла кровь чистокровных немецких овчарок, предназначением которых было служить людям. И этот инстинкт, развитый через многие поколения породы, сделал этих собак верными и преданными помощниками человека. А так как Джесси вдобавок к этому была ещё живой и любознательной от самой природы, то можно только представить, что это была за собака. К тому же она была весьма способной, легко усваивала дрессировку, и к шести месяцам уже знала с десяток команд. А если чего-то не понимала, изо всех сил старалась угодить хозяину и сделать так, как от неё хотят, дабы заработать похвалу, которая была для неё превыше всяких угощений. Однако если её усилия были тщетными, начиналась следующее: она прижималась к земле, не сводя при этом с Гены преданного взгляда, размахивала из стороны в сторону хвостом, затем вдруг резко вскакивала и начинала носиться возле него, подбегая и отбегая. Это означало, что он не понят и урок придется повторить. Но если Джесси делала всё правильно и слышала в голосе хозяина одобрение, её радости не было предела.

Жизнь сложна и весьма запутанна. Но, возможно, собаки воспринимают её проще, ведь она зачастую сама же и расставляет для них приоритеты. Джесси с молоком матери впитала в себя главную собачью заповедь – человек в её жизни самый главный, его трогать нельзя. Будь он даже очень маленький, навроде тех, что кричат и бегают друг за другом под окнами дома. Их поведение и вид были для неё странными и непонятными. Будучи щенком-подростком, Джесси несколько раз пыталась вступить с ними в игру, отчего те начинали кричать ещё громче, и хозяин строго подзывал её к себе. В конце концов, она просто перестала обращать на них внимание.
Джесси знала, когда нужно рычать, когда лаять, а когда, если надо, то пустить в ход и зубы. Это когда тем, кого судьба вверила ей охранять, угрожает опасность. Во время прогулок она особенно внимательно наблюдала за другими собаками. А собаки были разные – добрые и совсем не опасные, но были и такие, от которых исходила потенциальная угроза. Но разве воспитанная собака, такая как Джесси, будет бросаться на других собак без видимой причины? Хотя, если честно, иногда ей, этого, ой как хотелось! Особенно, когда такие собаки близко подходили к Гене или Ане. И каждый раз, в таких случаях, вся подбиралась изнутри, она с трудом оставаясь спокойной внешне, и только цепкий, оценивающий ситуацию взгляд и едва заметное нервное подёргивание кончика хвоста выдавали её внутреннее напряжение. В особенности Джесси не любила низкорослого, с широко расставленными лапами бультерьера, который жил в их подъезде двумя этажами выше. Весь его вид был явной демонстрацией свирепой агрессии, по крайней мере, так ей казалось. Иногда он подходил очень близко. И тут уж Джесси ничего с собой поделать не могла; шерсть на её загривке поднималась дыбом и, ощерив клыки, она принималась угрожающе рычать. Но бультерьер, будучи собакой бойцовской породы презирал мелкие уличные скандалы и, окинув её равнодушным взглядом, не спеша проходил мимо с таким видом, будто он знает нечто, что неведомо другим. Зато Джесси позорно поджав хвост от страха, всякий раз неслась к хозяину, завидев небольшую рыжую дворняжку, так сильно напугавшую её, когда она впервые появилась в этом дворе. Хозяин же, ласково поглаживая Джесси, приговаривал:
– Ну, что же ты, дуреха?! Бультерьера, почти что крокодила, не боишься, а этой пигалицы испугалась. Да ты же раз в пять больше, чем она!
Джесси успокаивалась, и ей становилось стыдно, поникшая голова и виновато опущенный хвост были тому свидетельством. Впрочем, Джесси всегда было стыдно, когда что-то заставляло её забывать о своих хозяевах и о своей ответственности за их безопасность. Ведь без этих людей жизнь потеряла бы для неё всякий смысл.

Тропинка, петляя по берегу поднималась на пригорок, и оттуда было хорошо видно, как, плавно замыкая огромное водное кольцо, заканчивается озеро. Внизу, за пригорком, в низине, начинались дома, утопающие в зелени садов. Дома были большие, красивые; в большинстве – крытые красной черепицей, некоторые отсвечивали светло-серым шифером; среди них редко, красной и зелёной краской пятнились дома под жестью. Гена и Джесси подходили к одному из домов, крытых черепицей. Гена открывал калитку в высоком, покрашенном в зеленый цвет дощатом заборе, и Джесси быстренько, вперед хозяина, шмыгала в калитку и сразу же бежала к Дамке. Дамка – забавная, мирная собака, помесь колли и дворняжки, по виду больше похожая на колли; но дворнягу в ней выдавали веселый уживчивый нрав, менее короткий, чем у колли нос и более тёмный окрас шерсти. Днём большую часть времени Дамка проводила в вольере из высоких железных прутьев с просторной конурой внутри. Увидев Джесси и Гену, она начинала бегать по вольеру и радостно повизгивать, всем своим видом показывая, как она рада встрече. Гена открывал вольер, Дамка выбегала, и они с Джесси принимались кружить по двору, напрыгивая и играючи покусывая друг дружку. Заканчивалось это обычно тем, что Джесси делала ревизию в вольере и по-дружески подъедала всё, что было в Дамкиной миске. Впрочем, Дамка, бывая в гостях у Джесси, делала то же самое. Да это как-то и принято – угощать друзей, так что никаких претензий по этому поводу, они друг к дружке не имели. В доме жила Нина Яковлевна, пожилая, но для своего возраста, подвижная женщина, и её дочь Даша. Джесси видела, что Даша очень походит на Аню, только голос у неё другой, и пахнет она тоже по другому. Но даже и без этого Джесси уже знала, что двух одинаковых людей, впрочем, так же как и собак, не бывает. Даша действительно была похожа на Аню, даже больше – она доводилась ей родной сестрой. И это был их родительский дом, – добротный и просторный, построенный ещё их дедом. Из окон дома виднелось озеро и противоположный его берег, где вперемешку с невысокими березками росли каштаны, широко и живописно раскинув ветви высились шелковичные деревья. На небольших полянах зеленеющих густой травой теснились заросли дикой розы. И с трудом представлялось, что через три-четыре сотни метров от этой первозданной идиллии проходит оживленная автомагистраль многотысячного промышленного города, пыхающая смрадом выхлопных газов.

Собаки не умеют мыслить последовательно, их поведение больше основано на инстинкте, опыте или на том, что развито дрессировкой. Джесси любила слова; впрочем, не все. Ей очень нравилось слово, – «Гена». Некоторые люди произносили его на свой лад, – «Геннадий». Это слово обозначало её хозяина. И даже в его отсутствие, услышав «Гена» либо «Геннадий», она начинала радостно размахивать хвостом. Слова «Гена», «Аня» и некоторые другие олицетворяли для Джесси конкретных людей, и когда она слышала их, в её сознании появлялся образ определенного человека. Она очень любила слово «гулять», и как только Гена или Аня, обращаясь к ней, говорили: «Джесси, гулять!», живо бежала в комнату, хватала зубами поводок, который обычно висел на спинке стула, и спешила обратно. Ещё она любила слово «кушать». И когда оно звучало, знала, что сейчас ей в миску положат что-то вкусное. Иногда это была каша из кастрюли, а иногда – аппетитные хрустящие шарики из большого бумажного пакета. Джесси знала, где он лежит, и однажды, проголодавшись, слегка потянула на себя зубами ручку дверцы шкафчика. Дверца легко поддалась, она вытянула пакет зубами, без особых усилий разодрала его, вдоволь наелась, а оставшийся корм разбросала по кухне. Затем, отяжелев от еды, прилегла на коврик вздремнуть. О том, что было дальше, Джесси вспоминала впоследствии всегда с большой неохотой, и то лишь тогда, когда у неё вновь появлялось желание повторить тоже самое, что она уже однажды сделала. А тогда хозяин взял её за ошейник, протащил из комнаты в кухню и, показывая пальцем на разодранный пакет и разбросанный корм, несколько раз очень строго проговорил «Нельзя!» и, ударив напоследок ладошкой по заду, отпустил. Джесси, оскорбленная до глубины души, но принимая наказание как вполне заслуженное, поплелась в комнату. Такое, чтобы её били, случалось редко, возможно, всего пару раз – тогда, когда она грубо попирала границы слова «нельзя». Ведь, если честно, это самое «нельзя» звучало в её сознании когда, она открывала дверцу шкафа, рвала зубами пакет, когда ела и раскидывала корм по полу. Слово «нельзя» было самым нелюбимым словом Джесси, и всегда стояло перед ней, как заслон её своеволию. Да, и кому это нравится, когда чего-то очень хочется, а тебе говорят «нельзя»? А вот слово «домой» нравилось Джесси в зависимости от обстоятельств. Например, если на улице было ясно и тепло, а звучала команда «домой», ей это не нравилось. Когда же было холодно, сыро и моросил дождь, команда «домой» звучала для неё как спасение от этой мерзопакостной погоды.

Раз в год Гена и Аня ездили в деревню к родителям. В этот раз, на полных правах члена семьи, удобно умостившись на заднем сиденье автомобиля, с ними была и Джесси. Пока ехали по городу, она с любопытством смотрела в окно, но вскоре они миновали деревянный пригород, и за окном потянулись поля. Мелькание однообразного пейзажа вскоре утомило её, и Джесси, растянувшись на сиденье, задремала. По дороге несколько раз останавливались, она выскакивала из автомобиля и принималась носиться вокруг: всё новое радовало её; однако, едва заслышав команду хозяина «Джесси, ко мне!», стремглав возвращалась к машине, – не очень-то ей хотелось оставаться одной, да ещё к тому же, в совершенно незнакомой местности. К вечеру они приехали в деревню. Родители Гены, – Валентина Степановна и Петр Иванович – гладили Джесси, разговаривали с ней ласково, приветливо, и она сразу поняла, что это свои в доску люди. Ночь она провела у кровати Гены и Ани. Громко, непривычно тикали на стене ходики, дом был полон незнакомых шорохов и звуков. Джесси поднимала голову с передних лап, прислушивалась, но, не услышав ничего, что угрожало бы безопасности хозяев, опускала обратно, чуть дремала, и вот уже новый незнакомый звук заставлял её вновь тревожно вскидывать голову.
Рано утром, не дожидаясь, пока проснутся хозяева, она подошла к двери и слегка надавила на неё лапой. Дверь поддалась. Джесси протиснулась в образовавшуюся щель и оказалась в сенях, – неотапливаемой дощатой пристройке к дому. И проделав то же самое с дверями сеней, оказалась на крыльце и то, что она увидела, поразило её воображение. По всему двору, как ни в чем не бывало, расхаживали какие-то странные, доселе невиданные ею существа. Они были небольшого роста, с маленькими головками и все разного цвета. Появление Джесси нисколько не смутило их – они, как ни в чём ни бывало, продолжали разгуливать по двору, не проявляя к ней ни малейшего интереса и, внимательно рассматривая перед собой землю, изредка что-то поклевывали. Джесси вначале оторопела, но уже через мгновение, ведомая врожденным охотничьим инстинктом, прижимаясь к ступенькам крыльца, стала медленно спускаться вниз. Прыжок! И она схватила одно из этих созданий за куцый хвост. Существо, отчаянно закудахтав, вырвалась из зубов Джесси, оставив, однако изрядную часть своего хвоста в её пасти и, продолжая кудахтать ещё громче, забегало по двору. Остальные разбежались в разные стороны, оглушительно и возмущенно кудахча каждое на свой лад. Джесси, ошеломлённая этим несусветным гвалтом, с перьями, торчащими из пасти, растерянно озиралась по сторонам. На шум вышел Петр Иванович и, обозрев представшую перед ним картину разбойного нападения, немедленно крикнул:
– Джесси, нельзя! Ко мне!
Но к этому времени Джесси уже и сама поняла, что вляпалась во что-то нехорошее. Поэтому, фыркая и отплевываясь, беспрекословно взбежала на крыльцо. Петр Иванович опустился перед ней на корточки и, поглаживая её по голове, стал говорить ровным спокойным голосом:
– Джесси, хорошая моя, это же курицы, домашняя животина, их трогать нельзя, они – свои.
И Джесси прекрасно его поняла: эти нахальные существа хоть и выглядят весьма странно, но живут здесь на полном законном основании, и поэтому трогать их нельзя. Да и по опыту она уже знала, что с этими скандалистками лучше не связываться. Джесси смотрела на отца Гены преданным взглядом и словно говорила: «Честное слово, Петр Иванович, больше не буду!» и улыбалась ему своей большой доброй собачьей улыбкой. Позже, когда все сели завтракать, Джесси тоже налили молока в большую миску. Она хорошо знала, что такое молоко: оно могло быть вкусным и жирным или наоборот – пресным и водянистым. Это молоко было очень вкусным. Она быстро опустошила миску, тщательно вылизала её и вопросительно глянула на хозяйку дома, мать Гены, безошибочно угадав, что именно она является распорядительницей пира. Валентина Степановна, уловив её взгляд, спросила:
– Что, Джесси, еще молочка хочешь?
Джесси завиляла хвостом, что на её языке означало: «Да, и даже очень». Ей налили ещё, и когда она справилась с добавкой, в миску положили каши с мясом. Она съела всё с большим удовольствием – куда до этой еды хрустящим комочкам из пакета!
После завтрака Гена вышел во двор. Джесси не отставала от него ни на шаг. Вместе они навестили Зорьку. Конечно же, это была уже не та Зорька, с которой когда-то прощался маленький Гена, а её внучка, но она как две капли воды походила на свою бабушку. А когда Гена угостил её хлебом, лизнула его в лицо в точности так же, как та Зорька – мягко, ласково и влажно. В крытом загончике, как и раньше, блеяли овцы, а в сарае чавкал, выхватывая из корыта вареную картошку, огромный хряк. И только конура Шарика оставалась пустой, – он давно умер, а другой собаки в хозяйстве так и не завели. Не было и бабушки. Уже прошло три года, как её не стало. Гене, всё кругом напоминало о ней. И Джесси видела, что хозяин грустит. А это плохо. Когда грустят – всегда плохо. Она легонько потянула его за штанину, пытаясь развеселить, затем отскочила и припала на передних лапах к земле, озорно глядя на него. Так Джесси обычно приглашала его поиграть. Но хозяин лишь улыбнулся, шутливо погрозил ей пальцем и ушел в дом. Она, положив морду на землю промеж передних лап, легла в тень в углу двора, но её глаза продолжали внимательно следить за дверью. А вдруг хозяин появится на крыльце, хлопнет себя рукой по ноге и крикнет: «Джесси, ко мне!», и они начнут бегать по двору, стараясь поймать друг друга…
В деревне они пробыли больше трёх недель. Это время запомнилось Джесси вкусной едой, частыми прогулками в лес, где Гена и Аня собирали абсолютно несъедобные с её точки зрения грибы, а она носилась по лесу, вспугивая и облаивая маленьких рыжевато-серых зверьков, шустро снующих по деревьям. И ещё – походами на речку. В обычных излюбленных деревенскими ребятишками местах для купания всегда было шумно и людно; они шли вниз по течению, до широкой и глубокой излучины. Хозяин заплывал на середину реки и вдруг внезапно исчезал под водой. Джесси в панике начинала метаться по берегу, затем, не выдержав, прыжком кидалась в воду, быстро работая лапами, плыла и, тревожно повизгивая, крутилась на том месте, где исчез хозяин. А он с шумом выныривал совсем в другой стороне. Джесси снова плыла к нему, но хозяин опять исчезал под водой в тот самый миг, когда ей казалось, что она вот-вот настигнет его. Так продолжалось до тех пор, пока Гена не замечал, что Джесси устала. Тогда он выходил на берег. Джесси тотчас выскакивала из воды, отряхивалась, орошая всё вокруг себя тучей мелких серебристых брызг и радостная от того, что все опять вместе, бежала к хозяину.

Если слегка потянуть на себя лапой калитку и прошмыгнуть в образовавшуюся щель, то можно попасть в огород. В конце огорода, – на полоске земли, не засаженной картошкой, густо растет трава, а в траве сидит множество небольших кузнечиков. Кузнечики сидят тихо и, сливаясь с зеленью травы, совершенно незаметны. Но стоит Джесси сделать шаг, как они стремительно подпрыгивают перед самой её мордой и отскакивают далеко в сторону. Ловить их было весьма увлекательно. Джесси замирала на месте и, склонив чуть набок ушастую голову, внимательно рассматривала перед собой траву, затем прыгала вперед и, клацая зубами, старалась схватить выскакивающих насекомых. Поймать их удавалось редко, зато азарта было – хоть отбавляй. Однажды, полностью предавшись этой забаве, Джесси вдруг услышала доносящийся со стороны двора знакомый звук работающего автомобильного двигателя. Пока она, навострив уши, прислушивалась: действительно ли это так, пока бежала по огороду, протискивалась в калитку, автомобиль уже выехал на улицу и скрылся за поворотом дороги! Отчаянье, страх, обида – всё смешалось в одну тревожную гамму. Оставили, уехали без неё, забыли! И Джесси, что есть сил, несмотря, что её несколько раз окликнул Петр Иванович, рванулась в открытые ворота вслед за машиной. Из дома на крыльцо выбежала Аня.
– Джесси! Джесси! – несколько раз громко крикнула она. Джесси остановилась, разрываясь между желанием продолжить погоню или возвратиться к Ане, но уже в следующее мгновение сорвалась вслед удаляющегося автомобилю. Добежала до поворота дороги, но машина уже исчезла за другим. И она, прижав уши, глотая поднятую автомобилем пыль, помчалась за ним. Что руководило ею в этот момент – страх или любовь? Сказать трудно.
Гена хоть и был хорошим водителем, ездил осторожно, не лихачил. Поворот, ещё поворот. Дорога шла через пшеничное поле. Впереди – длинный спуск. Гена выключил двигатель, и машина накатом пошла вниз. Поле осталось позади, впереди в низине широко раскинулся скошенный пойменный луг; зеркальцами отсвечивали небольшие озерца, по краю луга, вдоль реки, зеленой каймой пушился густой ивняк. Уже в конце спуска Гена взглянул в зеркало заднего обозрения и увидел, как из-за кромки пшеницы на уклон дороги выскочила Джесси. Она неслась по всем правилам собачьего аллюра – отставив хвост и вытянувшись, казалось – стлалась над землей.
– О, Боже! – только и проговорил он и, притормаживая, съехал на обочину.
Джесси не сбавляя скорости, стремительно неслась вниз. Гена вышел из машины и пошел ей навстречу. Не добегая его, Джесси сбилась на рысь, а приближаясь, и вовсе затрусила мелкими шажками. Радостно помахивая хвостом, но всё же с чувством некоей вины, она подошла к хозяину.
– Ну, что ж ты,  чудо гороховое! Не могла дома посидеть, да?.. – беззлобно отчитывал её Гена, поглаживая по пыльному загривку.
Джесси, изогнувшись, лизнула ему руку и посмотрела преданным взглядом, что вполне могло означать: «Ну, не могу я без тебя, хозяин. Прости!». К вечеру они возвратились из соседнего села, куда Гена ездил навестить родственников. После непривычно долгой пробежки Джесси чувствовала себя усталой. Она тяжело выпрыгнула из машины и поплелась в сени, где спала на стареньком половичке. Утром, она не сопровождала Валентину Степановну, когда та с ведром в руках пошла доить Зорьку, а лишь проводила её тусклым взглядом, даже не подняв от половичка головы. Это было непривычно, поскольку уже стало традицией, что, когда Валентина Степановна доит корову, Джесси сидит рядом и внимательно слушает, как начинают звенеть первые упругие струйки о дно пустого ведра. Когда дойка подходила к концу и звук струек, по мере наполнения ведра, становился всё глуше и глуше, она начинала нетерпеливо перебирать передними лапами, зная, что закончив дойку Валентина Степановна нальёт ей в миску парного молока. И это было не то, чтобы Джесси поленилась. Рано утром, лишь только в доме послышались шаги и позвякивание пустого ведра, она попыталась встать и как всегда встретить хозяйку дома у двери, но даже небольшое движение причинило ей острую боль. Джесси всё же поднялась на дрожавшие от боли лапы, но тут же легла. Лапы, да и всё тело были словно налиты свинцовой болезненной тяжестью; жаром пылали подушечки лап. Подоив корову, Валентина Степановна принесла миску с молоком и поставила рядом. Джесси лишь потянула носом, но к молоку не притронулась. Чуть позже подошел Петр Иванович и потрогал ей нос – он был сухой и горячий.
– Э-э, милая, да ты, никак, после вчерашней-то пробежки, слегла, – то ли спросил, то ли сделал он свое заключение. – Ну, да ничего, – продолжил он успокаивающе, – это с непривычки, скоро пройдет.
Он погладил её и ушел. Но вскоре вернулся с баночкой гусиного жира, и натер им подушечки ноющих лап. Джесси тут же облизала их. Жир был вкусный. Так и пролежала она весь день, лишь провожая взглядом проходивших мимо. Да иногда с трудом привставала на дрожащие ноги, чтобы полакать воды из миски, которую Гена заботливо поставил рядом с половичком. Он и Аня подолгу сидели возле неё на корточках, гладили по голове и что-то говорили. Джесси знала, когда её ругают, когда хвалят, а когда просто разговаривают. Сейчас она понимала, что её жалеют, и собачье сердце переполняло счастье. Она тихонько поскуливала и пыталась лизнуть гладящие её руки. Ночью Джесси, повизгивая от боли, перебралась в пустующую конуру Шарика. Ведь давно известно, что больная собака ищет укромное место. Два дня она не прикасалась к еде и, с трудом покидая конуру, лишь лакала воду из миски. На третий – чуть отведала молока, а уже на следующее утро сидела у крыльца, дожидаясь Валентину Степановну. Так постепенно она стала той же Джесси – озорной и игривой, и по-прежнему продолжала охотиться на кузнечиков. Но всё же, в её поведении что-то изменилось. Иногда она вдруг замирала и, насторожив уши, тревожно прислушивалась. Но, не услышав звука работающего двигателя, принималась забавляться дальше.
Вскоре отпуск у Гены и Ани закончился. Распрощавшись с родителями, они выехали после обеда и к вечеру были уже дома. Лишь только хозяин припарковал автомобиль и открыл дверцу, как Джесси тут же выскочила из машины и побежала обнюхивать места, где обычно собаки оставляют свои метки, а заодно обновила и свои. Ведь это её двор, и пусть все собаки в округе знают, что она вернулась. А для собак подобные места, всё равно, что для людей доска объявлений.
Ночью Джесси спала на своем коврике, вытянувшись во всю длину, и что-то видела во сне. Она вздрагивала, поскуливала и иногда начинала быстро перебирать лапами. Что ей снилось? Возможно, дом в деревне, где она прожила почти месяц, или что охотится на кузнечиков, или что гоняется за маленькими пушистыми зверьками, проворно взбирающихся на высокие деревья. А возможно, что мчится за автомобилем по пыльной полевой дороге или – что кружится по воде на том самом месте, где только что был хозяин…

Трудно оторваться от родных корней, от всего, что так дорого твоему сердцу и начинать жить в другом, незнакомом месте, где ко всему нужно привыкать заново. Особенно это трудно, когда тебе всего десять лет. Гена скучал по дому. По ночам часто снились родители, бабушка. Снились закадычные приятели Колян и Санька, с которыми он летом целыми днями пропадал на речке. Михаил Иванович и его жена Людмила Александровна понимали, что ему трудно и, как могли, помогали, дабы он скорее почувствовал себя полноценным членом их семьи. А как это сделать? Человек ощущает себя уверенней, когда он нужен, а для этого нужно вносить какой-то вклад. Поэтому на Гену была возложена почетная обязанность ходить за покупками в булочную и молочный магазин. Да разве для него это была работа? Ведь он уже с семи лет вовсю помогал отцу в колхозе. Особенно Гена любил, когда отец брал его в поле во время весенней и осенней пахоты. Ему нравилось смотреть в заднее окошко новенького желтого трактора, за рычагами которого сидел отец, и наблюдать как лемеха плуга, подрезая, мощно переворачивают пласты густо поросшего стернёй иссиня-чёрного чёрнозема. А в пору уборки хлебов он с гордостью восседал рядом с отцом на высоченном комбайне и представлял, что они на корабле, капитаном которого – отец, а он – вперёдсмотрящий матрос. И они плывут по волнующемуся желтому морю спелой пшеницы, где зелеными рифами разбросаны небольшие березовые островки. Мать, провожая их по утрам, заботливо укладывала в сумку еду в белом холщовом мешке, в сумку же клала термос с чаем и, всегда обняв его на прощание, говорила отцу:
– Смотри, Петя, помощник-то какой у нас растёт!
Отец улыбался и теребил мозолистой рукой сынишкины вихры.
– Я смотрю, ты опять со своим помощником? – Спрашивал обычно Петра Ивановича бригадир, завидев их вдвоём. На что отец, подыгрывая ему, отвечал:
– Ну, а как же, Яков Лукич, без помощника-то? Без помощника, в нашем деле, никак.
Гена прекрасно понимал, что взрослые шутят, но не обижался: для него то, что он делал – это была и впрямь настоящая, серьёзная мужская работа.

День этот начался вполне заурядно и не сулил ничего нового. Так себе, день как день. Гена как обычно, с авоськой в руках, вышел из булочной и направился в сторону молочного магазина, но только он поравнялся со сквериком, что был по пути, как дорогу ему преградили трое подростков. Двое были примерно такого же возраста, что и он. А третий, – долговязый, в фуражке, повернутой козырьком назад, – явно старше и на полголовы выше своих приятелей. И, судя по всему, в этой компании юных гопников он был заводилой.
– Э-э, паца-а-н, куда канаешь? – с блатной протяжкой в голосе спросил он.
– В магазин, – как можно спокойнее ответил Гена, но сердце у него неприятно ёкнуло. Он уже понял, что просто вопросом и ответом эта встреча не закончится.
– Я чё-то тебя здесь раньше не встречал… Ты чё, приезжий, что ли? – продолжал допрос долговязый.
– Да.
– Чё, «да»?! Откуда приехал?
– Из деревни.
– Ха-а, Клин, приколись, к нам тут колхозан нарисовался! – стал изгаляться долговязый, обращаясь к  одному из подростков, стоящих рядом с ним. И, придвинувшись вплотную к Гене, угрожающе произнес:
     – А ну, гони деньги, крест!
– У меня нет, – прерывающимся голосом произнес Гена.
– А ну, попрыгай! – приказал долговязый.
И Гена, сам не зная почему, хотя внутри всё этому противилось, несколько раз подпрыгнул. В кармане предательски звякнула мелочь.
– А говоришь, нету!.. – Ухмыльнулся долговязый и крепко ухватил его за грудки.
Делать было нечего, помощи ждать тоже неоткуда, и Гена полез в карман за деньгами. Он уже вытащил руку, в которой были зажаты мятая трешка и несколько монет, как к ним подошел смугловатый, крепко сбитый паренек и, оттолкнув долговязого, сказал тихо, но очень внятно:
– Слышь, Крендель, отвали и больше не трогай его! Понял!? Это – мой друг.
– Ха, Вока! Да, давно ли этот колхозан твоим друганом заделался?
– Не твое дело! Отвали и всё! – обрубил разговор паренек.
– Ладно, Вока, ещё посчитаемся! – По-блатному прищурившись цыкнул сквозь зубы в сторону долговязый и, глубоко засунув руки в карманы, вразвалку отправился восвояси. За ним потянулись и его приятели.
Гена стоял в недоумении, взирая на паренька, который так неожиданно появился в самый драматический момент этой ситуации и заступился за него, да ещё и сказал, что он, Гена, его друг.
– Ну, что смотришь как на чудо-юдо? – улыбнулся паренёк.
– Да так, неожиданно как-то всё это… Я уже, было, с деньгами попрощался.
– Ты что, правда – из деревни?
– Ага, учиться приехал. У нас только начальная школа.
– А где живешь?
– Да тут, неподалеку. – Кивнул Гена в сторону своего дома.
– Теперь понятно, почему они тебя зацепили, – сказал паренек. – Из наших-то их тут никто не боится. А вот незнакомых они прижимают. Считают, что это их территория. Ну да ладно, пусть считают. – И он по-взрослому протянул Гене руку. – Вова! А лучше Вока, мне так привычней.
– Гена. – Пожал протянутую руку Гена.
– Ты, Ген, не бойся этих… – И Вока кивнул в сторону газетного киоска, возле которого что-то оживленно обсуждала незадачливая троица. – Больше они тебя не тронут. А если что – скажи мне. Я вон в том подъезде живу, в тридцать седьмой квартире. – И он указал рукой на крайний подъезд длинного пятиэтажного дома. – И в городе посмелее будь. Когда ходишь, по сторонам, да витринам не озирайся – первый признак, что из деревни, – поучал Вока. – А не то будешь на каждом углу карманы выворачивать. – И чуть помолчав, спросил: – А ты в какой школе учиться будешь?
Гена назвал номер школы, куда его уже определили.
– Я тоже в этой школе учусь! – сказал Вока. – А в каком классе?
– В пятом «А», – ответил Гена.
– Здорово! – воскликнул Вока. – Мы же с тобой в одном классе! – И продолжил уже серьезно: – Значит так, давай вместе держаться, у нас в школе тоже фикусов разных хватает. Узнают, что из деревни, на каждом шагу подначивать будут. Ну а сейчас – пока. Извини, спешу! – совсем уж по-взрослому закончил он разговор. – Если не встретимся на улице, увидимся в школе.
И он ушел так же неожиданно, как и появился. До начала занятий оставалось два дня.

Никто не обратил внимания на Гену, когда он, осторожно приоткрыв дверь с табличкой «5А», вошел в класс. Все вокруг дышало особой атмосферой, присущей в учебном году лишь одному дню – Первому сентября. Окрепшие, вытянувшиеся за лето ребята и заметно повзрослевшие девчонки вдохновенно делились впечатлениями летних каникул. Шум, гам, смех, никто никого не слушает, все только говорят. В общем, ничего странного – первое сентября. Гена повел взглядом и увидел Воку, сидящего за партой в середине второго ряда. Вока тоже заметил его и махнул рукой, показывая на пустующее место рядом с собой.
– Садись! – пригласил он, откинув крышку парты.
Гена сел, положил в парту портфель и закрыл крышку.
– Такая же, как и у нас в школе, – сказал он, проведя рукой по парте.
– А ты что, думал здесь парты другие?
Гена пожал плечами. Ведь, если честно, он так и думал.
– Думал, что другие, – признался он.
– В школах парты везде одинаковые, – сказал Вока авторитетно. – Вот в институте – там по-другому. Вместо классов – аудитории, а вместо парт – столы. Сам видел, – продолжал он, – у меня старший брат в машиностроительном учится…
Тут прозвенел звонок, но гвалт в классе от этого, казалось, лишь только усилился. Наконец открылась дверь, и в класс вошла женщина средних лет очень приятной внешности, в строгом сером костюме. Приветствуя её, класс встал; загрохотали крышки парт. Постукивая каблуками, учительница прошла к столу, положила на него классный журнал, дождалась, пока в классе стихнет шум.
– Здравствуйте, дети! – поздоровалась она.
– Здравствуйте! – нестройно, вразнобой ответили новоиспеченные пятиклашки.
– Садитесь, пожалуйста.
И дождавшись, пока ученики усядутся, и шум стихнет, она села за стол и окинула класс взглядом через очки в тонкой золочёной оправе.
– Меня зовут Елизавета Максимовна, – сказала она хорошо поставленным учительским голосом. – Я буду преподавать у вас географию. А теперь, когда вы знаете, кто я и как меня зовут, было бы неплохо познакомиться и со всеми вами.
Она открыла лежащий перед ней журнал и стала зачитывать фамилии. Мальчишки и девчонки, чьи фамилии она зачитывала, вставали. Учительница, кивнув головой в знак того, что можно садиться, зачитывала следующую фамилию. Городская школа отличалась от деревенской: мальчишки и девчонки здесь были ярче, шумнее и бойче. И Гена ощущал себя маленьким сереньким мышонком, неизвестно по какой причине оказавшимся здесь. Он даже прослушал свою фамилию, и лишь когда учительница повторила её, вскочил, громко хлопнув крышкой парты. В классе послышался сдержанный смех. Елизавета Максимовна посмотрела на него, улыбнулась.
– Ты, Гена, у нас в школе новенький?
– Да, новенький.
– А в какой школе учился до этого?
– В деревенской, – сказал он, в который уже раз за последние дни.
Вновь послышался приглушенный смех. Учительница строго повела взглядом, смех тут же прекратился. 
– Хорошо, Гена, очень хорошо. Надеюсь, в новой школе тебе понравится, – сказала она и, кивнув головой в знак того, что он может садиться, зачитала следующую фамилию.
Шумно выдохнув, Гена сел. Вока, дружески подмигнув, прошептал:
– Всё нормально, привыкай.
«Хорошо ещё, что с Вокой успел познакомился, – подумал Гена. – А то сидел бы сейчас тут один, среди этих, которым палец покажи, смеяться будут», – вспомнил он бабушкину присказку.
Закончив перекличку, Елизавета Максимовна закрыла журнал и пересадила класс так, что мальчики теперь сидели рядом с девочками. Гену со второго ряда пересадили на середину первого, рядом с худенькой девочкой со светлыми волосами, заплетенными в две косички и ровным пробором посередине головы. Девочку звали Таня.
– Итак, дорогие мои, как вы уже знаете, начальная школа у вас позади, и теперь вы – ученики средних классов, – продолжила урок Елизавета Максимовна. – В чём же, собственно, отличие?
Вверх взметнулось с десяток рук, а некоторые, особо нетерпеливые, принялись что-то выкрикивать с места.
– Пожалуйста, потише. – И она попросила ответить девочку, сидевшую за партой, стоящей прямо перед учительским столом. Та вскочила и бойко затараторила:
– Раньше, когда мы учились в начальных классах, у нас была только одна учительница, и она преподавала нам все предметы, а теперь у нас каждый предмет будет преподаватель другой учитель, а ещё, – не останавливалась она, – у нас будет классный руководитель, а ещё… – Девочка хотела продолжить говорить дальше, но учительница жестом руки остановила её.
– Ну, всё, всё. Спасибо, достаточно, – улыбнулась она и кивнула девочке в знак того что та может  сесть. – Вижу, вы неплохо во всём этом разбираетесь. Действительно, теперь вам будут преподавать разные учителя и у вас будет классный руководитель. И вы, наверное, догадываетесь – кто.
– Вы-ы-ы-ы! – протяжно ответил класс.

…Гена с Таней просидели за одной партой до окончания школы. В старших классах, когда Таня вошла в девичий возраст и расцвела словно цветок, который до этого был лишь невзрачным зелёным бутоном, многие из ребят, тайно и явно вздыхавшие о ней, отдали бы многое, чтобы оказаться на его месте. Но для него она так и осталась смешливой девчушкой с двумя тонкими косичками с ровным пробором посередине. А Елизавета Максимовна стала всем им не только классным руководителем, но другом и наставником; и даже после окончания школы многие приходили к ней за советом, поддержкой, да и так просто – выговориться.

После поездки в деревню Джесси заметно повзрослела. Постоянное пребывание на свежем воздухе, Зорькино молоко, прогулки в лес и на речку изменили её внешность. Грудь стала шире, мощнее. Шерсть приобрела яркий лоснящийся окрас. А на своих собратьев она стала поглядывать как бы свысока: дескать, что вы вообще в этой жизни видели, кроме этого двора. Ну, точь в точь подросток, который провел лето в деревне у родственников и возвратился к осени домой загорелый и возмужавший. Рыжая собачонка попыталась, было, вновь продемонстрировать над ней свое превосходство, но вместо того чтобы пуститься наутек, как это случалось раньше, Джесси вдруг приняла стойку настоящей сторожевой собаки, готовой отразить нападение врага. Её голова была поднята, уши насторожены, взгляд устремлен на противника, грудь вздымалась от волнения, хвост опущен и нервно подрагивал. Ноги – прямые и напряженные, были готовы сорвать её с места в любую секунду. Почуяв неладное, Рыжая с ходу развернулась и бросилась наутек. Джесси рванула за ней. Но в тот самый миг, когда она уже была готова схватить её и неизвестно, чем бы всё это закончилось для маленькой авантюристки, неожиданно прозвучала команда хозяина: «Джесси, нельзя! Ко мне!» Она всё же пробежала ещё некоторое расстояние – уж очень велико было желание отыграться за все былые обиды. Но хозяйское «нельзя» было сильнее её желания. Замедляя бег, она остановилась, а Рыжая, громко скуля от страха, скрылась за пустырем, оказавшись всего лишь трусливой собачонкой, которая нападает и лает на тех, кто её боится, и поджав хвост, убегает от того, кто сильнее. И в этом было что-то человеческое. С того дня всё изменилось. Рыжая, поджав хвост, улепетывала во все лопатки, лишь только Джесси появлялась во дворе. А Джесси жила своей жизнью, радовалась хорошему и по-своему, по-собачьи, переживала плохое.

Прошёл ещё год. Джесси уже полностью отвечала стандартам своей породы. Это была крупная красивая, чёрного, без подпалин, цвета овчарка, и прохожие невольно задерживали на ней взгляд, когда она рядом с хозяином шла по улице. Иногда Гена доверял Джесси нести фотоаппарат. Для неё это было целым событием. С поднятой головой, держа фотоаппарат в зубах за тонкий ремешок, она важно вышагивала рядом – гордая оказанным доверием. Иногда Гена заходил в какие-то здания; здания были разные: большие и маленькие, и пахло из их дверей тоже по-разному – съедобным или несъедобным. Перед тем, как зайти, он отводил Джесси чуть в сторону и давал команду: «Сидеть», клал перед ней пакет либо сумку и давал другой приказ: «Охранять». Джесси прекрасно понимала, что должна сидеть и ждать пока хозяин вернется, и никто, кроме него, не должен прикасаться к вещи, над которой было произнесено священное «охранять».
Порою можно наблюдать, с каким упоением люди выполняют работу, которая им нравится. И, когда труд в радость – это хорошо и полезно. Собаки, наверное, в этом мало отличаются от людей. Если бы кто наблюдал за Джесси, охраняющей положенную перед ней кладь, то не сказал бы, что это скучающая собака. Казалось, она вся была поглощена выполнением своего задания. Её взгляд был устремлен на дверь, и всякий раз, когда она открывалась, Джесси нетерпеливо переступала передними лапами в надежде увидеть хозяина; и она подозрительно косилась на людей, которые, по её мнению, уж слишком близко подходили к охраняемой вещи. Но, даже увидев выходящего Гену, она лишь чуть слышно, взволнованно поскуливала, ни на секунду не покидая своего поста. А ей так хотелось броситься ему на грудь и лизнуть в лицо! Ведь она так скучала и, если честно, очень переживала, что он не придет. Но всё, что она себе позволяла – это лишь радостно вильнуть хвостом, когда хозяин поднимал с земли свою кладь. Ведь не пристало же ей, породистой собаке, вести себя как легкомысленная дворняжка, да ещё когда рядом столько незнакомых людей.

Подростковый мир – мир конфликтный, непредсказуемый. Вместе с тем, как у Гены появился друг, он успел нажить себе и врагов. И это были всё тот же Крендель и двое его приятелей по прозвищу Клин и Чика; все они учились в этой же школе в параллельном пятом «Б». Крендель был старше своих одноклассников, так как ухитрился два года кряду остаться на второй год в пятом классе. Репутация второгодника и отъявленного хулигана давала ему определенный вес, поэтому в отношении Гены он чувствовал себя на высоте. И не упускал случая подначить его, крикнув что-то, типа: «Эй, колхозан, пошли репку дергать!» или же толкнуть плечом так, что Гена отлетал на несколько шагов в сторону. Гена терпел и сносил эти толчки и насмешки и, хотя Вока уже не раз разговаривал с Кренделем, тот унимался лишь на малое время. Конечно, так не могло продолжаться бесконечно долго. На одной из перемен Гена зашел в туалет и наткнулся на Кренделя, который сидел на подоконнике и, скорее всего, ждал, у кого стрельнуть сигарету. Увидев Гену, он спрыгнул с подоконника и, подойдя, с насмешкой спросил:
– Слышь, колхозан, у тебя случайно закурить не найдется?
– Не курю, – ответил Гена и хотел, было, пройти мимо, но Крендель загородил дорогу.
И тут Гену словно прорвало. Неожиданно для себя, – и тем более для Кренделя, он схватил его за грудки и с силой отшвырнул в сторону. Мотнувшись, Крендель растянулся на полу, но быстро вскочил и бросился на него. Они сцепились и, отвешивая тумаки, принялись таскать друг друга по туалету. Конец драке положили старшеклассники – они растащили их, тяжело дышащих и рвущихся в бой, в разные стороны. В класс Гена вернулся с разбитым носом и приличной шишкой на лбу, а Крендель – с синяком под левым глазом. После уроков Гена и Вока вышли из школы и увидели Кренделя, Клина и Чику, стоящих невдалеке от входа. Те заметив их, не спеша двинулись навстречу и, не доходя пару шагов, остановились. Синяк у Кренделя был приличный и лишь только набирал цвет. Он некоторое время исподлобья смотрел на Гену, затем вдруг улыбнулся. Улыбка преобразила его лицо, превратив из угрюмого хулигана в добродушного паренька, которым, он скорее всего и был на самом деле, – а хулиган – был всего лишь образ, в который Крендель прочно вжился. Затем он так же неожиданно протянул руку.
– Ну, что, колхозан, мир?
– Мир, Крендель. – Чуть помешкав, пожал протянутую руку Гена.
А Вока, уже готовый к драке, лишь покачал головой.
– Чудеса, да и только…

Михаил Иванович и Людмила Александровна были только рады, что у Гены появился такой друг как Вока. И, несмотря на его юный возраст, величали уважительно – Володя. Спокойный, уравновешенный Гена тоже понравился Вокиной семье. Семья у Воки была простая – рабочая. Отец – Василий Семёнович, водил рейсовый автобус; был он среднего роста, широк в плечах, стриженные под канадку густые тёмно русые волосы, чуть тронутые сединой на висках, открытый взгляд, простота в общении, честность в поступках, умение смеяться весело и заразительно завершали его словесный портрет. Мать Воки – Полина Алексеевна – работала медсестрой на станции скорой помощи. Высокая, даже чуточку выше своего коренастого мужа. Волосы – соломенного цвета, всегда гладко зачесанные и стянутые на затылке волнисто ниспадали на спину, взгляд карих глаз был добр и участлив. От неё веяло душевным теплом и уютом. Кроме Воки в семье были ещё два его старших брата и младшая сестренка Катя. Жили они дружно. Вся семья посещала евангельскую церковь, поэтому в комнатах на стенах висели плакаты с библейскими изречениями. Подобное в атеистическом обществе не приветствуется, если не сказать больше – воспринимается враждебно. И если не подвергается гонениям, то уж насмешкам – точно. Но Вока выстроил свои отношения со сверстниками так, что они остерегались говорить ему что-то унизительное или оскорбительное по поводу его веры, во всяком случае, в глаза. В нём каким-то удивительным образом сочетались христианская добродетель и воинствующий дух. А крепость его кулаков испытал на себе уже не один насмешник.

Если твой друг ходит в церковь, а ты в это время сидишь дома, то рано или поздно ты тоже пойдешь вместе с ним; хотя бы из любопытства. И когда это случилось, Гена очень удивился, что они пришли к обыкновенному зданию из белого кирпича со строгим крестом на фасаде. А он-то, было, надеялся увидеть нечто величественное и грандиозное, устремившиеся ввысь золотом куполов, увенчанных поверху вычурными крестами; а внутри – иконы, дым курящегося ладана и монотонный, говорящий нараспев голос священника. То есть примерно то, что он видел в небольшой церквушки, когда ездил с бабушкой в соседнее село – святить на Пасху куличи и крашеные яйца. Тогда им пришлось выстоять длинную очередь, и священник с густой чёрной бородой, растущей от самых глаз, молясь нараспев, окропил водой принесенные яства. Потом бабушка купила тонкие свечи и, зажигая их от других, уже горящих свечей, ставила перед иконами и перед каждой подолгу молилась, часто крестясь и кланяясь. Дома, в углу бабушкиной комнаты, тоже были иконы. На самой большой, что стояла в центре иконостаса, был изображен человек с узким худым лицом и строгим пронизывающим взглядом больших тёмных глаз, для которых, как казалось Гене, не существует ничего тайного. Бабушка говорила, что это – Иисус Христос, Божий Сын, который пришел на землю, чтобы спасти людей от их грехов, и он знает всё – и прошлое, и будущее. Иногда, когда бабушки не было в комнате, маленький Гена вставал на табурет и, глядя прямо в Его глаза, спрашивал:
– Иисус, Иисус, Божий Сын, скажи мне о моем будущем! – И, вслушиваясь, трепетно замирал.
Иисус молчал, но Гене казалось, что Его взгляд теплел, становился ласковым и одобряющим, словно Иисус знал о нём что-то хорошее. 
Когда они зашли в здание, Гена удивился ещё больше – длинный зал, два ряда стульев с проходом посередине; сцена, на ней – кафедра, с правой стороны зала – длинный балкон. Всё это больше походило на сельский клуб, чем на церковь. Они пришли поздно, зал был уже почти полон, и только на заднем ряду оставалось несколько свободных мест. Когда они уселись, Гена увидел, что на балкон стали выходить люди. Те, у кого в руках были музыкальные инструменты, прошли в правую его часть, где ещё раньше он заметил фортепиано, – за него села девушка. Остальные заняли левую сторону балкона, образовав классическое построение хора в три ряда.
– Это церковный хор, – шепнул Вока. – А вон, смотри, в середине второго ряда – Павел и Никита.
Присмотревшись, Гена увидел двух старших Вокиных братьев. Перед хором, как и положено, стоял дирижер – черноволосый, худощавый мужчина лет тридцати, в чёрном фраке. Он повернулся к музыкантам, взмахнул палочкой, и в зал полились звуки музыки. Дирижер сделал знак певцам, и послышалось тихое пение; оно становилось громче и громче.
– Это хвала Богу, – шепнул Вока на ухо Гене.
Происходящее действительно трудно было назвать как-то иначе. Это была именно хвала Богу в исполнении обыкновенных людей, наполненных особой благодатью. Зал подхватил песню, и она мощно зазвучала под сводами церковного здания. И хотя Гена не знал слов песни, его не покидало чувство, что он один из участников этого величественного восхваления.
В прошлом году Гена ездил с отцом в соседнее село к родне, в гости на Новогодние праздники. Дети родственников – Витька и Степка, уговорили его пойти в школьный клуб на Новогодний вечер. И лишь они зашли в клуб, как те сразу же растворились в пестрой веселящейся толпе, оставив Гену одного. Он стоял посреди всего этого разодетого веселья, чувствуя себя совершенно посторонним, и жутко сожалел, что вообще согласился прийти на этот чужой для него праздник. В церкви, Гена тоже почти никого не знал, но не чувствовал себя как сбоку припека, – как тогда, в школьном клубе. Наоборот, с самого начала его не покидало ощущение, что всё, что происходит вокруг, имеет к нему самое прямое отношение.
Хор закончил петь, и к кафедре вышел седовласый мужчина в возрасте.
– Приветствую вас, возлюбленные Господом братья и сестры! – Непривычно для Гены поздоровался он с сидящими в зале. Но что-то встрепенулось в груди от этих слов: «Возлюбленные, Господом!». Ведь это относится и к нему!
– Это наш пастор, Филипп Николаевич, – шепотом комментировал Вока.
Пастор попросил всех встать для совершения молитвы. До этого Гена слышал как молилась бабушка; у Воки в семье тоже молились, когда усаживались за стол, так что ничего нового или же необычного для него в этом не было. Ну, разве что кроме некоторых непонятных словосочетаний, но о них он решил спросить у Воки потом… Но все же не выдержал – спросил:
– Слышь, Вока, а что такое «открыть ум к разумению Писаний?».
– Это значит, чтобы ты понял, что в Библии написано, – тихо ответил Вока.
– Аминь! – закончил молитву пастор.
– Аминь! – эхом отозвался зал.
– Аминь, – вместе со всеми произнёс Гена.
Филипп Николаевич открыл Библию, окинул взглядом прихожан и сказал, что проповедь, которую он сегодня собирается прочесть, будет о Божьей мудрости. И хотя Гена внимательно слушал проповедь, он мало что из неё понял. «Наверно, так и не открыл мне Бог ум к разумению Писаний!», – с огорчением, всерьёз подумал он. И эта мысль настолько поглотила его, что он даже не заметил как служение подошло к концу и завершилось таким же образом, как и началось – молитвой пастора. По дороге домой, он сказал Воке:
– Наверное, мой ум закрыт к разумению Писаний…
– Чего-чего у тебя закрыто? – переспросил тот.
– Ум к разумению Писаний, – повторил Гена вполне серьёзно.
Смех так и распирал Воку, но он удержался.
– Ты, Гена, лучше говори всё своими словами, а то и у других умы позакрываются. Совсем не обязательно вставлять в разговор то, что говорил в молитве Филипп Николаевич. А не понял ты… – Он задумался. – Да я и сам не знаю – почему… Вроде, всё ясно было. Может, оттого, что первый раз в церкви? Ты будь проще! Представь, что это твой отец говорит, а не пастор, вот тогда всё и поймешь...
– А как ваша церковь называется?
– Евангельских христиан.
– А ты когда-нибудь в другой… Ну, в этой… где в колокола бьют – был?
– Православной?
– Ну да, в Православной.
– Не-а, – ответил Вока.
– А я был, да только ни одного слова, кроме как «Господу помолимся» не понял.
– Ну, значит, ходи туда, где хоть что-то понимаешь, – шутя, подытожил Вока.
В следующее воскресенье Гена слово в слово повторял за пастором слова молитвы, с особым трепетом он произнес то, что касалось «уразумения Писаний». На этот раз Филипп Николаевич говорил проповедь о вере. Поясняя, что вера больше относится к тому, чего нельзя увидеть и ощутить сразу же, и только через молитву и труд она становится осязаемой, то есть зримой. Гена не раз слышал, как бабушка говорила кому-нибудь укоризненно: «У-у, Фома неверующий!». Оказывается, это была не просто бабушкина присказка, – как думал Гена, а библейская быль о Фоме, одном из учеников Иисуса, который не поверил, что Он воскрес. Впрочем, многого Гена не понял и на этот раз. Например, как невидимое превращается в видимое, и почему для Бога вера важнее всего, даже важнее, чем хорошие дела. Ещё Филипп Николаевич упоминал о детской вере, пусть наивной, но искренней, потому, что дети верят в то, что им говорят, не сомневаясь. И что именно к такой вере призывает Иисус. А Гена, слушая, размышлял про себя: «Я уже не ребенок, но ещё и не взрослый, так какая же, у меня вера? Наверное, средняя», – сделал он заключение.
– Вока, а какая у тебя вера? – спросил он, по дороге домой.
– Не знаю, – немного подумав, ответил тот.
– А у меня – средняя, – сказал Гена.
– Чего-чего!? – Чуть не поперхнулся Вока.
– Вера у меня средняя, потому что я уже не ребенок, но еще и не взрослый, – повторил Гена.
– Ага, средневозрастная. Что-то вроде переходной, да?
– Может, и так. – Ничуть не обиделся Гена и спросил: – Вока, а что такое «молитвенный труд»? Это когда много молишься, да?
– Ну, вроде того. Только нужно ещё знать, о чём молиться.
– А как узнать? – не унимался Гена.
– Знаешь, я в этих вопросах не такой-то уж и дока, лучше поговори с моим отцом. Он тебе всё популярно объяснит, – немного подумав, ответил Вока.
– Ладно, поговорю, – пообещал Гена.
Он видел, что сразу после проповеди к сцене выходят люди; они молились вместе с пастором и некоторые радостные, а другие наоборот – с заплаканными лицами, возвращались на свои места. И после очередного собрания спросил у Воки:
– Вока, почему они радуются?
– Потому что покаялись, и Бог простил их.
– А плачут?
– Потому же.
– А кому нужно каяться?
– Тому, кто грешник.
– А кто грешник?
– Тот, кто грешит, тот и грешник, – как-то уж больно односложно отвечал Вока.
– Ну, а мне надо каяться?
– Наверное, да.
– А ты каялся?
– Каялся.
– И что, уже не грешник?
Вока вздохнул.
– Иногда грешник.
– Но ведь ты же каялся?
– Каялся.
– Тогда почему – грешник?
– Не знаю. – Пожал плечами Вока.
Тем временем они подходили к Вокиному дому, и он предложил Гене зайти и обо всем поговорить с его отцом.

Они пришли первыми, и дома у Воки ещё никого не было. Старшие его братья Павел и Никита, в воскресные дни занятые в церкви, приходили лишь к вечеру. У Кати сразу после утреннего Богослужения начинались занятия воскресной школы, и Полина Алексеевна осталась в церкви дожидаться её. Но вскоре пришел Василий Семёнович. Вока сказал, что у Гены есть вопросы касательно Бога и покаяния, и что он, Вока, ничего вразумительного ответить ему не смог.
– Ну, что ж, любознательность – хорошее качество, – сказал Василий Семенович и пригласил Гену в большую комнату, которая служила и залом. Он предложил ему сесть в кресло, сам сел на стул напротив и спросил, каким Гена представляет себе Бога. В глазах Гены навязчиво стоял иконный образ Иисуса Христа, с большими тёмными глазами.
– Я думаю, Он такой, как на иконе, – не совсем уверенно произнес Гена.
– Хм… – Василий Семенович выдержал небольшую паузу, собираясь с мыслями. – Не хочу разрушать твое представление, но вряд ли изображение на иконе полностью соответствует образу настоящего Христа. Ведь на иконах он изображен по-разному – так, как представляли его художники. Причем, каждый в своё время и движимый духовными переживаниями, которые были присущи только ему. Ну, да ладно, спрошу по-другому: ты когда-нибудь слышал о Боге Отце, Сыне и Святом Духе?
– Ну, да. – Утвердительно кивнул Гена. Он действительно много раз слышал, как пастор говорил эти слова.
– И как ты это представляешь?
– Никак, – признался Гена.
Он и до этого мало что понимал, а если и понимал, то по-своему, а теперь в его голове вообще всё перепуталось в один большой ком сплошных загадок. И в глубине души он уже сожалел, что вообще согласился на этот разговор.
– Вижу, совсем сбил тебя с толку своими вопросами, – улыбнулся Василий Семенович. – Давай я лучше расскажу тебе сказку, хорошо?
– Давайте. – Поудобнее устроился в кресле Гена. Он любил слушать сказки.
– Это произошло в одном большом лесу, – начал говорить Вокин папа спокойным ровным голосом, каким обычно взрослые рассказывают детям сказки. – В лесу обитало много разных зверей. Они жили дружно, и всё было бы хорошо, но их дети очень шалили, и это доставляло много неприятностей взрослым. И вот однажды взрослые звери собрались на совет у Большего Дуба и решили, что довольно их детям шататься по лесу без дела и безобразничать, а пусть-ка лучше они учатся, да ума набираются. Долго думали звери: кого же поставить учителем? И наконец решили, что лучше Быстрого Зайца учителя не найти, потому что он много бегает по лесу и немало чего повидал. Но зверята учиться не хотели, вели себя плохо и не слушались Зайца. Опять собрались звери на совет и решили, что, раз их дети не слушаются Зайца, то пусть учителем будет Большой Тигр. Уж его-то они не посмеют ослушаться! Но зверята как только увидели Тигра, в страхе разбежались в разные стороны. Тогда решили звери, что пусть учителем будет Мудрый Медведь. В первый же день Медведь удивил зверят, предложив им самим установить школьные правила, а также наказание за их нарушение – ведь зверята прекрасно знали, что все правила в лесу устанавливают взрослые, а они только нарушают их. Поэтому предложение медведя их заинтересовало, и они составили список, в котором было десять правил, а также и десять наказаний, если вдруг эти правила кто-то нарушит. Некоторое время всё шло как нельзя лучше, зверята прилежного учились и хорошо себя вели. Но однажды кто-то украл у медвежонка бутерброд. Вскоре нашли и виновного – им оказался маленький серый крольчонок. Учитель поставил его перед всем классом и спросил, почему он украл бутерброд. Крольчонок расплакался. «Простите меня, пожалуйста, – всхлипывал он, растирая лапками слезы. – Утром я не успел позавтракать, а из сумки медвежонка так вкусно пахло…» По правилам, которые установили сами же зверята, за воровство полагалось десять ударов тростниковой палкой по спине, но им стало жаль крольчонка, и они принялись упрашивать Медведя не назначать ему наказания. Мудрый Медведь сказал, что, если не наказать крольчонка, то воровство в школе не прекратится. Поэтому наказание придется исполнить, чтобы все знали – правила очень серьёзные и нарушать их нельзя. Крольчонок жалобно всхлипывал и зверятам было жаль его, но они понимали, что учитель прав, и если крольчонка не наказать, то уже завтра начнут нарушаться все правила. И в этот момент, тот самый медвежонок у которого крольчонок украл завтрак, подошел к учителю и спросил: «Скажите, Мудрый Медведь, ведь по нашим правилам за воровство полагается десять ударов палкой?» – «Да», – ответил Мудрый Медведь. «А ведь в правилах не написано, кто должен принимать наказание, верно?» Медведь удивился, но согласился с тем, что в правилах об этом действительно ничего не написано. «Но мне не понятно: что ты хочешь этим сказать?» – спросил он. «Учитель, правило должно быть выполнено, это так; но пусть вместо крольчонка буду наказан я», – сказал медвежонок. Медведь поинтересовался мнением других зверят, и все согласились с тем, что наказание должно быть исполнено, но в правилах не написано, кто должен нести наказание. Поэтому, если медвежонок примет десять ударов тростниковой палкой вместо крольчонка, то правило будет выполнено. Медвежонок подставил спину, и учитель десять раз ударил его палкой. Крольчонок вздрагивал каждый раз, когда палка опускалась на спину медвежонка; и лишь только учитель ударил в последний раз, как он кинулся к медвежонку и, крепко обняв его, проговорил сквозь слезы: «Медвежонок, медвежонок, прости меня! Я никогда, никогда больше не буду воровать!!» – «Да ладно, крольчонок, – снисходительно погладил его по плечу медвежонок. – Просто, в следующий раз, когда захочешь есть, скажи мне, и я с удовольствием разделю с тобой свой бутерброд». Всё, что произошло, очень растрогало зверят, а старый Мудрый Медведь даже прослезился. Урок этот послужил хорошим примером и с тех пор больше никто не нарушал правил. А Мудрый Медведь ещё много лет учил зверят. А когда он состарился, учителем стал тот самый медвежонок, которого наказали вместо зайчонка, но к тому времени он уже вырос и стал большим и сильным медведем. Ну, вот, на этом и сказке конец и, как это говорится: кто слушал – молодец. – Закончил прибауткой сказку Василий Семенович.
Гена сидел с широко раскрытыми глазами. Ему было жаль медвежонка, но одновременно он был восхищен его поступком. Отец Воки спросил, понял ли он, о чём эта сказка.
– Да, – ответил Гена. – Вместо крольчонка, нарушившего правило, наказание получил медвежонок.
– Верно. А теперь я хочу рассказать тебе про того, кто поступил как медвежонок. Про того, кто принял наказание за всё плохое, что сделали люди. А наказание это было более суровым, чем десять ударов палкой, – сказал Василий Семенович и продолжил рассказывать дальше:
– Все люди, живущие на земле, подобно крольчонку нарушили закон, который установил для них Бог, а это значит – что все должны быть наказаны. А наказанием за грех является смерть. В Библии так и сказано: «душа согрешающая, та умрет». Но Бог не желал смерти людей и послал на землю Своего Сына, чтобы он, подобно медвежонку, принял наказание вместо нас. И Божий Сын, Иисус Христос пришёл на землю в образе младенца, родившегося у супружеской четы Иосифа и Марии. Произошло это много лет назад, в маленьком селении под названием Вифлеем, в котором они остановились на ночлег. Мария была беременной и должна была вот-вот родить, но в этой деревушке не нашлось места, где бы им можно было переночевать, Поэтому, опасаясь остаться в поле, Мария и Иосиф устроились в хлеву. И в эту самую ночь у них родился сын, Иисус, и его первой кроваткой стала кормушка для скота, которая называется ясли. Вскоре они вернулись в свой город Назарет. И там Иисус жил вместе с родителями, будучи у них в повиновении, преуспевая в премудрости и в любви у Бога и у людей. Когда же Иисусу исполнилось тридцать лет, он собрал вокруг себя двенадцать учеников, которых назвал апостолами, и стал вместе с ними ходить по земле Израильской и, имея силу, данную ему Богом, исцелял больных, помогал страждущим, и всюду увещевал людей покаяться в грехах и творить правду. Но в одну из ночей, когда Иисус с учениками устроились на ночлег в Гефсиманском саду, что находился вблизи Иерусалима, к ним с фонарями и светильниками и с оружием в руках пришли римские воины и слуги первосвященников и фарисеев. Иисус же, зная всё, что с ним будет, вышел к ним и спросил: «Кого вы ищете?» Ему отвечали: «Иисуса Назорея». Иисус говорит им: «Это Я». Тогда воины взяли Иисуса и, связав его как преступника, повели к первосвященнику. Ночь он провел под охраной во дворе первосвященника. Утром, обвинив Иисуса в богохульстве, первосвященник отправил его к Понтию Пилату – римскому куратору. Воины Пилата возложили на голову Иисуса венец из терна, одели его в багряницу – символ царства, кланялись ему и, глумясь, говорили: «Радуйся, Царь Иудейский!» и били по лицу. И после всего этого Пилат предал Иисуса на распятие. И, неся свой крест, он вышел на место, называемое Голгофа, и там был распят. Рядом с Иисусом распяли двух разбойников, по ту и по другую его сторону.
Гена вспомнил худое, удлиненное, со следами страданий лицо Иисуса на иконе в бабушкиной комнате. Сердце его сжалось в неимоверной жалости, на глазах выступили слезы.
– Ну, ну, – стал успокаивать его Василий Семёнович. – Это ещё не конец истории. Ведь Иисус не только умер, но и воскрес.   
– Я знаю, – сдерживая слёзы, проговорил Гена. – Но всё равно обидно, почему они его так…   
– Понимаю Гена, что ты сейчас переживаешь, – сказал Вокин папа. – Но наберись терпения и выслушай всё до конца.
Гена вытер рукавом рубашки слезы.
– Многие люди, видевшие смерть Иисуса, не знали, что он умер за их грехи, – продолжил историю Василий Семёнович. – Некоторые с насмешкой говорили: «Почему ты спасал других, а себя спасти не можешь? Сойди с креста, докажи всем, что ты – Божий Сын!» Один же из разбойников, повернув к нему голову, сказал: «Господи, помяни меня, когда придешь в Своё Царство». Иисус из последних сил ответил ему: «Истинно говорю, ныне же будешь со мною в Раю». Прошло ещё немного времени, и прозвучал громкий крик, вырвавшийся из груди Иисуса. Затем стоявшие рядом услышали его слова: «Господи! В твои руки предаю дух мой». Голова Иисуса бессильно опустилась на грудь. Он умер, исполнив предназначенную ему Богом миссию. Он умер, приняв смерть как наказание за грехи всего мира. Он умер вместо меня, вместо тебя, вместо всех людей, живущих на Земле. Ибо все, без исключения заслуживают смерти за совершенные ими грехи. Но Иисус, приняв наказание, занял наше место, дабы всякий грешник не погиб, но имел жизнь вечную!.. – Отец Воки сделал небольшую паузу и продолжил дальше. – Тело Иисуса положили в склепе, который был вырублен в скале и принадлежал одному очень знатному человеку. Точно так, как было об этом предсказано в Библии ещё много лет назад. Через три дня мать Иисуса – Мария и вместе с ней ещё одна из женщин, ходившая за Иисусом, пришли к склепу. И тут случилось необъяснимое. Прямо на их глазах произошло великое землетрясение. И ангел Господень, сошедший с небес, отвалил камень от дверей склепа и сидел на нём. Вид его был как молния, и одежда бела как снег. Охранявшие склеп римские солдаты испугались и встали, словно мертвые. Ангел же, обратившись к женщинам, сказал: «Не бойтесь, ибо знаю, что вы ищите Иисуса распятого; его нет здесь: он воскрес, как и сказал. И пойдите скорее, скажите ученикам, что он воскрес из мертвых, и ожидает их в Галилее». Женщины пошли и рассказали всё ученикам. Те пошли в Галилею, на гору, куда повелел им Иисус. И там увидев его, поклонились. Приблизившись, Иисус сказал им: «Дана мне всякая власть на небе и на земле. Итак, идите и научите все народы, крестя их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, уча их соблюдать всё, что я повелел вам. И я буду с вами во все дни до скончания века…»
Василий Степанович посмотрел на Гену. У того уже высохли слезы, на лице сияла улыбка. 
– Помнишь ещё сказку? – спросил он.
– Да. – Утвердительно кивнул головой Гена.
– А помнишь, кто нарушил правила?
– Крольчонок.
– А кого наказали?
– Медвежонка.
– А как попал на небеса разбойник?
– Потому что обратился к Иисусу и попросил, чтобы он вспомнил его, когда придет в Своё Царство.
– Верно. И вот поэтому, Гена, – сказал Василий Семенович, – чтобы получить прощение грехов нужно не только верить, что Иисус есть, но и обратиться к Нему в молитве покаяния. То есть признать себя грешником и попросить прощение за все плохое, что когда-либо сделал в жизни, и затем пригласить Его в своё сердце. И тогда твоя земная жизнь будет светла, а когда однажды она закончится, будешь жить вечно на Небесах с Иисусом.
– Я могу покаяться только на следующеё воскресенье? – спросил Гена.
– Не обязательно. – Улыбнулся Василий Семенович. – Можно и сейчас. И если хочешь, я могу тебе в этом помочь.
Через минуту они стояли на коленях. Василий Степанович произносил слова молитвы, а Гена старательно повторял за ним. И хотя он лишь повторял слова молитвы покаяния, ему казалось, что они уже давно и осмысленно живут в его сердце.

Учёба давалась легко, и Гена с довольно приличными оценками переходил из класса в класс. Возможно, его жизнь сложилась бы, как и у многих других: школа, институт, затем работа, женитьба, карьера… И в этом нет ничего плохого – широкая, проторенная многими, дорога. Но в жизни не всегда бывает так, как это видится человеку; иногда она преподносит сюрпризы и, большей частью неприятные…
Это был выпускной год. Из угловатого нескладного подростка Гена вытянулся в высокого, хорошо сложенного юношу с тёмной полоской едва пробивающихся усов, одного из лучших волейболистов школы, о котором тайно воздыхали многие девчата. Его же сердце было занято лишь одной – оно начинало беспокойно биться при встрече с Марьяной, невысокой хрупкой девушкой с длинными светло-русыми волосами. И по тому, как Марьяна при встрече, вскинув на его приветствие огромные небесного цвета глаза и едва кивнув, сразу же опускала взгляд и спешила пройти мимо, можно было предположить, что он тоже небезразличен ей. И именно сейчас, когда в его жизни, казалось бы, всё складывалось как нельзя лучше, случилось нечто, что может присниться только в страшном сне, проснувшись от которого, человек облегченно вздыхает. 
В конце весны в спортзале школы проходила серия игр по волейболу на первенство города среди юношеских команд. Две недели, изо дня в день, шли напряженные матчи. И вот последняя, финальная игра, в которой команда их школы встречалась с командой строительного техникума. Шёл последний, решающий тайм. Счёт равный. Команда школы приняла подачу; разыграв, навесили мяч над сеткой, и Гена гвоздящим ударом отправил его за сетку. Но высокий, худощавый капитан команды соперников сумел поднять мяч, и вот уже другой игрок мощно пробивает его в сторону сборной школы. Гена в падении успевает принять его и… что это?! Невыносимая, резкая боль в колене не даёт ему подняться. Свисток судьи остановил игру. На площадку вместо Гены вышел запасной игрок. Этот матч они выиграли. Свист, крики, радостные голоса болельщиков и нестерпимая боль – всё смешалось в его голове.
Колено сильно распухло. Тренер команды вызвал «скорую», ему сделали обезболивающий укол и отвезли в больницу. Как всегда в подобных случаях взяли кровь на анализ. Результаты анализа показали превышение всяких допустимых норм числа лейкоцитов – белых кровяных телец. Повторный анализ лишь подтвердил это. Лейкоз, – форму и стадию, которого могли определить только в специализированной клинике, звучал как приговор. Гена был потрясён и не знал, как жить дальше. Знал только одно – со многим, о чём он мечтал, ему придется распрощаться. Нога распухла, стала неестественно толстой, багрового цвета. Бесконечные уколы, капельницы, которые иногда ставили сразу по две: в каждую руку. Лежать было неудобно и больно. Часто поднималась температура, бил озноб, и в полубреду он начинал метаться в кровати, пытаясь скинуть одеяло и освободиться от гибких трубочек капельниц. Никогда до этого Гена не задумывался о смерти. В семнадцать лет это противоестественно, даже сам факт её существования в этом возрасте отвергается. Но сейчас, казалось, что смерть стоит рядом, дежурит у его кровати. Лишь на третий день жар стал спадать, и врачи вздохнули с облегчением. Его перевели из реанимации в общую палату. Первыми к нему пришли Вока, Иван Михайлович и Людмила Александровна. Из деревни приехали родители, только бабушка приболела, и потому осталась дома; но передала подарок: толстый свитер из серой шерсти, который связала ему ещё зимой. Навестили и старые приятели: Крендель, Чика и Клин. Крендель раздался в плечах, а от его долговязости не осталось и следа. Этот симпатичный, атлетически сложенный хлопец, вместе со своими неразлучными друзьями, которых тоже было трудно узнать, учились на втором курсе ГПТУ.
– Держись, Генк! Выздоровеешь обязательно, жизнь только начинается! – философски ободрил его Крендель, которого, впрочем, уже редко кто называл так, а больше, – Витёк. То есть, так его примерно и звали, - Виктор. 
Приходили и одноклассники. После того, как ушла длинноногая красавица Татьяна, на которой было коротенькое школьное платьице, палата (кроме Гены там лежало ещё шесть мужчин) пребывала в минутном шоковом молчании. Потом один из них, лежавший на койке у окна, с явными чертами жителя гор, спросил, ломая слова сильным акцентом:
– Слюшай, Гэна, это что, твой нэвэста, да?
– Да нет, просто одноклассница.
– Вах, какой красывый у тэбя Гэна, однокласныца! – цокая языком, продолжал ещё долго восхищаться тот.
Однажды, в дверь палаты тихонько постучали, и в ответ на громкое «вхадыте» соседа у окна, открыв дверь, вошла Марьяна. У Гены ёкнуло в груди, и он почувствовал, что предательски краснеет.
– Вах-вах! – Покачал головой кавказец, наблюдавший эту сцену.
Марьяна, несмело прошла к кровати и села на табурет.
– Ничего, Гена, что я пришла?..
– Ничего… Конечно, ничего! Даже очень ничего!.. – Едва справился он с собой.
Она пробыла совсем недолго. Гена видел, что Марьяна чувствует себя неловко, скорее, из-за того, что первая переступила границу негласных симпатий. Она достала из пакета два больших апельсина, положила на тумбочку и сказала, что Гена непременно должен их съесть, потому что ему нужны витамины. Прощаясь, она спросила, можно ли прийти еще.
– Да, конечно, Марьяна! Я… я буду ждать, – проговорил Гена и почувствовал, что опять краснеет.
– Что, Гэна, это тоже твой одноклассныца? – спросил сосед у окна сразу же после ухода Марьяны.
– Нет, знакомая, – ответил Гена.
– Ха-а, Гэна, значит, вот это твой нэвэста! – словно радуясь своей догадке, констатировал любознательный сопалатник и добавил: – Очэнь, Гэна, у тэбя хороший дэвушка, прямо пэрсик.
Оправдываться было бесполезно, да и не хотелось. Гена улыбался, сам не зная чему…

Хотя Гену и перевели из реанимации в общую палату, борьба за его ногу продолжалась. Ему делали почти такое же количество уколов и по-прежнему ставили по две-три капельницы в день. Нога болела и оставалась опухшей, багрово-синего цвета. Боль временами затихала, но возвращалась вновь; казалось, с ещё большей силой. На одном из обходов лечащий врач – Антон Касьянович, мужчина лет тридцати, высокий худощавый, с короткой стрижкой черных волос, чуть тронутых сединой, внимательно осмотрел ногу и сказал, что если к понедельнику ситуация не изменится, то придется делать операцию.
– Антон Касьянович, мне что, отрежут ногу? – дрогнувшим голосом спросил Гена, чувствуя, как откуда-то из живота к сердцу поднимается холодный, парализующий страх.
– Нет, Гена, операцию надо будет делать как раз для того, чтобы ногу сохранить. Впрочем, у тебя впереди ещё два дня, чтобы начать выздоравливать.
На следующее утро, едва проснувшись, Гена сразу же откинул одеяло. Увы, нога оставалась по-прежнему распухшей. Весь день он провел в угнетенном состоянии. Он знал, что врачи часто скрывают правду, чтобы не причинять больному преждевременных страданий. Таких историй он наслышался в больнице сколько угодно. Особенно запомнилось ему рассказ о человеке, который попал в автомобильную аварию. Ему тоже говорили перед операцией, что всё будет хорошо, а из операционной привезли без ног.
Так, без каких-либо изменений, прошел ещё один день… Наутро, в сопровождении медсестры, в палату с обходом зашёл Антон Касьянович.
– Ну, спортсмен, как дела? – бодрым голосом поинтересовался он.
– Нормально. – Попытался улыбнуться Гена.
– Что ж, давай, посмотрим… – Антон Касьянович осторожно откинул одеяло с ноги, потрогал её, проверил на чувствительность. – Как температура? – спросил он у медсестры.
– Последние два дня в норме. – Посмотрела она записи.
– Пожалуй, подождем ещё день-два… Похоже, намечается что-то хорошее, – заключил Антон Касьянович.
И действительно, словно в подтверждении его слов, через пару дней багровость стала медленно сходить, оставляя неестественную желтизну, и Антон Касьянович обрадовал Гену, сказав, что кризис миновал.
Больному человеку иногда достаточно даже незначительного стимула, чтобы пойти на поправку, а тут были налицо явные симптомы выздоровления. Прошла неделя, и опухоль спала настолько, что больная нога мало чем отличалась от здоровой. Каждая клеточка Гениного тела победно ликовала. Ещё через два дня ему разрешили ходить. Впрочем, ходить, – громко сказано. Передвигаться. Именно это он и делал, толкая перед собой стул и держась за его спинку. При каждом шаге боль пронизывала колено, словно большой острой иглой, и на лбу проступали капли холодные пота, но Антон Касьянович без жалости побуждал Гену двигаться ещё больше.
– Колено надо разрабатывать! – говорил он. – Если образуется контрактура коленного сустава, можешь на всю жизнь остаться хромым. 
Так прошла ещё неделя. Гене дали костыли, и он смог выходить на улицу. Май лишь только начался. Тёплый, прогретый солнцем воздух. Запах цветущей в больничном саду сирени, обилие зелени, щебетание птиц. Май – это не просто месяц. Май – это состояние души. Души, которая хочет жить и радоваться жизни. Молодость и весна брали своё. И Гена уже не предавался всецело раздумьям о своей болезни и не строил мрачных прогнозов на будущее.

В это утро Антон Касьянович задержался у его постели дольше, чем обычно.
– Ну, что нового? – как обычно спросил он, присаживаясь на табуретку у кровати.
– Да вроде, всё нормально, Антон Касьянович, – ответил Гена. – Уже на улицу выхожу, да и колено не так болит.
– Хорошо, Гена, хорошо… – задумчиво произнес Антон Касьянович. – Тогда будем готовить тебя к выписке. Дома у тебя дела пойдут даже лучше. Если, конечно, будешь соблюдать все мои предписания. А теперь давай поговорим о другом, – сказал он. – С ногой, Гена, у тебя всё хорошо. Думаю, ещё недели две, и ты даже хромать перестанешь. Но болезнь… Болезнь, Гена, остаётся. И тебе нужно научиться беречь себя. Физзарядка, утренние пробежки, плавание без излишних нагрузок, волейбол в своё удовольствие – это всё, что ты можешь себе позволить. Занятия спортом придется оставить. После выписки встанешь на учёт в центральной поликлинике. При необходимости будешь консультироваться, а если понадобиться, то и лечиться – уже там. Ну, а я желаю тебе скорейшего выздоровления! – сказал врач напоследок и, встав с табурета, крепко пожал Гене руку. И как всегда стремительным шагом вышел из палаты.

В середине девятого класса Марьяна изменилась. Она, то часами могла сидеть втихомолку, незаметная и задумчивая, а то вдруг, безо всякой видимой причины, веселясь, принималась тормошить всех вокруг, но через некоторое время уже вновь затихала в скрытой грусти. И если бы кто-то из посторонних наблюдал за её поведением, то наверняка был бы озабочен такими скачками настроения, посчитав их явными признаками душевного диссонанса. Однако мама Марьяны безошибочно определила – девочка влюбилась. И объектом её воздыханий был высокий, симпатичный десятиклассник Гена. На шумных школьных переменах Марьяна искала случай, чтобы пройти мимо него и всегда ловила на себе его взгляд. Конечно же, они догадывались, что симпатичны друг другу, но сделать первый шаг навстречу никто из них не решался… Марьяна как девушка не могла подойти первой, а Гена хоть и выглядел повзрослевшим и возмужавшим, но в делах сердечных всё ещё оставался робким подростком. В своих девичьих грёзах Марьяна уже давно представляла себя его возлюбленной и, закрыв глаза, воображала, что вот она в огромном зале, на роскошном балу; играет музыка, по блестящему паркету в танце скользят красивые пары… Вот к ней подходит Гена и, галантно склонив голову, приглашает на танец, и они легко кружатся в вальсе под звуки чудесной музыки среди других пар… Или что они сидят на скамейке у фонтана. Гена рассказывает о чем-то весёлом, она смеется, её смех привлекает внимание прохожих, но им все равно – на всём белом свете есть только он и она. Или что гуляют по ночному городу, он обнимает её за талию, она доверчиво прижимается головой к его плечу. Ей хорошо, спокойно и радостно.
У Гены тоже дальше мечтаний и воздыханий дело не шло. И вот случай, пусть и нелепый, но помог им хоть как-то раскрыться своих чувствах. Марьяна ещё не раз приходила в больницу, и поэтому сейчас, когда его выписали, он мог запросто позвонить ей – дескать, я уже дома, всё нормально; тем более что она сама дала ему номер телефона и просила звонить.
– Алло! – раздался в трубке её голос. Гена хоть и ждал, что к телефону подойдет она, а не кто-то из родителей, всё же от волнения растерялся и поэтому ответил не сразу. – Алло, говорите же! – вновь послышался её голос.
– Здравствуй, Марьяна! Это я, Гена… – Преодолел он волнение. 
– Здравствуй, Гена! – Голос Марьяны звенел радостью. – Ты уже дома?
– Да, дома.
– И как ты?
– Хорошо, – ответил он и, не дожидаясь, пока она что-то скажет, будто ухнув в холодный глубокий омут, сказал: – Марьяна, а давай погуляем сегодня вечером?..
Марьяна молчала, тишина показалась ему вечностью. Потом она тихо спросила:
– А это не повредит тебе?
– Совсем наоборот – мне нужно ходить как можно больше.
– А куда мы пойдем?
– Давай, в кино, – сказал Гена первое, что пришло в голову.
– Хорошо, – согласилась Марьяна.
Они договорились пойти на первый вечерний сеанс. Гена уже сменил костыли на трость, и его слегка прихрамывающая походка даже создавала некий определенный шарм. Через пару часов он ждал её у кинотеатра. Из автобуса, мягко подкатившего к остановке, вышла Марьяна и лёгкой походкой направилась к нему. Гена вновь почувствовал, как сильно забилось сердце, а на щеках проступила предательская краска. Она подошла и как-то очень просто, по-дружески, как будто они встречаются уже в сотый раз, протянула руку.
– Привет!
– Привет!.. – Гена взял её маленькую руку в свою и невольно задержал чуть больше, нежели это было нужно для простого дружеского рукопожатия.
Если бы он знал, сколько раз она мысленно репетировала эту сцену пока ехала в автобусе, чтобы при встрече всё выглядело легко и непринужденно. Теперь же вспыхнула как маков цвет.
– Ну что, пойдём в зал? – прервал неловкую паузу Гена. Она смущенно кивнула в ответ и посмотрела на трость.
– А тебе не тяжело подниматься по ступенькам?
– Нет, не тяжело. Я уже могу свободно ходить и без трости, просто Антон Касьянович первые две недели запретил с ней расставаться.
Фильм был про спортсменов-бегунов. Мелькали кадры из кинофильма, но Гена ничего не понимал из  того что происходило на экране, увлеченный совсем иными переживаниями. Он чувствовал себя принцем из сказки, у которого, как по волшебству, исполнилось заветное желание: быть рядом со своей прекрасной возлюбленной. Он исподтишка любовался профилем Марьяны и набравшись смелости, нащупал в темноте её руку. Так взявшись за руки, они просидели до конца сеанса.    

На следующий день, в школе, он с нетерпением ожидал, когда закончатся урок; казалось, что прошла уже целая вечность и этому уроку не будет конца. Наконец прозвенел долгожданный звонок. Марьяну он увидел у дверей её класса, она стояла со своей подругой. Подруга что-то говорила ей, но Марьяна, казалось, совсем не слушала; её взгляд выискивал в толпе старшеклассников Гену. Их глаза встретились. О! куда сразу же делись её грусть и задумчивость?! Гена подошёл, поздоровался; подруга понимающе улыбнулась и отошла в сторону. Марьяна стояла спиной к стене. Её волосы были заплетены в косу перекинутую через плечо на грудь и опускающуюся до пояса. Одетая в строгое школьное платье с белым ажурным воротничком вокруг шеи, она была необычайно нежна и красива. Вчера вечером, когда Гена в полутёмном зале взял её за руку, она вдруг поняла, что этот парень, о котором она так много думала и мечтала, значит для неё гораздо больше, чем ей даже представлялось в её мечтах. И её чувства к нему – не просто девичья феерическая влюбленность, но нечто большее – любовь. Она стояла, не решаясь поднять на него взгляд, боясь, что он прочитает в нём всё.
– Марьяна, мы можем встретиться сегодня вечером?.. – спросил Гена.
Она наконец-то подняла на него глаза, отчего смутился теперь уже он.
– Да…
– Тогда, может, опять сходим в кино?..
– Давай лучше просто погуляем… – робко предложила она.   
На дворе уже прочно установился май, и в тёплом вечернем воздухе витал густой пьянящий аромат цветущей черемухи и сирени. В это время года приятно даже просто так, одному, пройтись по улице, а уж влюбленным, которым даже в осеннюю-то слякоть кругом всё распрекрасно да хорошо – тем более.
Уже работали летние кафе; в одном из них они заказали мороженное и кофе, потом пошли к фонтану. Вечером у фонтана было сыро и прохладно. Марьяна зябко поежилась, Гена набросил ей на плечи свою ветровку. Возвращались поздно, по дороге свернули в небольшой уютный скверик и устроились на лавочке под невысоким раскидистым каштаном. Они сидели, соприкасаясь, ощущая тепло друг друга. Гена посмотрел на Марьяну и вдруг совсем близко увидел её глаза, красивый аккуратный носик и чуть приоткрытые манящие губы. Сейчас во всем мире для него существовало лишь это звездное небо, лавочка под каштаном, Марьяна и – все… Он заметил, что её глаза блестят от слез. Она коснулась головой его плеча и прошептала:
– Гена, милый, я люблю тебя…
Всё колыхнулось в его душе, он обнял её и, волнуясь, коснулся девичьих губ своим первым юношеским поцелуем.

Ночью, он почти не спал, вновь и вновь переживая этот вечер. В школе витал в облаках и даже не заметил, что на урок, вместе с преподавателем математики, зашел физрук, тренировавший волейбольную команду и, лишь услышав его голос, вернулся в реальный мир. Физрук говорил, что школа заняла первое место среди юношеских волейбольных команд города и получила переходящий серебряный кубок, а команда – вымпел «Лучшая команда года».
– А ещё один вымпел «Лучший игрок года» я принёс с собой, – сказал он и, взглянув на Гену, попросил его выйти.
И когда Гена вышел, поблагодарив за отличную игру, под аплодисменты класса, вручил ему атласный треугольник с желтой бахромой по краям на котором золотым тиснением было написано: «Лучший игрок года». Гену шумно позравляли, а он уже, кажется, стал привыкать к виражам судьбы. Сначала травма колена и болезнь, и вдруг – Марьяна и всё, что было вчера вечером в скверике. А вот сейчас ещё и вымпел «Лучший игрок года»! Что же ещё уготовано ему судьбой, какой поворот впереди: радостный или печальный?..
Только прозвенел звонок, оповещающий конец урока, как в класс зашла женщина средних лет в белом халате, работающая в школьном медпункте фельдшером. Она подошла к Гене и сказала, что ей позвонили из центральной поликлиники, и что ему, сразу же после уроков нужно поехать туда, и сдать кровь на анализ. И пообещав ей, что непременно съездит, с уже явно подпорченным настроением он пошел к Марьяне. Она ждала его на том же месте, что и вчера – у дверей своего класса.
– Здравствуй Марьяна… – Взял он её руки в свои.
Ему казалось, что он не здесь, а каком-то другом мире, в другом измерении, отгороженном от суеты и гама школьной перемены чем-то прозрачным и звуконепроницаемым. Они смотрели друг другу в глаза, посвященные в восхитительное чувство, имя которому – Любовь. И у них была уже своя небольшая тайна: уютный скверик, лавочка под каштаном и всё, что там было вчерашним вечером.
– Куда пойдем сегодня? – спросили Марьяна.
– Куда скажешь.
– Тогда – в ботанический сад! Сейчас там очень красиво, всё цветет…

Сразу же после занятий Гена съездил в поликлинику, – она хоть и называлась центральной, но от центра находилась достаточно далеко, сдал на анализ кровь. И возвратившись домой, с нетерпением ожидал вечера. И в назначенный час, с букетом полевых цветов, он уже стоял возле памятника известному поэту. А вот и она! Гена издали увидел её, идущую лёгкой красивой походкой. «Несомненно, она – самая прекрасная во всем мире!» – подумал он.
– Привет! Заждался? – Подошла она.
– Нет, прошло только пять минут. По этикету ты пришла даже минут на десять-пятнадцать раньше, – пошутил он и вручил ей цветы.
– Ой, полевые!.. Мои любимые! – обрадовалась она.
Из множества ярких букетов, которые в это время года продавались на каждом углу, Гена почему-то выбрал именно этот, привлекающий своей неброской, естественной красотой, невольно отождествляя букет с красотой Марьяны, естественной и притягательной, которой можно было любоваться не замечая времени.
– Ну что, в ботанический сад? – спросила Марьяна
– Как договаривались! – Улыбнулся Гена.
До ботанического сада они доехали на автобусе и, заплатив символическую плату, прошли в его высокие ажурные железные ворота. Некоторое время шли по заасфальтированной дорожке вдоль скамеек по берегу пруда заросшего крупными листьями водяных лилий, среди которых, громко крякая, кормились дикие утки, затем вышли на главную аллею сада. Вскоре стих шум автомобильной дороги и стали отчетливо слышны птичьи голоса. Чтобы обойти весь сад не хватило бы и дня. Они посетили цветочные оранжереи, любуясь гаммами соцветий, побродили по аллеям дендрария. Многие деревья в дендрарии цвели. Восхитительно смотрелись цветущие липы – словно огромные белые полусферы. И уже напоследок заглянули в японский сад. В отличие от остальной части сада, где всё очаровывало гаммами красок и соцветий, здесь явно преследовалась другая цель – помочь посетителям отрешиться от всего суетного и обрести душевный покой. В последовательности, хранящей в себе некий сакральный смысл возвышались композиции из камней; небольшой водопад устроенный в середине сада навевал умиротворение и покой; вычурные беседки и ажурные мостики через ручей переносили в страну самураев и гейш, в страну величия души и самосозерцания. Весь сад окутывали бело-розовые облака цветущей сакуры и малиново-розовая пелена цветущих азалий. Чуть навевая грусть, на невысоком пригорке стояло одинокое дерево.
Домой возвращались не спеша, будучи ещё под впечатлением от всего увиденного. Когда подошли к дому Марьяны, на город уже опустился тёплый майский вечер, уютно светились окна многоэтажек, под светом неоновых фонарей тучей роились комары, доносились звуки авто, голоса прохожих. 
– Зайдем ко мне, – неожиданно предложила Марьяна.
– А как же родители?
– Сегодня, пятница. Они уехали на дачу.
В квартире у Марьяны было просто, уютно и опрятно. Её родители, впрочем, как и родители многих его сверстников, были простые рабочие люди и трудились на одном заводе. Отец работал токарем, мать – инструментальщицей.
– Хочешь, сварю кофе? – предложила Марьяна.
– Не откажусь.
– Посиди на диване и не скучай, а я скоро вернусь, – сказала она и ушла на кухню.
Вернулась минут через десять, уже переодетая в домашний халат и с подносом в руках, на котором были две чашечки с ароматным дымящимся кофе, вазочка с печеньем и сахарница. Марьяна поставила поднос на журнальный столик перед диваном и села рядом с Геной.
– Тебе с сахаром? – спросила она.
– Да. Если можно, одну ложечку.
Гена не мог оправиться от чувства неуклюжести. И на фоне того, как естественно и просто вела себя Марьяна, становился ещё более неловким. Ухитрился взять чашечку так, что половина содержимого выплеснулось на полированную поверхность столика. Марьяна улыбнулась, сказала, что в этом нет ничего страшного, и сходив за тряпочкой аккуратно вытерла столик. Затем он хотел изобразить непринужденную позу и, откинувшись на спинку дивана закинуть ногу за ногу, чтобы, разговаривая, отпивать небольшими глоточками кофе, как, – он это видел, делают в кино актеры. Но коленом зацепил низенький столик и опрокинул чашку Марьяны. Тут Марьяна уже не удержалась, и прыснула от смеха. И сдерживаясь, чтобы не рассмеяться ещё громче, вновь вытерла столик насухо.
– Извини Марьяна, со мной что-то не в порядке, – отстранил от себя чашечку Гена.
– С нами, Гена, с обоими что-то не в порядке. – Марьяна отложила тряпку и присела на диване рядом.
И вновь он близко увидел её глаза, большие, зовущие и волнующие. Волнением наполнило грудь, голова закружилась, как будто он пил не кофе, а шампанское. Всё куда-то исчезло, остались только он и Марьяна. Он обнял её, коснулся легким поцелуем ресниц, щёк, прильнул к губам, нежным и трепетным. Как в полусне, расстегнул верхнюю пуговицу халата и ощутил её грудь, небольшую и упругую. Она не сопротивлялась, только ещё сильнее прижалась к нему. Гена продолжал целовать её, уже не владея собой, расстегивая пуговицы халата. Он целовал её шею, грудь, внутри появлялось томное, тягучее желание. «О Боже! – пронеслось в голове. – Кто-то из нас должен остановиться». Он мысленно взмолился: «Марьяна, дорогая, да останови же ты меня!» И словно услышав его, она просяще прошептала:
– Гена, милый, не надо…
Тяжело дыша, он откинулся на спинку дивана. Покрасневший и взволнованный, тёр ладонями лицо. Марьяна уже застегнула пуговицы халата, поправила волосы, и лишь после этого взглянула на него. Он старался не смотреть ей в глаза и невидящим взором уставился в противоположную стену.
– Знаешь, Гена, давай я сварю ещё кофе, и мы действительно будем его пить, – первой нарушила тягостное молчание Марьяна.
Они молча пили кофе, говорить не хотелось. Случившиеся, опустошило обоих. Уже когда прощались, у самых дверей, она сказала:
– Спасибо Гена… – Продолжать было не нужно. Гена знал, за что это «спасибо», но всё же Марьяна добавила: – Сама бы я с этим не справилась… И поверь – мне очень стыдно!
Перед тем, как зайти в квартиру, Гена ещё долго сидел на лавочке у подъезда, да и ночью почти не спал. Пережитое и кофе будоражили его. Заснул лишь под самое утро. Ему приснился большой белоснежный замок на высоком холме покрытом шелковистой изумрудного цвета травой. К замку, от подножия холма, тянулись белые, в светло-серых прожилках мраморные ступени. Он и Марьяна, в торжественно-величественных красивых длинных одеждах, неторопливо поднимаются по ступеням. Гена знает, что когда они достигнут вершины и войдут в замок, Некто обвенчает их и объявит мужем и женой. Ему хочется идти быстрее, переступая через ступени, но идти нужно медленно и величественно. Вершина холма уже почти рядом, и лишь небольшое расстояние отделяет их от золоченых дверей замка. Внезапно он понимает, что не имеет права вести Марьяну под вычурные своды этого великолепного дворца. Что дальше, за этим ничего нет – лишь пустота и страдания. Вдруг откуда-то сверху полились звуки тихой мелодии. Выделяясь, играла скрипка, её звук становился сильнее и сильнее… И вот уже громко и пронзительно плакала лишь она, и звук её проникал, казалось в самые потаённые уголки души вызывая чувство безотчетного страха и угнетения. Гена проснулся весь в поту. Некоторое время он лежал, ощущая лишь гулкие удары сердца и приходя в себя постепенно осознавал суть увиденного во сне. «А ведь это действительно так! – осенила его страшная догадка. – Во сне я лишь увидел ответ на свои размышления последних дней. Я болен, хотя еще не до конца осознаю этого, да и о своей болезни мало что знаю. Но вполне возможно, что однажды она станет препятствием для нашей любви. И что тогда – разрыв!? Нет, это невозможно, без Марьяны я не мыслю и дня! Вот и сейчас, только проснулся, а уже готов бежать к ней…»
В дверь комнаты тихо постучали, и Людмила Александровна пригласила его завтракать. За столом Гена старался ничем не выдавать своего дурного настроения, однако Михаил Иванович, пристально посмотрев на него, заметил:
– Что-то ты, Гена, выглядишь неважно… Спал, что ли, плохо?
– Да нет, нормально.
– Как в школе дела?
– Да вроде бы неплохо…
– Завтра на реку поедем, – сказал Михаил Иванович, – порыбачим, позагораем. На улице уже какой день красотища такая, а мы на природу ещё ни разу не выезжали.
Гена, соглашаясь, кивнул головой.
– Ну, вот и ладненько! Пойду в гараж, машину подготовлю. Масло давно уже пора поменять…
Болезнь Гены Михаил Иванович и Людмила Александровна восприняли как семейную трагедию. И хотя, чтобы не ранить его излишним вниманием, не проявляли чрезмерной заботы, всё же Гена ощущал иное к себе отношение. На столе теперь всегда были фрукты и свежие овощи, которые в это время года можно было купить только на колхозном рынке, и стоили они там недёшево. Гена возмущался, просил прекратить тратить деньги, но всё было бесполезно.
– Так ведь для всех покупаем, Гена! – Недоуменно разводил руками Михаил Иванович. – А куда их девать, деньги-то, солить, что ли? А тут вон и до своего урожая недалеко. Яблони нынче на даче хорошо отцвели, завязи много, урожай неплохой будет. Абрикосы тоже неплохо взялись. Так что ешь, давай, не считай деньги.
– Фрукты и овощи нужно есть обязательно, – безапелляционно заявила Людмила Александровна, выслушав протест Гены. – Так что никакие твои возражения не принимаются.
Гене оставалось лишь одно – со всем этим мириться.

Ещё до начала первого урока повстречался с Марьяной и все переживания утра исчезли, лишь только услышал её голос. А уже вечером ждал её у памятника с таким же букетом полевых цветов. Они просто гуляли по улицам вечернего города. О, сколько же, оказывается, трепетных мгновений можно пережить от одного только взгляда любимой, от касания её руки, от того как она поправляет прядь волос, да и просто оттого, что она есть и сейчас – рядом! Расстались поздно, у её подъезда. Гена дождался, пока стихнет стук каблучков и захлопнется дверь её квартиры, и лишь потом направился к своему дому.

В понедельник, после первого урока, к нему подошла школьный фельдшер и вручила направление в поликлинику.
– Гена, я пообещала главврачу, что после занятий ты приедешь, – сказала она, и добавила, – пожалуйста, не подведи меня.
По окончании занятий, как бы этого ему не хотелось, Гена поехал в поликлинику, на приём к врачу. Врач – высокий, седой, с крупными чертами лица, был добродушен и участлив.
– Присаживайся! – Указал он жестом на стул, стоявший против его стола. Затем ещё некоторое время перебирал лежавшие перед ним бумаги, давая время Гене привыкнуть к обстановке. – Ну, хорошо, – сказал он, отложив бумаги, убедившись, что пациент готов к разговору, – зовут тебя, значит, Геннадий? Очень хорошее имя. А меня зовут Алексей Павлович. – Он снял массивные очки в роговой оправе и отложил их в сторону, также располагая этим к себе собеседника. – Ну, что, Гена, – продолжил говорить он, – полагаю, что ты уже знаешь, о своём заболевании?..
– В общих словах – но у меня много вопросов…
– Хм… – взглянул на него врач. – Любознательность хорошее качество, но думаю, что тебе не нужно увлекаться слишком детальным изучением болезни, это, всё-таки, удел специалистов… Хотя, конечно, кое-что тебе знать просто необходимо. – Он немного помолчал и продолжил. – Мы подозреваем у тебя хронический лимфоцитарный лейкоз. Обычно он диагностируется лишь при появлении выраженных симптомов, но в твоем случае повышенное число лейкоцитов удалось выявить при общем анализе крови, на ранней стадии заболевания. Поэтому будем надеяться на лучшее.
– Алексей Павлович, значит, я могу надеяться на выздоровление?..
– И не только надеяться, но и обязан в это верить! Иначе никакое лечение не будет иметь силы. – Алексей Павлович вновь переложил очки с места на место. – И запомни, Геннадий, – он пристально посмотрел на Гену, – выздоровление прежде происходит в сознании человека, и лишь потом мы наблюдаем его проявление! Ты всегда должен думать о себе позитивно – как о здоровом человеке. Вера и надежда – это необходимые условия, и они непременно должны присутствовать в твоей жизни. Но не только это… – продолжил он. – В медицине ничего не происходит по мановению волшебной палочки, и каждый случай, в котором мы наблюдаем положительный результат – это труд. И не только врачей, но в первую и самих больных. Важно выполнять все врачебные предписания, вести здоровый образ жизни; вся твоя жизнь, твои мысли, твои желания должны быть направлены на выздоровление и только выздоровление. И, конечно же, никогда не нужно делать преждевременных прогнозов и негативных выводов. Прогнозы, выводы и диагноз – это удел специалистов и только специалистов. А сейчас… – Алексей Павлович протянул Гене уже заполненный медицинский бланк. – Возьми направление в стационар и завтра к десяти утра, пожалуйста, будь там. И, хотя твоё состояние на данный момент и не вызывает тревоги, всё равно придется провести две недели в клинике, чтобы мы могли более точно установить диагноз. Сдашь анализы, понаблюдаешься…
– Алексей Павлович! – обратился к нему Гена. – У меня выпускной год, и скоро начнутся экзамены. Можно мне подождать ещё месяц?..
– Здоровье, Гена, дороже. Поэтому откладывать лечение не стоит, а готовиться к экзаменам можно и в палате. И вот на этом мы сегодня и закончим наш разговор, – сказал Алексей Павлович. – Стационар в этом же здании, в другом крыле. Направление отдашь дежурной в приемном покое. Завтра после обеда я навещу тебя.            

Вечером Гена вкратце пересказал Марьяне свой разговор с врачом.
– Тебе сказали, что при этой форме лейкоз никак себя не проявляет и может пройти бесследно? – выслушав, уточнила она.
– Да, Алексей Павлович сказал так. Но дело не в этом… – И он замолчал, подбирая слова.
– А в чём?
– Я не должен был начинать наши отношения, зная, что болен. А теперь… теперь я люблю тебя!
Марьяна взяла его руки в свои и сильно, так, что побелели костяшки на её пальцах, сжала их.
– Гена, посмотри на меня!
Он взглянул и не узнал её. Это была не та Марьяна, которую он знал. Перед ним сидела волевая, решительная девушка со стальным блеском в глазах, еще недавно таких приветливых и ласковых.
– А теперь слушай, – сказала она, – даже если эта болезнь неизлечима, мы никогда не расстанемся, слышишь?! Никогда! И не смей думать об этом. Я тоже люблю тебя, и этим все сказано!
Гена молчал.
– Ты не хочешь говорить?..
Он продолжал молчать.
– Ответь хоть что-нибудь! – уже умоляла Марьяна.
– Что я должен сказать?
– Что ты выкинул эти глупости из своей головы.
– Марьяна, даже если я скажу это, ничего не измениться, ведь это действительно так…
– Ты глупый, глупый!! Я люблю тебя, люблю! И мне всё равно, болен ты или здоров!
Она отпустила его руки и закрыла ладошками лицо.
– Мне, Марьяна, это не всё равно…
Марьяна отняла ладони от лица, на её глазах были слезы. Непонятно почему завел этот разговор далекий от всяких сентиментальностей Гена, ведь предвидеть реакцию Марьяны не составляло большего труда. Возможно, что он просто хотел услышать то, что услышал. И, не ведая того, тронул те струны её души, которых не должен был касаться. Ему стало не по себе.
– Прости! И забудь о том, что я сказал.
Она взглянула на него сквозь слезы и улыбнулась, по-прежнему милая и нежная.

С того дня, как Гена вернулся из больницы, он только раз сходил в церковь. Ночами, когда натруженное за день колено болело, мешая заснуть, у него было много времени для размышлений. «Ведь не по своей воле человек рождается на этот свет, – бесконечно тянулись мысли, сменяя одна другую. – Тогда в чём моя вина, почему я болен и страдаю?.. В чём я согрешил? В том, что родился, что дышу, и во мне бьется сердце? Разве в этом моя вина?! Не во власти человека родиться или не родиться. Не по своей воле он рождается, страдает и переносит мучения. И если это так тогда не сам ли Бог, во  всём этом, виновен пред людьми? Ведь не сотвори он человека, ничего бы и не было. Зачем ему человек? Пастор проповедовал, что грех через непослушание Адама и Евы вошёл в людей. Ну, а причем здесь я? Причем другие? И зачем мне призрачные обещания вечной жизни, когда я хочу лишь малого – быть счастливым здесь, на земле? А сколько на земле страдающих безвинно, умирающих от войн, болезней, от голода и жестокости власть имущих?! Где во всем этом Бог!? Где Его справедливость и хваленое милосердие?! В том, что когда-то сатана будет поражён и наступит полная гармония, и лев будет кушать травку рядом с овечками?! Что за бред!? Детский сад! Сказка, в которую я верил, как последний идиот… Пастор часто говорит, что в Иисусе Христе Бог оправдал себя как Творец за страдания всего человечества, даровав милость и спасение через Его смерть. Мне лично от этого не легче. Зачем мне смерть Его Сына? Пусть бы жил себе на Небесах рядом со своим могущественным папашей… Я не просил никого за меня умирать! Я хочу лишь одного – нормально жить и всё! Больше мне ничего не нужно!.. Да и вообще, зачем была нужна вся эта непонятная карусель – сначала сотворить людей, затем предать их греху и на них же возложить за это вину. А потом ещё изгнать и в пустыню, почти что на верную смерть. Если Он такой Всевидящий, неужели не заметил, что человек существо очень слабое, подвластное грехам и соблазнам. Это рядом с человеком, чтобы змей не подступил к нему, а не у ворот Эдемского сада нужно было ставить херувима с огненным мечом. И уж коли Бог есть на самом деле, и всё случилось так, как об этом написано в Библии, то не лучше ли Ему оставить людей в покое, потому что они имеют право судить Его больше, чем Он их…» И с каждым днём всё больше и больше, как ржавчина разъедает железо, точило его веру разочарование, и неясный рок маячил впереди гнетущей тенью.

Вернувшись в этот вечер от Марьяны, он взял Библию, которая уже перекочевала с прикроватной тумбочки на письменный стол, сел на постель и открыл её на том самом месте, где написано, что Бог явит любящим Его Свою совершенную защиту. Гена встал с кровати и, продолжая держать Библию открытой, стал говорить:
– Бог, я не знаю, есть ли Ты на самом деле или нет… наверное, скорее всего, есть. Но Ты не такой, как о Тебе написано в этой книге. А если это так, то значит, и всё остальное, что здесь написано, сплошная ложь, вперемешку с древней и обветшалой моралью, которая уже давно никому не нужна. Ты обещал верующим в Тебя защиту от болезней, так я спрошу – где Твоя защита?! Я не делал ничего плохого. Верил, как мог, а что получил взамен?! Вместо счастья – болезнь, вместо радости – горечь. Я люблю, но боюсь взаимной любви. И даже если и буду любим, сделаю свою девушку несчастной.
У Гены срывался голос, но он всё же продолжал:
– И если такова Твоя защита, я не нуждаюсь в ней; если Ты такой Бог – я не нуждаюсь в Тебе. Найди Себе другого и защищай его так, как Ты защищал меня!..
Почти прокричав последние слова, Гена с яростью швырнул Библию. Она, прошелестев страницами, пролетела через всю комнату, ударилась о противоположную стену и упала на диван. Ему стало страшно оттого, что он сделал, но затем пришла апатия и пустота. А чего, собственно, бояться? Ведь самое страшное, что могло произойти с ним, уже случилось…

Вновь две недели на больничной койке, опять бесконечные уколы, капельницы, анализы… А каждый вечер, в часы приема посетителей, его вызывала дежурная медсестра. Он быстро спускался вниз, на первый этаж, где был небольшой, с мягкими диванами, зал для посетителей и видел её, элегантную и красивую; ту, которой были посвящены все его мысли и сердце. Они шли в больничный сад, устраивались на самой дальней скамейке и были вместе всё оставшееся до вечерних процедур время. Почти каждый день Гену навещали Михаил Иванович и Людмила Александровна, часто бывал Вока; приходили и другие, но, справившись о здоровье и отдав традиционные гостинцы, спешили распрощаться, понимая, что Гене с Марьяной хочется побыть наедине.
Перед самой выпиской Алексей Павлович пригласил его в свой кабинет.
– Садись, – по обыкновению пригласил он, указав рукой на стул перед столом, и лишь Гена сел спросил. – Ну, что, Геннадий, как самочувствие, как настроение?
– Да, в общем-то, всё хорошо…
– Ну, молодец, молодец… – одобрительно произнёс Алексей Павлович, по привычке перекладывая очки на столе.
Общий вопрос в начале разговора, поддержка, похвала, ещё какая-то стимуляция – это был его стиль общения, которые позволяли пациенту увидеть в нём не только врача, но прежде, просто человека, которому небезразлична его судьба. И это не был выработанный годами практики психологический трюк, это было естественно, это исходило из сердца, это было его сущностью, и люди чувствовали это.
– А теперь давай ближе к сути нашего разговора, – приступил Алексей Павлович к делу. – Предположительный диагноз, хронический лимфоцитарный лейкоз, подтвердился.
Гена хоть и не ждал чуда, что его диагноз может не подтвердится, но где-то в уголке его души всё же, робко ютилась эта надежда. Ведь он не раз слышал, что иногда диагноз не подтверждался на втором и даже третьем диагностировании.
– Но это вовсе не повод, чтобы отчаиваться! – продолжил Алексей Павлович, заметив, как поник взгляд пациента. – В данный момент ещё нельзя поставить долгосрочный диагноз, но, судя лишь по не столь значительному превышению нормы белых кровяных телец и отсутствию видимых признаков, заболевание протекает в низкой группе риска. При таком течении лечение обычно не назначается, а рекомендуется лишь тщательное наблюдение. И, конечно же, хотя бы раз в полугодие тебе необходимо проходить курс общеукрепляющей терапии. Будем надеяться на лучшее! – Он немного помолчал и продолжил: – В практике нередки случаи, когда на подобной стадии больные этой формой лейкоза выздоравливали полностью.
Слова Алексея Павловича вдохновили Гену и он воспрял духом – не так-то уж и плохи, оказывается, его дела!

Марьяна как будто ждала звонка и сразу же подняла трубку:
– Алло, слушаю, – прозвучал её голос.
Гена промолчал, ему хотелось, чтобы она говорила и говорила, но Марьяна уже догадалась.
– Гена это ты?.. – спросила она.
– Я.
– А почему не отвечаешь?
– Хотел услышать твой голос.
– Для этого необязательно звонить и молчать, – нарочито строго отчитала она. – Можно просто встретиться…
– В таком случае, на прежнем месте через час.
Гена не нашёл, где бы продавали полевые цветы, поэтому купил белые розы.
– Ой, какие красивые! – восхитилась Марьяна, лишь только он вручил ей букет. – После полевых, мои самые любимые.
– Ты просто не хочешь меня разочаровать.
– Нет, правда, мне очень нравятся розы! Особенно белые, ведь белые розы – это символ любви.
– Теперь буду дарить тебе только белые розы.
– Можешь дарить и красные: красные розы – символ верности.
– Хорошо, я буду дарить тебе букеты из красных и белых роз.
– Хорошее сочетание, означает единство.
– Ты неплохо во всем этом разбираешься.
– Девушкам это свойственно.
Они устроились на лавочке в их любимом скверике.
– Гена, почему ты мне не рассказываешь, куда хочешь пойти после окончания школы? – неожиданно спросила Марьяна.
– Пойду работать на завод.
– Когда ты это решил?
– Недавно.
– А до этого?
– До этого хотел в радиотехнический.
– Ты передумал из-за болезни?
– Наверное… – ответил Гена.
– А чем работать лучше, чем учиться?
– Я, Марьяна, и сам не могу толком объяснить… Но мне кажется, что так будет лучше.
– А врачи разрешат тебе работать на заводе?
– Да. Я разговаривал с Алексеем Павловичем – он не против. Только посоветовал выбрать профессию, где угроза травмы была бы минимальна.
– И что за профессию ты выбрал?
– Сначала устроюсь учеником токаря, потом сдам на разряд.
– Мой папа работает токарем, – сказала Марьяна, – и я знаю, что это небезопасно. Иногда у него что-нибудь, да случается. Вот недавно: не надел защитные очки, и металлическая стружка попала в глаз… Хорошо, не в зрачок!
– Мне нравится эта работа.
– Извини, я вовсе не думаю тебя отговаривать! Работать – это очень хорошо. Рабочий класс у нас в почете, – шутливо сняла возникшее в разговоре напряжение Марьяна.
– А ты, что будешь делать после школы? – спросил в свою очередь Гена
– Пойду в медицинский.
– Считаешь, это твое призвание?
– Даже больше – необходимость.
Гена внимательно посмотрел на неё. Марьяна рассмеялась.
– Когда окончу институт, буду твоим личным врачом. Если ты, конечно, к тому времени уже не выздоровеешь.
– Ах, ты мой добрый, милый врач! – И обняв, Гена нежно прижал Марьяну к себе.

Гена хоть и пропустил много занятий, тем не менее, успешно сдал выпускные экзамены и сразу же устроился работать на завод, где работал и Иван Михайлович – в экспериментальный цех, учеником токаря. Через два месяца сдал на второй разряд и получил в свое распоряжение токарный станок, хоть и не новый, но ещё в вполне приличном состоянии. Его выбор идти работать был, скорее, вызван желанием доказать, – и в первую очередь самому себе, что он не хуже других и, несмотря на недуг, вполне самостоятелен и может зарабатывать деньги; хотя Михаил Иванович и Людмила Александровна убеждали его поступить учиться в радиотехнический институт. Родители же выбор одобрили, по крайней мере, против не были; лишь мать писала, чтобы он берег себя.

На свою первую зарплату Гена пригласил Марьяну в ресторан. Она хотела отказаться: все-таки хоть и перешла в десятый класс, но всё же ещё школьница. Но не выдержала его умоляющего взгляда и согласилась. День выбрали будничный, и ресторан был не так полон людей, как это бывает по вечерам в выходные. В подобном заведении оба были впервые, поэтому чувствовали себя немного скованно. Заказали бутылку красного шампанского, а из длинного перечня меню выбрали знакомые названия блюд. Хлопнув пробкой Гена, открыл бутылку и разлил шампанское по бокалам, оно заискрилось тёплым рубиновым цветом.
– За что выпьем? – спросил он.
– Не знаю, – смутилась Марьяна. Они оба имели самый малый опыт застолий.
– Хорошо, – произнес Гена, чувствуя себя уже заправским тамадой, – давай загадаем желание и выпьем, чтобы оно исполнилось! Идёт?
– Идёт! – согласилась Марьяна.
Они выпили, Гена не выдержал и первый спросил, что она загадала.
– Пусть это пока останется тайной, – чуть помедлила с ответом Марьяна.
– Ну, вот! – притворно обиделся Гена.
– А ты что загадал? – не удержалась, чтобы не спросить, уже Марьяна.
– Я – чтобы ты была счастлива, – не моргнув глазом, соврал Гена, но тут же сознался: – Нет, все-таки не только ты, – мы оба.
– А как мы должны быть счастливы? – продолжала допытываться Марьяна.
– Ну, чтобы у нас было хорошее светлое будущее, – отшутился Гена, но уже серьезно добавил: – Я тоже, Марьяна, пока не могу сказать об этом…
Ведь не мог же он сказать, что его желанием было, чтобы тот зловещий сон не исполнился, и они поднялись к замку по последнему пролету белоснежных ступеней.
– Ну вот, тоже мне – сказочник-загадочник, – в свою очередь в шутку обиделась Марьяна.
Тут заиграла музыка, и на пространство между небольшой сценой, где расположились музыканты, и рядами столиков стали выходить пары.
– Потанцуем? – пригласил Гена.
– Да, – соглашаясь, протянула ему руку, Марьяна.
На школьных вечерах для старшеклассников Гена робел приглашать Марьяну и танцевал больше с Татьяной, так что сегодня они танцевали в первый раз. Ему было приятно вести её в танце, чувствовать под тонким шёлком платья гибкую талию, ощущать запах её волос. А Марьяне было спокойно и хорошо рядом с этим высоким, сильным парнем.
– Я люблю тебя, – чуть склонившись, прошептал он.
Марьяна подняла на него сияющие глаза.
– Я тебя тоже, – одними губами, едва слышно проговорила она. Сколько любви, искренности и надежды, были вложены ими в эти слова!
Танец закончился. Возвращаясь к своему столику, оба чувствовали себя чуточку неловко, так, как если бы они целовались в тёмной комнате, и вдруг неожиданно включился свет, и все это увидели. Гена отодвинув стул, галантно помог ей сесть. Сел сам и до половины наполнил бокалы шампанским; приподнял свой.
– Давай выпьем за тебя. 
– И за тебя, – продолжила она, но на этот раз лишь пригубила шампанское.
Вновь заиграла музыка, и они опять танцевали, не замечая никого вокруг…
Домой возвращались пешком. На город прохладой опустилась июльская ночь. Дневная суета уступила место ночной тиши. Пустые улицы, гулкие шаги одиноких прохожих. С небес струился серебристый лунный свет. От уличных фонарей на асфальте – длинные светлые дорожки. Тёмные громадины домов с кое-где светящимися окнами. Ночной город прекрасен. Пусть не первозданной красотой природы, но величием рукотворных сооружений, казалось, заснувших до утра вместе с людьми. Как всегда им не хотелось расставаться и они, обнявшись, ещё долго сидели на скамейке под каштаном. Сквозь его ветви им светила луна и только для них далеко в небе мерцали звезды…

Что может быть прекраснее любви? Но вместе с тем, что любовь делает жизнь ярче, красивее, она одновременно и усложняет её. Но сама в себе имеет источник, из которого влюбленные могут пить и взрослеть в этом чувстве, освежаться в нём и побеждать невзгоды. И источник этот – сама любовь. Ещё совсем недавно Гена и Марьяна могли довольствоваться общением друг с другом лишь в своих мечтах и грёзах. А теперь, когда они расставались даже на малое время, – всего лишь до следующей встречи, – им казалось, что мир уже не так прекрасен, как когда они были вместе; уже не так радует взгляд небесная синева; и уже солнце не такое яркое и поблекла трава, потеряв свой нежно-зеленый цвет. У любви есть свое бремя, и влюбленные несут его легко. Их не обременяет всегда думать друг о друге, общаться в мыслях, когда нет возможности встретиться, посвящать друг другу всё свободное время. В любви это легко, непринужденно и просто. А встреча влюбленных?! Это же целое событие! Гамма чувств, кульминация ожидания! Гена любил Марьяну, Марьяна любила Гену, и казалось, во всем мире нет такой силы, которая могло бы разрушить это чувство. Но есть одна древняя легенда…
На перекрестке трёх караванных путей, огражденный со всех сторон высокой каменной стеной, стоял славный древний город. По караванным путям перевозились несметные богатства. С востока величественно переступали верблюды навьюченные золотом, благовониями и множеством драгоценных камней; со стороны тёплых морей везли сладости, шелка и ковры; из северных стран шли караваны с ладаном, серебром и диковинными мехами. Купцы города вели торговлю, и на его главной площади раскинулся огромный шумный базар, от которого городская казна имела постоянный доход. У всех жителей города была работа и хороший достаток; сироты и вдовы получали положенное им содержание, о его князьях ходили легенды, мужчины города были сильные и храбрые, а его женщинами восхищался Восток. И, когда случалось по этой земле проходить полчищам завоевателей, надежные стены города давали защиту всем, кого набег заставал в пути. И врагам не удавалось одолеть его, ибо защитники города были славные воины.
В городе было достаточно продовольствия, чтобы выдержать даже самую длительную осаду. А вода в него поступала из озера, находящегося в горах, по трубам, зарытым глубоко в землю. И это была великая тайна, о которой знали лишь пятеро мудрецов. И вот однажды, в ту пору, когда со смоковницы опадает цвет и становятся заметны крошечные зелёные завязи плодов, караванные пути опустели. Это означало лишь одно: из степей к городам, утопающим в зелени садов, движется многочисленная свирепая орда. Разрушая и грабя всё на своем пути, завоеватели доходили до моря, сворачивали в сторону плодородных долин, орошаемых двумя большими реками, шли до гор и уходили с добычей обратно в бескрайнюю степь, чтобы рассеяться по ней кочевыми родами. И вновь собраться в огромное войско, когда Великий Хан пошлет своих вестников, которые полетят по кочевьям на вороных скакунах, созывая всех в Большой поход...
Но на этот раз в стане кочевников был старший сын одного из мудрецов, знавший, – как наследственную тайну, о трубах, проложенных под землёй к озеру. Одержимый тщеславием, он сам пришел к хану и, за обещание сделать его главным визирем города, открыл великую тайну. Лазутчики нашли озеро и отравили его. Сила яда проявилась не сразу, и люди ещё несколько дней пили смертоносную воду. Наконец яд начал действовать, и все жители непобедимого града умерли в один день. И враги без боя завладели несметными сокровищами города, разрушили и сожгли его до основания. А на пепелище колдун орды принес в жертву чёрного козла и произнёс проклятие на это место, чтобы город никогда не был восстановлен. Сыну же мудреца хан велел отрубить голову, а тело выкинуть за стан.
– Если ты предал отца и свой народ, то предашь и меня! – сказал он и отпихнул его ногой, когда тот бросился перед ним на колени, умоляя о пощаде.
Может быть, этот город – прообраз многих и многих отношений, в которых были выложены надежные стены, да и всего другого было достаточно, чтобы они не разрушились. Но в самый главный источник, которым является любовь, вошло нечто отравленное, и погибла жизнь, оставив голые, теперь уже никому не нужные стены…

Перед Новым годом Гена в очередной раз проходил необходимый курс лечения и, как обычно, пролежал в больнице две недели. Зима выдалась как никогда тёплая и на улице стояла самая неприемлемая погода – морозная слякоть. Поэтому большую часть времени больные проводили в палатах. В палате, в которую определили Гену, кроме него лежало ещё два человека: болезненного вида мальчик лет двенадцати с редким именем Иннокентий, которого, впрочем, полным именем называла только посещавшая его мама, а все остальные проще – Кеша, и худощавый, подвижный мужчина лет сорока, звали его Леонид. Кеша должен был лечиться в детском отделении, но там не было мест и его временно определили в палату к взрослым. Всё свободное от процедур время он рисовал, устроившись за прикроватную тумбочку, не замечая никого вокруг и полностью погрузившись в мир своих фантазий. Опять потянулись тягостные больничные дни, отдушиной которых было время с четырех до шести вечера – часы приема посетителей. Марьяна приходила каждый день. Гена заранее спускался в холл, садился на диван и, когда она входила с улицы в вестибюль, не мог налюбоваться ею. Чёрные сапожки облегали её стройные ноги; узкое пальто тёмного цвета с воротником из светло-серого песца оттеняло стройную фигуру; белая вязаная шапочка подчеркивала свежесть и красоту лица. Она была необыкновенно мила и восхитительна. Он шёл ей навстречу, целовал в холодные с мороза щёчки и, если бы захотел выразить своё восхищение ею, у него не было бы слов, потому что таких слов не существует. Они как обычно вместе проводили время до вечерних процедур, и Гене всегда казалось, что время к нему несправедливо и пролетает мгновенно. Леонид не раз видел их вдвоём в зале. И как-то, в один из вечеров, перед тем как Гена должен был уже выписаться, спросил:
– Гена, эта красавица, которая приходит – твоя девушка?
Гена не был расположен разговаривать о своих отношениях с Марьяной, тем более – с малознакомым человеком; и он знал, что любой его ответ повлечет лишь следующий вопрос. Но и обижать Леонида молчанием или же резким ответом ему не хотелось. Поэтому решил, что будет отвечать односложно «да» или «нет», и вскоре разговор иссякнет сам собой.
– Да, Леонид, это моя девушка. – По его голосу можно было без труда догадаться, что на эту тему он продолжать разговор не хочет. Но Леонид словно не заметил этого.
– Очень красивая… – словно лишь только для себя проговорил он и спросил вновь: – Слышал, ты спортом занимался?
– Немного.
– Извини, что спросил… Я знаю твою историю – медсестра рассказала. У нас с тобой есть что-то общее: я тоже спортом занимался. В футбол играл, – продолжил Леонид и спросил, сколько Гене было лет, когда у него случилась травма.
– Семнадцать недавно исполнилось, – ответил Гена, уже догадываясь, что, хочет он этого или нет, но сейчас ему придется выслушать историю Леонида. И поймал себя на том, что разговор потихоньку начинает интересовать его. В больницах так бывает часто: люди, объединенные недугом, рассказывают порой друг другу про самое сокровенное, зная, что брат по несчастью поймет, выдержит и, если нужно, поддержит. И такая исповедь, облегчающая душу, кому-то бывает просто необходима.
– Ну, я-то постарше был, год как из армии демобилизовался… – погрузился в воспоминания Леонид. – И уже во второй лиге в основном составе играл, а в новом сезоне приглашали в первую. А это уже почёт, привилегии, деньги, да и вообще – футболист первой лиги может уверенно сказать, что в жизни он состоялся и как личность, и как спортсмен. Да только я до первой-то не дотянул. Отборочный матч, помню, был… У противника в защите игрок стоял: два на три, как говорится, Лось кличка; если кто схлестнется с ним на поле, до конца игры хромать будет – к бабке не ходи! А ему хоть бы что. Танк – одним словом, не человек. А я в нападении по правому краю бегал. Получил мяч и погнал к воротам, чтобы в штрафную навесить. Смотрю, а на меня Лосяра этот прет, аж пар пускает. И знал ведь, что нужно раньше передачу сделать и с ним не зацепляться, да не успел. Помню только, что искры из глаз посыпались, да боль дикая в ноге, вспышкой. В общем, с поля меня на носилках вынесли, и больше я на него уже не выходил… Такая травма как у меня – для футболиста тьфу и растереть: ушиб голени. Наверное, нет такого игрока, с которым бы не случалось нечто подобное. Но у меня белокровие обнаружили. Врач сказал, что самые распространенные причины этому – плохая экология либо облучение. Ну, думаю какая такая экология? Живу там же, где и все живут, под облучение вроде тоже не попадал. А потом случай армейский вспомнился – я в ракетных, стратегического назначения служил. На учениях у нас что-то произошло. Поначалу-то нам сказали, что, мол, ничего страшного, авария незначительная. Химвойска подогнали, палатки для дезактивации растянули. Все мы через них прошли: помылись, новое бельё нам дали, обмундирование… В общем, всё как положено. Радовался ещё тогда – сапоги новые получил… Потом уже в части кровь на анализ сдали. Но командир полка на общем построении уже другое сказал: что так, мол, было задумано по сценарию учений – будто бы наша часть попала в зону ядерного удара. Я как вспомнил это – сослуживцам письма написал: так, мол, и так, всё ли у вас в порядке? Они ответили – что у них всё хорошо. А чуть позже ещё одно письмо получил от армейского приятеля. Он писал, что с ним лично проблем никаких, а вот с его земляком, он тогда тоже на полигоне был, случилась такая же болезнь, как и у меня. Я в военкомат – так, мол, и так: хочу узнать, что тогда на полигоне произошло. Там мне популярно объяснили, чтобы я интересоваться этим перестал, если приключений на свою задницу не хочу нажить, а лучше бы лечился… Ну, в общем, очень доходчиво объяснили, что могу на зону за свое расследование загреметь, по какой-то там статье – чуть ли не за измену Родине. На том я и успокоился, тем более врачи обнадежили, что случай, мол, у тебя не пропащий, и надежда на выздоровление есть. Да только это поначалу так было, а потом… – Леонид обреченно махнул рукой. – Это я ещё внешне креплюсь, а внутри – развалина развалиной.
Они лежали на узких больничных койках, казалось поглощенные каждый своей судьбой. Из коридора слышались голоса больных, строго отчитывала кого-то медсестра. В окно, раскачиваясь на стылом ветру, постукивала ветка клёна. Кеша увлеченно рисовал, вдохновенно изображая то свист летящего самолета, то татаканье пулемета или же взрывы снарядов. Гена, приподнявшись на локте, заглянул в его рисунок. На листе ватмана развернулся настоящий воздушный бой: на одних самолетах жирно чернели фашистские кресты, на других пылали красные звезды. И, судя по тому, что за самолетами с крестами тянулись шлейфы чёрного густого дыма, бой без потерь выигрывали крылатые машины со звездами. Он улыбнулся, вспомнив свои мальчишеские рисунки, мало чем отличающиеся от творения его сопалатника. Леонид продолжал лежать на спине, заложив руки за голову. Годами наболевшее в груди рвалось наружу.
– Гена, я хочу тебе некоторые вещи из своей жизни рассказать, – не выдержал он и возобновил разговор. – Может, тебе это полезно будет… Так вот, слушай дальше. – Он немного помолчал, словно восстанавливая в памяти цепь событий. – У меня была девушка, и мы любили друг друга. И, пребывая в наивной надежде на выздоровление, я предложил ей руку и сердце. Мы поженились. Через год родилась дочь; казалось, что счастье и радость навсегда поселились в нашем доме… Но предположения врачей не сбылись, мне становилось только хуже, и постепенно моя жизнь превратилась в одну сплошную проблему. Даже такие обычные заболевания, как простуда или ангина давали серьезные осложнения. Лекарства, которые выписывали в поликлинике, не помогали. На чёрном рынке есть хорошие препараты, но они стоят немалых денег. Пока я работал – ещё как-то сводили концы с концами. А как оформили инвалидность, так почти вся моя пенсия стала уходить на лекарства с базара. О спокойной жизни пришлось забыть, «скорую» иногда вызывали по два раза на день. Смотрю я как-то на свою Настю, а ей уже не до любви… Глядит на меня, а в глазах – страх. А знаешь… она, когда родила – расцвела… как женщина. Идешь, бывало, с ней по улице и видишь, как мужики вслед ей оборачиваются, аж позвонки шейные трещат. Да дело и не в этом вовсе… Просто, хотелось достойно выглядеть и достойно жить рядом с такой женщиной. Думал я, думал… Да и переехал к родителям, а ей оставил записку. Так, мол, и так, не хочу вам с дочерью жизнь усложнять… ну, и как полагается прощения попросил. Настя вначале ни в какую – приезжала ко мне чуть не каждый день: будем, мол, вместе жить, и точка! Потом немного успокоилась… А через два года замуж за приличного мужика вышла, да ещё двух пацанов ему родила. А Ксения, дочка моя, так уже в институте учится, инженером скоро будет…
Гена вспомнил, что как-то видел рядом с Леонидом худенькую симпатичную черноволосую девушку.
– Я всё это к чему говорю… – продолжал Леонид ровным голосом. – Конечно, это хорошо, что Ксюшка родилась, что жили пару лет счастливо… Но сколько потом Насте пришлось горя хапнуть – словами не пересказать. Уже потом много раз задумывался: зачем женился? Чуть жизнь человеку не испортил. Сказать, что поверил врачам? Совру. Где-то внутри себя прекрасно понимал, что нельзя этого делать. Тогда – почему всё это произошло? Почему о ней в первую очередь не подумал? Потом уже понял: у каждого человека своя правда и своё понятие о счастье, и каждый норовит жить так, чтобы только ему хорошо было. А другие? Да хрен с ними, с другими – нам ведь не до них! Главное, чтоб нам, чтоб у нас!.. – уже в гневе то ли на себя, то ли на всё человечество закончил он свою исповедь.
Опять они молча лежали на своих койках, думая каждый о своём. И хотя также увлеченно чиркал карандашом по ватману Кеша, по-прежнему слышался из-за двери шум больничного коридора, и всё так же билась о стекло ветка клёна, Гене показалось, что вокруг что-то изменилось и приобрело другое, пока ещё не ясное для него значение.
– Извини, Гена, путано я тут тебе наворотил… Не знаю, понял ты из этого что или нет, но я должен был это рассказать… Пусть даже и для того, чтобы ты хоть какое-то представление имел, чего можно в дальнейшем ожидать, – оправившись от волнения, уже спокойно досказал Леонид.
– Да нет, – ответил Гена, – рассказал ты как раз таки всё очень даже доходчиво… Ну, а спросить тебя можно? – обратился он к Леониду. Тот, не отрывая взгляда от потолка, кивнул головой. – Мне-то что можешь посоветовать?..
– Ничего, Гена, посоветовать не могу, – помолчав, ответил Леонид и добавил: – Если бы вернуть всё назад, я всё равно бы на Насте женился – отказаться от неё было выше моих сил. Да ведь и были же мы счастливы! Хоть и немного, но были! Я, Гена, о себе рассказал… А как поступишь ты – решай сам. Это твоя жизнь.

На следующий день, при встрече, Марьяна тревожно справилась о его здоровье. От ночи, проведенной без сна, у него было усталое бледное лицо, под глазами легла синева. Он посмотрел на её встревоженное лицо и смог лишь сказать:
– Марьяна! как же я тебя люблю!
Чуткое, девичье сердце Марьяны сразу же заметило перемену, которая произошла с Геной после больницы. Он действительно изменился: его любовь к ней нашла своё, уже другое выражение. После долгих бессонных ночей и мучительных раздумий он, по сути, решил отказаться от Марьяны, чтобы она не разделила судьбу Насти – жены Леонида и не пережила всего, что выпало на долю этой женщины, ради лишь кратковременного счастья. Он решил, что не имеет права ценой страданий Марьяны приобретать своё счастье. И опять в его мыслях звучал голос из вещего, как ему казалось, сна: «Не имеешь права, не имеешь права, не имеешь права…»

Новый год встречали у Марьяны. В этот Новогодний вечер всё было, как и полагается – торжественно и чинно. На праздничном столе, раздвинутом по такому случаю и накрытом красивой скатертью, возвышались две бутылки шампанского. Возле каждой из них – по бутылке водки и вина. Фрукты в вазах, в тарелках – салаты из овощей и зелени, селедка под шубой в длинной и глубокой хрустальной салатнице, тарелки с дымящимися пельменями и, конечно же, неизменный, традиционный, всеми любимый винегрет, без которого не обходится ни одно более менее приличное застолье. В углу комнаты, отсвечивая серебром, золотом и ультрамарином шаров, в легкой накидке серебристого дождя, увешанная гирляндами стояла новогодняя ель. Кроме Гены среди приглашенных были ещё гости: Константин – румяный, веснушчатый толстяк со своей женой Наташей, – женщиной говорливой и шумной, и Григорий – высокий худощавый молчун с женой Людмилой, – дородной и весёлой. Так что, принимая во внимание характер жён приятелей семьи Марьяны, создавалось впечатление, что гостей гораздо больше. Мама Марьяны, румяная от жара плиты, в нарядном платье, поверх которого был одет бело-синий, с рюшечками по краям фартук, то и дело выбегала на кухню, где на газовой плите, в большой чугунной сковородке, шкворча, жарились цыплята. В общем – нормальный, традиционный Новогодний вечер, кульминацией которого будет звон бокалов с искрящимся шампанским под поздравительную речь седовласого генсека, и продолжится он далеко за полночь под любимую всеми передачу «Голубой огонёк». И, лишь только по телевизору, включенному чуть ли не на всю мощь, послышался бой кремлевских курантов, как в руках Константина хлопнула пробкой бутылка с шампанским, и в высокие хрустальные бокалы полился искрящийся напиток и тонко зазвенел хрусталь – все кто был за столом, чокаясь бокалами поздравляли друг друга с наступившим Новым Годом. С улицы слышались громкие радостные возгласы, звуки хлопушек и было видно как над городом, в иссиня чёрную высь взлетели шапки праздничного салюта и, осыпаясь вниз сотнями ярких огней, осветили ночное небо. Чуть позже мама Марьяны внесла на подносе поджаренных до золотистой корочки цыплят. С этого момента застолье пошло полным ходом. Константин рассказывал анекдоты: рассказчик он был отменный, и от смеха все буквально хватались за животы. Гену захватила эта атмосфера легкости и непринужденности, и казалось – он забыл о переживаниях последних дней. Марьяна заметила положительные перемены на его лице и тоже наконец-то стала улыбаться; казалось, что её покинули нехорошие предчувствия. В самый разгар веселья она увлекла Гену в соседнюю комнату и, когда они сели на диван, внимательно посмотрела ему в глаза.
– Гена, с тобой и правда – всё хорошо?..
Гена всё откладывал этот неприятный для него разговор. Вот и сегодня, когда шёл к Марьяне, твердо решил, что в эту ночь он выберет благоприятное для разговора время и скажет ей о своем решении. И вот казалось – оно наступило. Но едва он посмотрел в её сияющие глаза, как понял, что не только сегодня, но и вообще никогда в жизни не найдет в себе силы сделать это.
– Все нормально Марьяна, – улыбнулся он, и тут же осудил себя за двуличие. Она доверчиво склонилась к его плечу. В этот момент в комнату зашел отец Марьяны.
– А, вот они, голубки, где уединились! Не нравится наше стариковское общество?
– Да нет, пап! Просто, жарко очень… Вот мы и решили здесь немного посидеть, – ответила Марьяна. 
– Правильно решили, нечего вам, молодым, со стариками время проводить… – И он обратился к Марьяне: – Ты бы, дочка, пошла, поинтересовалась: может, там матери чем помочь надо. А мы тут с Геной по свойски, по-мужицки потолкуем кое о чём…
Марьяна взглянула на отца удивленно и вопросительно.
– Иди, иди Марьяна, Генку я не обижу! Вот, только поговорим самую малость, да и вернешься, – шуткой успокоил её отец.
– Ну, хорошо, поговорите… Только я скоро вернусь! – улыбнулась она и вышла.
– Я, Гена, вот о чём с тобой поговорить хочу, – начал отец Марьяны без обиняков и вступлений, лишь только Марьяна вышла. – Хотя, может, и не в своё дело лезу… но нет ничего хуже, когда видишь, как ребенок твой страдает. Свои дети будут, тогда поймёшь меня, а сейчас я уж напрямки – как могу, так и скажу. Не обессудь, если обижу чем. Так вот, начну с самого начала. Как весной вы с Марьяной встречаться стали, изменилась она сильно, повзрослела сразу, даже речь у неё другой стала. До этого-то так, девчонка девчонкой была… А тут замечаю, в словах мудрость особая женская появилась, рассудительность. Оно, наверное, так и бывает, когда к девушке любовь приходит. Ну, изменилась-то она, конечно, сильно, даже краше стала, да и за собой смотрю следить по-взрослому начала – как попало уже на улицу не выйдет… В общем, не та уже Марьяна, что была. С Ларисой, женою своей, мы разговаривали: не рано ли, мол, ей любовь-то крутить, ведь ещё школу заканчивать надо. Потом себя вспомнили – мы-то с ней с восьмого класса дружить начали. Даже поженились раньше, чем я в армию пошёл. Марьяна-то у нас родилась, я только полгода как отслужил, мне по этому поводу даже отпуск дали. Ну да ладно, дело-то не в этом… Решили мы с ней – пусть встречается, не будем ей мешать, да с разговорами ненужными в душу лезть. Тем более что нам ты тоже понравился, плохого о тебе ничего не слышно, не хулиган и всё такое… А вот только смотрю, смурная она какая-то в последнее время стала, задумчивая, отвечает невпопад. Я её спрашиваю: в чём, мол, дело – молчит. Я уже грешным делом подумал, произошло что-то между вами, обидел ты её. Ну, я к матери: так, мол, и так, что делать? Надо ж Марьяне помочь как-то! Мне она, говорю, навряд ли чего расскажет, а ты чисто по-женски спытай – с чего она ведет себя так. Да только Лариса-то моя ещё раньше всё это заметила, да и поговорить уже с ней успела. Ну, а Марьяне с кем-то нужно было поделиться, выговориться, да и совета попросить… вот она и рассказала про твою болезнь. До этого молчала, не говорила ничего, пока между вами всё хорошо было. А теперь говорит, ты какой-то другой стал, да и ведешь себя так, словно прощаешься. Девичье сердце, Гена, обмануть трудно… Женщины – они душевнее, чем мы, мужики. Я, вон, на последнем году службы в госпиталь с аппендицитом попал, так сразу же письмо от жены получил. Спрашивает: что, мол, там у тебя стряслось? Сны – пишет – плохие вижу, да и тревожно как-то за тебя стало. Вот так-то… Обмануть женщину, Гена, трудно… она, может, и сделает вид, что поверила, да только ей сердце всё равно правду скажет. Ну, да я отвлекся, извини. Я ведь с тобой не об этих вещах поговорить хотел, а вот о чём. Рассказала Марьяна матери о твоей болезни, поплакала… ей, конечно, легче стало. Ну, да суть, Гена, не в этом… Я вот что тебе скажу: ты Марьяну не обижай, любит она тебя. А для неё и, стало быть, и для нас это – главное. А болезнь? Ну что – болезнь? Заболеть всякий может… Но нельзя же из-за этого свою да и чужую жизни ломать! Извини, может, что не так сказал. Но чтобы у тебя насчет нас-то никаких сомнений не было…
Гена молчал, лукавить перед отцом Марьяны не хотелось, да и сказать ему о своём решении ему было проще, чем Марьяне.
– Спасибо вам, Роман Васильевич, – глухо выдавил он из себя, – за ваше такое отношение ко мне. Хотя я, наверное, его и не заслуживаю… Но хочу, чтобы вы знали – я люблю Марьяну! Она первая моя девушка и как бы я хотел, чтобы ею осталась на всю жизнь!.. И для меня то, что я сейчас хочу вам сказать – это почти то же самое, что лишить себя жизни…
– Подожди-подожди, Гена! По-моему, ты чего-то лишнего накручиваешь, – остановил его отец Марьяны.
– Нет, Роман Васильевич! Просто, выслушайте меня… – Гена чуть помолчал и продолжил: – Мы не можем быть с Марьяной вместе. Моя болезнь – это не ангина или ещё что-то, что можно вылечить без особых проблем. Это прогрессирующее заболевание, и в определенной стадии – с сильными осложнениями, делающими человека нетрудоспособным… В больнице мне рассказал свою историю один человек с таким же диагнозом, как и у меня. Он рассказал, как страдала его жена всего лишь после двух лет более менее нормальной совместной жизни. И в конце концов, они все равно расстались…
Гена посмотрел на отца Марьяны – тот сидел, склонившись чуть вперед, сцепив пальцы на коленях. Было видно, что ему тяжело его слушать; но Гена уже не мог остановиться, не выговорив всё до конца, иначе не было бы смысла вообще начинать этот разговор.
– Конечно, это было безумием с моей стороны, – продолжил он, – начинать с Марьяной какие-то отношения… Но если это может хоть как-то оправдать меня – я действительно плохо представлял, что меня ждёт. Но с моей стороны было бы ещё большим безумием эти отношения продолжать. Марьяна достойна лучшей участи, нежели жить с больным мужем. Хотя верю, что она смогла бы пронести этот крест до конца… Да только – кому это нужно? Лучше уж пусть один раз будет больно, чем потом обоим мучиться всю жизнь! 
– Послушай, Гена, – прервал его Роман Васильевич, – ты с Марьяной обо всем этом разговаривал?..
– Ещё нет. 
– Тогда ты просто не имеешь право решать за неё – это нечестно и несправедливо. Ведь в ваших отношениях вас двое, и для каждого решение другого должно быть важным и с ним нужно считаться. 
– Роман Васильевич, – сказал Гена, – я уже сейчас могу предположить, что скажет Марьяна. Она скажет, что согласна жить со мной, что бы ни случилось, и будет искренна. Но кто-то в этой ситуации должен быть мудрее и дальновиднее. Конечно, мы можем пожениться, но что её ожидает дальше?.. Жизнь с больным мужем, больницы, тревоги, переживания, вой скорой помощи под окном!.. Нет, Роман Васильевич, я принял решение, от которого будет лучше нам обоим. Одному мне будет гораздо легче справляться со всеми грядущими проблемами, чем часть их перекладывать на плечи Марьяны…
– Трудно мне, Гена, что-то тебе сейчас сказать и уж тем более – посоветовать. Умом вроде начинаю понимать тебя, а вот в сердце несогласие… Неправильно ты поступаешь! Хотя… Делай, как знаешь! Только об одном тебя прошу… – начал, было, Роман Васильевич, но не закончил. На его глазах выступили слёзы, он обреченно махнул рукой, встал с дивана, пошёл к гостям и в дверях комнаты, столкнулся с Марьяной. Куда сразу делась улыбка и радостное сияние её глаз. Она внимательно посмотрела на отца, затем перевела взгляд на Гену, подошла и осторожно присела рядом.
– Гена, может быть, ты мне расскажешь: почему у вас с отцом в Новый год такие унылые лица?
Она смотрела ему в глаза. Уклоняться от предстоящего разговора уже не было никакого желания, да и смысла тоже. Он сидел в точно такой же позе, как только что сидел Роман Васильевич: чуть склонившись вперед, с переплетенными на коленях и сжатыми до белизны на костяшках пальцами.
– Марьяна, – начал он, – извини, что прежде пришлось рассказать об этом Роману Васильевичу. И конечно – это неправильно. Раньше об этом должна была узнать ты. Но так уж получилось. Извини!.. Возможно, он тебе что-то расскажет из нашего с ним разговора… возможно, что нет. Но повторить его ещё раз я уже не смогу. Скажу просто: Марьяна, нам нужно расстаться, и причина тому – я.
– Расстаться!? Почему? – с недоумением переспросила Марьяна, не вполне ещё осознавая смысл сказанных им слов. Ведь ещё совсем недавно они сидели вот на этом самом диване, и она ощущала всем своим сердцем, что они любят и нужны друг другу. Это было так явно! Это нельзя подделать или как-то искусно сымитировать… – Может, это тебе папа что-то сказал?.. – спросила она первое, что ей пришло в голову.   
– Нет, твой отец – замечательный человек и никогда не позволил бы себе ничего такого! Это решил я…
– Значит, ты всё это время притворялся, что любишь меня? И всё, что ты мне говорил – это ложь!?
В груди у Гены стало пусто и холодно.
– Нет, Марьяна, я люблю тебя. И дороже чем ты у меня никого нет и, наверное, уже не будет… Но мы должны расстаться!
– Но почему?! Почему?!! Кому это нужно?! Зачем?!..
Гене было лучше умереть, чем видеть рвущую его сердце боль Марьяны.
– Это твоё окончательное решение? – спросила она, немного успокоившись.
– Да, Марьяна. Так нам будет лучше обоим …
Марьяна вытерла платочком слёзы и уже спокойным голосом предложила выйти на улицу, прогуляться. Они прошли в прихожую, никто на это не обратил особо внимания. Мало ли чего – молодым захотелось прогуляться. Только отец Марьяны проводил их тревожным взглядом.
Природа расщедрилась и подарила настоящую Новогодняя ночь. С неба, покрывая всё вокруг белым пушистым ковром, медленно кружась в воздухе, бесшумно падали большие снежинки. В воздухе не ощущалось даже лёгкого дуновения. Ветви деревьев и кустов, растущих возле домов, в сквериках и вдоль улиц были покрыты толстым слоем снега и дополняли собой вычурный сказочный пейзаж. Казалось, что весь обозреваемый мир был против, чтобы в эту ночь рушилась гармония любви. И природа, казалось, всей своей красой кричала: «Люди, одумайтесь! Остановитесь! Не разрушайте того, что намного прекраснее всего, что есть в мире, того, что вы видите вокруг; прекраснее всех благ, существующих под солнцем, дороже всей земной роскоши. Ведь любовь – это то, что даровано небом! Берегите её как нежный драгоценный сосуд, осколки которого уже не склеить. Цените её, дорожите ею, ибо она не покупается и не продается!..» Они ни разу не обмолвились о предстоящей разлуке. Лишь долго, взявшись за руки, ходили по тем местам, которые были им так дороги. Они прошли к памятнику, – месту их свиданий, затем через скверик на соседнюю улицу, по обеим сторонам обрамлённую молодыми клёнами, на ветвях которых сейчас лежал снег. Накопившись, он срывался и падал вниз, оставляя за собой шлейф белой холодной пыли. Это был их любимый маршрут – здесь они часто гуляли по вечерам. И кто знает, может это и были самые счастливые дни их жизни…
Вернувшись к подъезду, ещё долго стояли и смотрели друг другу в глаза. Когда пришло время прощаться, Гена прикоснулся губами к её щеке. Глаза Марьяны были полны слёз, они копились, и вот две большие слезинки покатились по её щекам, оставляя за собой влажный след. Затем ещё и ещё… Она приподнялась на носки сапожек и, коснувшись мокрой от слёз щекой его губ, поцеловала в щёку. Затем попрощалась и ушла… А он пошел в скверик, сел на ту самую скамейку, где они целовались в первый раз и, всё ещё ощущая на губах солоноватый привкус слёз Марьяны, заплакал. Редкие прохожие не обращали на него внимание. Мало ли почему могут плакать люди в новогоднюю ночь…

Кто может с уверенностью сказать: был ли Гена прав. Люди чувственные и по натуре горячие сразу же воскликнут «нет!». И это радует! Значит, не потеряна ещё вера в любовь. Другие, скажут «да!». Что, мол, у этих отношений не могло быть будущего – уж так устроен человек, думает прежде только о себе, и на жертвенную любовь, которая не заботится о собственном благе, способен лишь на непродолжительное время. Но суть в том, что как те, так и эти будут правы по-своему. Ведь человеческие отношения одним шаблоном не измерить, и у каждой судьбы – свое лекало…

Как сложилась бы жизнь у Гены с Марьяной в дальнейшем, могло показать только время – самый мудрый и праведный судья. Ну, а сейчас, что есть, то есть. И надо было с этим как-то жить. А как жить, если эта самая жизнь потеряла всякий смысл без любимой, да ещё и вгрызается как голодная мышь мыслью, что во всём виноват только сам. И чем больше проходило времени, тем всё больше и больше сомневался Гена в правильности своего решения. И, когда уже не оставалось сил бороться с подступившей злой тоской, набирал номер телефона Марьяны, но, не дождавшись даже первого гудка, клал трубку. Всё чаще стала появляться мысль о том, чтобы уехать в деревню, к родителям. И если в будние дни работа хоть как-то отвлекала от мыслей, связанных с Марьяной, то выходные превратились в сущий ад.
Вока после школы тоже пошел работать на автобазу слесарем, и заочно поступил в автодорожный институт. В последнее время они виделись не столь часто, как это было раньше. Гена жил своими интересами, Вока – своими. Но он не мог уехать, не попрощавшись с другом.
– Надолго? – спросил Вока.
– Как получится. Возможно, что и насовсем.
– Тебе ещё никто не говорил, что ты бежишь сам от себя?..
– Пока что нет.
– Считай, сказали…
Разговор явно не клеился, и продолжать его не было смысла. Гена встал и попрощался, собираясь уходить.
– Подожди! – остановил его Вока. – Меня, скорее всего, весной в армию призовут… И если ты уедешь, то мы долго не увидимся. Так что, давай на всякий случай попрощаемся и… И прости, Гена, за нравоучения! Поступай, как знаешь, тебе видней…
И они, прощаясь, обнялись.
Вечером, сразу же после ужина, Гена сказал о своём решении Михаилу Ивановичу и Людмиле Александровне. Михаил Иванович пил чай из своей большой, красиво расписанной чашки, однако услышав новость, отставил её в сторону. За столом повисла тишина.
– Тебе что, Гена, плохо у нас живется, или обидели тебя чем? – первым спросил Михаил Иванович.
За эти годы они привыкли к нему как к родному сыну, да и сам Гена всем сердцем привязался к этим добрым, отзывчивым людям. И сообщить им о своём намерении ему тоже стоило определенного мужества.
– Нет, Михаил Иванович вы меня ничем не обидели! Просто, мне надо уехать… 
– По-ня-ятно… – многозначительно протянул тот и взглянул на жену. Конечно же, они заметили изменения, которые произошли с ним за последнее время.
Людмила Александровна со свойственной ей женской простотой спросила:
– Гена, это как-то связано с Марьяной?..
Сказать, что он уезжает из-за Марьяны, было бы неправдой.
– Нет, Людмила Александровна, это связано не с ней… Скорее, только со мной.
И, уловив на себе её вопросительный взгляд, посчитал, что одни из самых близких ему людей не должны оставаться в неведении и только лишь догадываться о причине его отъезда. Поэтому он как есть, безо всяких чувственных подробностей, рассказал им суть дела и объяснил причину своего решения.
Иван Михайлович только крякнул и, шумно отодвинув стул, встал из-за стола, достал из холодильника бутылку «Жигулевского» и отправился в комнату, дабы по горячности своей натуры не наговорить чего лишнего, а потом сожалеть об этом. Людмила Александровна хоть и вела себя в жизни просто, по сути была натурой утонченной; она осторожно, дабы не ранить опрометчивым словом, подступила к разговору.
– Гена, – сказала она, – ты извини, но я должна спросить: вы действительно с Марьяной любили друг друга? 
– Да… А что касается меня, то люблю её и сейчас.
– Ваши отношения, если я правильно поняла, остались прежними. Вы не ссорились, и ничего примерно такого у вас не было, и это не произошло из-за ревности, когда в подобных отношениях появляется кто-то третий?.. Вы расстались потому, что так решил ты, верно? Марьяна же, как и подобает порядочной и воспитанной девушке, не могла настаивать на продолжении ваших отношений – и это совершенно правильно. Девушке неприлично отстаивать свое чувство любой ценой. А теперь, Геннадий, выслушай мое мнение, – продолжила Людмила Александровна уже строже. – Ты хочешь поиграть в романтичного и благородного героя… Что ж, хорошо! Ты уже поиграл в него, и у тебя это неплохо получилось. Но Марьяна! Марьяна же не кукла – живой человек, ты о ней подумал!? Конечно, ты думаешь, что сделал этот поступок ради неё, и этим оправдываешь себя. Но пройдет время, Гена, и ты поймешь, что не ради неё ты это сделал, а ради себя. Что ты просто испугался! А твое решение уехать не что иное, как лишнее тому подтверждение.
Ничего не смог сказать Гена в своё оправдание. Очень лаконично и правильно, словно хирургическим скальпелем, раскрыла Людмила Александровна суть его поступка, на который он нагромоздил, было, миф о благородстве и жертвенности. Теперь он уже и сам понимал, что никакой он не герой – обыкновенный трус. От такого обличающего своей простотой откровения ему стало даже легче. Уж больно тяжела была эта ноша – ложного благородства…
– Ты, Генка, давай не дури! – сказал появившийся на кухне Иван Михайлович. – Оставайся-ка лучше в городе. Работа у тебя хорошая, мастер тебя хвалит, а для нас ты – роднее родного. Ну, а с Марьяной вновь сойдетесь. Скажешь, по глупости всё, мол, вышло; так, мол, и так. Цветы там купи и всё такое… Девичье сердце – оно отходчивое. Мы вон, с Людмилой, сколько раз из-за моего характера расставались, а потом приходил! Осознал, мол, прости… И прощала! А как поженились, так и живём душа в душу. Может, и ссорились когда, да только я уж и не помню… – Он взглянул на жену и улыбнулся своей широкой, чуть с хитринкой, добродушной улыбкой.
Но что мог на всё это сказать Гена, уже, по сути, ставший рабом своего решения, которое не в силах было изменить даже признание собственной ошибки?!


                Часть вторая

Внутри – просторного, построенного из белого кирпича колхозного гаража, с железной крышей выкрашенной в зелёный цвет, – в углу, находилась небольшая мастерская, из года в год хламившаяся нужными и ненужными запчастями. Гена два дня наводил в мастерской порядок и, с одобрения механика, вынес оттуда всё лишнее. Вымыл большое окно, которое из-за толстого слоя пыли годами копившейся на стеклах, преобразовывало даже яркий свет солнечного дня в сумрачно-серый. И механик, зайдя, только ахнул от изумления: свет, беспрепятственно проникая сквозь блистающие чистотой стекла, ярко освещал отгороженную от общего помещения дощатой стенкой мастерскую. Токарный станок блестел, протёртый от пыли и тёмных, масляных пятен. Весь инструмент был приведен в порядок и аккуратно разложен в шкафах и на слесарном столе. Да и во всём остальном чувствовалось, что в мастерской появился хозяин.
– Услышал-таки Бог мои молитвы, послал работника! – То ли всерьёз, то ли в шутку сказал механик и обращаясь к Гене добавил: – Ну вот, Гена, тебе, значит, и карты в руки. Работы у нас навалом, скучать не придётся.
Работы было действительно много, – хозяйственный механик, как и положено прилежному земледельцу, загодя готовил технику к весенним работам. А так как отныне, чтобы выточить какую-нибудь, пусть даже незначительную деталь, не нужно было мотаться за семь километров на центральную колхозную усадьбу и ублажать поллитровкой за срочность вечно поддатого, замурзанного водкой и жизнью токаря, – которому убей, а не определишь, сколько лет, то дела двигались очень даже неплохо. Да и слесарную работу Гена тоже знал, а к рюмке, загубившей не одни золотые руки, не притрагивался вовсе. Таких людей на деревне уважают, к их мнению прислушиваются; и даже почтенные старики при встрече первыми приветствуют их.
За работой время летело незаметно, и воспоминания были не столь мучительны. Хотя не раз ловил себя Гена на том, что, включив станок, подолгу смотрит на вращающуюся заготовку, будучи в мыслях рядом с Марьяной. Да бабушка, замечала, что нет-нет, да и пробежит по его лицу тень. Догадывалась она, что внучек неспроста вернулся в деревню, и что сердце его осталось там, в городе. Но не спрашивала ни о чём, не желая причинить лишней боли. Годы даруют мудрость, и знала старая, что только время – целительный подорожник ран души, и с этим уже ничего не поделаешь… И лишь дольше, чем обычно, молилась, преклонив колени перед иконостасом в своей комнате.

Пришла весна, удлинились дни, а вместе с этим работы только прибавилось. Вскоре началась посевная, и Гена с утра до вечера, вместе с ещё двумя слесарями, на стареньком уазике с будкой мотался по полям, ремонтируя поломавшуюся технику. Все работы бригада завершила в срок – как никогда дружно да слаженно работали в эту весну. И дожди не подвели – прошли вовремя; отсюда ранний и дружный всход посевов, потому и урожай ожидали хороший. Гена по-прежнему занимался токарным да слесарным делом, а если надо, то помогал и на выездах технику ремонтировать. Но токарной работы поубавилось: не то, чтобы он её всю сделал – работу эту в деревне делай, всю никогда не переделаешь. Просто разгрёб скопившуюся, да впрок наготовил деталей, которые чаще всего из строя выходят. А в свободное время стал захаживать на конюшню. Конюхом там был Кузьмич, – невысокий худощавый старик с вислыми, желтоватыми от махорки усами, которого Гена знал ещё с детства. Внешне Кузьмич мало изменился; время, казалось, остановилось над ним. Гена и в детстве, вместе с друзьями, частенько забегали на колхозную конюшню. Забавы ради помогали они Кузьмичу поить и кормить лошадей; чистили денники и посыпали затем пол соломой. «Это для того, чтобы копыта у коней были здоровые, чтобы мокрец, значит, там не завелся», – пояснял словоохотливый конюх ребятам. С тех пор прошло почти восемь лет, но на здоровье Кузьмич не жаловался, с работой справлялся и на пенсию не торопился. «Пока хожу, буду с лошадьми, – говорил он, – а уж как не смогу, там и видно будет». Да и захирел бы дед, зачах, оторви его от любимого дела.
Гене лошади были по душе, ощущалось в них благородство и какое-то особое понимание жизни. В чувствах они были сдержаны, в работе безотказны, в боли терпеливы. И лошади, заметил Гена, они как собаки – чем больше в них намешано всяких кровей, говоря попросту – беспородные, как дворняжки, тем покладистей они и добродушней. А чем чище порода – тем более горды, высокомерны и своенравны. Лошадей в конюшне было десять, а ещё не так давно, – говорил Кузьмич, было больше тридцати. Не так давно в понимании Кузьмича было лет двадцать назад; а сколько Гена помнил, лошадей всегда было примерно столько же – десять.
Всю свою жизнь Кузьмич провел рядом с лошадьми, и отец его и дед тоже были при лошадях, царское ли то было время, либо советское – всё равно. Еще подростком поступил он на конный двор, и в его трудовой книжке всего одна запись: принят на работу конюхом, тогда-то и тогда-то. И в этом была вся трудовая биография деда Кузьмича, полная, насыщенная радостями и трудностями; которой он дорожил, гордился и которой был доволен. Душой понимал Кузьмич лошадей, зная привычки и повадки каждой. А чтобы определить, заболела лошадь или нет, ему не было нужды и к ветеринару обращаться, сам видел. И тут уж, что бы ни случилось, какая бы безотлагательная работа не была, хворую лошадь Кузьмич из конюшни не выпускал. Лечил он их тоже сам, своими, ещё дедовскими методами; и выздоравливали они у него быстрее, чем у ветеринара. Лошади тоже любили Кузьмича, и было за что – лошадь к человеку просто так, за красивые глаза, не потянется. Лелеял и холил их Кузьмич. Только причитал постоянно, что извели, мол, лошадь: породу, дескать, начисто вывели. Им, де, наплевать: была бы только лошадь, а какая? – это мол, без разницы. Кого он подразумевал под «им» можно было только догадываться, поскольку в подворьях лошади давно уже стали редкостью. «А вот раньше, – вспоминал Кузьмич, – когда в каждом хозяйстве лошади были, так каждый старался породу блюсти; кобыл с каким попало жеребцом не сводили. Бывало, что за пятьдесят с гаком вёрст кобылу вели, чтобы, значит, племенным производителем покрыть. Отсюда и стать была… А сейчас – что? Вывели породу! – по-старчески жаловался он Гене. – Разве что, в телегу только и годятся запрягать… Ну, да и на том спасибо!..».
Лошади в колхозе были нужны. Поэтому днём редко какая из них оставалась в конюшне – всех разбирали на работы. Конскую упряжь Кузьмич содержал в идеальном порядке. В одном конце конюшни, отгороженная бревенчатой стеной, была сбруйная; с отдельным входом и внутренней дверью прямо к денникам. В сбруйной была небольшая, аккуратно сложенная печь, вдоль стен тянулись деревянные лавки. На одной из них, в углу, громоздилась пара седел. В бревенчатую стену, в высверленные коловоротом отверстия, были вставлены толстые деревянные штыри. На штырях висели хомуты и прочая упряжь, всегда тщательно просмотренная и починенная Кузьмичом. И над каждым из штырей – табличка с именем лошади. И не дай Бог, если кто-то путал и запрягал лошадь не в свою упряжь. Кузьмич разносил такого не жалея ни слов, ни крепких выражений. А под конец приводил всегда один и тот же убедительный пример:
– Вот, к примеру, – говорил он, – одеть бы на тебя чужие сапоги, на два размера, скажем, больше. Или же наоборот – на размер меньше, да прогнать бы тебя, дурака, с десяток вёрст, понужая кнутом – что бы с твоими ногами стало, а?! В кровь бы стёр, остолоп несчастный! А на лошадь чужой хомут одеваешь, недоумок… – обычно так заканчивал он свое нравоучение.
Часто, особенно длинными, зимними вечерами мужики коротали время у Кузьмича за разговорами да шутками, наполняя сбруйную слоящимся табачным дымом. Только выпивать Кузьмич строго настрого запрещал. «Не любят этого лошади», – говаривал он. В сбруйной, несмотря на эти ежевечерние посиделки, было всегда чисто – пол выметен, всё расставлено по своим местам; ощущался за всем этим хозяйский глаз. Кузьмич и раньше-то почти всё своё время проводил на конюшне, а когда у него два года назад умерла жена, так и вовсе переселился в сбруйную, лишь изредка наведываясь домой – там жил его старший сын с семьёй – в баньке попариться да бельё сменить. Спал он, сдвинув одна к одной две лавки положив на них попону и другой попоной укрывшись. И там же, в сбруйной, на печке, готовил себе холостяцкую неприхотливую еду. Гене нравилась спартанская обитель Кузьмича, в которой перемешались запахи дёгтя, сыромятной кожи, табачного дыма, сена и ещё какого-то особого, присущего только конюшням, духа. Веяло от неё теплом и уютом, хотя кроме голых лавок, печи, хомутов да прочих принадлежностей конской упряжи в ней ничего не было. Ещё когда мальчишкой Гена прибегал в конюшню, Кузьмич приметил его тягу к лошадям. «Хороший бы, Генка, из тебя лошадник получился, – говаривал он, наблюдая, с какой любовью Гена ухаживает за лошадьми. – Да только вот жаль – извели коня, и многие люди через это себя потеряли… – как обычно сетовал он. – Должен, вот скажем, к примеру, человек с лошадьми быть… ну, не обязательно конюхом – мало ли какая работа при лошадях есть! Душа, скажем, у него к этому лежит, а он – трактористом станет. Тьфу!..» Не любил дед трактора. Считал, через них коня на деревне и не стало.
Гена попросился у бригадира помощником к Кузьмичу.
– Давай, – согласился тот. – Кузьмич-то уже старый у нас, помощь ему давно нужна. Ну, а если какую детальку стокарить надо будет, так мы тебя выдернем из конюшни-то! – сказал он и улыбнулся всем своим широким веснушчатым лицом.
В хозяйстве Кузьмича было три мерина. Мерин – это конь, у которого люди операционным путем отняли способность продолжать лошадиный род, и у меринов, осталось теперь только одна радость – поесть. Вид у них был постоянно скучающий, они казались равнодушными ко всему, что их окружает, хотя шерсть их лоснилась, гривы и хвосты были аккуратно расчесаны. Звали их Буран, Гнедко и Рыжик. Было также шесть кобыл: одну из них, серую в яблоках, звали Ласточкой, к ней жался жеребёнок-сосунок, не отходивший от неё ни на шаг; был он тёмного цвета, но его настоящая масть обещала проявиться только к шести-семи месяцам. Ещё две кобылы гнедой масти очень походили друг на дружку, с одной лишь разницей: у той, которую величали Сударушкой, ото лба по носу тянулась белесая полоса. Другую – звали Кумушкой. Их денники, отгороженные от общего прохода невысокой переборкой, находились рядом. И казалось что они, изгибая шеи и касаясь друг друга головами, всё время сплетничают про всякие лошадиные дела. Сударушка была жеребая; на работу её не брали, и она всякий раз тихим ржанием провожала подругу, когда ту под уздцы выводили из конюшни. Ещё одну, чистой белой масти, доброго нрава и весьма трудолюбивую – звали Сметанкой. Масть следующей, молодой, игривой кобылы, можно было определить как соловая, её упряжь висела под табличкой «Резвая». Шестая кобыла, Звёздочка – вороная, с белой отметиной на лбу, короткими подвижными ушами, сильной упругой шеей и выпуклыми, хорошо развитыми грудными мышцами, великолепной гривой и длинным хвостом; на высоких тонких ногах – она была настоящая лошадиная красавица. Любимица Кузьмича и единственная более менее породистая лошадь в конюшне. Кузьмич говорил, что её мать чистокровная донская кобыла, которую на выпасе покрыл безродный жеребец. Но Звёздочка унаследовала всю стать матери. Кузьмич разрешал запрягать её только в лёгкую телегу или сани. А когда у бригадира выходил из строя мотоцикл с коляской, на котором он постоянно мотался по полям да на центральную усадьбу, то в легкий тарантас на рессорах запрягали только Звёздочку. А зимой и вовсе – запряженная в кошёвку, она была полностью в распоряжении бригадира. Её и Звёздочкой то редко кто называл, а всё больше – «бригадирская лошадь». И не так давно в конюшне появился жеребец – звали его Алтын, что в переводе с татарского означает «золотой». Купили его в колхоз год назад и, говорят, за большие деньги. Это был высокий, чёрного цвета жеребец с сизоватым, как воронье крыло отливом, длинной косматой гривой и огромным, чуть не до самой земли хвостом, которые были чуть светлее его основной масти. Алтын был полукровок – помесь рысистой и какого-то именитого тяжеловоза. Поместили его в крайний просторный денник с глухой перегородкой до самого потолка. Но Алтын, чуя кобыл, зычно и протяжно ржал. А когда могучий инстинкт размножения начинал действовать особенно сильно, принимался бить толстые доски переборки крепкими, словно из железа литыми копытами. Алтына никогда не запрягали, хотя его упряжь висела там же, где и упряжи других лошадей. Просто, не нашлось бы такого смельчака. Авторитет же для него был только один, – Кузьмич. Только ему он позволял чистить и расчесывать себя. Да и предназначение у Алтына было не телеги тягать, а совсем иное. Это был единственный на всю округу племенной жеребец, и кобыл со всех окрестностей водили теперь только к нему. Сразу же за конюшней был загон, огороженный изгородью из жердей, в него заводили кобылу, а затем и Алтына, который, почуяв её ещё в конюшне, начинал бить копытом пол, рвал повод из рук Кузьмича, всхрапывал, злобно скашивая глаза с большими, в красных прожилках белками. Когда его запускали в загон, он на рысях, выгнув шею и отставив хвост, делал полный круг вдоль изгороди, словно демонстрируя кобыле всю свою мощь и стать. Затем выбегал на середину, останавливался и, тихо всхрапывая, шёл к ней. В этот миг он был больше дикий зверь, чем конь. Дело свое Алтын знал хорошо, и вскоре Кузьмич уводил его обратно, а кобылу под уздцы ещё некоторое время прохаживали по загону, чтобы завязалась в ней Алтыново семя, а не излилось понапрасну на землю. Алтын был ответом на сетование Кузьмича и его утешением: Ласточка уже родила крепкого, с высокими, нескладными ещё ногами, жеребёнка, а Сударушка была от него жеребая.

Вначале лета, как только поднялись травы и потеплели ночи, стали гонять лошадей в ночное. И тут настала радостная пора для деревенских ребятишек. Потому что Кузьмич разрешал им, взнуздав лошадей, мчаться на них просто так, без седла, охлюпкой, километра три вниз по реке, где та разделялась на два рукава, образуя посередине большой остров. И, обогнув остров с двух сторон длинным широким овалом, река соединялись вновь. По краям острова густо рос ивняк; за ивняком – вглубь – поросший сочной травой большой луг, с разбросанными по нему ярко-зелёными шапками тальника. На остров переходили вброд. Это было идеальное место для ночного выпаса, с хорошей травой, водопоем и естественной преградой не позволяющей лошадям разбрестись. Ведь сама по себе лошадь в воду лезет не с большой охотой, а больше по принуждению или крайней необходимости. И ночью ребята могли спокойно варить уху из подъязков, ершей да сорог, наловленных ещё с вечера; травить у костра анекдоты да побасёнки или же, не особо беспокоясь о лошадях, спокойно спать в шалаше.
В ночное Гена ездил за старшего, на Звездочке – быстрой, чуткой и послушной. Стоило ему лишь чуть натянуть поводья уздечки и затем ослабить их, как она легко переходила с рыси в галоп. На Алтына никто не садился – он был дик и непредсказуем; но, зная дорогу, выполнял данную ему природой миссию – вёл к выпасу свой небольшой табун. И Гене приходилось натягивать поводья, чтобы не обогнать его. Алтын, ревнуя за своё место, мог укусить Звездочку, хотя был явно к ней неравнодушен. Частенько, рано по утрам, когда над серебристым от росы лугом ещё лежал плотный туман, проведывая лошадей, Гена видел, как Алтын мирно дремлет, положив свою большую голову на её круп. И было заметно, что Звёздочка совсем не против такого внимания…

Вскоре подошла сенокосная пора. Пока трава в соку, нужно успеть скосить её. Тогда она и высушенная сохранит в себе вместе с душистостью запаха все свои ценные качества, и будет для скота и пищей и витаминами. И будет потом какая-нибудь буренка жевать да пережёвывать сено из такой травы, и та даст ей силу, которой сама напиталась от земли и солнца.

Сенокосные угодья начинались вниз по реке, ниже острова, на который в ночное гоняли лошадей. Дорога к ним пролегала через молодой дубняк и, лишь только он заканчивался, сразу же открывался вид на сенокос. Не с легковесными травами степей да перелесков, а ярко зелёным густым и сочным травостоем заливных лугов. И кажется – сорви такую травинку, перегни пополам, и брызнет её живительный сок – так она сочна. Вниз, вдоль речки окаймлялись луга ивняком, кустами шиповника, дикой смородины, крушины, перевитыми понизу крапивой и колючими зарослями ежевики; влево, широко раскинувшись, упирались в подножие пологой горы, покрытой дубами, вязами, клёнами, – по ложбинам – островками тёмно-зелёного ельника, в подлеске – кустами можжевельника и лещины. Гора покато тянулась вдаль и соединялась на горизонте с тёмной полосой лиственного леса. По всему лугу встречались небольшие озерца, поросшие по краям осокой. В озерцах из икринок, выметанных рыбами во время полой воды, выклёвывались мальки и, имея надежное убежище среди густой травы и в изобилии – пищу, к осени подрастали в небольших рыбёшек. А сейчас они, взмутив воду, шустро прятались в осоке, лишь только слышались чьи-нибудь приближающиеся шаги.
За четыре дня на трёх конных косилках уложили траву. Лошадей меняли часто, и пока отпряженные, поводя запавшими потными боками отдыхали, набираясь сил, привлекая острым запахом пота и пышущими жаром телами слепней и тучи мелкой мошки, другие – понукаемые погонщиками, быстрым изнуряющим шагом таскали косилки по необъятному лугу. Погода стояла солнечная, и скошенная трава быстро подсыхала. Конными граблями её собирали в валки, перелопачивая затем вручную граблями и вилами. Когда трава в валках подсохла, с центральной усадьбы прислали пресс-подборщик, прицепленный к колёсному трактору. За ним на скошенном лугу оставались пудовые тюки спрессованного сена, туго обвязанные проволокой. Тюки грузили в тракторную тележку и отвозили к ферме, где складывали под широким и длинным навесом. Когда места под навесом не осталось, тюками сена набили просторный чердак конюшни. Но на небольших полянах, которых было немало среди кустов вдоль речки, как нигде в других местах густую да высокую траву приходилось выкашивать по старинке – косой. Подсыхала трава там же, на полянах, а затем уже готовое сено на конных волокушах вытаскивали на луг и укладывали, утаптывая и приминая, в небольшие копны, чтобы вывезти их уже зимой, по снегу.
Всего на сенокосе было занято человек тридцать, большей частью молодежь. Чтобы не терять времени на переезды, вблизи кухни установили два железных разборных каркаса, натянули на них прочные тракторные брезенты, и получились две просторные, непромокаемые палатки. Одну заняли мужчины, другую – женщины. Еду варили в трёх огромных полевых котлах. Варили вкусно, сытно, ароматно. Весь сенокос выглядел, словно большой стан. Рано утром, позавтракав, все расходились по своим работам и в обед вновь собирались к длинному под навесом столу со столешницей сколоченной из толстых струганных досок. Пообедав и отдохнув часок в тени, народ вновь расходился по своим местам.
Кроме Алтына да недавно ожеребившейся Сударушки, которые остались в конюшне под присмотром Кузьмича, на сенокосе были заняты все лошади. Ласточкин стригунок резвился рядом с матерью; нескладный и смешной, он забавно подпрыгивал, вскидывая вбок задние ноги, отбегал и, сделав большой круг, стремглав возвращался назад. Вечером лошадей купали в том месте, где река была неглубокой с твёрдым песчаным дном, затем, стреножив, отпускали. Пощипывая оставшуюся около кустов траву, они не разбредались далеко; а утром их снова разбирали на работы. Трудолюбивую Сметанку определили на хозяйство – возить из села продукты, подвозить из леса сухостой, распиленный   на чурки и воду из ключа, что бил из глинистого берега реки километром ниже и прозрачной струйкой сбегал по деревянному желобку; падал и, разбиваясь о валуны крохотным, студеным даже в самую жаркую пору, ручейком стекал в реку.
Когда луг был скошен, лошадей поставили на другую работу – на волокушах вывозить с полян сено. Гена работал на Звёздочке. Он нагружал волокушу, причесывал сено вилами и шёл сзади, наблюдая, чтобы не растерять сено по дороге; а лошадь под уздцы вёл помощник. И уже второй день с Геной работала Вика – стройная, кареглазая и, не смотря на свои шестнадцать лет, уже вполне сложившаяся девушка.

Гена выделялся из общей массы деревенских парней своей осанкой, статью, манерами, да и всеобщим уважением мастерового человека. Ещё в школе увлёкся он радиотехникой, легко научился читать схемы, работать паяльником, но когда стал ходить на волейбольную секцию, оставил это занятие, посвятив всё свободное время тренировкам. А в деревне разве что утаишь! Так и стал он признанным теле-радио мастером, и даже если какая-то другая техника из строя выходила, всё равно его приглашали. Гена не отказывался, чинил всё, что было ему под силу. И слава умельца на все руки накрепко пристала к нему. Поэтому неудивительно, что и девушки не обходили его своим вниманием. Но не крутил он ни с одной их них любовь, словно чурался. Сроду подобного в деревне не было, чтобы такой видный парень, да девчат сторонился. И пронеслась среди них молва, что от неразделенной любви уехал Гена из города. Что, де, влюбился он там в прекрасную распрекрасную девицу, но она не ответила на его чувства, отвергла; и вот теперь он, обжегшись на молоке, на воду-то, мол, и дует.
Конечно, было заметно, что Вика неравнодушна к Гене. И за столом всегда старалась сесть рядом, и работать с ним сама напросилась. Да и вечером, у костра, словно зачарованная – устремит на него взгляд карих, с огромными загибающимися вверх ресницами, глаз. Потом вдруг встрепенётся, отведет взор и покроется от смущения лёгким румянцем. Или смотрит мечтательно вдаль, не замечая никого вокруг, пока кто-нибудь из подружек не толкнет её легонечко в бок или не окрикнет. Так и продолжалось это изо дня в день. И конечно же – Гена догадывался, что происходит.

Поздним вечером у большого костра раздавались смех, выкрики молодёжи и звон гитары, на которой боем, весело и задорно играл признанный деревенский бард Аркашка. Громко потрескивая горел сухой валежник, выбрасывая вверх искры, которые гасли в высоком дышащем прохладой ночном небе стремительно увлекаемые ввысь лёгкими порывистыми облачками дыма. Слышалось фырканье пасущихся невдалеке лошадей. Со стороны луга тянул густой запах увядающей травы. На брёвнах, вокруг костра, озарённые бликами пламени, сидели девушки и ребята. Гена подошел к Вике и присел рядом с ней. О, какой радостью блеснули её глаза и тут же стыдливо опустились. Нужно было как-то начать разговор, и он не нашел ничего лучше чем спросить:
– Хороший вечер, правда?
Вика вскинула на него недоуменный взгляд.
– Неплохой…
– Ты не против, если мы немного прогуляемся?..
Она вопросительно посмотрела на него, но Гена уже встал и подал ей руку. Они пошли из освещенного костром круга в сторону речки; и если бы Гена обернулся, заметил бы взгляд – настороженный и даже злобный, цепко державший их до тех пор, пока темнота не скрыла из вида. За кругом костра вязкая густая тьма окружила Гену и Вику со всех сторон и, хотя ночь была лунная, им потребовалось некоторое время, чтобы глаза привыкли к темноте.

Нет более пылкого чувства, чем любовь шестнадцатилетней девушки! В этом возрасте многие из них могут пойти на всё ради этого высокого чувства, и часто делают ошибки, цена которым – разбитые наивные ещё полудетские мечты, израненные души и потеря доверия даже к близким, родным людям. И как много смазливых проходимцев воспользовалось чувственной романтикой юных сердец, оставив в них руины и пепел! Ведь на всё может пойти девушка в малом Бальзаковском возрасте, если безумно влюблена…

Они прошли утоптанной тропой через заросли кустарника к речке, поднялись вверх по течению и дошли до лежащего на земле дерева, невесть откуда занесённого ещё вешней водой. Гена постелил на ствол валежника свою рабочую брезентовую куртку и пригласил Вику сесть; сам сел рядом. Низко, цепляясь за верхушки растущих на противоположном берегу верб, висела полная луна, отражаясь на речной глади широкой серебристой полосой. Над головой, на пределе неба, широко раскинулись гигантские ковши созвездий Большой и Малой медведицы; вдали ярко светила Полярная звезда – древний путеводитель морских и пустынных странников; утренним туманом светились миллиарды звезд Млечного Пути. В ночной тиши было слышно, как тихо играют волны, набегая на пологий берег. Бесшумно, над самой водой, пролетела большая ночная птица. Тихий ветерок шелестел верхушками ивовых кустов, тонко звенели комары… Гена спустился вниз к реке, нарвал полыни, чей запах не очень-то любит пискучее комариное племя. Некоторое время они сидели, обмахиваясь от комаров пучками полыни. Первой заговорила Вика.
– Гена, мы пришли сюда просто так посидеть, или ты хочешь что-то сказать мне?..
Гена не знал с чего начать разговор и шпынял себя всякими постыдными словами: «Вот болван! – думал он. – Позвал девушку для серьёзного разговора и молчу, как пень! Ведь она же может что угодно подумать». 
– Вика! – Наконец, он переборол свою нерешительность. – Ты очень красивая.
– Неплохое начало. Что же хорошего, интересно, ты скажешь обо мне дальше?.. – сказала Вика, уже шестым чувством догадываясь о чём будет дальше говорить этот парень, в которого она влюбилась, да так, что совсем голову потеряла.
– И твоя жизнь может сложиться вполне замечательно, если рядом окажется любящий и понимающий тебя человек. – Продолжил Гена.
После этих его слов Вика уже не сомневалась к чему, в конце концов, склонится этот разговор. И, будучи не только страстной девчонкой, которая может влюбиться по уши, с иронией произнесла:
– И дальше ты, конечно же, расскажешь мне, как всё это должно произойти?
– Нет. Дальше я расскажу тебе одну историю… Если ты конечно не против? 
– Не против. Хотя не совсем понимаю – к чему это?
– Тогда слушай, я постараюсь быть кратким.
Только он произнес это, как за их спиной послышался громкий сухой треск сломанной ветки и как будто – чьи-то крадущиеся шаги. Гена прислушался, но ничто более не нарушало привычных ночных звуков.
– История эта про одну девушку и молодого человека, – начал он. – Юной, умной и очень привлекательной девушке понравился юноша. Вначале он был ей просто симпатичен, но она часто думала о нём и вскоре, даже незаметно для себя, влюбилась. Но, увы – его сердце было занято другой. И чтобы не обидеть девушку он отвечал ей улыбкой на улыбку, любезностью на любезность. Она расценила это по-своему, и стала выражать свои чувства настойчивей; и однажды, набравшись смелости, призналась в любви. И в этом нет ничего плохого! Она действительно полюбила его со всей страстью юного сердца, но он не мог ответить ей тем же… И тогда девушка решила завоевать его. Она была достаточно романтична и прочитала немало книг, в которых женщины добивались своих мужчин, даже когда их сердца, казалось, безнадежно принадлежали другим. Но, будучи неопытной в любовных интригах, в желании завладеть любимым она стала попросту преследовать его. Где бы он ни появлялся – она была там, чтобы он не делал – она была рядом. И даже утром, когда он выходил из дома, первым кого он встречал – это была она. Так продолжалось довольно долго. И, в конце концов, он стал избегать её. Она приложила ещё более усилий, но при встрече с ней юноша уже не испытывал ничего, кроме неприязни, что, конечно же, не ускользнуло от её внимания. И, хотя она была всего лишь юной девушкой, но вместе с тем, как ею стали пренебрегать, в ней проснулась отвергнутая женщина. А ведь ещё с незапамятных времен известно, как ужасна её месть. Девушка стала распускать о нём грязные слухи и делала ещё многое другое, что изрядно испортило ему жизнь. В своей ненависти она готова была идти и дальше, но всё-таки это была добрая девушка, которая просто допустила слабость – позволила себе влюбиться в человека, который не мог ответить на её чувство. И вот однажды она нашла в себе силы подойти к нему и попросить прощения. Конец этой истории такой – они остались друзьями на всю свою жизнь…
Было хорошо слышно, как стрекочут кузнечики. Над верхушками ив в порывистом, стремительном полёте чертили небо летучие мыши; спасаясь от хищника, по воде серебристой мелочью то и дело сыпали мелкие рыбешки; в омуте на излучине реки мощно и гулко била большая рыба; в кустах стал подавать голос соловей.
– Гена, этот рассказ – про меня? То есть, про нас? – робко спросила Вика, первой нарушив молчание.
– Нет. Про любовь, которая легко может обернуться ненавистью.
– Но разве эта девушка не могла повести себя как-то иначе?
– Могла. Ведь то, что мы зачастую чувствуем, не должно владеть нами. И уж тем более – толкать на какие-либо низкие поступки. Они могли поговорить и остаться друзьями с самого начала.
– Разве возможна просто дружба, без любви, между мужчиной и женщиной?..
– Думаю, что да.
– И что дальше – друзья на всю жизнь и всё?..
– А дальше: если в этих отношениях нет будущего, нужно оставаться друзьями, пусть даже и на всю жизнь; от этого, оба только выиграют. И само время расставит всё по своим местам – рано или поздно рядом с женщиной появится мужчина, любящий её, и их чувства будут взаимны; а мужчина непременно встретит женщину, уготованную ему судьбой.
– Как это понять: что в отношениях, возможно, нет будущего?
– Если нет взаимной любви. Но будущего может не быть не только из-за отсутствия любви, возможны и другие причины…
– Ты можешь сказать – какие?
– Нет, не могу. Вернее, не хочу… Но они есть, поверь.
– Поэтому ты уехал из города? 
– Наверное, да. Вернее да, из-за этого…
– Извини, я не совсем правильно спросила. Ты уехал из-за неразделенной любви? 
– Скорее, от самого себя… Да только это у меня не очень-то получилось.
– Тебе трудно говорить об этом?
– Нет, вспоминать. У меня была девушка, но пришло время, и я решил, что мы не можем быть вместе. Вот поэтому я здесь…
– Потому что руководствовался разумом, несмотря на чувства, которые испытывал к ней?
– Мне хочется ответить «нет», но это не так.
– Знаешь, Гена, возможно, что и в самом деле это неправильно – отдаваться на волю одним лишь чувствам. Но руководствоваться только разумом там, где есть любовь, это не только неправильно, но и бессердечно. А по-моему, ты поступаешь именно так. Впрочем, это лишь твое дело, хотя мне искренне жаль твою девушку…
– Наверное, ты права, – согласился Гена. – Похоже, что проблемы в жизни я создаю себе сам.
Он встал, спустился к кромке воды, поднял с берега плоский овальный камушек и, размахнувшись, запустил его наискосок вдоль реки. В отражении лунной дорожки было видно как тот, много раз коснувшись поверхности реки и оставляя за собой круги, исчез в воде почти у самого противоположного берега.

На другой день, искупавшись вечером после работы, в трусах и с полотенцем на шее Гена возвращался в палатку. Возле тропинки на небольшой полянке его поджидал Санька – друг детства. Облокотившись, он картинно полулежал на поляне, нервно покусывая сорванную травинку – явный признак дурного настроения. Увидев Гену, он выплюнул былинку, медленно, как бы нехотя поднялся и неспеша направился к нему. Санька был в спортивных штанах, без рубашки и в сандалиях на босу ногу. И также как в детстве его светло-русые волосы выгорели на солнце до соломенного цвета, а кожа, под которой, играя, перекатывались бугры мышц, приобрела бронзовый оттенок. Он был на полголовы ниже Гены, но коренастая фигура с широкими покатыми плечами, выпуклая грудь и мускулистые руки говорили о Санькиной недюжинной физической силе.
– Здорово! – Поздоровался он, хотя днём не раз виделись на сенокосе.
– Здорово! – Ответил Гена, уже догадываясь, о чём пойдет речь.
– Базар есть, – явно подражая кому-то, сказал Санька.
– Ну, базар так базар. – Гена уже точно знал, какой именно «базар» с другом детства ему сейчас предстоит.
Вчера, когда они с Викой возвратились к костру, он заметил Санькин взгляд, полный затаённой злобы. Да и днём ещё не раз ловил на себе его косые, не обещающие ничего доброго, взоры. Санька без обиняков перешел к делу. Он по блатному сплюнул сквозь зубы в сторону, и Гена сразу же вспомнил, кого он ему напоминает – Илью, – парня лет двадцати трёх, вернувшегося год назад из колонии, где отсидел три года за драку с поножовщиной. Илья ходил, втянув голову в плечи, словно ожидая, что его вот-вот ударят чем-то сзади. В зоне он научился играть на гитаре и петь протяжные жиганские песни. Разговаривал Илья, глядя на собеседника через прищур глаз, и при этом часто сплевывал в сторону сквозь зубы; точно так, как сейчас это демонстрировал Санька.
– Хочу с тобой за Вику поговорить, – продолжил Санька.
– Ну, если хочешь, давай поговорим, – в тон ему ответил Гена.
– Я тут слышал, ты с ней любовь крутить начал? – Взглянул на него исподлобья Санька. – Так вот. Я тебя чисто по-дружески предупреждаю: голову ей не морочь, понял?.. Ты сегодня здесь, а завтра, может, опять в город свалишь… А между нами, вроде как любовь намечалась, пока ты тут не объявился. – Санька вновь цыкнул сквозь зубы в сторону и продолжил. – Я, Гена, так с тобой разговариваю, потому что друзьями мы с тобой в детстве были… Если бы кто другой, так давно бы уже по лужайке раскатал!
– Ты, Санька, подожди, не заводи себя. А то подумаю, что боишься, – прервал его Гена. – Да и зря ты кипятишься… Хотя понимаю – любовь надо отстаивать, но не так, как это делаешь ты. Думаешь, если бы мы с Викой любили друг друга, и ты, скажем из ревности мне синяк под глаз навесил, то на этом вся наша любовь и закончилась бы? Да нет, Саня! Наоборот, она от этого стала бы только крепче. 
– Я не о том! – Набычился ещё больше Санька. – А просто – чтобы ты к ней больше не подходил, понял? – И он вновь заученно сплюнул в сторону.
– Нет, Санёк, – сказал Гена, – такой разговор меня не устраивает. Во-первых, запомни: я тебя не боюсь. А насчет раскатать, так это ещё надо посмотреть, кто кого; во-вторых, ты с себя этот блатной понт сбрось, это же Илья срок мотал, а не ты… В третьих, если бы у нас с Викой было что-то серьезное, то на эту тему я бы даже разговаривать с тобой не стал. Понял!?
 Саньку как сдули, он обмяк, кулаки разжались.
– А если хочешь по-дружески поговорить, давай поговорим, – продолжил Гена. – Говоришь, что любишь Вику, а я вроде бы как мешаю тебе?..
– Ну да, – буркнул Санька, – мешаешь.
– Ну и люби на здоровье! Считай, что не мешаю.
– Ага, не мешаешь! А вчера на речке чуть не до утра как голубки ворковали.
Гена вспомнил, как треснула в кустарнике ветка, будто кто-то на неё наступил.
– А-а, так значит, это ты там в засаде сидел?! – рассмеялся он.
– Ну, в засаде, не в засаде… Так, подошел… смотрю – сидите чуть не в обнимку! Ну и ушёл обратно…
– Зря ушел, втроем бы посидели.
– Третий лишний! – Санёк опять цыкнул сквозь зубы.
– Послушай, Саня, – сказал Гена, которому этот разговор уже порядком надоел. – Я тебе в твоих сердечных делах не помеха, понял!?
– Понял… – ответил Санек и тут же переспросил: – А почему тогда Вика за тобой глазами так и стреляет?
– Знаешь, давай так. – Гена чувствовал, что этому разговору не будет конца. – Я тебе не помеха, но в некоторых вещах помочь не смогу. И давай на этом в нашем разговоре поставим точку. Идёт?
– Идёт, – не очень-то охотно согласился Санька, явно желая продолжить «базар».
Гена протянул ему руку и тот, чуть помедлив, всё-таки пожал её.
Может быть, Вика что-то и вынесла для себя из разговора на берегу речки. Или же не желала Гене неприятностей, потому что ни для кого не было секретом, что Санька влюблён в неё, и все знали его бешеный, взрывной характер, но она перестала оказывать ему явные знаки внимания. Однако всё равно – нет-нет, да и ловил на себе Гена её скорый, испытующий взгляд.

Так, в общем-то, без особых для Гены дальнейших приключений, и закончился сенокос. А там, за делами да заботами, подошла и уборочная. Гена по-прежнему работал в конюшне, помогая Кузьмичу. В уборочную лошади были заняты с утра до позднего вечера, поэтому и уход за ними требовался более тщательный, чтобы отдохнули лошади за ночь, набрались сил. А если было что-то по токарному делу, вставал к станку. Прошла уборочная, засеяли озимые, взошли они на полях зелёным шелковистым покрывалом. А тут и зима подошла… и стал скучать Гена долгими зимними вечерами по городу, по его освещенным вечерним улицам, по шуму машин и даже по лязганью трамваев на стыках рельс, по городскому быту – по всему, к чему привык за последние годы. Но была и ещё одно – надежда, которая всё ещё теплилась в сердце: что он не забыт, и Марьяна помнит о нём. И совсем уже, было, собрался уезжать, да и Михаил Иванович с Людмилой Александровной писали, что ждут его к Новому году обратно, но прихворнул Кузьмич. Почти всю зиму пролежал дома на печи, и только к весне отпустила боль в пояснице. И вот, когда приторным дурманящим ароматом цветущей черемухи наполнились майские вечера да взбередили душу воспоминаниями, не выдержал Гена и засобирался в город. Родители хоть уже и привыкли, что сын дома, отъезду не препятствовали. Бабушка сильно сдала за последний год – донимали её боли в суставах. На прощание она поцеловала внука, коснувшись щеки сухонькими губами, и со словами: «Храни тебя Господь, внучек», – перекрестила сложенными в щепоть пальцами.
Когда прощался с лошадьми, каждую угостил большим ломтем хлеба, щедро посыпанного крупной солью. Для Алтына Гена стал так же как и Кузьмич – авторитетом. И когда он, скормив ему краюху, на прощание потрепал за челку, собираясь уходить, тот губами ухватил его за полу куртки, не отпуская от себя. Что означало: «Мне скучно, давай пообщаемся». Но общаться Гене было некогда, он только погладил его по мощной лоснящейся чёрной шерстью шее. Алтын закивал головой – высшее проявление признательности. А Звёздочка в деннике была уже не одна – к ней, на длинных нескладных ногах, жалость прелестное создание – недавно родившийся жеребенок, плод её и Алтыновой любви. Кузьмич, прощаясь, как обычно посетовал, что видел, де, он Гену вместо себя у лошадей. «Да, видно, не судьба… – попыхивая самокруткой, заключил он, и добавил: – Но всё равно: спасибо тебе, Гена, за службу, за помощь. А ещё скажу: сердце у тебя, Генка, доброе, без червоточины, стало быть – без гнильцы, а не то – лошади бы к тебе так не тянулись… Лошадь – не человек, её словами не проведешь, душой чует, к плохому да злому не потянется…» – по-стариковски в который уже раз повторил он.

До районного центра Гена добрался на попутке, а там, на рейсовом автобусе, уже и до города. У автовокзала сел на городской автобус, но, не доезжая нескольких остановок до дома, вышел, – решил пройтись пешком – всё тут было связано с чем-то из его жизни. Вот тир, куда они частенько забегали с Вокой, посоревноваться в меткости. Вот кинотеатр, в который они любили ходить с Марьяной. А через два квартала он выйдет к памятнику, месту их постоянных встреч… Ему захотелось позвонить ей, услышать её знакомый родной голос, да и будка телефона-автомата – вот она, рядом. Искушение было слишком большим; он зашел в телефонную будку и набрал заветный номер. Трубку подняла мама Марьяны, по голосу она сразу же узнала его, но Марьяны не было дома. Гена извинился и сказал, что позвонит позже.
Дверь в квартиру открыл Михаил Иванович. Увидев Гену, он радостно воскликнул и сгреб его в свои медвежьи объятия. Гена только и смог, что выпустить сумку из рук. А из кухни к ним уже спешила Людмила Александровна.
– Вот Людмила, смотри, кто приехал! – Отпустил наконец-то Гену Михаил Иванович.
Людмила Александровна более сдержано, чем Михаил Иванович, поприветствовала Гену, хотя его возвращению была рада не меньше мужа. После ужина Гена из объемистой сумки достал деревенские подарки, передал, как это водится – приветы от знакомых и родни. Когда радостная суета от встречи немного улеглась, Иван Михайлович со свойственным ему простодушием спросил:
– Ну а невесту-то, Генка, там себе не присмотрел ещё? – Но, уловив на себе укоризненный взгляд жены, уже извиняющимся тоном, глядя на неё, продолжил: – А что? дело вполне нормальное! Он молодой, из себя видный, так неужто ни одна из деревенских красавиц на такого-то хлопца, да глаз не положила!?
– Да нет, не получилось у меня как-то с невестой, – улыбнулся Гена, спасая Ивана Михайловича из затруднительного положения.
Чуть позже он позвонил Марьяне и, услышав её: «Алло, я слушаю» – с трудом произнес:
– Здравствуй… Марьяна. 
– Гена, ты?! – радостно зазвучал как когда-то в трубке её голос. – Мама сказала, что ты приехал и перезвонишь, я жду, жду… Хотела уже сама тебе звонить.
– Марьяна, мы можем увидеться?.. – спросил Гена.
Марьяна некоторое время молчала, затем тихо сказала:
– Сегодня, Гена, у меня не получится.
– Почему, ведь ещё не поздно? – удивился он и тут же осекся. Конечно же у Марьяны кто-то есть, да и как могло быть иначе… Ведь даже в прощальном письме, которое бросил в почтовый ящик на автовокзале перед самым отъездом, он написал, что уезжает насовсем. А теперь вот отчаяние, ревность, злость на самого себя словно громадными клещами сжали сердце, да так, что стало трудно дышать. – А когда мы сможем встретиться?.. – всё же переборол он себя. 
– Давай завтра вечером, на прежнем месте…
В следующий вечер, с букетом полевых ромашек, Гена был у памятника. За минувшую ночь он многое передумал. Словно в калейдоскопе мелькали перед ним кадры из самых счастливых дней его жизни, когда они были вместе с Марьяной и то как он сурово, даже жестоко подвел черту под всем, что было дорого им обоим, оставив её одну, по сути – с разбитым сердцем. А вот сейчас… А что сейчас? Сейчас надо радоваться за неё, что её душевная рана зажила и она, вероятно, смогла полюбить другого и, наверное, более достойного, чем он. Хотя как больно осознавать это! Гораздо больнее, чем просто расстаться…
Гена увидел Марьяну, как и раньше – ещё издали; она шла лёгкой, такой знакомой ему походкой.  «Да, конечно же, она – самая красивая в мире!» – подумал он как и тогда, в свою самую первую встречу с ней на этом месте.
– Привет! – она поздоровалась в своей манере: непринужденно и радостно, словно не было месяцев разлуки.
– Привет… – ответил Гена и протянул ей цветы.
– Ой, мои любимые! – как некогда восхитилась Марьяна.
Наступила пауза, ни Гена ни Марьяна не знали о чём им говорить, чувствовалась что в отношениях есть какая-то скованность, недосказанность.
– Может мы погуляем?.. – предложил Гена,.
– Давай лучше просто посидим.
Они сели на лавочку под высоким клёном неподалёку от памятника. 
– Ну, расскажи: как тебе жилось в деревне, на вольных хлебах? – стараясь быть весёлой, спросила Марьяна.
– Ничего жилось, хорошо… – Гена хотел сказать весело, но получилось грустно.
– А ты повзрослел, возмужал! – Марьяна явно любовалась им.
– Ты тоже повзрослела.
– А как же? Ведь, я уже не школьница, а студентка! Первый курс заканчиваю, – притворно кокетливо ответила она.
Они осознанно оттягивали тяжелый для них разговор как можно дальше. Наконец, когда переговорили обо всём, и, понимая, что от него всё же не уйти, Гена спросил:
– Марьяна, у тебя кто-то есть? 
Конечно же, Марьяна ожидала этот вопрос. Но когда он прозвучал, и нужно было что-то отвечать – растерялась. Она всё ещё продолжала любить его, но и тот, другой, уже тоже много значил в её жизни…
– Да, Гена, есть. – Она прямо посмотрела ему в глаза.
Гена потупил взор, он не смог выдержать её взгляд, в котором читался укор. После небольшой паузы, Марьяна стала рассказывать:
– Когда мы расстались и ты уехал, я решила – всё, больше в моей жизни никого и никогда не будет, хотя в душе всё ещё теплилась надежда, что ты передумаешь, вернешься… Но проходило время, а от тебя не было никаких известий… кроме письма, которое ты написал перед своим отъездом. Потом были выпускные экзамены в школе, вступительные в институт… О тебе вспоминала часто. А как-то осенью, вечером, после факультативных занятий случилось так, что я поскользнулась на мокрых ступеньках института, упала и прокатилась вниз. Ничего страшного – всего лишь немного ушиблась; помог подняться проходивший мимо курсант. Он предложил проводить меня до дома, но я отказалась. На следующий день я вновь увидела его около института. Он явно кого-то ждал. Увидел меня, обрадовался… Подошел и извинился, что вчера не представился; сказал, что его зовут Антон. Мне, чтобы не выглядеть хамкой, пришлось тоже сказать своё имя. Он снова предложил проводить, и я согласилась… Потом он, как только ему удавалось отлучиться из училища, стал встречать меня возле института и провожать до дома. Банальная, простая история. Вначале мне с ним было просто интересно, я даже в мыслях не допускала, что из всего этого может получиться что-то серьёзное. Всё-таки, ещё была очень сильна память о тебе и обо всём, что произошло. Я думала, что вообще больше никогда не буду способна на какое-то серьезное чувство. Но постепенно лёд в сердце таял, и вместе с тем в мою жизнь входил Антон. И знаешь, Гена, он очень похож на тебя… Характером, и даже чем-то внешне… Тебе, наверное, больно, что я об этом говорю? Если хочешь, не буду. Хотя, и рассказывать-то больше нечего, это всё…
Гене захотелось как и прежде взять её за руку, но он не осмелился.
– Прости, Марьяна, если скажу… да даже если и подумаю, что не виноват перед тобой – буду неправ!
– Не оправдывайся Гена, я не считаю тебя в чём-то виноватым. – Она прикоснулась рукой к его плечу, на её глазах проступили слезы. – Так уж всё сложилось, и с этим ничего не поделаешь, это я должна просить прощения, а не ты… прости…
Они расстались около скамейки. Марьяна попросила не провожать её. Она сказала, что так ей будет легче…
Гена ещё долго бродил по городу, на который уже опускалась бархатистая майская ночь. Странно: вроде бы нелёгкий разговор состоялся с Марьяной, а на душе стало легче, и уже не раздирали тяжёлые мысли вчерашней ночи, но хорошо и спокойно всё равно не было. В таком настроении он и вернулся домой. Иван Михайлович и Людмила Александровна уже спали, он тихонько прошел в свою комнату, включил светильник и сел на диван. Мысли путались в голове, не связываясь во что-то целое, осмысленное. И только он пытался ухватиться за одну из них и распутать клубок этих хаотичных сплетений, как она тут же ускользала, словно в тягучем предутреннем сне, лишь умножая хаос. Наконец он встал, подошел к письменному столу и выдвинул ящик. Библия лежала на прежнем месте. Он достал её, сел на постель поближе к светильнику, открыл и стал читать с первой же открывшейся страницы. Когда Гена в последний раз читал Библию, изнутри его, как из тёмного бездонного колодца, поднималось негодование, бунт, несогласие против всего, что в ней написано. Сейчас же слова книги, написанные тысячелетия назад, наполняли его сердце покоем. Он даже не вполне осознавал смысл написанного, но казалось, что сам дух Священного текста вдохновлял сердце надеждой, побуждая жить и бороться за свое счастье, что бы с ним не случилось и что бы ни ожидало его впереди…
– О, Боже! Какой же я глупец! – простонал Гена. – Прийти к такому пониманию, когда всё уже потеряно, потеряно навсегда!..
Он закрыл Библию, положил её на тумбочку и лёг, уткнувшись лицом в подушку. К сожалению, прозренье зачастую приходит слишком поздно. Хотелось обо всём поговорить с Вокой, но тот уже год как служил в армии, и они лишь изредка писали друг другу письма.
На следующее утро, за завтраком, Людмила Александровна напомнила, что ему не помешало бы наведаться в поликлинику.

– Ну, здравствуй, здравствуй! – бодрым голосом поприветствовал его Алексей Павлович, лишь только Гена вошел в кабинет. – Проходи, садись! – Как обычно указал он рукой на стул. – Рассказывай, как там, в селе? Чем занимался, что делал?
Гена с удивлением взглянул на него. Алексей Павлович улыбнулся.
– Да-да, молодой человек, мне о вас всё известно! Хотя вы и не соизволили поставить меня в известность о своем отъезде. – Шутливо перешел он на «вы». – Да вот, спасибо Людмиле Александровне, что позвонила! А я уже, было, и сам на завод звонить собирался.
– Извините, Алексей Павлович, всё как-то быстро произошло… Не успел.
Алексей Павлович снял очки и отложил их в сторону.
– Обследоваться там, конечно, было негде? – спросил он. И, не дожидаясь ответа, и сам прекрасно понимая, что негде, продолжил: – Значит, так… Сегодня, так уж и быть, ещё погуляешь, а завтра – в стационар. На две недели, как всегда. – И заметив, что Гена собирается прекословить, строго добавил: – И – никаких возражений!

Опять палата на троих и две недели капельниц, уколов, процедур. Лишь погода радовала: стояла тёплая, солнечная, и всё свободное время можно было проводить в больничном саду. На этот раз кроме Гены в палате лежали ещё двое молодых ребят. Один был неразговорчив и угрюм, его направили на обследование из какой-то сельской больницы. Большую часть времени он проводил в кровати, лёжа на спине и уставившись в какую-то лишь ему видимую точку в потолке. Гена не раз пытался втянуть его в разговор, думая, что такое поведение связано с застенчивостью, но в конце концов должен был признать тщетность своих усилий. Этот парень был из тех, кого можно было смело квалифицировать как человек угрюмый. Немного оживал и на лице его появлялось подобие улыбки, когда к нему приезжали родственники из села. Зато со вторым соседом, – примерно такого же возраста, что и он сам, Гена подружился. Игорь, – так его звали, был из интеллигентной семьи. Тёмноволосый, с тонкими правильными чертами бледного лица и карими одухотворенными глазами, он казался родом из прошлого дворянского столетия. Его часто навещала высокая светловолосая девушка с приятной улыбкой. Как-то, сразу же после ужина, Игорь подошел к Гене и сказал, что хотел бы с ним поговорить, если, конечно, у него есть на то время и желание. 
– Времени у меня, Игорь, до отбоя, а желания – хоть отбавляй, – шутливо, хоть как-то смягчая излишнюю вежливость соседа, ответил Гена. Они вышли в сад и прошли в беседку. Игорь закурил, не зная, с чего начать щепетильный для него разговор. Наконец, после нескольких затяжек, спросил:
– Гена, скажи, ты с детства болеешь?
– Нет, с семнадцати лет. 
– А за это время знаешь, чтобы кто-нибудь вылечился от этой болезни?..
– Лично я – нет, но от врачей слышал, что такие случаи пусть и нечасто, но бывают.
Игорь грустно улыбнулся и щелчком отправил недокуренную сигарету в урну.
– Я с детства болею, вернее – с рождения. Правда, у меня заболевание другое – гемофилия. Говорят, царская болезнь… Да только мне от этого не легче! К тому же она неизлечима. Наследственная, с генами как-то связана… Но мои родители не помнят, чтобы в нашем роду кто-то был болен хотя бы чем-то подобным. Жить, конечно, с этим можно… Просто необходимо постоянно делать уколы с недостающим фактором крови, да беречься, чтобы лишний раз не травмироваться… А в Германии, – оживился он, – говорят, выпустили такой препарат, что после инъекции всего лишь одной ампулы человек с видоизмененным геном, который и обуславливает это заболевание, аж целый месяц – до следующей инъекции, может спокойно жить и ничего не опасаться. Вот бы достать таких ампул упаковок сто… – По-детски мечтательно зажмурился Игорь.
Гена молчал, понимая, что не за этим пригласил его сюда Игорь, чтобы рассказывать про болезни да лекарства, а скорее – поведать о чём-то душевном, наболевшем. Так оно и вышло.
– Извини, Гена, что время у тебя отнимаю… Не о лекарствах я хочу с тобой поговорить. – Игорь достал из пачки сигарету, но, не прикуривая, крутил её в пальцах. – Девушка у меня есть… Видел, наверное, приходит ко мне?..
– Видел. – Кивнул Гена. – Хорошенькая.
– Год уже как встречаемся. А вот по-серьезному только недавно началось…
– А до этого что – несерьезно было?
– Да не то, чтобы несерьезно… а вроде бы как присматривались друг к другу. Да и я, если честно, свои чувства не слишком-то выказывал – в больнице много разных историй наслушался. Думал, вообще расстанемся. А вот сейчас, перед тем как мне сюда ложиться, Света, – так её зовут, попросила, чтобы я обстоятельно подумал о наших отношениях. А я, Гена, боюсь этих самых обстоятельных отношений, хотя и люблю её безумно!
Игоря словно прорвало. Похоже, что до этого он ни с кем этим не делился, копил в себе чрезмерным грузом. Выговорившись, он потихоньку стал приходить в себя, достал из кармана брюк зажигалку и прикурил сигарету, держа её слегка дрожащими от волнения пальцами.
«Боже, сколько людей на этом свете, и нет двух совершенно одинаковых. Но как порою бывают похожи человеческие судьбы!..» – подумал Гена. И, наверное, было провидением свыше, что Игорь обратился именно к нему, пережившему нечто схожее и знающему как никто другой, насколько ему сейчас трудно. 
– Игорь, я знаю историю одного человека, которую он рассказал мне здесь же, в больнице. Он тоже был болен, но женился на девушке, которую любил. У них родилась дочь, и они были вполне счастливы. Потом его болезнь осложнилась, начались проблемы, и он ушёл из дома, считая, что мешает жить самым близким ему людям. Но это было лишь его предположение, – предположение человека, постоянно живущего с мыслью о своей никчемности; на самом же деле никто не знает, что было в сердце его жены. У меня в то время была девушка, и я спросил у него совета, как мне поступить. Знаешь, он сказал, что если бы вернуть всё назад и у него вновь оказался выбор, он бы всё равно женился. Потому, что был счастлив и помнит каждый день совместной жизни. Но я тогда решил иначе, и расстался со своей девушкой, которую любил, наверное, ничуть не меньше, чем ты любишь свою. И вскоре понял, что потерял самое дорогое, что только может быть в жизни, то что надо было беречь, за что нужно было бороться… Тебе же могу сказать лишь одно – есть любовь Игорь, и в неё надо верить! Точно так же, как нужно верить и в женскую верность. Вот этого я тебе и желаю – любви и доверия.
Витиевато струилась сизая прядь дыма от сигареты в руках Игоря. Казалось, совсем забыв о ней, он был всецело поглощен рассказом Гены. Вечером, перед самым больничным отбоем, Гена взглянул на него и заметил если не разительную, то, по крайней мере, большую перемену. На бледных щеках Игоря проступил румянец, потускневший взгляд, светился жизненной силой. Было похоже, что даже походка его изменилась – стала тверже, уверенней. Наверное, так меняет человека сильное решение, которое он только что принял.

Выписавшись из больницы, Гена пошел на завод – восстанавливаться на работу. Хотел как и прежде – в экспериментальный, токарем, но свободных мест не было, и начальник отдела кадров – женщина предпенсионного возраста с пышной химической завивкой обесцвеченных волос – предложила ему идти в бригаду связистов, монтером. Гена подумал и согласился, да и Михаил Иванович поддержал его решение. В бригаде кроме него были ещё два монтера, оператор и техник связи – молодой парень, недавно окончивший техникум. Большой, с несколькими огромными цехами и бесчисленным количеством участков завод представлял собой единый мощный производственный механизм, связанный между собой телефонной, громкоговорящей и селекторной связью. Работы у бригады хватало – что ни день, что-нибудь да выходило из строя. Особенно досаждали телефонная и громкоговорящая связь, установленные чуть ли не со дня пуска предприятия и технически уже давно устаревшие. Проблема заключалась ещё и в том, что схемы проводок были безвозвратно утеряны. И, лишь визуально зная места, где они проходят, много времени уходило, чтобы обнаружить повреждение; чаще даже больше, чем само его устранение. Хлопот не доставляла лишь селекторная связь импортного производства, установленная не так давно, у которой было всё как надо: технические паспорта, схемы проводок, куча запчастей и тому подобное. И даже если она и выходила из строя, что случалось крайне редко, восстановить её не составляло особого труда. Гена, свободно читая схемы, мог и сам, не прибегая к помощи техника, быстро устранить неисправность. Поработав месяц, Гена предложил технику, который в бригаде был и за мастера, и за бригадира, восстановить утерянные схемы. Три недели, зачастую оставаясь после смены, метр за метром бригада изучала направление проводок и места разветвлений, заодно меняя изветшавшие провода. И по завершению этого кропотливого труда связисты имели в своем распоряжении карту-схему, где красным были отмечены места, нуждающиеся в плановом ремонте. После такой детальной ревизии аварийных работ заметно поубавилось, зато прибавилось плановых, но это было уже лучше, нежели идти неведомо куда и ремонтировать невесть что.

Ребята в бригаде были молодые, неженатые и после работы частенько заворачивали в «Колобок» – так в простонародье окрестили пивную, официальное название которой звучало весьма символически – «Старт». Наверное, потому, что, стартанув там парой кружек пива, некоторые из мастерового люда, в особенности – в дни получки, по дороге домой посещали ещё два-три подобных заведения и к финишу, – то есть к дому, подходили уже по принципу «три шага вперед, два назад». Гену ребята тоже приглашали с собой. Пару раз он отказывался, но потом, дабы не выглядеть белой вороной согласился, побывал несколько раз в этом питейном заведении, и ему там стало даже нравиться. Непринужденная обстановка, круг хорошо знакомых людей, лёгкий веселящий хмель от прохладного с горчинкой пива создавали прекрасную иллюзию жизни без проблем. Людмила Александровна была обеспокоена, что Гена стал частенько возвращаться домой позднее обычного, и от него заметно попахивало спиртным. Встревоженная, она поговорила об этом с мужем, но Михаил Иванович лишь добродушно улыбнулся.
– Молодо-зелено! Человек через всё в жизни проходит. А у нас, Людмила, в роду никогда пьяниц не было! Да и нельзя же нотации человеку читать: что хорошо, а что плохо, когда он для этого не дает серьёзного повода. – И нахмурившись, добавил: – И так-то у него в жизни всё наперекосяк, а ведь неплохой парень… Давай-ка не будем пороть горячку, да и меня вспомни – какой был, пока тебя не встретил. Да и потом ещё какие фортели выкидывал. Встретит и Генка свою половину, да и образуется у него всё в жизни, интерес другой появится... 
– Но у него же заболевание! Может, это вредно ему, или противопоказано… – стояла на своем Людмила Александровна.
– Ладно, Людмила, поговорю я с ним… Вот выберу подходящий момент и поговорю! – пообещал Михаил Иванович.

На заводе работал Генин одноклассник, Вадим – небольшого роста, веселый, рыжеватый парень, добродушный и простой. И когда Гена в очередной раз сидел с ребятами в «Колобке», он подошел к их столику. 
– Привет честной компании! – весело поприветствовал он. 
– Здравствуй, Вадим, – поздоровался за всех Гена. – Присаживайся.
Вадим сел на свободный стул.
– Как жизнь, как дела? – поинтересовался он, обращаясь к Гене.
– Ничего, нормально дела. – Гена отпил из кружки пиво.
– Про Марьяну слыхал? 
– А что с ней? – с тревогой в голосе спросил Гена. 
– Уехала Марьяна!.. Вышла замуж за летёху, с которым встречалась, когда тот ещё курсантом был, и ту-ту по месту его назначения! 
– Ну, это не страшно, с девушками такое иногда случается.
Гена, казалось, был совершенно безразличен к этой новости, лишь едва заметная тень скользнула по его лицу. Вадим это заметил.
– Блин, зря я это ляпнул, извини! – Запоздало сообразил он. – Да думаю – вдруг ты не знаешь. Всё же, мы бывшие кореша, одноклассники… А ведь всем известно, какая любовь между вами была! И почему расстались тоже известно. Да, видно, не прошло ещё это у тебя. Извини… – Ещё раз извинился он.
Гена мрачнел всё больше и больше. Он не злился на Вадима, понимал, что не со зла тот бередит его не зажившие ещё сердечные раны, а по своей простоте, искренне желая добра.
– Давайте ещё по одной, с прицепом, – предложил он.
За двумя бутылками «прицепа» Вадим сгонял в гастроном, – водку в «Колобке» не продавали. Потом, уже позже, за каким-то недостроенным зданием пили из горлышка вино, затем ходили ещё куда-то и опять пили… Домой Гена пришёл уже ночью, едва держась на ногах. Кое-как снял ботинки, шатаясь, стянул верхнюю одежду, бросил её на пол прихожей и, хватаясь за дверные косяки, прошёл в свою комнату; не раздеваясь, повалился на постель и заснул тяжёлым пьяным сном. Проснулся ближе к утру, на улице было ещё темно, через тюлевую занавеску комната слабо освещалась светом уличного фонаря. Он включил светильник, и даже его слабый матовый свет острой болью полоснул по глазам – он невольно зажмурился. Было тошно. Тошно от воспоминаний прошлого вечера. Тошно было на душе, тошно было и внутри… Эта тошнота стискивала живот, выступала каплями холодного пота на лбу и рвалась наружу. Он едва успел добежать до туалета. Его рвало долго и мучительно, и даже когда казалось, что внутри уже не осталось и капли жидкости, сильные спазмы ещё долго сгибали его над унитазом светло-голубого фаянса. К завтраку он вышел с бледным измятым лицом и синими кругами под глазами. Людмила Александровна намеревалась положить ему в тарелку яичницу с ветчиной, но Гена отказался, налил себе только чай. За столом все молчали; пронзительно, как никогда, позвякивали ложки, да изредка покряхтывал Михаил Иванович, словно собираясь что-то сказать. С работы в этот день Гена вернулся раньше, чем обычно возвращался в последние дни. За ужином он попросил прощения у родственников за вчерашнее и пообещал, что больше в таком состоянии они его не увидят. Людмила Александровна облегченно вздохнула, и как-то по-особенному, по-матерински ласково засветились её глаза. Михаил Иванович шумно выдохнул и, широко улыбнувшись, сказал:
– Ничего, Генка, дело молодое, со всеми случается. Я, вон, по молодости-то, помню – бывало… – Но, уловив на себе пристальный взгляд жены, стушевался. – По молодости оно, Гена, всякое бывает… тут главное – что? Остановиться надо вовремя! Хм… вот… – быстро свернул он воспоминания о своей бурной юности.
Гена сдержал слово и перестал заходить в «Колобок». Вначале он придумывал различные на то причины, а потом ребята, наверное, и сами что-то поняли и, не задавая лишних вопросов, перестали приглашать его с собой.

Как-то Гена стоял на остановке и услышал, как знакомый голос окликнул его. Он обернулся и увидел Романа Васильевича – отца Марьяны.
– Здорово, Генка! – Подошел тот и пожал ему руку.
– Здравствуйте, Роман Васильевич. – Гена чувствовал себя неловко. Его не покидало ощущение, что он в чём-то виноват перед ним. И, стараясь не встречаться взглядом, спросил: – Как Марьяна?
– Как Марьяна? Да хорошо Марьяна… Писала, что если где увижу тебя, чтоб привет от неё передавал.
– Вы ей от меня тоже привет передавайте… А ещё передайте, что я законченный болван!
Роман Васильевич посмотрел в его глаза и, наверное, увидел что-то.
– М-да… дела, брат, – протянул он, затем добавил: – Ну, да ничего, Гена… Правильно в народе говорят: в таких делах время только и лечит. А вот насчет болвана… – он сделал небольшую паузу, – зря ты так себя шпыняешь. В этой жизни все мы хоть немножко, да дураки.
И попрощавшись, ушёл. А Гена вдруг вспомнил, как однажды Марьяна сказала ему, что в этом мире, чтобы быть счастливым, нужно быть чуточку безумным. Вспомнил и почувствовал, что стало трудно дышать, как будто в груди не хватает воздуха, на глаза навернулись слезы. И так захотелось вернуть всё назад…

После того памятного хмельного вечера понял Гена, что от жизни не спрячешься за толстыми витринными стеклами пивного бара. Она всё равно найдет тебя и постучится грустными ли воспоминаниями, а может радостными или безрадостными раздумьями о том что ожидает впереди. В нём ли что-то изменилось, или же эти последние, столь насыщенные событиями годы сделали своё, но по-другому стал он относиться к жизни, научился видеть её многограннее, объёмнее. Но, как это зачастую бывает, со знанием приходит и печаль. И порою, разгоняя сон, донимали его мысли о своём предназначении в этой жизни. О будущем, которое представлялось ему нечетким, словно зыбкий рассевающийся утренний туман. «Да и будет ли в жизни что-то хорошее, не осталось ли всё доброе уже позади… а впереди – лишь горечь разочарований? Ведь во времени ничего не меняется… – думал он, ворочаясь в постели. – Люди рождаются и умирают. Одни – вдоволь настрадавшись, прожив отпущенные им годы в нужде страданиях и болезнях; другие – праздно прожигая дни в богатстве роскоши и изобилии. Но уходят из жизни всё равно нищими, ибо всё тленное остается на тленной земле. И лишь немногим удается достичь в жизни чего-то весомого, значащего, что обогатило бы мир; того, ради чего стоило жить, преодолевая невзгоды. Так было до него, так будет и после – ничего не изменится. Столетие сменяет столетие, год сменяет другой. Меняются политические режимы, меняется жизненный уклад, но не меняется сама жизнь. Тогда стоит ли цепляться за неё, живя призрачными надеждами, обременяясь бесплодными днями, бусинками, нанизанными в годы. Ведь всегда есть возможность уйти из жизни самому, тихо, не прощаясь. А почему нет?! Он много раз слышал, что Бог накажет человека, поднявшего руку на свою жизнь, ибо только Его воля определяет её сроки. Но почему Бог должен подвергать наказанию душу, которая и так уже вдоволь настрадалась? Не во власти ли самого человека – жить ему или умереть, если груз обстоятельств оказался сильнее, чем он смог понести?..» Подобные этой, громоздкие и тягостные мысли ворочались в его голове. В свои двадцать лет он чувствовал, что прожил все триста. Он пробовал читать Библию, но её строки, ещё совсем недавно, казалось, отвечавшие на все его мучительные размышления, сейчас словно были закрыты для понимания. Вспомнил, с какой детской, по-доброму наивной верой повторял за Вокиным отцом слова молитвы покаяния… Появилось желание опять произнести их вслух. Ведь он помнил почти каждое слово. Но нет, это было бы кощунством, даже святотатством, сейчас, когда он так далек от Бога. Пусть лучше всё остается так, как есть…

В начале зимы Гена в очередной раз лёг в больницу. Всё, как и прежде – нудно потекли больничные будни. На улице было не сильно разгуляться: слякоть, да с плотно затянувших небо серых низких облаков падал то мокрый снег, который, едва коснувшись земли, сразу же таял, то сыпал мелкий нудный дождь. Перед выпиской Алексей Павлович пригласил его в свой кабинет.
– Проходи, Гена, садись! – Кивнул он головой на стул, лишь только Гена вошел.
– Какие-то новости, Алексей Павлович? – спросил Гена.
Обычно Алексей Павлович приглашал в кабинет поговорить о чём-то таком, что нежелательно слышать посторонним; иногда подобное приглашение было связано с ухудшением анализов крови.
– Новости, Гена, всегда есть! – улыбнулся он. – Вот сегодня утром – включил радио, и целых двадцать минут – одни только новости.
Гена тоже улыбнулся, тревога ушла: если Алексей Павлович шутит, значит – всё хорошо.
Несомненно, лечить людей – это призвание свыше. Вдохновлять и подбадривать, делая из пациентов партнеров в борьбе против недуга, так, что даже тяжелобольные, вполне осознающие свою обреченность – вновь обретают надежду, зная, что вместе с ними за их жизнь нелицемерно, не просто отбывая в больнице рабочее время, а искренне, не желая сил борется их лечащий врач. Врачи же, с самого первого дня оказавшиеся рядом с Геной, были такими.
– Этой весной, Гена, будет три года, как ты впервые пришел в поликлинику, – сказал Алексей Павлович и раскрыл лежащую перед ним папку. – И вот передо мной динамика результатов анализов твоей крови за всё это время. При поступлении в клинику число лейкоцитов хотя и незначительно, но превышает норму. В конце же курса лечения картина намного лучше, и это обнадеживает. Но уже через некоторое время число лейкоцитов вновь увеличивается. Это показывает, что абсолютной нормализации, которая бы позволила надеяться на полное излечение, пока нет. – Он закрыл папку и посмотрел на Гену. – Но также нет повода и отчаиваться, – продолжил он, – при таком течении выздоровление вполне возможно. Лейкоз, какой бы формы он не был – это не приговор, а лишь повод настроится на борьбу. Ведь многое об этой болезни мы ещё не знаем, и иногда она ведет себя вопреки всяким теориям и предположениям. И нередки случаи полного выздоровления больных даже с острой формой лейкоза. Так что, надежда, Геннадий, всегда есть, и она не должна умирать, пусть даже последней. Она вообще не должна умирать. А в твоей ситуации заболевание удалось выявить на ранней стадии, и мы смогли своевременно оказать существенную поддержку организму курсами лекарственной терапии. И это значит… – Он сделал небольшую паузу и улыбнулся. – Это значит, что и шансы на выздоровление у тебя Гена, увеличились.
Гена облегченно вдохнул и тоже улыбнулся.

Гена попрощался и вышел. Алексей Павлович убрал лежавшие перед ним бумаги в папку и положил её в ящик стола. Рабочий день закончился, и он мог побыть в тишине кабинета один. Перед ним в картонных папках осталась лежать стопка медицинских карточек, которые нужно было ещё просмотреть. Он взял верхнюю папку, раскрыл. Как наяву увидел молодую тридцатилетнюю женщину с характерной бледностью лица. После курса химиотерапии её состояние заметно улучшилось, и на лице всё чаще стала появляться улыбка. Он назначил ей новое лечение и отложил карточку. Взял другую – высокого худощавого мужчины сорока пяти лет; болезнь истощила его до крайней степени, но он держится молодцом, не унывает и даже ухитряется ободрять других, находящихся в гораздо лучшем состоянии, чем он сам. Два блока химиотерапии дали лишь временный положительный результат, третий он уже не выдержит. Остается одно – трансплантация спинного мозга. Но тут возникают трудности с поиском донора и прежде, чем он найдется, придется выждать огромную очередь в клинике трансплантологии, а это – время, которого многим зачастую не хватает… Пометив продолжать общеукрепляющую терапию, он взял следующую историю болезни. Так он просмотрел все папки, делая пометки и записи. Затем взял чистый лист и набросал план неотложных дел на завтра, потом ещё раз пробежал по нему взглядом – убедиться, что ничего не забыл. И, отодвинув лист, откинулся на спинку удобного мягкого кресла, теперь уже наоборот – стараясь забыть обо всех проблемах рабочего дня в одном из самых сложных отделений клиники, где почти каждый больной – это разбитая судьба, несбывшиеся надежды и боль. Боль физическая, которую ещё как-то можно снять лекарствами. Но чем заглушить ту, которую, казалось, излучали даже стены, за долгие годы впитавшие в себя отчаяние и боль души не одной сотни человек. Так и не привык он за годы работы в клинике к человеческим страданиям, не зачерствел душой, да и возможно ли это?.. И побыть одному, освободиться от негативного бремени всего, что пришлось пережить в дне сегодняшнем, и прийти домой любящим жизнерадостным мужем, отцом и дедушкой – это стало уже не просто привычкой, а необходимостью. А ведь, кажется, ещё совсем недавно, – сразу же по окончанию института, он прибыл по направлению в онко-гематологическое отделение этой клиники. И вот прошло уже больше тридцати лет. Сначала интернатура, потом работа лечащим врачом, и уже двадцать лет как заведующий отделением. Почти всё в его жизни связано с клиникой. Здесь повстречал он свою Катюшу, работавшую тогда медсестрой, которая родила ему двух сыновей: Алексея и Дениса. Оба уже женаты, имеют своих детей, но по стопам отца не пошли. Алексей окончил институт гражданской авиации и по распределению уехал в Сибирь, там женился. Хотя и редко, но приезжают в гости со своей женой, –Татьяной – статной русоволосой сибирячкой, да детьми, которых у него двое: девочка и мальчик. Денис тут, дома. Окончил институт промышленной химии и работает инженером на одном из химических заводов, которых в городе два. Расположены они на окраине, их можно увидеть издалека по столбам то ядовито желтого, то иссиня-чёрного дыма. Женился на девушке, с которой стал встречаться ещё на первом курсе института. Когда поженились, давали им от завода комнату в семейном общежитии. Кое-как они с Катюшей убедили сына жить вместе. Вера, жена его, оказалась славной хозяйкой и тоже родила девочку да мальчика. Отрадно на душе, когда заходишь в квартиру, а младшенький, Витюня, бежит навстречу с распростертыми ручками: «Уля, деда плисел!». Лиза, та постарше, эмоции уже не те – просто улыбнется, подойдет и обнимет деда. Любил он внучек да внуков, что Алешкиных, что Денисовых; хотя, конечно, тем, кто рядом, внимания да ласки больше перепадает. Екатерина уже лет пять, как на пенсии. Малых любит, да балует – словами не передать, а ведь строгой, принципиальной была, когда своих детей растили. Куда всё это подевалось, как внуки родились?..
За годы работы в отделении много пришлось повидать человеческого горя. Вот и сегодня – Гена. Ведь славный, видный парень. Ему бы жениться на девушке под стать себе, детей бы им нарожать, да жить счастливыми до глубокой старости, внуков нянчить. Он вспомнил его лицо и тревожный взгляд серых глаз. Стало жаль, очень жаль парня… Непонятно – почему всё так устроено? Почему одним дается положение в обществе, карьера, здоровье, причем некоторые не прилагают для этого особых усилий, а вторым – болезни, страдания и, в конце концов, преждевременная смерть, хотя они явно заслуживают лучшей участи? Кому задать этот вопрос и от кого получить на него ответ?.. Хочется верить, что в этом есть небесный, высший смысл и люди, пройдя уготованный им путь земных страданий, обретут в ином мире более счастливые судьбы…
Он оделся, спустился в приемный покой, попрощался с дежурной медсестрой и вышел на улицу. Только что прошел мокрый снег и сразу же растаял, оставив на асфальте небольшие лужицы. Зима никак не наступала, хотя по календарю было уже пора. Алексей Павлович шёл по тротуару, обходя лужи. До дома было идти минут тридцать. С тех самых пор, как они переехали из тесной однокомнатной «хрущевки» с окраины города, в квартиру с тремя просторными, светлыми комнатами в новом шестнадцатиэтажном доме, на работу и с работы он ходил пешком. И это тоже было время его раздумий и размышлений. Он шёл годами вымеренным маршрутом и мыслями вновь вернулся к Гене. Такое пограничное состояние, как у него, не может длиться бесконечно долго. И если не будет полной стабилизации белых кровяных телец, рано или поздно начнутся клинические проявления. И неизвестно, как болезнь поведет себя дальше, потому что на данной стадии говорить об этом ещё рано. Это может быть острое, прогрессирующее течение, или же она перейдет из одной хронической формы в другую, более тяжелую. И сегодня он хотел сказать ему об этом. Но иногда клинические проявления лимфолейкоза, особенно при его раннем диагностировании, наступали через восемь, а то и через двадцать лет. Объяснений этому нет; вероятно, всё зависит от причин лейкоза, многие из которых пока скрыты мраком неизвестности. Гена молод, сопротивляемость организма велика. И при помощи современных медицинских препаратов у него есть вполне реальный шанс на выздоровление. Тогда для чего посвящать его во все тонкости протекания болезни?..
С этими мыслями он зашел в подъезд; не вызывая лифта, пешком, – как обычно, поднялся на третий этаж. И едва зашел в квартиру и только успел снять шляпу, как маленький Витюня, раскинув ручонки, с радостным криком уже бежал из комнаты в прихожую…

По своей природе Гена не был угрюм или нелюдим, но если и не было общения, то особо не страдал. Мог жить сам в себе – отметила это ещё бабушка, замечая, что внучек часами сидит у русской печи, наблюдая как в горниле, потрескивая, горят дрова. Огонь завораживал и уносил Гену в мир фантастический и далекий. В пламени огня чудились сказочные замки, диковинные звери, заморские страны. Повзрослев, он иногда тоже мог просто лежать, закинув руки за голову, находясь в мыслях далеко за стенами квартиры. И в последнее время Людмила Александровна или Иван Михайлович, заглядывая к нему в комнату, часто видели его лежащим на диване в таком положении. Это не было депрессией: депрессия – состояние угнетения; его же ничего не угнетало и не тяготило. В один из субботних дней, когда он лежал на диване в таком расположении духа, в прихожей раздался телефонный звонок. Трубку подняла хлопотавшая на кухне Людмила Александровна и, постучав в дверь Гениной комнаты, приоткрыла её.
– Гена, тебя к телефону, – сказала она и, сделав небольшую паузу, с загадочным видом добавила: – Девушка.
Гена вышел в прихожую, взял трубку.
– Гена, здравствуй! – услышал он знакомый Викин голос.
– Вика, ты?! – радостно воскликнул он.
– Да, я. Не ожидал?..
– Ты откуда звонишь?
– Я здесь, в городе. На физико-математическом учусь…
– Ну, ты молодец!
– Я знаю.
– Как мой телефон узнала?
– Это как-нибудь при встрече.
Договорились, что он заедет к ней в общежитие, и они пойдут в какое-нибудь кафе. Гена лишь только подходил к общежитию, а Вика уже ждала его у входа. Конечно, это была не та Вика – простоватая девчушка, которую он помнил, но одетая со вкусом, с легким, едва приметным макияжем, студентка. Кафе, которое они выбрали, скорее напоминало бар. Справа тянулась стойка, за которой стоял бармен, у стойки – ряд высоких круглых сидений, чуть дальше – небольшой уютный зал, низкие столики и вделанные в стены светильники. Заказали по чашечке кофе, печенье и два коктейля «тоник со льдом» в высоких стеклянных стаканах.
Хотя все это – зал, мягкий боковой свет, аромат кофе, тоник и должны были располагать к беседе, разговор не вязался, оба чувствовали сковывающую неловкость.
– Как город? – спросил Гена лишь потому, что надо было о чем-то говорить, хотя более глупо звучал бы только вопрос «как погода?».
– Уже привыкаю. Правда, первые дни скучало по дому, а сейчас – будто всю жизнь здесь жила! – охотно ответила Вика.
– Учиться нравится? – Второй вопрос не отличался по оригинальности от первого. Но Вика словно не замечала их косности.
– Не очень. Ожидала, что будет намного интересней – предметы какие-то специальные, ещё что-то… Правда, дальше всё это в программе обучения есть – и предметы и практика… А пока, почти всё то же самое, что и в школе. А так, у меня все хорошо. Недавно на каникулы домой ездила, заходила к твоим родителям, телефон узнала. Долго не решалась позвонить, да вот наконец-то набралась смелости…
– Хорошо, что набралась! – улыбнулся Гена.
Чувствовалось, что лёд отчуждения сломался и дальше разговор станет более непринужденным.
– Как там Санька? – спросил Гена, уже действительно проявляя интерес к сути своего вопроса.
– В армию осенью забрали.
– А ваши отношения?..
– Никак.
– Но ведь он тот самый рыцарь, который хотел завоевать твоё сердце?
– Хотел, но не завоевал. В армию его провожала другая девушка…
За разговором время шло незаметно, бармен включил музыку, она звучала тихо и беседе не мешала.
– Помнишь, Гена, тогда на речке ты сказал, что девушка и парень могут быть просто друзьями? – спросила Вика.
– Да, помню.
– А мы с тобой можем быть друзьями?
– Мы уже друзья.
Вика чуть смутилась, но продолжала.
– Ты извини, что я тогда так себя вела… – И, помолчав: – Мне до сих пор за себя стыдно.
– Тебе не нужно стыдиться, ты ничего для этого не сделала.
– Хорошо, что ты поговорил тогда со мной и слова нашел такие… Я на многое после этого стала смотреть по-другому.
– Ты способная ученица, – улыбнулся Гена.
– Это ты хороший учитель.
Гена рассмеялся.
– Гена, можно тебя спросить?
– Спрашивай.
– Помнишь, ты рассказывал про девушку, с которой расстался?..
– Да, помню.
– Ты сейчас встречаешься с ней?..
– Нет, Вика, мы расстались.
– Извини, Гена, что спрашиваю. Я много раз возвращалась к нашему разговору, и сейчас хочу задать тебе ещё вопрос: ты по-прежнему считаешь, что над чувствами должен главенствовать здравый смысл, разум и логика? То есть, наши чувства должны быть полностью подконтрольны, несмотря ни на какие обстоятельства?
– В какой-то степени, да.
– А как определить эту степень?
– Да никак, Вика, ты её не определишь… И то, что я когда-то считал правильным, оказалось совсем наоборот. А сейчас всё более склоняюсь к мысли, что для счастья каждому из нас не хватает немного безумия.
– Ты изменился.
– Человеку это свойственно.
– Я рада за тебя.
– Ты обо мне ещё ничего не знаешь.
– Достаточно уже того, что ты сказал.

Судя по тому, как бармен тщательно протирает полотенцем стаканы и, просматривая на свет, аккуратно составляет их на поднос, а зал постепенно пустеет, можно было предположить, что время работы кафе подходит к концу. Гена рассчитался с официантом, сделав Вике предупреждающий знак рукой, заметив, что она стала доставать кошелёк из сумочки.
– Гена, у меня есть деньги! Я стипендию получаю, и из дома присылают, – воспротивилась Вика.
– А я получаю зарплату! – улыбнулся Гена. – И не спорь, пожалуйста! – сказал он, заметив, что Вика всё же пытается достать деньги из кошелька. Вика вскинула в потолок деланно недовольный взгляд и положила кошелёк обратно в сумочку.
Они пешком дошли до общежития и, уже когда попрощались, Вика вдруг попросила:
– Гена, ничего, если ты меня в музей сводишь? – И чуть извинительно: – Конечно, если у тебя есть время… Я как приехала, всё собираюсь, но если тебе некогда, то…
– Сходим, Вика, обязательно сходим! – Не дал договорить ей Гена. – Завтра, например, устроит?
– Устроит.
– Ну и отлично! Тогда в десять утра на этом же месте, если только на это время у тебя нет других планов?
– Никаких планов, завтра же воскресенье! – улыбнулась Вика.
Гена подождал, пока за ней захлопнется дверь вестибюля общежития, и пошёл домой. На душе было легко и радостно. Так, как не было уже давно.

Музей был в центре города. Почти полдня они бродили по его пяти, казалось, бесконечным этажам. И хотя им можно было присоединиться к организованной группе и ходить, слушая пояснения экскурсовода, они решили так, дикарями – сами по себе. На одном из этажей повстречались с Кренделем, рядом с ним была миловидная девушка. 
– Здорово, Гена! – Протянул он Гене руку.
– Привет Виктор! – поздоровался Гена, пожимая ему руку.
Крендель приобнял свою спутницу и представил:
– Наталка – моя жена, а это – Гена, – сказал он, обращаясь к ней. – Ну, помнишь, я рассказывал тебе…
Наталка мило улыбнулась. Гена в знак приветствия кивнул головой.
– А меня зовут Вика, – не дождавшись, пока её представят, сказала Вика.
– Оч-ч-чень приятно, – протянул Крендель и весело подмигнул Гене: мол, губа у тебя – не дура. И, обращаясь уже к ним обоим: – Не поверите, всю жизнь в этом городе живу, а в музее так ни разу и не был. Спасибо, вот, Наталка на экскурсию вытащила, а так не знаю – попал бы сюда вообще или нет.
– Да не переживай ты так сильно! – в шутку успокоил его Гена. – Я тоже здесь всего лишь раз был; сегодня вот, благодаря Вике – второй.
– Это твой друг? – спросила Вика, как только они отошли.
– Да, – улыбнулся Гена. – Один из первых, с кем я познакомился в городе.
С этого дня так и повелось, что на выходные Гена с Викой куда-нибудь, да выбирались. А весной, когда начали распускаться цветы, он пригласил её в ботанический сад. Здесь было всё также, как и три года назад, не было лишь той, с которой, боясь потерять её навсегда, он не решился связать свою жизнь.
     – Ты думаешь о чём-то печальном? – спросила Вика по дороге к дому.
Он очнулся от своих мыслей.
– Скорее, о том, что печальными мы делаем себя сами. 
– Философская мысль.
– Просто жизненная.
Вика почувствовала, что у Гены с посещением Ботанического сада были связаны какие-то воспоминания и, судя по его отрешенному виду – не совсем радостные. И решила ни о чём больше не спрашивать.
Некоторое время шли молча.
– Можно, я задам тебе один вопрос? – наконец спросил Гена.
– Задавай.
– Возможно, что для тебя это будет звучать несколько странно… ты веришь, что есть Бог?..
Вика помедлила с ответом.
– Вопрос не столь странный, сколько неожиданный. И если честно, я никогда об этом серьёзно не задумывалась… Хотя в школе учили, что Бога нет, также как нет ни Рая, ни Ада, и всё это выдумки людей, которые в своё время были бессильны объяснить различные природные катаклизмы и аномалии… – сказала она и, с любопытством взглянув на него, спросила: – Ты ведь не просто так спросил меня об этом, правда? 
– Нет, не просто. Было время, когда я думал, что вера в Бога занимает главное место в моей жизни. Но оказалось, что это не так. И когда пришли серьёзные испытания, я потерял её.
Они пошли медленнее, Вика ожидала, что Гена продолжит говорить, но он молчал.
– Если хочешь чем-то со мной поделиться, я готова тебя выслушать, – сказала она, чувствуя, что он хочет о чём-то рассказать, но не решается.
– Ещё будучи мальчишкой, – чуть помолчав, начал рассказывать Гена, – я со своим приятелем стал ходить в церковь. Там узнал, что есть Бог, который за грехи людей отдал своего сына Иисуса Христа на смерть, чтобы каждый, кто уверует в Него, имел прощение грехов и жизнь вечную. Я покаялся, то есть произнес вслух, что приглашаю Иисуса в своё сердце. Тогда я верил и знал, что всё произошло именно так, как я и просил. Иисус действительно пришел в мою жизнь, и я всегда чувствовал, что Он рядом, и даже оставаясь один, я не был одинок. Но потом случилось так, что я вывихнул колено… И это не трагедия, так – пустяк, если бы анализ крови не показал скрытую и фактически неизлечимую болезнь. И скорее всего, ты о ней знаешь...
– Да, – ответила Вика. – Я об этом узнала после твоего отъезда...
– Тогда я много размышлял о Боге, – продолжил Гена. – И я обвинил Его во всём, что со мной произошло. Хотя сейчас, уже оглядываясь назад, знаю, что, даже несмотря на мое отступничество, Бог всегда оставался рядом. 
Они шли молча ещё некоторое время.
– Извини, может быть, это звучит глупо… Но я могу тебе чем-то помочь? – спросила Вика. 
Гена грустно улыбнулся.
– Нет, в этой ситуации помочь себе могу только я сам. Хотя, мы можем в воскресенье вместе пойти в церковь… 
– С удовольствием, – согласилась Вика, вовсе не делая из этого одолжения – ей и в самом деле хотелось хоть чем-то помочь ему.

В церкви за эти годы не произошло особых изменений, если не считать, что ребята, которых Гена помнил ещё подростками, повзрослели и возмужали. Некоторые, узнавая, подходили, здоровались. Служение началось как обычно, и лишь только его слуха коснулись звуки музыки, Гена ощутил, что та благодатная атмосфера, которую он всегда ощущал на богослужениях, когда его отношения с Творцом ещё не были разрушены, вновь снизошла на него.
– Боже, благодарю, что Ты не покинул меня! – прошептал он, и уже из глубин настрадавшейся души рвались слова молитвы исповеди. – Господи, прости моё неверие, возроди во мне надежду, помоги не разлучаться с Тобой…
Он молился, из глаз его текли слёзы, и он не стыдился их…

То, что Вика увидела и почувствовала в церкви, было для неё новым и неожиданным, таким, чего до этого она никогда не ощущала, и с чем ей не приходилось сталкиваться раньше. Лишь только послышались звуки музыки и следом, всё более и более возвышаясь, зазвучало песнопение, её сердце наполнилось радостью, которой она не могла найти объяснение. Она тихонько огляделась: ей не хотелось выглядеть нелепой и смешной, но никто не обращал на неё внимания. Большинство людей пели вместе с хором, некоторые, закрыв глаза, молились. Она взглянула на Гену и увидела, как он беззвучно, шевеля одними лишь губами, молится; по лицу его текли слёзы, и ему было все равно: смотрит на него кто-то или нет. «Это не то место, где люди наблюдают друг за другом», – подумала Вика. У неё появилось желание молиться вместе со всеми, но она не знала, как. И, закрыв глаза, стала повторять слова звучащей песни. Некоторое время она делала это машинально. Потом пришло ощущение, что слова песни стали словно оживать в сердце, унося её ввысь – непостижимую и волнующую. Туда, где, наверное, живет Бог… Она стала молиться, как могла, обращаясь к Нему, вначале с трудом подбирая слова, но вскоре они полились из её сердца легко и свободно, облекаясь в прекрасную молитву души. В этой простосердечной молитве не было теологической последовательности; она молилась, как молятся дети, и так же, как ребенок, верила, что Бог слышит её. И вдруг заплакала, будучи не в силах объяснить причину своих слёз. Просто плакала и всё… Ей было хорошо и совсем не стыдно. Песнопение, а затем и музыка, стихая, закончились. Вика не знала – сколько всё это продолжалось. Казалась, что прошло лишь одно мгновение, а ей хотелось, чтобы это не прекращалось никогда. Молитва и проповедь пастора продолжили служение. В конце проповеди пастор призвал людей, чьи сердца открыты для Бога, к покаянию. К сцене по проходу пошли люди. Что-то подсказывало ей, что это обращение направлено и к ней. Она вопросительно посмотрела на Гену, он одобрительно кивнул и чуть сжал её руку.
Возвращаясь домой шли молча, бережно храня в себе драгоценное наполнение.
Вика заговорила первой.
– Гена, я понимаю, что в моей жизни сегодня произошло что-то очень важное. Я сейчас чувствую себя как-то странно… так, словно живу в двух мирах. Один открылся мне сегодня, полный радужных надежд и безоблачного счастья; другой – в котором я жила раньше. И хотя не считаю себя ужасной грешницей, за некоторые свои поступки мне всё равно сейчас очень стыдно. Ещё совсем недавно имя Иисус ничего не говорило мне, кроме того, что он основатель христианской религии, а сегодня вдруг поняла, что Он – живой.
– Он и есть живой. И живет в сердцах, которые полны веры и любви, – улыбнулся Гена.
– Я видела, как ты молился… 
– Его мир вновь вошёл в мое сердце.
Вика взяла его за руку.
– Гена, я во всём этом ещё мало что понимаю, но все равно – очень за тебя рада…

Вика зашла в свою комнату; кроме неё в ней жили ещё две девушки: Наташа – высокая смуглянка с вьющимися чёрными, ниже плеч волосами и Надя – невысокого роста, чуть полноватая блондинка. Наташа – порывистая, резковатая в суждениях, порою высокомерная; Надя же напротив – казалась воплощением кротости и смирения.
– Опять куда-то с Геной ходили? – спросила Наташа.
– Опять, – улыбнулась Вика. 
– А куда, если не секрет? – вмешалась Надя. 
– В церковь. 
– В церковь?! – От удивления брови Наташи полезли вверх.
– Да, в церковь. Разве в этом есть что-то странное?
– Ну, не знаю. В кино там, или ещё куда-то… в театр, например – это я понимаю. Но в церковь?.. – продолжала удивляться Наташа.
Надя же наоборот – явно мучимая любопытством подсела к Вике.
– Ну, и как там?..
– Хорошо.
– А поп грехи отпустил?.. 
– Отпустил. Велел, как нагрешу, ещё приходить, – отшутилась Вика.
– Ну и как, тебе легче стало? – всё равно не унималась Надя.
– Очень!
– Ой, Вика, а у меня тоже на душе иногда так муторно бывает, хоть волком вой. Так бы и рассказала кому-нибудь обо всём, что в жизни нагрешила! Тоже, наверное, сразу бы легче стало… – принялась делиться своим Надя. И выговорившись спросила, когда они с Геной опять пойдут в церковь. 
– В следующее воскресенье. Только я, Надя, не в той церкви была, где грехи отпускают.
– А в какой?
– Гена сказал, что это церковь евангельских христиан.
– И что, там грехи не отпускают?
– Отпускают, только несколько иначе.
– Как это – иначе?
– Ой, Надя, сходи сама и всё увидишь!..
– А можно с вами пойти?..
– Даже нужно!
– А мне? – неожиданно спросила Наташа.
– А тебе – так просто необходимо, – рассмеялась Вика.
– Ну, вот ещё! Что я – грешнее других? – обиделась Наташа и демонстративно отвернулась.
– Извини, Наташк… – Вика подошла и обняла подругу. – Не грешнее, конечно! Ты у нас самая-самая хорошая, почти что святая.

Ночью Вика долго не могла заснуть, вспоминалось прошлое: детство, учеба в школе. В старших классах мальчишки влюблялись в неё, посылали записки, приглашали на свидание, её же сердце оставалось свободным. Так было до тех пор, пока не появился Гена. Он совсем не походил на местных ребят: был вежлив, обходителен. Она почти ничего не знала о нём, кроме того, что он учился в городе, а недавно вернулся домой. Девчонки окружили его вниманием, но он вёл себя со всеми ровно, никому не отдавая предпочтения. Тогда и пошел среди них слух, что бросила его девушка, которую он безумно любил, и от этого, дескать, он и уехал из города; но забыть её всё равно не может. Вика, избалованная вниманием ребят, ждала, что Гена сам заметит её. Даже иногда подгадывала так, чтобы встретится с ним на улице, будто бы совершенно случайно. Но он лишь здоровался, окинув её взглядом серых глаз, – отчего у неё холодело в груди, и проходил мимо. А потом сенокос и этот разговор у речки, который она помнит, как сейчас. Может быть, и сурово это было с его стороны, но она смогла понять его. Конечно, обиделась вначале, и горечь этого ещё долго не давала ей покоя. Но где-то в глубине сердца продолжала ютиться робкая надежда, что судьба всё равно когда-нибудь сведёт их. И словно жаром обдало изнутри, когда услышала в телефонной трубке его голос. С замирающим сердцем смотрела из окна комнаты за дорогой, ведущей к общежитию. А когда увидела его, вдруг стало страшно; почти так же, как перед первым вступительным экзаменом в институт… Быстро спустилась вниз, и когда он подошел к зданию, уже ждала у входа. За время, что они не виделись, казалось – он ещё более возмужал, стал красивее. Он улыбался, и ей пришлось проявить волю, чтобы выглядеть просто и непринужденно. А после вечера, который они провели в кафе, долго не могла заснуть – теснились в сердце туманные, двоящиеся чувства. Любовь к нему, казалось, вернулась с ещё большей силой, а она, скрывая её, продолжает верить в дружбу. Лукавит ли она? Скорее всего – да. В каждой девушке живет прозорливая женщина. Она догадалась сразу же, что его сердце по-прежнему принадлежит той, которую она даже не знает; впрочем, и не зная питает к ней самые хорошие чувства, потому что она любима им… Ей же, Вике, было хорошо оттого, что он просто есть. С этими мыслями она и заснула с улыбкой на красивых, чуть полноватых губах, разметав по подушке густые, каштановые волосы.

Нарождается день в утренней заре, пробивается из-за дальнего, синеющего узкой каймой леса светлой полоской. Поднимается над землей круг солнца и в первых лучах его нежится всё живое. Рассеивается над лугами зыбкий туман и высыхает роса. Весёлым пересвистом встречают солнце птицы, и подсолнух поворачивает к нему свой цвет. Но не успевает ещё земля напитаться солнечным теплом, а со стороны студёных морей, наводняя небо тёмной клубящейся синевой, уже плывут погоняемые ветром грозовые облака; доносятся дальние громовые раскаты, и вот уже всё небо от запада до востока затянуто устрашающей грозовой синью. От края до края полыхают молнии, освещая низкие тучи; давят землю громовые раскаты и сечёт её белесый дождь с градом, сметая с деревьев листья, побивая траву. И кажется – нет конца этому истреблению. Но внезапно открывается вдали светло-голубая полоса ясного неба; разгоняет ветер тучи и уже снова ярко светит над землей солнце, расправляют листья деревья, и поднимается поникшая трава, вновь весело щебечут птицы, и радугой полыхает восток. И радуется всё живое солнечным лучам!..

Хотел Гена этого или нет, но в последнее время будущее представлялось ему в устрашающем свете, без малого лучика надежды. Но всё изменилось, когда пришло прозрение, что судьба человека находится не в его руках. Есть Некто могущественнее, чем он, мудрее, опытнее. Тот, Кто знает человеческую сущность лучше, чем о ней знает сам человек. И потому, когда человек падает, спотыкаясь о жизненные невзгоды, Он снисходит к нему, помогая подняться, и ошибки его превращает в путь к совершенству. Он позволяет человеку разочаровываться и вновь обретать надежду, идти путем отречения и снова приходить к истине. И поэтому, не гораздо ли лучше, странствуя по стезям жизни, уповать более на Него, нежели на себя? Вместе с Ним научиться открывать прекрасное в каждом дне, ценя отпущенное время и дорожить им, так как оно скоротечно. И вновь, как в детстве, просыпаться и восторженно открывать глаза, веря, что грядущий день несёт в себе праздничное, волнующе-загадочное и светлое. Вдохновлять отчаявшихся, делиться верою с теми, кто потерял её, поддерживать ослабших в жизненном пути; ибо время земной жизни особенное, и прожитая минута уже не повториться вновь.
В этом новом и светлом, что открылось ему, будущее уже не суживалось до размеров какой-либо проблемы. Жизнь приобрела для него другие, ясные формы – без иллюзий и прикрас; но от этого она не стала хуже или скучнее. Напротив, реальность подарила новые надежды. И сила этого прозрения была столь велика, что ему казалось, будто бы его, сидящего в сыром холодном полумраке, вдруг озарило яркое полуденное солнце. С трепетом и радостью переживал он это новое, то, что, разрушив тьму бессонных ночей и тревожных раздумий, мощно вошло в его жизнь, даруя мир, истинную радость и уверенность, что жизнь не закончилась лишь из-за того, что в ней что-то сложилось не так, как ему хотелось…

  Часть третья

Весенний призыв. У больших двухстворчатых железных ворот, выкрашенных в зелёный цвет и с большой красной звездой посередине каждой из створок – множество провожающих. За воротами, во дворе военкомата – толпа остриженных наголо ребят. По-юношески длинные шеи и смешно оттопыренные уши; облачены в то, с чем не жалко расстаться и потому выглядящие весьма живописно. В этой пёстрой толпе призывников – Вока. Ничего не поделаешь, пришла пора и нужно отдать священный долг Родине – отслужить положенные два года в вооруженных силах. К этому, в общем-то, готовил себя каждый мальчишка, с восхищением взирая на вернувшихся из армии ребят, которые ещё пару дней по возвращении щеголяли в армейском парадном обмундировании и, казалось, были недосягаемы, окруженные ореолом мужества и отваги.
После часа ожидания, когда из толпы послышались нетерпеливые выкрики, из здания военкомата вышел высокий худощавый лейтенант в сопровождении приземистого и уже немолодого, с заметной сединой на висках, прапорщика.
– В две шеренги, станови-и-сь! – зычно скомандовал прапорщик.
И хотя команда была, в общем-то, вполне понятная – начальную военную подготовку в школе прошли все, но в этой непривычной обстановке, в толпе она вызвала лишь суетливые движения. В конце концов, с помощью прапорщика, призывникам всё-таки удалось построиться в две шеренги. Лейтенант хмурил брови и молча наблюдал за происходящим. Убедившись, что призывники выстроились в нечто, отдаленно напоминающее армейский строй, прапорщик выкрикнул:
– Смиррн-а-а!!.
Но эта команда не произвела на призывников заметного действия – многие как стояли, так и продолжали стоять в вольных позах.
– Вольно! – скомандовал прапорщик и коротко пояснил, что именно должно последовать за командой «смирно», и громко повторил её ещё раз. И отметив некоторое соответствие того, чего он добивался, громко произнес: – Ра-а-внение на-а середину-у! – И, развернувшись на каблуках, чеканя шаг, подошел к лейтенанту и лихо вскинул руку к козырьку фуражки.
– Товарищ лейтенант, призывники Кировского района для дальнейшего следования в областной сборный пункт построены, происшествий и замечаний нет! – громко доложил он слегка подсевшим голосом, и через едва заметную паузу уже чуть тише добавил: – сопровождающий – прапорщик Воронцов.
– Вольно! – скомандовал лейтенант.
– Воль-на! – молодцевато развернувшись к строю, продублировал команду прапорщик.
Лейтенант подошел к призывникам, достал из полевой сумки, висевшей у него сбоку на тонком кожаном ремешке, листки со списком призывников и стал громко зачитывать фамилии. Призывник, чью фамилию он произносил, должен был громко выкрикнуть «я!». Если кто-то отвечал тихо или же нарочито небрежно, или же вместо «я» отвечал «здесь», его фамилия зачитывалась вновь. Закончив сверку, лейтенант передал список прапорщику и обратился к строю.
– Товарищи призывники! – взлетел над двором военкомата его голос, в котором звенели стальные нотки. – С сегодняшнего дня вы находитесь в рядах Советской армии. Самой боеспособной и сильной армии мира. Гражданка закончилась, впереди – служба в вооруженных силах, поэтому прошу оставить своеволие, лень, разгильдяйство, и строго соответствовать образу защитника нашей социалистической Родины! И первое, чему вы должны научиться – это беспрекословно подчиняться своим командирам. – И чуть выждав, громко уточнил: – Ясно!?
– Ясно, – то тут, то там раздались возгласы из строя.
– Такого ответа в армии не существует, – отчеканил лейтенант. – А есть «так точно» или «никак нет». – И громко переспросил: – Ясно?!
– Так точно, – вразброс послышалось из строя.
– Вот так-то уже лучше, – улыбнулся лейтенант и добавил: – а всему остальному вас научат в части. – Затем протяжно и громко скомандовал: – Ра-ав-няйсь!
Головы призывников с ленцой повернулись влево, больше имитируя, нежели выполняя команду. Но офицер, кажется, не обратил на это внимания.
– Смир-рноо!! – взметнулась над двором его следующая команда, в которую было вложено столько силы и власти, что призывники невольно вытянулись в струнку. – На-а-пра-а-а… – нараспев потянул лейтенант : – во!! Резко закончил он команду.
Эта команда произвела ещё больший переполох, чем ранее прозвучавшая команда прапорщика «становись», потому что одни призывники повернулись направо, другие налево… Лейтенант погасил улыбку в ещё по-юношески пушившихся усах, подождал, пока строй всё-таки развернется в сторону ворот, которые уже открывал один из служащих военкомата, затем кивнул прапорщику.
– Шаго-о-м марш! – скомандовал тот, и призывники нестройно, наступая друг другу на пятки, потянулись на улицу, где их уже дожидались два больших автобуса, которые и доставили молодое армейское пополнение на сборный пункт, куда призывников свозили со всех районов области.

Областной сборный пункт – большая территория, огражденная высокой каменной стеной, поверх которой сурово топорщится колючая проволока. Такие меры предосторожности были не излишни: ибо многие из ребят, томившиеся ожиданием, пока их зачислят в команду и повезут в часть, были не прочь свалить в свой первый самоход; а кроме того стены и колючка служили серьезным барьером для друзей новоиспеченных вояк, которые пытались передать тоскующим за колючкой корешам спиртное. Впрочем, это всё равно помогало слабо: все отслужившие армию прошли через этот сборный пункт и знали все доступные для передачи места. А те, кто впервые вступили на его неровный, местами бугрившийся асфальтированный двор, были заранее подробно проинструктированы, где и когда ожидать несанкционированную передачку. И поэтому по всему огромному двору можно было видеть кучкующихся ребят, втихую разбавлявших скуку контрабандным спиртным. Казарму открывали только на ночь. Курсанты военных училищ следили за порядком и тех, кто после команды подъём выходили из казармы последними, оставляли на уборку. И уже через день, судя по поспешности, с которой призывники покидали казарму, можно было предположить, что там прозвучала не обычная армейская команда «подъем», а разбушевался мощный пожар. После того, как казарма стремительно пустела, на её голых двухъярусных деревянных нарах, перекатываясь, оставался не один десяток пустых бутылок. Для многих ребят ещё не наступило время армейской дисциплины, которая впоследствии изменит многих из них. И казалось, что самые непутевые, на которых все давно махнули рукой, отслужив, возвратятся в свои дворы, – где некогда бренчали в подъездах на гитарах, курили и пили из горлышка дешёвый портвейн, вызывая тем самым праведный гнев старушек, – с сержантскими, а то и со старшинскими погонами на раздавшихся за два года службы плечах.

На третий день, утром, Воку зачислили в команду, и уже через час после переклички команду погрузили в автобусы и отвезли на вокзал. Пятеро суток скорый поезд, к которому были прицеплены два вагона с новобранцами, под равномерный, убаюкивающий перестук колес шел на восток. За окнами вагона мелькали полустанки, небольшие деревеньки. Необъятные, расчерченные лесозащитными полосами поля сменялись, казалось, нескончаемыми лесами. Вока знал, что его страна огромна, но переложенная на дни и ночи пути, она казалась ему безкрайней. Состав шёл быстро, гулко громыхая по мостам больших и малых рек, ныряя в черноту туннелей. Предстоящая служба не пугала, но оттого, что любимый город, друзья, родные остались далеко позади, сердце пощипывала грусть. «Да что – армия? Лето-зима, лето-зима – и опять домой, мамкины пирожки кушать», – вспомнил он слова худощавого паренька цыганистого вида во дворе военкомата, который, смеясь, успокаивал своего друга – в глазах которого дрожали слёзы. Вока улыбнулся – а ведь действительно: лето-зима, лето-зима, и служба позади.

От сопровождающих офицеров, в чьих петличках поблескивали эмблемы железнодорожных войск, ребята знали, что везут их на строительство железнодорожной магистрали. На шестые сутки вагоны отцепили на какой-то небольшой станции и оттащили на запасной путь, а уже через пару часов подцепили к другому составу, который шел прямиком на север – туда, где развернулась огромная всесоюзная стройка. В столицу стройки приехали ночью. По команде взяли вещи и покинули вагоны. Офицеры провели перекличку, затем всех рассадили в крытые тентом «Уралы», привезли в клуб и посадили смотреть какой-то патриотический фильм. Дико хотелось спать и фильм, конечно же, никто не смотрел: новобранцы дружно постигали новый вид сна – сидя. Уже к концу фильма в клуб привезли новобранцев из Сибири. Ночь провели в клубе и, благо сиденья были мягкие и не разделены между собой перегородкой, все выспались. Утром двадцать человек, среди которых был и Вока, отвезли на вокзал и посадили в теплушку. Поезд, прозванный в народе «бичевоз», двигался медленно, останавливаясь на каждом полустанке. В теплушке топилась «буржуйка» и к полудню в вагоне стало душно. Сопровождающий прапорщик разрешил отодвинуть дверь теплушки, и душный вагон наполнила пресная свежесть ранней северной весны. Ближе к вечеру новобранцев высадили на каком-то полустанке и в крытом «ГАЗ-66» привезли в часть, где сразу же повели в клуб. Стулья в клубе были сдвинуты к стенам, а вместо них, посередине, стояло несколько столов с обмундированием. За столами стояли солдаты. Новобранцам показали место, куда сложить свою одежду, и велели подходить по одному к столам. Сначала выдали нижнее бельё, затем хлопчатобумажную форму, кирзовые сапоги, портянки, шинели и в завершении всего, – ремни и пилотки. Затем строем повели в солдатскую баню. После бани, облачившихся в ещё непривычную мешковато сидящую на них форму, повели в столовую. Общий ужин уже прошел, и накрытыми в столовой стояли только два стола. В больших солдатских бачках была манная каша. Однако, как выяснилось позже, это была вовсе не каша, а картофельное пюре, приготовленное из пищевого порошка. Вот так они впервые познакомились с солдатским рационом. До принятия присяги новобранцев определили в один взвод и в дальнем углу одной из казарм выделили десять двухъярусных коек. До самой ночи под присмотром сержанта, исколов пальцы, пришивали погоны и эмблемы; впервые в жизни подшили подворотнички. Первая команда «отбой» и ощущение жестких прохладных казённых простыней. И утром первая команда «подъём». Впрочем, за которой тут же, прозвучала команда «отбой», которую дал недовольный затянувшимся подъёмом сержант. И только после того, как трижды прозвучала команда «отбой» и трижды «подъём», сержант разрешил сходить в туалет и затем дал команду построиться возле казармы.
– Напра-а-во! – скомандовал он, лишь только они построились. – За мной бегом марш!
И новобранцы, в необношенных ещё кирзачах, загрохотали по застывшему от утреннего морозца асфальту вокруг плаца. А в открытые ворота КПП, с утренней пробежки, уже возвращались роты. «Салабоны, вешайтесь!» – неслись оттуда мрачноватые пожелания. Пробежав несколько кругов по плацу, новобранцы вернулись в казарму и по команде сержанта построились в широком проходе, разделяющем казарму на две половины.
– Снять правый сапог! – скомандовал сержант.
И когда все выполнили команду, велел протянуть вперёд разутую ногу. Зрелище было жалким. У кого-то портянка свисала с ноги, как флаг с древка в безветренною погоду. У кого-то осталась в сапоге, и он тянул пред собой босую ногу.
– По-о-ня-я-тно! – беззлобно протянул сержант и добавил: – Не научитесь правильно наматывать портянки, комиссуют домой без ног.
Он приказал всем обуться. Вышел перед строем, снял с себя правый сапог, размотал портянку, аккуратно расстелил её на натёртый до блеска пол центрального прохода казармы, поставил босую ногу наискосок ближе к правой стороне портянки, затем обернул ею ногу так, что портянка как чулок гладко облегала ступню, задний свободный край портянки сержант плотно обернул вокруг голени, получилась аккуратная обмотка, под верх которой он заткнул оставшийся конец портянки.
– Вот вообщем-то примерно так, – сказал он. – Показываю ещё раз, продолжил он урок. – И, размотав с ноги портянку, намотал её ещё раз.
Потом продемонстрировал, как наматывать портянку на левую ногу.
– Всем ясно? – спросил он.
– Ясно! Так точно! – послышались ответы из строя.
Сержант, не обратив внимания на неуставное «ясно», велел всем перемотать портянки. Больше этому в армии не учили, дальше этому учила уже сама служба, и у многих эта наука не обошлась без кровавых мозолей. Потом был первый завтрак. После завтрака на столах остались куски масла.
– Ну-ну! – Улыбнулся сержант, посмотрим, что будет завтра…
И он оказался прав. Больше на столах масла не оставалось никогда.

Часть, в которую привезли новобранцев, находилась в тайге рядом с рабочим поселком одного из строительно-монтажных поездов. Вокруг части – деревянный забор с будкой КПП. На территории – три казармы из сборно-щитовых панелей; чуть в стороне от казарм – небольшая котельная из белого кирпича с высокой закопченной трубой, рядом с ней столовая и баня. За котельной, отсвечивая на солнце алюминиевыми покрытиями, возвышались огромные серебристые полубочки боксов автопарка. Прямо перед казармами – строевой плац с неровным потрескавшимся асфальтом; за плацем – штаб части, солдатский магазин и чайная; с левой стороны плаца – клуб. Когда Вока уезжал из своего города, в сквериках и вдоль дорог уже цвели абрикосы, наполняя всё вокруг нежным сладковатым ароматом. А здесь о том, что на календаре весна, напоминал лишь снег, едва потемневший на открытых солнцу местах…

Известно, что молодым в армии нелегко, а Воке, с его жизненными принципами, и вовсе пришлось несладко. Он сразу же отказался стирать форму и портянки старослужащим, подшивать им подворотнички, ходить за сигаретами и водкой в поселок; и за него, пытаясь сломить, взялись всерьёз. Ночью Воку разбудил дневальный и сказал, что его вызывают в каптерку. Уже само по себе такое приглашение не предвещало ничего хорошего. Ощущая слабость в ногах, с гулко бьющимся сердцем, он открыл дверь каптерки. В небольшой прокуренной комнате с высокими стеллажами вдоль стен, перед импровизированном столиком из двух сдвинутых табуретов накрытых газетой, на котором стояла бутылка водки, стакан и открытая банка тушенки, с торчащей из неё алюминиевой ложкой, сидели трое дедов.
– Садись, – предложил один из них – высокий, сутуловатый, с рыхлым веснушчатым лицом и неестественно большими оттопыренными ушами по фамилии Потеряев, и толкнул к нему ногой свободный табурет.
Вока сел. Потеряев налил в стакан водки.
– Пей.
– Не хочу.
Короткий сильный удар в подбородок опрокинул Воку на пол вместе с табуретом. Он, с трудом, опираясь на стеллаж, встал. Перед глазами плыли радужные круги и вместо лиц угорающих от смеха старослужащих колыхались белые пятна.
– Дневальный! – крикнул Потеряев. И когда дневальный, прогрохотав сапогами по коридору, появился в дверях каптерки, кивнул в сторону едва стоящего на ногах Воки. – Помоги духу до койки догрести.
Весь последующий день Воку подташнивало, кружилась голова. Старшина роты, худощавый поджарый прапорщик, на утреннем построении обратил внимание на его бледное лицо и спросил, как он себя чувствует.
– Нормально, – ответил Вока.
– Тогда отчего бледный такой? – продолжал допытываться старшина.
– Не знаю.
– Может, в санчасть отправить?
– Обойдусь, товарищ прапорщик.
– Ну, смотри, дело твое. Только сдается мне, что пригрели тебя чем-то, – сказал прапорщик, разглядывая кровоподтек на его подбородке.
– Да нет, сам упал.
– Ну-ну… В общем, хуже себя почувствуешь – скажи. – И старшина прошел вдоль строя дальше.

Вплоть до самой присяги новобранцы осваивали курс молодого бойца, и постигали азы строевой подготовки, на плацу. В этот день каждый шаг отзывался у Воки тупой болью в голове, и казалось, что занятиям не будет конца. Тошнило. В обед он немного похлебал борща. На ужин не пошёл. И вот наконец-то прозвучала долгожданная команда «отбой». Каждая клеточка его тела блаженствовала от наступившего покоя. Ближе к полуночи Воку опять разбудил дневальный.
– Топай в каптерку, дух, – буркнул отслуживший полгода крепыш.
«Будь, что будет, я никуда не пойду!» – была первая мысль. Но потом Вока понял, что так просто от него всё равно не отстанут. В этот раз он шёл, не страшась – принятое решение укрепляло его. В каптерке было только двое: Потеряев, да ещё один – небольшого роста, худощавого телосложения и с заискивающими глазами, по фамилии Бугаев – которая звучала как ирония его внешности. Потеряев сидел на табуретке посередине каптёрки, уперев ладони в колени. Чуть выдвинутая вперед нижняя челюсть придавала его лицу первобытную свирепость.
– Долго собираешься! – Кинул он взгляд исподлобья.
Вока промолчал.
– Ладно, салажонок, придется тебя научить службу уважать! – Угрожающе приподнялся с табурета Потеряев.
Вока опять промолчал.
– Чё молчишь, язык, что ли, проглотил?! – подойдя к нему свирепея, стал повышать голос Потеряев.
– Тебя слушаю, вот и молчу. Не можем же мы вместе говорить, – спокойно ответил Вока.
– Ну-ну, молчи, – снизошел Потеряев и вернувшись опять сел на табурет. – Ну, а после вчерашнего-то как – поумнел? – ухмыльнулся он приняв прежнюю позу.
– Смотря в чём.
– А в том, что в армии есть устав писаный, а есть неписаный, и по обоим ты, салага, должен делать то, что должен делать. Понял?!
– Понял.
– Что ты понял?! А ну, повтори!
– То, что в армии есть устав писаный и не писаный.
– Молоток! Подрастёшь, кувалдой будешь, – вновь ухмыльнулся Потеряев и кивнул Бугаеву. Тот поднял с пола и бросил под ноги Воке пару грязных кирзовых сапог.
– К утру они должны блестеть, понял? – Потеряев пристально смотрел на Воку.
Вока пинком отправил кирзачи в сторону, не отводя взгляда от водянистых глаз Потеряева.
– Ах, ты ж, сука! – Потеряев встал и неторопливо приблизился к нему и уже чуть отвел в сторону кулак, но, казалось, споткнулся о немигающий, не обещающий ничего доброго, взгляд Воки. Он медленно отошел и опустился на табурет. Некоторое время он ещё смотрел на него своими маленькими, глубоко посаженными глазами, словно осмысливая меру наказания для духа, совершившего чудовищное неповиновение. Но, видно, сие не умещалось в его сознании и наказания, адекватные этому поступку, роились в голове, вытесняя одно другое. Или же он попросту чутьем угадал серьёзную опасность, исходящую от крепко сбитого парня со спокойным взглядом.
– Ладно, салажонок!.. Иди, спи, завтра поговорим, – угрожающе произнес он.
После этого Воку больше не трогали; зато другим доставалось по полной программе. Редко кто из молодого пополнения после отбоя ложился спать – это была роскошь; а мыли полы, драили туалеты, стирали и приводили в порядок обмундирование старослужащих, которые в свое время делали то же самое, за редким исключением тех, кто с самого начала не сломался и сумел постоять за себя. А за Бугаева говорили, что, когда он был духом, вообще спал не больше трёх-четырех часов, да и сейчас был у Потеряева на побегушках.

Со своего призыва Вока сдружился с двумя ребятами. Один из них – Валька Куницын, смешливый парень из Сибири, всегда находивший повод для шутки или незлой иронии. До армии он полгода проработал в ателье по пошиву одежды учеником портного. В роте об этом стало известно, и теперь Валька почти всё время торчал в бытовке, перешивая для старослужащих из уставных армейских брюк неуставные – дембельские. Второй – Димка Калюжный. У Димки с первых же дней началась малоприятная проблема – энурез; скорее, от переживаний и стрессов, которых немало в жизни духа. Заметили это, когда от его постели стал исходить стойкий аммиачный запах. А такое в армейской среде сразу же ставит человека в положение изгоя. Так случилось и с Димкой. Его стали чураться даже те с кем он призывался из одного города. Никто не звал его в чайную. В свободное время он был почти всегда один. И из бойкого хлопца, каким был на гражданке, – Димка постепенно превращался в забитого, с испуганно бегающими глазами, «духа». В одно из воскресений, когда он сиротливо сидел в курилке, к нему подошел Вока.
– Ты как насчет того, чтобы в чайную сходить? – спросил он.
Дима недоверчиво поднял на него глаза – не шутит ли?.. Ведь у него в последнее время даже сигареты никто не стрелял, не то, чтобы в чайную пригласить.
В чайной они взяли по бутылке молока, печенье, конфет, – в общем, того, чего так хочется в армии, особенно на первом году службы, и устроились за столом. Димка был земляк, из соседнего большого промышленного города, где слыл одним из самых отчаянных голубятников. И, вспоминая гражданку, рассказывал Воке о своих голубях. 
– А где же сейчас твои голуби? – поинтересовался Вока.
– Продал, – нахмурился Димка. – Оставить не на кого было, пропали бы… Жалко, конечно, хорошие были голуби. Ну, да ничего – приду из армии, новых заведу! – ободрил он сам себя.
– А что тебя в них так заводит? – заметив, как на глазах поменялся Димка, едва разговор зашел о голубях, спросил Вока. – По-моему, ничего такого особенного в них нет… Вон, они даже здесь на чердаках живут.
– Да нет, Вока, – улыбнулся Дима, – то сизяки. По большому счету, только одно название, что голуби, а настоящие голуби, это… – У него взволнованно заблестели глаза. – Да я даже объяснить тебе этого не могу. Это самому прочувствовать надо. Они, вроде бы, как часть тебя самого… Когда стая в небо, в точку поднимается, кажется, что ты тоже вместе с ними в небе паришь! А если погибнет какой, или украдут, или кобчик забьет – такое чувство, будто друга потерял… Вот отслужим, в гости приезжай – посмотришь, как настоящие голуби летают. У меня, знаешь, какая голубятня классная?! Мало у кого в городе такая есть.
Димка преобразился, его глаза сияли, плечи расправились. Дружба с Вокой изменила к нему отношение и других ребят, его перестали чураться. А вскоре проблема, причинявшая ему столько проблем, перестала его мучить, она попросту исчезнув. Уже потом Вока не раз наблюдал как за столовой Димка кормил голубей, выпрошенной у повара крупой. И как-то, он подошел к нему.
– Дим, что ты с ними возишься? Это же сизяки, одно только название, что голуби, – спросил он, улыбаясь.
– Да нет, Вока… Я вот приглядываюсь к ним – голуби это, настоящие. Без наворотов, правда… Жаль, что голубятню тут нельзя построить, а то бы я и их правильно летать научил! – Мечтательно прищурился он.

Весна наступила неожиданно и сразу. Ещё неделю назад в тайге лежал ноздреватый, густо посыпанный желтыми лиственничными иголками снег, а за несколько дней солнечной погоды – стаял. И казалось, что до этого безжизненные ветви лиственниц вдруг опушились нежными светло-зелеными пучками мягких иголок. Чуть в глубине, в ложбинке, перекатываясь через валуны, тихо зажурчал небольшой ключ. На березах из набухших почек проклюнулись клейкие ярко-зелёные листочки, а в подлеске – густо, по-весеннему свежо и весело зазеленел кедровый стланик. И тайга, ещё недавно словно заколдованная и застывшая, вдруг вся наполнилась щебетанием неведомо откуда появившихся небольших пташек, монотонным кликом кукушки, нескончаемым перестуком дятла, упорно промышляющего из червоточного дерева личинку короеда. На полянах, поросших брусничником, ещё оставалась прошлогодняя ягода: промерзшая и оттаявшая, впитавшая в себя горечь талого снега, она была терпко-кислой на вкус и быстро набивала оскомину, а от земли, сквозь старые буровато-зелёные листья уже резались свежие яркие листочки нового брусничника. Природа будто бы понимала, что у неё в запасе совсем немного времени, а ещё нужно выгнать листву, дать всему живому цвет и завязать плод; и питать его, чтобы он созрел за короткое северное лето, и его семена были способны, проклюнуться следующей весной нежным слабеньким росточком, укорениться в землю, и окрепнуть до наступления осенних холодов.

Вока, Валька и Дима иногда, отпросившись у старшины, уходили к ключу. Ниже по его течению был небольшой водопад, и можно было бесконечно долго, умастившись на согретом солнцем валуне, наблюдать, как с полутораметровой высоты падает вода, рассеивая в воздухе мириады водных пылинок, светящихся в лучах солнца радужным цветом и, бурля и пенясь среди камней, продолжает свой путь дальше. За водопадом, в небольших заводях и омутках, держался хариус. Не раз они рыбачили, вместо наживки используя искусственную муху, сделанную из клочка овечьей шерсти, а вместо удилища – гибкий тальниковый прут. И что может быть более волнующим для рыболова, чем ощутить через удилище удар захватившей наживку рыбы и чувствовать, как она, подсеченная, мощно бьется в зеленоватой глуби, до звона натягивая прочную леску? Пойманную рыбу потрошили и готовили на костре, в самодельной жаровне, которую пронырливый Валька раздобыл где-то в части. Но это были редкие часы, а в основном время проходило на строевом плацу или в учебном классе…

– Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь: быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников… – Торжественно звучали над плацем, в солнечное майское утро, слова воинской присяги. И, когда последний из новобранцев произнёс слова присяги, с трибуны, над плацем, усиленный динамиками, взметнулся голос командир части.
– Товарищи солдаты! – чеканя слова, произнёс он. – Поздравляю вас с принятием воинской присяги! Сегодня ряды нашей армии пополнились новыми бойцами и с сегодняшнего дня вы становитесь полноправными защитниками нашей Социалистической родины! От себя лично и от лица ваших командиров я желаю вам успехов в овладении боевыми науками и стойкости в тяготах и лишениях воинской службы…
После поздравительной речи командира часть парадным строем прошла мимо трибуны. Уже на следующий день тех кто принял присягу распределили по ротам. Воку, Вальку, Димку Калюжного и ещё двоих ребят, отправили обучаться взрывному делу. Не без опаски отправились они в небольшой городок, где находилась учебная часть, наслышанные об опасной службе взрывников, которые шли впереди всех, сами прокладывая себе путь в дикой тайге, – по трассе, ещё лишь только отмеченной на карте, взрывая скалы и сопки. Их называли смертниками, ибо зачастую они жили в условиях, в которых было трудно выжить. По трассе о них ходили легенды. Но в этом была и своя солдатская романтика. И освоившись, ребята с охотой учились всему, что касалось их будущей службы. Быстро пролетели четыре месяца и они, уже в звании младших сержантов, вернулись в часть и были зачислены в подразделение взрывников, чтобы всё оставшееся время своей службы провести на трассе, лишь изредка наведываясь в часть… И вот – дембельский приказ министра обороны. И вновь, почти через всю страну – домой. Но уже не зелёным салажонком, а дембелем – знающим цену службе, солдатом.
Вока, Валька и Димка Калюжный возвращались домой в одном вагоне. С Валькой распрощались в Сибири. Прощаясь, Валька приглашал в гости, обещал свозить в тайгу на охоту и устроить настоящую рыбалку на тайменя. Димка с Вокой проехали почти весь путь вместе; вышел Димка на своей станции, на три часа раньше, чем Вока.
– Ну, что, Вока… Жду тебя в гости! – прощаясь, обнял Димка друга, вместе с которым прошел весь солдатский путь.
– Приеду, обещаю! – заверил его Вока и добавил: – Ну, и ты приезжай, не теряйся.
– Да куда я денусь! – улыбнулся Димка. – Ещё и в Сибирь, к Вальке, вместе съездим!
– Съездим, – сказал Вока. – Не знаю, как в этот год, но в следующем – обязательно!
Он вышел вместе с Димкой на перрон, там они, прощаясь, крепко пожали друг другу руки. Димка с чемоданом в руках пошел к вокзалу и, ещё несколько раз обернувшись, помахал ему рукой. И как-то пусто стало на душе у Воки. Димка – это последнее, что связывало его со службой, пусть не лёгкой, но которая нравилась ему; где ему было всё понятно и в какой-то степени комфортно и устроено, а впереди казалось, были, пустота и неопределённость. С этим чувством он зашел в вагон и сел у окна. Поезд тронулся с места, за окном медленно поплыли вокзал и привокзальные постройки. А через три часа он уже подъезжал к своему городу. Поезд, сбавляя скорость и постукивая колёсами на стыках рельс, медленно приближался к вокзалу. Наконец лёгкий толчок, и всё – состав остановился. Вока достал из багажной ниши купе чемодан, вышел на платформу; прошёл на привокзальную площадь, чуть постоял и, не дожидаясь автобуса, переложив чемодан с одной руки в другую, пошёл вдоль улицы. И заметив свободное такси – проголосовал. Машина, притормозив, прижалась к обочине впереди него.
– Я в парк! если по пути – подброшу, – приоткрыв дверцу, крикнул водитель.
– По пути.
И Вока сел на заднее сидение.
– На дембель? – поинтересовался таксист, молодой парень.
– Да, домой.
– Хорошее время, природа одевается, девчата раздеваются… Я-то осенью демобилизовался, тогда всё наоборот было.
Вока улыбнулся.
– Домой всегда хорошо.
– Это точно!.. Где служил? – Спросил таксист немного помолчав.
Вока сказал. Водитель присвистнул.
– Да ты, прямо, герой – на стройке века побывал! А я в Таманской, в танковых служил. Тоже ничего…
Некоторое время ехали молча.
– Ну, всё, я тут сворачиваю, – сказал таксист, притормаживая на перекрестке.
– Нормально, мне здесь уже недалеко. Сколько с меня? 
– Для дембеля Советской армии – бесплатно!
– Ну, спасибо, – улыбнулся Вока и вышел из машины.
– Хорошо погулять! – весело пожелал на прощанье водитель и лихо тронул машину с места.

В армию Вока призывался в первой половине апреля, сейчас же на дворе был май, и день стоял уже по-летнему жаркий. Слабый ветерок серебрил листья придорожных тополей и приятно охлаждал лицо. Невдалеке рабочие в ярко-оранжевых жилетках укладывали асфальт, в воздухе витал запах дыма и плавленого гудрона. Когда подходил к дому, тело наполнила необыкновенная воздушная легкость. Он почти бегом взбежал по лестнице, – такой знакомой, на ней он помнил каждую щербинку, позвонил в квартиру. Дверь открыла мать. От неожиданности она отступила шаг назад и, всплеснув руками, смогла лишь проговорить.
– Володя! Сыночек!..
Вока поставил чемодан на пол прихожей и обнял её. А из комнаты с радостным криком уже бежала младшая сестренка Катька, повзрослевшая за два года, – совсем уже девушка, и повисла у него на шее.
– Вовка, как я скучала! Как здорово, что ты опять дома! – щебетала она. Затем, чуть отстранившись: – Вока, какой ты стал мужественный да красивый!.. Как жаль, что ты мой брат, а то непременно бы влюбилась…
– Да и ты тоже, смотрю, девушка на выданье, – улыбался Вока.

Как и положено, в дембельском чемодане Воки были подарки для всей семьи. Он положил чемодан на стул, щёлкнул замками, с видом фокусника извлек из него серую пушистую шаль и протянул её матери.
– Извини, мама, что подарок не по сезону, но зимой ты оценишь его и будешь благодарна...
– Спасибо, сынок, я и сейчас благодарна! – Засветилась улыбкой мать и, накинув подарок сына на плечи, подошла к зеркалу. – А красивая-то какая! – Встала она у зеркала вполоборота, поглаживая дымчатую шерсть шали.
Кате в подарок привез Вока сделанную Валькой брошь, с крупным переливающимся зеленым камнем. Его Валька нашел в русле пересохшего ручья, огранил надфилем, подгоняя под купленную в магазине брошь, из которой предварительно выковырял блеклый, искусственный камень. И когда камень вошел в гнездо, прежде чем основательно закрепить его, отшлифовал пастой гои. Брошь получилась удивительно красивой, и Валька, – зная, что у Воки есть младшая сестренка, отдал брошь ему. Катька тут же приколола её к платью и стала крутиться у зеркала.
– Теперь к ней надо что-то зеленое… – сказала она чуть задумчиво, и затем радостно: – Ура! У меня есть зелёная перевязь для волос и зелёного цвета пояс!
– Ну, ты и модница стала! – рассмеялся Вока.
– Девушкам это позволительно!
– Кстати, у тебя ещё и глаза под цвет камня.
– Ну, не такие уж они у меня и зелёные! – понарошку возмутилась Катерина.

Не прошло и часа, как Вока засобирался в город.
– Ба-а, да ты и дома-то ещё совсем не был, отдохнул бы с дороги! – запротестовала мать.
Зато Катька Воку поддержала и напросилась идти вместе.
– Куда пойдем? – осведомилась она, взяв его под руку, лишь только они вышли из подъезда.
– На кудыкину гору, – как в детстве отшутился Вока.
– Нет, ну правда!
Катя откровенно гордилась братом. Ей было приятно идти рядом с ним.
– Туда, где я не был два года.
– Но ты везде и всюду не был два года!
– Тогда, куда глаза глядят.
– А куда они у тебя глядят?
– У меня – прямо, у тебя – не знаю.
– У меня тоже прямо.
Узнавая Воку, к ним подходили ребята, здоровались, с уважением поглядывая на его старшинские погоны. Катька чувствовала себя на седьмом небе. Прогуливаясь, вышли к фонтану. Издали он смотрелся, как огромная, опрокинутая хрустальная ваза. Вокруг фонтана – разноцветные скамейки, буйство зелени и множество цветов, воздух напитан серебристой водяной пылью, которая приятно освежает лицо так, что духота жаркого майского дня совсем не ощущалась. Кругом фонтана радостные лица и детский смех. И вот, среди всего этого великолепия Вока вдруг почувствовал, что скучает по северной природе, той, которая как простенький ситец отличается от восточного, переливающегося яркими цветами шелка, отличается от всего того, что его сейчас окружало. Ему стало грустно. Мог ли он подумать там, где местами росли лишь чахлые лиственницы, да на камнях серебрился сухой мох, что будет скучать по всему этому?! Но вот, – не успел приехать, а уже скучает…
– Ты не рад, что дома? – не вытерпела Катька, заметив перемену в его настроении.
– Почему же? Рад. Просто, вспомнил те места, где служил. Там весной тоже красиво… Правда, по-другому, совсем не так, как здесь. 
– И поэтому ты теперь всегда будешь ходить печальный?..
Катьке в душе было обидно, что она так ждала его домой, а он скучает по тому, что в её представлении не должно вызывать подобных чувств. Не понять девчонке, что это – часть жизни. И многие, кто отслужил, частенько, с ностальгической тоской вспоминают пусть и не лёгкие, но дорогие сердцу армейские будни.
– Нет, – улыбнулся Вока. – Вот, немного погрущу, а потом всегда буду весёлым. Тем более что у меня такая замечательная сестренка! – И он приобнял её за плечи.
Катя смутилась.
– Ну и рука у тебя! Тяжёлая, словно железная…
Вока был её кумиром, и на всех ребят во дворе и в школе она смотрела, сравнивая с ним. Уже возвращаясь домой, они проходили мимо дома, в котором жил Гена.
– Гену часто видишь? – спросил Вока.
– Не очень. Только в церкви и иногда на улице. А в церковь он с какой-то девушкой приходит… Красива-я-я – слов нет!
– В общем-то, мы переписывались… Но про неё я не знаю; знаю только, что с Марьяной они окончательно расстались, и что она замуж вышла.
– Да, я про это тоже знаю.
– А ты-то откуда?!
– Все у нас в школе про это знают. У них же любовь была, как у Ромео и Джульетты!
– Ну ладно, всезнайка! Пошли к нему …
Гена недавно вернулся с работы и, поужинав, с книжкой в руках лежал на диване. На звонок дверь открыла Людмила Александровна.
– Здравствуйте, Людмила Александровна! – поздоровался Вока.
– Володя!! – Всплеснула она руками.
Гена, узнав друга по голосу, выбежал в прихожую.
– Вока!! Генка!! – закричали они одновременно, бросаясь обнимать друг друга. 
– Ну, ты матерый северный медведь! – проговорил Гена, с трудом освобождаясь из могучих объятий друга.
– Да и ты тоже, брат, не доходяга! – смеялся Вока.
– Ну-ну, хватит вам силой меряться, – с нарочитой строгостью произнесла Людмила Александровна и по-матерински обняла Воку. – С возвращением, Володя! – Затем взглянула на скромно стоявшую у дверей Катю. – А это что за красавица: неужели Катерина?
– Она самая! – вместо застеснявшейся Катьки ответил Вока.
– Подумать только! Встретила бы на улице, ни за что бы не узнала! 
Катька смутилась ещё больше.
– Ну-ну! – Людмила Александровна заметила, что девушка совсем засмущалась. – Не обижайся, Катерина, это я так… Конечно же я узнала тебя, хотя ты и очень повзрослела – просто невеста.
Людмила Александровна пригласила всех на кухню и принялась угощать пирожками с яблочным джемом, которые она пекла – как, впрочем, и всё другое – великолепно. К этому времени подошел и задержавшийся на работе Михаил Иванович. Широкая славянская душа всегда рада гостям, и он шумно приветствовал Воку.
– До старшины дослужился, молодец! Не всякому удается, – приговаривал он, похлопывая его по плечу.
Из холодильника Михаил Иванович достал пару бутылок «Жигулевского», но, взглянув на ребят и не встретив подтверждения в их глазах, вздохнув, поставил бутылки обратно.
– А ведь какой повод, чтобы выпить, а!? – с напускным сожалением промолвил он. И, сев за стол, обращаясь к Воке, спросил: – Ну, как служба-то: медом показалась али нет?..
– Да, всякое бывало… Наверное, как и везде. 
– Это ты, Володя правильно сказал. Я ведь тоже срочную не на югах загорал; в Заполярье, на флоте служил – тоже, брат, всяко бывало… Север, он и есть север. Про него только в книжках читать хорошо, а вот чтобы жить там, полюбить его всей душой надо – без этого никак! Не всякому это дано, но уж если прикипит душа к северу, ничем не оторвать... Всё там другое: и природа, и живность. И людей он другими делает. Мягче, добрее люди на севере. Ведь недолго я там пробыл – три года. Это, брат, для севера – плюнуть и растереть, годам да километрам там счёт другой. А вот же – многое вспоминается! По первости-то как отслужил – всё бы бросил, да обратно уехал!.. Да и морем тоже болел, тянет оно человека, точно магнит какой. По сей день служба вспоминается. Случай вот однажды был! – оживился он, явно настраиваясь на длинный рассказ. – Должны были мы в тропики идти, – в дальний поход, значит… Да только где-то на середине пути главный двигатель из строя вышел. Обратно уже далеко, получили приказ догрести на вспомогательных до одного промежуточного иностранного порта. В общем, встали мы там у стенки… Пока то да сё, пока нам запчасти на двигатель подвезли, да потом в доке стояли – так и месяц прошел. Так вот, насмотрелись мы там на эту закордонную жизнь… Хорошо живут! Нам чтобы так-то о-го-го ещё сколько надо! Не знаю, кто кого там у них угнетает, но бедных, – чтоб в лохмотьях ходили, я не видел. В магазинах тоже всего навалом: покупай – не хочу, деньги б только были… А вот случай там был один, – продолжал он, всё более увлекаясь. – Недалеко от порта супермаркет ихний – универмаг, значит, по-нашему – загорелся. Пожар, разумеется, потушили быстро. С этим у них там тоже всё в порядке – пожарные машины на пожар без воды не приезжают. А вот товар всё-таки подпортился, где подмок, где-то пена на него попала… И весь этот по-ихнему хлам отгребли бульдозерами в сторону, и всё, что в этих кучах, можно было брать просто так, бесплатно, только бы место освободилось. В порту на тот момент из наших ещё рыболовные суда стояли, да два сухогруза на рейде, так они этой дармовщиной загрузились так, что осели чуть не по самую ватерлинию! Да и мы не зевали, хоть офицеры и стыдили нас. Мол, защитники могучей социалистической державы, а тащите на борт всякий хлам, то, что, мол, капиталисты выкинули. Хотя сами ведь прекрасно знали, что в этой самой могучей державе даже если и деньги есть, так всё равно купить нечего… – Михаил Иванович замолчал, поняв, что ляпнул лишнее, но тут же, продолжил: – Да и жизнь там, скажу, повеселее нашего будет… Днём работают, а вечером, стало быть, развлекаются. Кафе да ресторанов всяких у них там видимо невидимо, все улицы в рекламах, но и безобразия всякого тоже хватает. Целые улицы в городе такие есть, где…
Тут Людмила Александровна, слышавшая уже не раз, что видел её муж в иностранном портовом городе, вздохнув, укоризненно одним взглядом указала ему на Катю. Михаил Иванович понял, что увлекся, и быстро закруглил рассказ. – Да, много чего там такого есть… Как будто на другой планете побывали! Да… вот… север он, говорю, и есть север!
Вока с Геной переглянулись и рассмеялись. Иван Михайлович оставался по-прежнему весёлым и немного простоватым, из-за чего часто попадал в неловкие ситуации. Из которых, впрочем, всегда выходил достойно, неизменно оставаясь при этом в распрекрасном расположении духа.
– Это хорошо, что отслужил. Теперь невесту найдешь, женишься, – продолжал он.
Опять послышался предупреждающий вздох Людмилы Александровны.
– На работу устроишься, – как ни в чем ни бывало продолжал Михаил Иванович. – Да, вот ещё что! Как на работу устроишься, сразу же в очередь на квартиру вставай. Непременно вставай! Пока то, да сё, глядишь, и очередь подойдёт.
– Спасибо, Михаил Иванович, за совет! – поблагодарил его Вока. – Обязательно встану.
– Непременно, непременно вставай! – продолжал наставлять его Михаил Иванович, наливая себе в чашку из заварного чайника дегтярного цвета густой заварки.

Вока ещё не виделся с отцом и братьями и вскоре они засобирались домой. Гена, проводив их до дома, распрощался. Он спешил на встречу с Викой.
– Ты какой-то не такой, как всегда. Что-то случилось? – спросила Вика, как только они вышли из общежития.
–Да нет, ничего такого… Просто, друг из армии вернулся.
– Это повод для плохого настроения?
– Нет, я рад… Просто, наверное, немного завидую… Отслужил, был на стройке века, многое повидал, до старшины дослужился.
– А какой он из себя?
– Высокий, спортивный… А собственно, для чего это тебе? – Взглянул на неё с улыбкой Гена.
– Ну, мне же интересно, что у тебя за друг! Ты говоришь о нём, как о герое из кинофильма.
– Я тебя обязательно с ним познакомлю! Думаю, что ты ему понравишься, ведь ты очень красивая.
– Ты мне льстишь.
– Вовсе нет, ты и сама об этом знаешь. Здорово, конечно, что не зазнаешься, и мне в тебе это очень нравится.
– Только это?..
– Нет, не только! Ещё ты умеешь дружить и, наверное, быть верной…
«Тогда почему мы только друзья, ведь для меня ты всегда был больше этого?! – подумала она. – Что тебе мешает ответить взаимностью?..» Она пыталась оборвать эту нить неприятных для неё рассуждений, но всё равно возвращалась к ним.
– Ты по-прежнему любишь её?..
Гена молчал, понимая, что его откровенность в той или иной степени может ранить Вику.
– Хорошо не отвечай… И прости, что спросила! Сама не знаю, что сегодня на меня нашло…
Гена не ответил ей. Да и что он мог сказать, кроме как согласиться с тем, что хочет он этого или нет, в мыслях, всегда рядом с Марьяной.
– Люблю ли я по-прежнему Марьяну? – сказал он, понимая, что его молчание Вика могла истолковать, как невнимание к ней. – Если честно, мне трудно на это ответить. Всё, что касается её – это всё в прошлом. И я это прекрасно понимаю! Но не думать о ней – не могу. И порой это угнетает! Хочется, чтобы прошлое осталось в прошлом, а не преследовало пустыми воспоминаниями…
– Я не открою тебе ничего нового, если скажу, что из каждой ситуации есть выход. Просто иногда мы не хотим его видеть! Часто из-за того, что для этого придется расстаться с чем-то, с чем расставаться не хочется – с пустыми надеждами, например… Пусть даже это некомфортно, пусть закрывает лучшие перспективы, но нам это нравится, это наше, выстраданное, и уйди это – покажется, что жизнь пуста и никчемна… Но это не так! Хотя без прошлого нет и будущего. Но ты хорошо сказал: прошлое должно останется в прошлом, и если это необходимо – из него нужно сделать какие-то выводы и жить дальше. Хотя я уверена, что ты даже не молился, чтобы в твоей жизни произошли хоть какие-то перемены…
Вика говорила это без какого либо намека на свои чувства к нему, искренне переживая за него и  желая для него лучшего. Гена с удивлением взглянул на неё. В душе он всё ещё продолжал считать Вику милой и умной девушкой, однако неспособной дать какой-либо серьёзный совет, касающейся жизни и веры. Сейчас же её духовность и мудрость поразили его.
– Я действительно никогда об этом не молился. Хотя о чём же, как не об этом, мне нужно было бы молиться?! Очень, похоже, что моя вера заканчивается там, где начинаются мои проблемы…
– Извини, если мои слова задели тебя.
– Задели. Но больше оттого, что об этом мне нужно было подумать самому.
– Ну, скажем, друзья на то и существуют, чтобы иногда напоминать о том, что человек забыл или не желает вспомнить, – с улыбкой сказала Вика, взяв его под руку. – Кстати, ты помнишь, куда мы сегодня идем?
– Да, это я помню, – чуть с грустью улыбнулся Гена.
Вика попросила его сходить с ней на служение православной церкви. Церковь выбрали самую известную в городе. Ещё издали она очаровывала взгляд. Высокие стены, выкрашенные особой светло-голубой краской, радовали сердце насыщенным цветом погожего летнего неба. Золотом отливались большие  купола. Торжественно звучал перезвон колоколов, оповещающих вечернюю службу. И не было в её величии ничего, что напоминало бы Гене небольшую с деревянной луковицей поверх крыши, убогую сельскую церквушку, накрепко утвердившуюся в его цепкой детской памяти как образ серый и тревожный.
Они прошли мимо церковной лавки. На прилавке и витрине – духовная литература, нательные крестики, медальоны с изображением девы Марии, небольшие складывающиеся иконки. За прилавком – молодая женщина в тёмном платье и белом, повязанном наглухо платке, который оставлял открытым лишь треугольник лица с удивленным, казалось, взмахом полукружья чёрных красивых бровей. От всего  её образа веяло чистотой и целомудрием. В зале – тягучий запах ладана. Перед алтарем молодой, рослый священник, чуть помахивая кадилом, сильным голосом что-то читал нараспев из Священного Писания на старославянском языке. Откуда-то сверху доносилось стройное церковное пение, но хора видно не было. Церковный приход – человек пятьдесят, мужчины и женщины – эхом повторяли за священником «аминь!», и также вслед за ним крестились: мужчины широко, размашисто; женщины мелко и часто. Хотя слова Священного Писания и звучали на старославянском, смысл их Гене был вполне понятен. И прошло совсем немного времени как чувство необъяснимой радости, которое нельзя было назвать иначе как Божественным присутствием, наполнило его сердце. Небесная благодать, побуждающая к покаянию, несущая в себе мир, любовь и веру присутствовала здесь также, как и в привычной для него евангельской церкви. Вскоре, завершив свою часть службы, священник ушел и его место занял другой церковный служитель, более старший по возрасту; борода и усы его обильно серебрились сединой. Продолжая службу, он прочитал небольшую проповедь. И было чуточку странно слышать от служителя, облаченного в вычурные церемониальные одежды, совершенно в иной обстановке Богослужения, те же духовные истины, что и от пастора своей церкви. В очередной раз, когда священник сказал «аминь!» и перекрестился, Гена почувствовал, как непроизвольно дернулась рука, отвечая побуждению души, повторить вслед за ним этот совершенно непонятный ему религиозный жест. Взглянув на Вику, по её лицу, озаренному внутренним свечением, догадался, что она переживает похожие чувства. Она перехватила его взгляд и улыбнулась лишь одними глазами. Отстояв службу до конца, они вместе с другими прихожанами вышли из храма. На улице уже смеркалось. С умиротворенными лицами расходились из церкви люди. И как-то уж очень обыденно гремели на соседней улице, на стыках рельс, трамваи. Когда немного отошли, Гена оглянулся. Церковь, стоящая на возвышении, рельефно отпечатывалась на фоне светло-желтого, закатного, подернутого тонкими синеватыми вечерними облаками неба. А близлежащие от неё строения, – уже покрывал вечерний сумрак, затирая чёткость крон растущих рядом с ними деревьев. И возвышающаяся надо всем церковь словно благословляла распятьем крестов опускающуюся на город ночь…

Некоторое время шли молча.
– Мне не совсем понятен ход служения, вся эта помпезность, – сказала Вика, – но ты заметил, какие были светлые, одухотворенные лица у присутствующих? – продолжила она. 
– Даже больше. Прошло совсем немного времени, как мы вошли в зал, и мне казалось, что я нахожусь на служении нашей церкви, я уже не чувствовал никакой разницы. И проповедь священника мало чем отличалась от проповеди нашего пастора…
Вика промолчала.
– Скажи, если можешь: зачем тебе понадобилось идти в православный храм? – спросил Гена.
С самого начала он понял, что неспроста Вика повела его в эту церковь.
– Я думала, ты спросишь раньше.
– Извини, в следующий раз я обязательно сделаю это.
– Нет, уж лучше я расскажу тебе сейчас… – Вика немного помолчала и продолжила: – В прошлое воскресенье я пришла на вечернее служение пораньше, села на одну их скамеек напротив церкви и, дожидаясь тебя, стала читать Библию. Все скамейки были заняты прихожанами нашей церкви. Одни разговаривали, другие, – также как и я, сидели с раскрытыми Библиями. Хор репетировал перед служением, и на улице было слышно, как они поют. Мимо церкви шла пожилая женщина. Ничем не примечательная, обычная женщина с обыкновенной сумкой в руках. Неожиданно она остановилась и, повернувшись к окнам церкви, стала посылать проклятия: сектанты, сатанисты, изуверы – это самое безобидное из того, что можно упомянуть из её слов. Вначале я опешила, но вскоре пришла в себя и так, как сидела к ней ближе всех, сказала, что это христианская церковь, и её слова здесь совершенно неуместны. Она повернулась в мою сторону, и весь этот поток грязи обрушился уже на меня. Из её слов я узнала о себе много интересного: оказывается я еретичка, поклоняюсь антихристу и, вдобавок ко всему, ещё и американская шпионка! В общем-то, если отбросить всё оскорбительное из того, что она сказала, можно было сделать следующее заключение: мы сектанты, а истинные христиане – это те, кто посещают православный храм. Некоторые прихожане нашей церкви тоже не остались в долгу: обозвали ее язычницей и идолопоклонницей. Она ушла, кляня нас, на чём свет стоит, и пока не скрылась из виду, всё оборачивалась и потрясала над головой кулачком…
Гена вспомнил, что в воскресенье они договорились встретиться с Викой у церкви, и при встрече она была чем-то расстроена и промолчала весь вечер. Он не придал тогда этому особого значения.
– И ты решила провести разведку боем, проникнув в стан недоброжелателя, – рассмеялся он.
– Нет, мне просто захотелось побывать здесь самой, а не судить с чужих только слов. Ведь про православную церковь у нас говорят не самое хорошее…
– И, что обо всём этом ты думаешь сейчас?
– Могу повторить лишь то, что уже сказала, прибавив к этому ещё и твои слова.
– Если хочешь, могу дать почитать книги одного известного православного священника.
– Считаешь, мне это нужно?..
– Думаю, да. По крайней мере, не повредит.
– Извини, мне необходимо время, чтобы разобраться с тем, что сейчас у меня в душе… И книги вряд ли в этом помогут. Спасибо конечно за предложение, но как-нибудь в другой раз, хорошо?
– Как, хочешь, – улыбнулся Гена.
Она вновь взглянула на него, пытаясь понять не обиделся-ли он на её отказ, но в его глазах была только знакомая ей грусть.

Они продолжали идти молча. Вика витала в своих мыслях. Ещё совсем недавно в её жизни всё было предельно ясным, понятным и зачастую – предсказуемым. Церковь, занятия в институте, читальный зал, встречи с Геной – и всё это устраивало её. Подсознательно она всегда старалась избегать перемен в своей жизни и даже боялась их. Сейчас же ощутила себя словно стоящей перед каким-то нелепым, совершенно ненужным ей выбором. Прежде подобное переживание показалось бы ей абсурдным. Какой выбор?! Зачем? Было бы смешно предположить, что её подобное состояние – это реакция на слова той старушки, достойной более жалости, нежели осуждения. Но тогда – что же это!? Наскучило однообразие служения евангельской церкви, столь восхищавшей её когда-то, и захотелось других, более волнующих душевных переживаний?.. Она слышала, что есть люди, переходящие из церкви в церковь лишь в поисках новизны ощущений. Но она никогда не искала в церкви только лишь эмоциональных переживаний! Тогда – что же с ней происходит?.. Неведомый до этого конфликт внутри себя самой? Или это то, о чем говорят: «душа неспокойная и бунтарская мечется в поисках истины»? И возможно, её место вовсе не в евангельской, а в православной церкви? А какая, в общем-то, разница, в какой она церкви, если что здесь, что там – поклоняются одному и тому же Богу! Или Бог всё-таки не один, и в каждой церкви он свой, единственный и истинный?.. Подобные рассуждения, наверное, кощунственны… Перед глазами как-то особенно отчетливо представилось лицо обернувшейся к ней старушки и её угрожающе указующий в небо перст. Бедная бабуля, у которой наверняка есть любящие её внуки и внучки… Вике вспомнились и ответные обвинения прихожан её церкви, которые были ничуть не лучше слов пожилой женщины и более обвиняли, нежели оправдали их самих… С самого детства поделила она людей на хороших и плохих. Хорошие, – добрые и не обманывают; плохие, – злые и говорят неправду. Но с возрастом стала понимать, что отчетливой грани, которая ясно разделяла бы людей, на только добрых или же злых, не существует. И зачастую люди, бывшие в её представлении добрыми, совершали неблаговидные поступки. И наоборот: те, на которых она поставила клеймо «нехорошие» – вели себя честно и благородно. Но церковь она с самого начала восприняла как эталон человеческих отношений и всякого совершенства, и в её представлении сформировалось, что люди там особенные, стерильно честные и добродетельные. И тем болезненнее ей было сейчас понимать, что это – не так. «Боже, жила себе, горя не знала, и зачем только в церковь потащилась?! – стали донимать её недобрые мысли. – А может, мне больше не ходить туда?.. Ведь вполне достаточно жить по совести, оставаясь во всех жизненных обстоятельствах искренней и правдивой. Зачем отождествлять себя с какой-то церковью и её вероучением, пусть даже, по человеческим меркам, самым правильным? Но даже если это и так, – всё равно остаётся вопрос: какая же тогда церковь самая правильная, а какая – не очень? Ведь правыми, похоже, себя считают все… Тогда – кто же прав, и кто – нет? А возможно, что неправы все, раз возникают одни лишь вопросы, на которые никто не может дать полного исчерпывающего ответа. Но так не бывает! Всему на свете есть объяснение, понятное и доступное. О Боже! – Вновь поднялась внутри неё волна негодования на саму себя. – Ведь никто силой не заставляет меня ходить в церковь, тем более – не удерживает в ней. Не принадлежу ли я самой себе, не в моей ли воле жить так, как я хочу?!».
И, словно прочитав её мысли, Гена стал говорить:
– Человеку свойственно искать и постигать, сравнивать и анализировать, но вряд ли это правильно в отношении церкви, которая в любом случае, так или иначе, проповедует христианские истины. Во всех церквях есть Божье присутствие. Без церкви полноту Небесного благословения ощутить невозможно. И служение любой церкви приближает человека к Богу, создает необходимую атмосферу, где начинает действовать Его сверхъестественная Небесная сила. Церковь, в некотором роде, это Божий инструмент для передачи Его благословений. На своем горьком опыте я испытал, что значит быть вне церкви. Впрочем, об этом ты знаешь…
Вика слушала его рассеянно, продолжая думать о своем: «Быть может, я и вправду обыкновенная религиозная фанатичка? Вляпалась невесть во что, да ещё и девчонок из комнаты за собой потянула… Вот ведь и сейчас – многое из того, во что я так свято верила, кажется мне наивным, следовать чему глупо, смешно и несовременно. Но Гена… Ведь он не какой-то ограниченный, тёмный или одурманенный религией! Прошёл отступничество и вновь вернулся в церковь. И я не раз убеждалась, насколько искренни его отношения с Богом…» И она опять вернулась мыслями к девчатам из своей комнаты. Надюшка вышла к покаянию на первом же служении. Наташа ходила в церковь месяц, прежде, чем откликнулась на призыв пастора. Они прилежные прихожанки, и регент пригласил их в церковный хор. Не исключено, что и у них появятся те же вопросы и те же терзания, что и у неё; и она, пусть и косвенно, но будет в этом виновна. «Каждый проходит свой путь падений и разочарований», – вдруг вспомнила она слова Гены и вымученно улыбнулась.
– Ты помнишь воскресную проповедь пастора о том, что христиане всегда должны быть готовы к испытаниям? – прервал её размышления Гена.
– Остается только уточнить, какие именно христиане… Ведь таковых, оказывается, не так-то уж и мало! – сама не зная почему, съязвила она.
Гена же словно не заметил этого.
– Испытания рано или поздно всё равно приходят в жизнь верующего. И, несомненно, в этом есть высшее провидение – иначе это никак не объяснить. Ибо только падая, человек познает свою слабость и безграничность Божьей милости к себе!
«Мне кажется, он сегодня бесчувственен и черств, – думала Вика, слушая его. – И это, когда я так нуждаюсь в его поддержке, а не в сухих нравоучениях! О Боже, как до этого всё было прекрасно и предельно ясно… Ладно, хватит ныть! – осудила она себя. – Нужно взять себя в руки! В конце концов, у меня всегда есть выбор, я – свободный человек свободной страны, и по конституции имею свободу вероисповедования», – пришла ей смешливая мысль.
Вскоре они подошли к общежитию и распрощались. Но хорошие впечатления, с которых, в общем-то, и начался этот вечер, для Вики были безнадежно испорчены.
– Ты что, заболела? – спросила Надя, лишь только Вика вошла в комнату.
– Нет, здорова.
– С Генкой поругались? – Надя глядела выжидающе участливо.
– С Геной поругаться невозможно. Он – воплощение совершенства!
– Поругаться можно с кем угодно! – отозвалась из-за стола Наташа, до этого, казалось, самозабвенно конспектирующая что-то из учебника в толстую общую тетрадь.
– Это только ты с кем угодно поссориться можешь, а я вот с Геной тоже бы не смогла поругаться! – ответила ей Надя с детским прямодушием, на которое невозможно было обидеться.
Наташа промолчала, лишь чуть нахмурила брови и ещё быстрее задвигала по тетради шариковой ручкой.
– Нет, с тобой и впрямь что-то не так! Ты же сама не своя! – Не оставляла в покое Вику Надя. – Хочешь, я заварю тебе чай?..
– Нет, спасибо! Со мной, девчонки, и вправду, всё в порядке. Просто, хандра какая-то навалилась… Говорят, весной так бывает.
Вика знала, что нельзя выплескивать на девчат всё, что сейчас кипело у неё в душе. Ведь вполне возможно, что это действительно банальная хандра, сиюминутная слабость. «Каждый проходит свой путь падений и разочарований», – вновь вспомнила она.

Ночью, уже в постели, Вика до мельчайших подробностей вспомнила события вечера, и на душе стало горько и неуютно. Она почувствовала себя маленькой и беспомощной. Её ощущения были подобны тому, как если бы она стояла на узенькой тропинке над самым краем бездны, на дне которой в белых пенных шапках бьется шумный горный поток. И из-за боязни упасть она прижимается спиной к отвесной, уходящей ввысь, скале. Её положение неустойчиво. Ей кажется, что она вот-вот сорвётся с узкой тропинки и в шлейфе камнепада рухнет на дно ущелья… Вика укрылась с головой одеялом и тихонько заплакала. Очень сильно захотелось домой, как это было в самом начале, когда она лишь только приехала в город. Хотя, если бы кто-то спросил причину её слез, наверное, не смогла бы ответить. У неё было ощущение, что она безвозвратно теряет что-то ценное, очень для неё дорогое. С этим Вика и уснула…
Во сне ей привиделся огромный зал, даже не зал, а скорее – ощущение некоего пространства, у которого не было ни стен, ни потолка. На самой середине этого пространства возвышалась рулетка. Вокруг рулетки – гул голосов и с непостижимой быстротой меняющийся калейдоскоп человеческих лиц. За ними, до боли режущая глаза чернь ночной бездны. Рядом с рулеткой не было крупье, и никто не следил за её игрой. Но, несмотря на это, колесо рулетки вдруг начинало стремительно раскручиваться и шарик, черной молнией прочертив многочисленные обороты по спирали, падал в одно из гнезд с нанесенным над ними номером, лишь только колесо начинало замедлять ход. Рулетка останавливалась. Но уже в следующее мгновенье колесо раскручивалось с немыслимой силой и вновь посылало шарик к ещё неведомому, выигрышному номеру. «Жизнь – одна большая игра, и все живущие – игроки, независимо от того, знают они это или нет», – вдруг неожиданно зазвучал над её ухом чей-то вкрадчивый голос. Она в страхе огляделась, но рядом никого не было, а голос тем временем продолжал: «Одни – удачливы, другие менее, третьи, – а их большинство, – неудачники и всегда в проигрыше, но сами не осознают этого. Выигрыш? Кто на что ставит! Игра – рулетка. Каждый свою игру делает сам. Одни играют скрупулезно, обдуманно. Другие – легко, весело и, даже проигрывая, не сильно огорчаются. А есть те, которые играют много и азартно, иногда выигрывают, иногда много, но выигрыш при себе удержать никто не может, и игра забирает своё назад. Есть те, кто играет с неохотой и, если бы было возможно, они не делали бы ставок. Но тот, кто не играет, умирает! Умирает глупо, бессмысленно, ибо только в игре, лишенной всякого смысла, есть смысл… Впрочем, умирают и те, кто играет с охотой, безо всякого принуждения. Умирают все – и проигравшие и выигравшие! В этом смысл игры и в этом – её безумие. Игра эта всеобщая, в ней нет наблюдателей и праздных зевак. И никто не оставляет игру сам. Смерть – единственный выход из неё. Попытки изменить игру тщетны, и пытающиеся сделать это покидают её первыми. Незримая рука направляет колесо фортуны. И судьба человека – не в его руках. Ибо всё определяют время и случай…»
Вика проснулась с тем же чувством тревоги, с которым и заснула. Она хорошо помнила сон и каждое слово, сказанное тихим, словно убаюкивающим голосом. Сон не укрепил её, она чувствовала себя скверно: разбитой и по-прежнему раздраженной.
– Долго спала! Наверное, во сне что-то хорошее привиделось, – сказала Наташа, заметив, что Вика открыла глаза.
– Может, и хороший, да только, вот, не совсем для меня понятный… – преодолев дурное настроение, улыбнулась Вика.
– А ты расскажи, я истолкую.
– В другой раз.
– Ну, не хочешь, так и не надо! – в шутку обиделась Наташа и с ехидцей добавила: – Про любовь, небось!
– У кого что, а у нашей Натали, – назвала её Надя на французский лад, – всё только любовь на уме!
– Ой, ну кто бы говорил! – Стрельнула в неё ироничным взглядом Наташа.
Надя дипломатично промолчала.
Они позавтракали и после чашки чая, в который Наташа всегда добавляла немного мяты, Вика почувствовала себя намного лучше.

В субботний день занятий было меньше. Прямо из института Вика позвонила Гене и попросила о встрече. Раньше в подобной просьбе она не усмотрела бы ничего предосудительного, но тут почему-то подумала, что излишне навязчива, и вполне возможно, что на этот вечер у него есть свои планы. Но его голос был как всегда приветлив, и это успокоило её.
Гена не поднялся в комнату, а ждал внизу, у ступеней.
– Ну, и куда мы идем в этот раз? – Подал он ей руку, когда она спускалась со ступеней общежития.
– Пока никуда. Просто, мне надо тебя кое о чём спросить…
– Так мы будем стоять прямо здесь?
– Нет, давай прогуляемся.
День клонился к вечеру, и предзакатное солнце ласково пригревало их лица. На небе огромными белоснежными айсбергами неподвижно застыли облака. Высоко, казалось, под самыми облаками, купалась в прозрачной небесной синеве стая голубей. Навстречу, со стороны реки, шли люди, утомленные жарким днём, проведенным на пляже. Светлые широкополые шляпы, белые кепи со слюдяными цветными козырьками, покрасневшая от жара дневного солнца кожа. На мужчинах – шорты, светлые брюки, футболки и майки; на женщинах и девушках – короткие юбки, свободные блузки, лёгкие, полупрозрачные платья. Субботний вечер знойного дня. На проезжей части – шум автотранспорта, повизгивание тормозов, разреженный синеватый дым и запах выхлопных газов; с другой стороны улицы от трамвайных путей – гул и лязг перегруженных трамваев.
– Я бы хотела продолжить наш вчерашний разговор, – сказала Вика.
– Будет лучше, если мы где-нибудь присядем.
– Давай лучше свернем на другую улицу …
Они свернули на менее оживленную улицу, всю в уютной зелени каштанов.
– Итак?.. – Искоса с улыбкой глянул на нее Гена.
– Ты сегодня неисправимо весел! – Не разделяя его шутливого настроения, поморщила носик Вика.
– Хорошо. Сейчас вспомню о чём-нибудь плохом и грустном…
– Ты, конечно же, помнишь наш вчерашний разговор?
– Да. За исключением, возможно, некоторых подробностей.
– Я не хотела тебя во все это посвящать… Думала – разберусь сама. Но у меня это не очень-то получается. Извини… И если позволишь, я начну с самого начала. Ты, только, пожалуйста, выслушай меня. – И после небольшой паузы Вика продолжила: – С детства мне всегда казалось, что во мне живут два человека. Один – самонадеянный и высокомерный, другой – обуреваемый страхами, сомнениями, различными комплексами, а сама я была как бы третьим, и пыталась как-то ужиться между этими двумя. Но после покаяния в церкви я вдруг почувствовала, что их больше нет. Они исчезли и я одна! И живу своей жизнью, естественно и без страха выглядеть смешной, не такой, как все; без желания казаться лучше, чем есть на самом деле… Я поняла, что могу быть искренней и естественной, не прилагая к этому никаких усилий, и жить без оглядки на чужое мнение. Это была свобода, о которой, – наверное, даже не вполне осознавая этого, мечтает в своей жизни всякий человек. И в первую очередь – эта была свобода от самой себя, от своей предвзятости, от осознания своих комплексов и недостатков. И я ничего для этого не делала. Да и как я могла бы что-то сделать, если даже не знала, что подобное вообще может быть! Это было и вправду здорово! Эйфория, чувство, будто бы я люблю весь мир и он мне необыкновенно мил и дорог… Я умилялась тому, как вокруг всё прекрасно и было странно, что никогда не замечала этого прежде. И даже сломанная ветка, которую раньше даже бы не заметила, вызывала во мне необыкновенную жалость. Умиление, восторг и жалость – вот эти чувства, которые владели мною в те дни. Потом это прошло… Да, наверное, это и правильно – нельзя же постоянно ходить с лицом, выражающим либо восторг, либо крайнюю скорбь. Подобное устойчивое состояние в психиатрии обусловливается определенным диагнозом. Но внутренняя гармония, душевная радость, чувство, что Бог всегда рядом и я не одна – это осталось. Но вчера вечером что-то изменилось. Вернее, не что-то – изменилась я сама… – Ей вдруг захотелось рассказать ему про свой странный сон, но она подумала, что он не поймет её, и это лишь только доставит ему лишние переживания. И Вика продолжила: – Меня не покидает чувство будто бы я совершенно одна. Как будто Бог оставил меня, и порой мне кажется, что всё, во что я ещё совсем недавно так свято верила – это самообман, мистика, иллюзия, призрачный сон… Даже Бог – и тот стал для меня, словно кем-то выдуманный, бутафорский! Мне хочется вернуться к привычному мне восприятию мира без иллюзий и прикрас, смотреть на вещи не через призму евангельского учения, а реально, называя белое белым, чёрное чёрным, а не как в сказке «Алиса в стране чудес» – приукрашивая всё в призрачный цвет зелёных очков. Мне хочется обыкновенной жизни и, наверное, обыкновенного понятного всем человеческого счастья. То, что было со мной, это ошибка. Я – не тот человек, который может посвятить себя Богу. Я попросту не достойна этого!.. Настоящая «я» – это я сейчас, такая как есть. И то, что я сейчас чувствую и переживаю – это и есть моя настоящая сущность. Не знаю что со мною происходит, я не смогла удержаться на той планке, которую для себя установила и сейчас всё что я переживаю, это результат этого. И если это моё состояние – духовное падение, – то пусть будет так! Ведь в Библии написано, что званых много, но мало избранных. Хотя не скрою, что мне и сейчас необыкновенно дорого всё то, что я испытала и прочувствовала…  Я  противоречу сама себе! Я хочу и той, и этой жизни! Не обращай на меня внимания – я сейчас словно соткана из противоречий!.. – и сказав всё это, Вика замолчала.
Гена ответил не сразу. Он продолжал идти молча, от его весёлости не осталось и следа.
– Утром по телевизору, в программе «В мире животных», показывали семейство орлов, – наконец прервал он своё молчание. – И я сделал для себя некоторые выводы. Если хочешь, могу поделиться ими с тобой.
– В мире животных? Да уж, сегодня это как раз для меня…
– С тобой трудно говорить.
– Извини… и если ты будешь говорить, я готова слушать.
С самой первой минуты сегодняшней встречи Гена ощутил некую отчужденность, внезапно возникшую между ними. Она и вызвала его излишнюю показную весёлость как желание возвратить существовавшее до этого обоюдное дружеское доверие. Но Вика распознала фальшь, и теперь ему было стыдно за эту свою неестественность. И он стал рассказывать ей уже в своей обычной спокойной рассудительной манере.
– Орлы вьют свои гнёзда высоко в горах, – начал он. – Всегда на краю пропасти. Сначала они укладывают на выступе скалы грубые ветки, затем клювами вплетают между ними мелкие веточки – так появляется каркас гнезда. Дно гнезда орлы покрывают травой, а уже поверх травы выстилают собственный пух. Вскоре самка откладывает яйца, – обычно их бывает два. Орлы по очереди высиживают яйца и через некоторое время из яиц выклевываются птенцы: голые, смешные и совершенно беспомощные. Первое время жизнь для птенцов – одно сплошное удовольствие. В гнезде тепло и уютно, а пищу родители приносят и кладут им прямо в рот. Вскоре тело птенцов покрывается пухом. Они быстро растут и через некоторое время пух сменяется перьями. Наконец они взрослеют настолько, что способны уже летать. Но проблема заключается в том, что сами они этого ещё не знают. Но об этом знают их родители, которые с самого появления птенцов на свет видели в них не голых, беспомощных и пронзительно голосящих существ с разинутыми клювами, но гордых и величественных птиц. И когда приходит время, они принимаются за дело. Вначале они выкидывают из гнезда мягкую подстилку, затем очередь доходит и до мелких веток. Гнездо перестает быть тёплым, и насквозь продувается холодными ветрами. Всё это делается для того, чтобы орлята наконец-то покинули гнездо. Ведь истинная стихия орлов – это небо. Итак, гнездо ставиться крайне неудобным: оно уже не греет и, устроенное на высоком выступе скалы, продувается всеми пронизывающими верховыми ветрами. Но страх и привычка всё ещё продолжают удерживать в нём повзрослевших птенцов. Но их родители знают, что нужно делать дальше. Они садятся на близлежащий выступ скалы и, на виду своих детенышей, начинают раздирать добычу, поглощая её и совсем не обращают внимания на их пронзительные голодные крики. И вскоре подобная тактика приносит ожидаемый результат: самый нетерпеливый из орлят принимается осторожно двигаться в сторону дразнящей его пищи и, срываясь с узкого карниза, начинает падать в пропасть. В панике он суматошно хлопает крыльями, ещё не зная, как расправить их так, чтобы поток воздуха наполнил перья. И кажется, что его гибель неминуема! И в этот миг один из орлов чёрной тенью срывается вниз, подхватывает его и взмахнув мощными крыльями, скользнув по воздуху на подъеме, возвращает своё незадачливое чадо на скалу. А с карниза скалы, беспорядочно хлопая крыльями, уже падает второй орлёнок, и уже другой из родителей спешит ему на помощь… Так орлята срываются и падают не раз, пока однажды в падении, они не почувствуют, что крылья повинуются им. И тогда они полетят. Вначале совсем немного, всего лишь до ближайшего скалистого выступа. Но самое важное событие в их жизни уже произошло, птенцы постигли свое предназначение – они могут летать! И очень скоро высоко в небе, широко раскинув крылья, в тёплых потоках поднимающегося от земли воздуха, будут свободно и величественно парить уже не пугливые орлята, но царственные птицы…

«Конечно же, в его рассказе птенцы – это образ человека. Причем, недавно уверовавшего, так называемого «духовного младенца», подверженного искушениям. А взрослые орлы – это, скорее всего, Бог. Можно ничего не пояснять, и так всё ясно… Получается, что Бог толкает людей в пропасть греха, и потом преспокойненько наблюдает, как они падая, отчаянно барахтаются. Сам решая, когда прийти им на помощь. Но рассказ – это всё-таки больше притча, иносказание. В жизни же люди зачастую не дожидаются своевременной помощи. Из всего этого можно сделать лишь один правильный вывод: чтобы не падать, нужно не взлетать. То есть – не верить. Всё очень просто. Не верить, значит и не падать, потому что падать неоткуда».
Тем временем они подошли к перекрёстку и свернули на другую улицу. Гена взглянул на Вику и, скорее всего догадавшись, что с ней происходит, продолжил говорить:
– Думаю, ты уже догадалась, что можно провести некоторое сравнение между семейством орлов и взаимоотношениями Бога с человеком… С той лишь разницей, что Бог не создает искусственных препятствий, но в трудную минуту всегда рядом. Если трудно – поддержит, упал – поднимет, согрешил – простит.
– Даже если грешить сознательно?
– Да, если столь же сознательно раскаяться в этом. Ведь только покаяние и возможность получить прощение – единственный путь к духовному совершенствованию.
– Выходит, если не грешить, то не будешь совершенен?
– Не думаю, что грех – путь к духовной вершине. Но прощение – да. Бог знает нас лучше, чем мы знаем самих себя. Знает, что мы слабы, даже если внешне выглядим сильными; подвержены страстям, водимы эмоциями…
– Получается, что я могу жить как хочу, грешить и всё прочее, и однажды, когда мне всё это надоест, покаяться – и Бог простит меня.
– Простит. Но не думаю, что тебе нужно  проходить подобный путь.
– Возможно, что и не нужно, но мне как раз хочется встать в самое его начало...
– Тебе сейчас плохо. А когда плохо, всегда хочется сделать назло кому-то. Иногда – даже самому себе.
– А ты, психолог.
– Нет, просто сам прошёл в жизни кое-что. И если ты хочешь поделиться со мною тем что у тебя сейчас на душе, я могу выслушать.
Сейчас молчала уже Вика. Гена понимал, что ей необходимо выговориться, но тот ли он человек, которому она может раскрыть свои тайны?
– Чтобы не терять, не нужно находить, а если и нашёл, не нужно прикипать к этому сердцем. Потому что велика вероятность, что с этим когда-нибудь придется расстаться; или же банально – вновь потерять, – наконец заговорила она. – Всё хорошее когда-то заканчивается, и к этому надо быть готовым. Но всё равно это приходит, когда ты совсем не ожидаешь. Просто просыпаешься в одно прекрасное утро, а в душе тревожный неприятий осадок, и ты думаешь – отчего?.. И потом, как прозренье: «Всё, праздник души закончился, впереди – одни лишь тяжёлые и нудные будни». Вполне возможно, что это только мои переживания… Но и переживания ведь тоже с чем-то связаны! Они не приходят из ниоткуда, на всё, есть свои причины. Сейчас у меня нет желания копаться в собственных противоречиях, да и какой-то особой нужды, думаю, тоже… Бог может всё. Это говорит пастор, говоришь ты, и я тоже думала до определенного времени так же. Но если это так, то у меня к Нему сейчас только один вопрос: почему Он допускает, чтобы страдали те, которые верят и любят Его не ради какой-то выгоды или же просто из-за того, что надо во что-то верить, но верят и любят нелицемерно! Я часто думаю о тебе. И уж если кто на этом свете и достоин Его милости, так это ты. Я молюсь о тебе, но всё остается по-прежнему. А ты продолжаешь верить и я никогда не слышала, чтобы ты роптал. Наверное, ты знаешь об этом больше, чем знаю я?..
– Нет, не знаю.
– Не знаешь, но продолжаешь верить?..
– Я верю не ради исцеления, хотя не скрою – если это произойдет, приму с благодарностью.
– В Библии написано, что с благодарностью нужно принимать всё. Выходит, что благодарить нужно и за болезни, и за все прочие напасти, которые случаются в жизни?..
– Моя вера еще не столь велика, чтобы благодарить за своё заболевание. Но в Библии действительно написано так, и значит – нужно благодарить! Ведь только Бог видит сокрытое во времени. И то, что мы зачастую думаем будто это нам во зло, вполне возможно, что во благо…
– Нет, это уже какой-то духовный мазохизм! Этого, я не пойму никогда… Впрочем, мне это, наверное, уже не потребуется. Прости, но мне действительно хочется уйти из церкви. Буду падать, пока Бог не подхватит! Ведь именно об этом, по-моему, ты только что и рассказывал? И потом – ведь у меня, оказывается, ещё есть время, чтобы вновь покаяться…
Гена взглянул на Вику – её лицо было взволновано, пальцы нервно комкали белый батистовый платочек. Зная её, он понимал: всё то, что она сейчас говорит, полная противоположность тому, что она чувствует и чего хочет на самом деле. И если бы это было не так, он лучше бы промолчал, оставив это на усмотрение Бога и времени.
– Ты крайне категорична в своих суждениях, – едва улыбнувшись, сказал он, несмотря на то, что слова Вики совсем не располагали к улыбке. – Но прошу, не будь столь же опрометчивой в своих поступках! Ведь сложить крылья и падать в надежде, что Бог не даст упасть – это лёгкий путь, и неизвестно, куда он приведет. Есть путь более совершенный – это уповать на обетования Бога, как бы тебе ни было трудно. Царь Давид в одном из своих псалмов пишет, что во время его странствований Божьи обетования были его песнями. Иначе – они были смыслом и целью жизни Давида, исповеданиями его веры и надежды – как бы трудно ему не было... Мне сложно об этом говорить. Пройдя дорогой отступничества, я и по сей день чувствую осуждение, хотя знаю, что Божье прощение безгранично, ограничен лишь мой разум, который не способен вместить этого. Бог верит в нас больше чем мы верим в Него и нам нужно поверить в самих себя. Конечно же, это не приходит сразу. Это процесс! Возможно, что длиною в целую жизнь который мы проходим вместе с Богом… И вполне возможно, что, когда мы перейдем черту земной жизни, наше духовное совершенствование не прекратиться, а продолжиться в бесконечности, и наша земная жизнь – лишь малое начало этого пути.
– Ты красиво говоришь, заслушаться можно…
– Это то, во что я верю сам.
– И в дальнейшее совершенствование на Небесах?
– Это мое предположение…
– Жаль, мне очень понравилось.
– Говорить правильные слова легко. Я сейчас не о своих фантазиях, а о вере в Библейские  обетования. Гораздо труднее вспомнить о них, когда это необходимо. А в моей жизни всё произошло именно так…
– Ты всё ещё жалеешь об этом?
– Нет. – Он взглянул на неё, в его взгляде светились веселые искорки. – К тому же, у меня есть ангел хранитель.
– Ангел?!
– Да! И это – ты Вика. Ведь именно благодаря тебе я живу вновь.
– Ты преувеличиваешь и явно льстишь мне.
Её глаза уже не были столь грустны.
Как это часто бывает весной, быстро сменилась погода. Со стороны реки небо, клубясь, затягивали тучи. Слышались дальние громовые раскаты. Потянуло прохладой и стал накрапывать небольшой дождь. Вика зябко поежилась, и Гена предложил идти к общежитию. Вике почему-то вдруг вспомнился тот давний вечер у реки, на сенокосе, и её наивная полудетская влюбленность.
– Скажи, ты по-прежнему считаешь меня маленькой взбалмошной девчонкой?..
– «По-прежнему» наверное относится к какому-то очень далёкому времени, – попытался отшутиться Гена.
– Не притворяйся, будто не догадываешься, о чём я!
– Нет, я давно уже не считаю тебя таковой. Прошло время, ты повзрослела, очень изменилась. Изменилось и моё отношение к тебе.
– Спасибо.
– За что?
– За то, что выслушал. Мне сегодня и вправду это было очень нужно…
– Я могу тебе помочь чем-то ещё, кроме как только выслушать?..
Вика грустно улыбнулась.
– Помнится, год назад я предложила тебе свою помощь, когда ты был примерно в такой же ситуации… И ты ответил, что можешь помочь себе только сам.
– Наша жизнь – это во многом наш выбор.
– Хочешь сказать, что всё будет так, как я решу?
– Не всё, но многое…
Вике вспомнился сон, и слова, что незримая рука направляет колесо фортуны, и судьба человека не в его руках и что всё определяет время и случай… И ей почему-то стало страшно.
Тем временем они уже подошли к общежитию. Тучи проносило стороной, и дождь, лишь смочив асфальт и прибив пыль, прекратился. Воздух был прохладен и чист. Омытое дождём, садилось за домами солнце. Свежо и ярко зеленели листья растущих близ общежития кленов и акаций. Гена вздохнул полной грудью, улыбнулся.
– Зайдем к нам, девчонки будут рады, – пригласила Вика.
– Спасибо, но в следующий раз, – извинился Гена.
Тут открылось окно Викиной комнаты на втором этаже.
– Гена! – Махала рукой Надя. – Давай к нам, Наташка уже чайник ставит!
Гена и Вика переглянулись, рассмеялись.
– Ну, что ж – делать нечего, чай так чай! – Развёл руками Гена.
За столом было весело, однако во взгляде Вики всё ещё сквозила грусть, что не осталось незамеченным.
– Вика, вот вправду: ты или влюбилась в кого-то, или же наоборот – разлюбила! – Весело стрельнула взглядом Наташа на Гену.
– Наташ, ну хватит уже! У тебя чуть что: или влюбилась, или разлюбилась… Как будто у человека других проблем не бывает! – беззлобно отчитала её Надя.
– Ну, всё-всё! Молчу, как рыба! Уж и сказать ничего нельзя… – обиделась в шутку Наташа.
Атмосфера в комнате была домашняя, веяла теплом. Даже в казённой обстановке студенческой общаги девчата ухитрялись создать уют, и Гене нравилось бывать у них. Но сегодня он не стал засиживаться долго и, поблагодарив за чай, засобирался домой. Вика пошла проводить его. Они вместе сошли по ступеням общежития. Гена попрощался и пошел по дорожке, но, пройдя немного, подчиняясь наитию, обернулся. Вика стояла на том же месте и смотрела ему вслед. Он вернулся к ней, взял её руки в свои.
– Ты что-то хочешь сказать мне?
– Гена, ты только не обижайся, ладно?..
– Пока даже не знаю – за что.
– Не заходи за мной завтра, когда пойдёшь в церковь. Хорошо?..
– Хорошо. Только при чём здесь «не обижайся?»
– Мне показалось, что ты можешь обидеться… А мне нужно просто разобраться в самой себе.
– Ты свободна поступать так как знаешь, и тебе не нужно оправдываться. И уж тем более – чувствовать себя виноватой. – Он чуть сжал её пальцы, улыбнулся. – Иди в комнату, отдохни, хорошенько выспись и если хочешь – я приду к тебе завтра вечером.
– Приходи, я буду ждать… – Колыхнулись радостные огоньки в её глазах.

Вока примерял перед зеркалом одежду, которую носил до армии. Костюм, бывший впору два года назад, теперь плотно обтягивал фигуру, собравшись морщинами у застегнутых пуговиц. Он присел, вытянув вперед руки – раздался треск лопнувших по швам брюк. Стоявшая в дверях Катюшка прыснула от смеха. Вока оглянулся. Катюша стояла, зажав рот ладошкой, чтобы не рассмеяться ещё громче. Вока хотел было уже рассердиться – всё-таки хоть и младший из братьев в семье, а её-то старше! Но представил себя со стороны и расхохотался сам. Он снял костюм; рубашка стянутая пуговицами, готовыми вот-вот оторваться, также представляла жалкое зрелище. На смех в комнату заглянул Павел, средний из братьев.
– Да-а, братуха, чуток раздобрел ты на казенных-то харчах! – подчеркивая комичность ситуации, почесал он затылок, едва сдерживая подступивший смех глядя на Воку, который походил на школьника втиснутого в прошлогоднюю форму из которой безнадежно вырос. – Ну, да сильно не отчаивайся! – Успокоил он младшего брата. –  Брюки оденешь свои, армейские, сейчас это даже модно, а рубаху мою возьми. Да ботинки померяй! Может, уже тоже малы?
Ботинки были впору. Это было воскресное утро – Вока и вся его семья собиралась в церковь.
Возвращение ребят из армии в евангельской церкви всегда событие; за каждого молились, писали письма. И теперь все считали своим долгом подойти, поприветствовать. И хоть обычное это было дело, но Вока был растроган. Он видел вокруг себя радостные лица и понимал, что часть жизни, которой посвящены два года, позади. И отчего-то вновь печально стало на душе. Служба редко где бывает легкой, а уж в железнодорожных-то войсках на севере – тем более. И сейчас, когда всё уже позади, он ощущал, словно и не с ним всё это было. Будто бы, не он был там, где зимой порою даже железо не выдерживает морозов – лопается. И не видел, как мощные взрывы заложенной в шурфы взрывчатки сносят сопки, оставляя вокруг развороченную дымящуюся землю, да на сотни метров разбросанными огромные камни. Словно не был свидетелем того, как через непроходимые топи, горные перевалы и дикую тайгу тянут насыпь под железнодорожное полотно обыкновенные, ничем с виду не примечательные люди, но с волей крепче стали, которую не в силе сломить ни холод, ни душная парниковая жара, ни нудная мошка набивающаяся летом в рот и нос лишь только стоит снять накомарник. Да и ни какие-то другие, будь то жизненные или же природные невзгоды. Вроде бы, как кино про всё это посмотрел, и не с ним всё это было…

Гена на служение чуть запоздал – вошёл, когда хор уже начал петь и тихонько устроился в заднем ряду. По окончании служения он вышел на улицу и встал невдалеке от входа, дожидаясь Воку; друг был окружен прихожанами церкви которые не успели поприветствовать его до начала служения. Вскоре Вока вышел и, радостно улыбаясь, подошел к нему.
– Вот ты где! А я тебя в зале искал.
– На улице лучше.
– Заходил к тебе вчера вечером. Людмила Александровна сказала, что ты куда-то ушёл.
– Да, она мне говорила.
– Где пропадаешь по вечерам? – Вока смотрел, улыбаясь.
– Ну, ясно где: на свидании с девушками.
– Сразу с несколькими?
– Нет, чаще с одной.
– Рад за тебя! – то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Вока.
Гена рассмеялся:
– Нет, знаешь, ловеласом я так и не стал.
Теперь засмеялся уже Вока.
– И похоже, очень об этом сожалеешь.
– Не скажу, чтоб уж очень…
– Ну, всё, всё! О девушках – ни слова. Что сейчас делать собираешься?
– До вечера ничего, а вечером иду в гости. Хочешь, вместе пойдём?
– Годится! Тогда давай, до вечера! А сейчас извини – мне ещё с пастором нужно повидаться.
– До вечера. – Протянул руку Гена.
– До встречи! – Обменялись друзья рукопожатиями.


Им не пришлось подниматься в комнату. Вика сидела на скамейке у общежития с раскрытым томиком Есенина на коленях.
– Гена! – окликнула она, заметив их у подъезда общежития.
Гена и Вока подошли к ней.
– Познакомься, Вика, это Вока. Если помнишь, я тебе о нём рассказывал.
– Да. Конечно же помню! Воин-десантник, кажется… – сама не зная почему, сказала Вика. Хотя хорошо помнила, что он служил где-то на стройке.
– Железнодорожник, – поправил Вока. – Впрочем, уже бывший.
Вика закрыла томик и с нескрываемым интересом взглянула на него.
– Вока! – едва заметно кивнув головой, представился Вока уже сам. Затем, чуть смутившись: – То есть, Володя. А, в общем-то, всё равно. Можно и Вока!..
– Виктория! – улыбнулась Вика и добавила: – Хотя тоже можно просто – Вика.
Вока явно чувствовал себя неловко, не зная, о чём говорить дальше. И Гена, выручая друга, предложил всем вместе прогуляться. Они шли по улице, но оживленного разговора не получалось. Говорил больше Гена. Вока смущался присутствием Вики; Вика – присутствием Воки.
– А может, в кафе? – предложил Вока, когда его молчание уже могло быть истолковано, словно бы он тяготится обществом Гены и Вики.      
– Ты как, Вик? – взглянул на неё Гена.
– Я как все! – Во взгляде Вики плескались озорные огоньки.
 В первом же встретившемся на пути уличном кафе заказали мороженое и апельсиновый сок. Вскоре официантка принесла заказ. Мороженое подавали в стеклянных вазочках, сверху посыпанное шоколадной крошкой. Сок – в высоких стаканах тонкого стекла.
– С возвращением! – Гена в шутку приподнял свой стакан с соком.
– Спасибо. – Вока потянулся за своим.
– Чокаться будем? – улыбнулась Вика.
– Обязательно! – И Вока коснулся стаканом её стакана, стук получился глухой.
– Ну, да… Явно не хрусталь с шампанским, – рассмеялась Вика.
– Ну, все: хрусталь, шампанское, пошло-поехало, а про меня, конечно же, все забыли, и я здесь явно лишний… – с притворной грустью произнес Гена.
– Не лишний, а самый-самый нужный, – отозвалась Вика, касаясь своим стаканом его стакана.
– Не обижайся, старина! – Осторожно, чтобы не расплескать сок, тянул к нему свой стакан Вока. – С тобой мы уже виделись, а с Викой вот впервые… Хотя я и наслышан уже о ней!   
– От кого это? – удивилась Вика.
– Да есть у меня агент-разведчик!
– Ну, ясно – Катюша чего-то наговорила! – вычислил Гена.
– Ну, так. Немного… Пару фраз, не больше.
– Неполная информация обычно додумывается и складывается в представление, порою не всегда объективное. – Явно умничала Вика.
– Ну, скажем, необъективность – это скорее не проблема малой информации, а предвзятое отношение к ней конкретного человека, – в манеру и тон ответил ей Вока.
Вика рассмеялась:
– Всё-всё, больше не умничаю.
– Отчего же, приятно поговорить с умной девушкой.
– Что, бывают и неумные?
Теперь рассмеялся уже Вока.
– Не знаю, я лично не встречал.
Разговор между ними стал протекать в полушутливой манере, как обычно разговаривают люди малознакомые, но явно симпатизирующие друг другу. Гена же, казалось, был чем-то отвлечен, думая о своём. Вика сделала безуспешную попытку вовлечь его в разговор.
– Нет-нет, вы очень мило беседуете, я только помешаю вам! – шутливо отмахнулся он.
Вскоре они расплатились и вышли из кафе. Вока предложил сходить в городской парк отдыха, посмотреть на новые аттракционы, которые были установлены, пока он служил, и о которых Катюшка прожужжала ему все уши.
– Я бы с удовольствием, но у меня скоро экзамены, а я ещё совсем не готова… – Вика перевела извиняющийся взгляд с Воки на Гену.
– Ученье – свет, причина уважительная! – Вока развел руками.
– Желанье дамы – закон, – поддержал его Гена.
Вика взяла его под руку, и они все вместе неспешно направились по тротуару в сторону автобусной остановки.
– Вика это?.. – начал было Вока, когда они, проводив Вику до общежития, возвращались домой.
– Нет, Вока, не это, – не дал ему договорить Гена. – Мы познакомились с ней, когда я уезжал в деревню. Помнишь, почему я там оказался?...
– Помню, и что ты до сих пор?… Но она же замужем! 
– Да, замужем, у неё ребенок… Но это ничего не меняет. Я по-прежнему люблю её. Ты можешь не верить, но это так.
– Кому-то, может быть, и не поверил бы, но только не тебе… Но с этим нельзя жить всю жизнь! Я не обвиняю тебя, но нужно что-то делать...
– Я пытаюсь! В последнее время даже стал молиться об этом, но пока всё напрасно. Я ничего не делал, чтобы влюбиться в Марьяну. Просто увидел её – и всё… И больше уже не мог думать ни о чём и ни о ком, кроме как о ней. Такое не проходит… Я буду любить её всегда. Банально, но это шрам на всю жизнь. С той лишь разницей, что он не уродует.
– Но и радости особой тоже не приносит, поверь.
– Мне это не мешает.
– Скажу больше, это украшает твою жизнь. Но я не судья тебе… Это – твоя жизнь, твои переживания. Притом не сообщу что-то новое, если скажу, что всякая проблема имеет решение сама в себе, нужно лишь время. – Вока взглянул на друга. Гена шёл, казалось, думая о чём-то своем, и Вока ощутил в сердце укор сказанным словам. – Извини, я ничем не хотел тебя обидеть.
– Брось, обидеть меня не так-то просто! Притом, я ведь понимаю, что ты прав… Давай-ка лучше о другом: скажи, тебе Вика понравилась?.. – Гена глядел на друга вопросительно весело.
– Думаешь, такая девушка может кому-то не понравиться?
– Не думаю.
– Я тоже.
– Ты завтра вечером что делаешь? – спросил Гена.
– Да, в общем-то, ничего…
– Мы с Викой идем в театр, на новую постановку, – приглашаю и тебя. Говорят, хороший спектакль.
– А билеты? Их же раскупают ещё за неделю!
– Эх ты, театрал! Билеты есть всегда, если не в кассе, то с рук. Правда это несколько дороже… ну, да что нам стоит – дом построить.
– Это меняет дело!
– Тогда жди – зайду за тобой.

Хотя это был и не премьерный показ, билетов, как и предсказывал Вока, в кассе не было. «Билетов нет» висела табличка на окошечке кассы. Гена ненадолго отлучился и вскоре вернулся с билетами, купив их у юркого парнишки в модных синих джинсах.
– Клёвая вещь, не пожалеете! – отозвался тот о спектакле.
Народ в зал не спешил. Тёплый вечер, нежный аромат сорта поздно цветущей сирени, свежесть от небольшого фонтана на площади перед зданием театра, – удерживали людей на улице. Парами, весёлыми группами, люди сидели на скамейках по периметру площади перед театром и вдоль длинной, ведущей от дороги к площади аллеи с густо растущей по её краям туей. К зданию театра потянулись только к первому звонку. Гена, Вока и Вика подождали, пока очередь в зал пройдёт, рассматривая портреты артистов театра, висевшие на стенах большого и прохладного, от работающих кондиционеров, зала фойе.
– Проходите, пожалуйста, приятного вам просмотра, – с улыбкой, пожелала им контролёр – пожилая женщина в синем платье с белым отложным воротником. От её взгляда приветливых внимательных глаз, да и всего вида, веяло духом старого доброго театра. Духом, ныне, казалось, уже не существующим, а витающем только в этом, отделанном благородным мрамором, зале. Женщина как будто несла в себе сопричастность к тому давнему времени театралов, незнакомых ещё с кино. И это время, словно коснулось и их. С каким-то необъяснимым благоговением они прошли в зал и заняли свои места во втором ряду. Вскоре поднялся занавес и спектакль начался. Сюжет спектакля был таков: зажиточный селянин жил одной лишь только страстью, – прикупить как можно больше земли. Скупясь на еду, ужимая жалованье батраков, выматывая непомерным трудом жену, сына с невесткой, себя, он сумел-таки скопить определённую сумму, но для осуществления его амбициозных планов денег явно не хватало. По ночам из массивного, обитого по углам железом старого сундука, на котором он и спал, подстелив на его крышку тонкую дерюжку, селянин доставал большой матерчатый сверток, трепетно, дрожащими руками разворачивал его, доставал сложенные пачками ассигнации и разговаривал с ними, как если бы они были живые. И даже больше! Как если бы они были словно священник, а он – кающийся грешник. Он жаловался деньгам на ленивых работников, на свою семью, на всю свою пропитанную едким солёным потом нелегкую мужицкую жизнь. В его словах звучала неистовость, исступленность, присущая ревностным последователям религий. Стоя на коленях, он мерно раскачивался взад и вперёд перед развернутым свертком, словно поклоняясь ему. Временами его голос опускался до шепота, из глаз текли слёзы и, верно, представляя тучные нивы и зеленеющие луга, коими могли бы обернуться эти разноцветные бумажки, будь их больше, он загребал их руками, подносил к лицу, целовал, не переставая говорить слова умиления и восторга. И вдоволь натешившись общением с милыми его сердцу купюрами, он вновь заворачивал их в большую, тёмного цвета, разлохматившуюся по краям тряпку и, воровато озираясь по сторонам, прятал на дно сундука. Затем, свернувшись калачиком на крышке ковчега, хранящего его сокровище, засыпал с блаженной улыбкой на лице с тем, чтобы проснуться с первыми петухами, криками поднять жену, невестку, – бывшую в доме за кухарку, Пинками разбудить батраков, спящих вповалку на полу клети, наорать, потрясая кулаками, на сына, всё ещё продолжавшего сладко почивать на деревянной супружеской кровати, обнимая необъятного размера пуховую подушку вместо молодой жены, которая, подоткнув юбку, обнажив исподнюю рубашку и сверкая белизной полных красивых ног, с ухватом в руках уже гремела чугунами у большой печи с огромным горнилом. Но вот в середине спектакля на сцене появляется новый персонаж, – старый еврей в круглой чёрной шапочке, с узкой, от седины грязно-серого цвета, бородой, в длиннополом лапсердаке и в старых, вытертых до белизны на складках, сапогах. Расспросив селянина о жизни и узнав о его заветной мечте, он предлагает ему сделку – обменять его настоящие деньги на свои, – фальшивые, в соизмерении к одному настоящему рублю десять фальшивых.
– Как можно?!! – в страхе вскричал селянин, указуя пальцем в беленый потолок хаты. – Как же можно? – повторил он уже тише, оглядываясь. – Ибо да будет тебе, жиду, известно! – повысил он голос, – что есть на небе Бог, и мне, крещёному, не пристало с тобою, нехристем, Богопротивным делом заниматься!
– Э-э-э! – Погладил его по рукаву холщевой вышитой рубахи еврей. – Какой вы, оказывается, глупый да непонятливый!.. Бог высоко, а вы, – подождал он чуть и продолжил говорить елейным голосом: – извиняюсь, по земле ходите. И разве есть Ему дело, на какие деньги эта самая земля покупается и на какие она, прошу прощения, продаётся? У Него на небе свои дела, небесные, а у нас на земле, свои – земные…
– Ведь то ж обман, и не будет мне через это счастья! – упорствовал Богобоязненный мужик.
– Э-э-э! – снова тянул сладеньким голосом еврей, почуяв добычу. – Это без землицы у вас счастья не будет. А с землей и счастье будет, и деньги в кошеле появятся. Мельницу у пруда поставите… – Терзал он сердце селянина, словно читая его тайные мысли. – Богачом станете! Простолюдины шапки перед вами ломать станут, помещикам только в родстве их благородном уступать будете. А кроме этого – никакой разницы между вами не будет. – Тряс он перед мужиком жиденькой бородкой. И топилось мужичье сердце в потоке сладких речей.
– Так ведь узнают, что деньги-то – ненастоящие! – Гнулся, но всё-таки не сдавался он.
– А вы вот нате, посмотрите! – Достал еврей из кармана своего засаленного лапсердака большую банкноту. – Найдете ли разницу между моими деньгами и своими?! По всей округе мои деньги ходят. Может, и у вас в кошеле есть, да вы не знаете? – уже змеей шипел он.
– А вот на, смотри! Найдёшь ли свои?.. – Не приняв банкноты, достал мужик из кошеля, извлеченного из кармана широченных шаровар, бумажные деньги и развернул их перед евреем карточным веером. – У Апанаса, соседа моего, за хряка только сегодня выручил!
Еврей внимательно осмотрел деньги, пригибая книзу каждую купюру.
– А вот и моя овечечка! – радостно возвысил он голос, вытаскивая одну из них. – Вот она моя – гладенькая да холёная!.. – Поглаживал он её словно живую.
– Была твоя, да стала моя! – Мужик боязливо вырвал из тонких смуглых пальцев еврея купюру и спрятал вместе с остальными в кошеле.
– Так и что, будете вы менять или мне к кому другому пойти?.. – Гнулся перед мужиком в подобострастной улыбке еврей. – Охотников, я так думаю, немало найдется… – Продолжал он слащавым голосом. – Думаю, что вот и Апанас, – сосед ваш, тоже не откажется…
– Нехристь, проклятая! – ворчал селянин. – Введет же во грех!..
– Таки надумаете если, завтра буду ждать на вокзале, у поезда. – Раскланялся, прощаясь, еврей и, выждав удобную минуту, ушёл, оставив селянину свою банкноту.
А бедный селянин остался наедине с поистине дьявольским для него искушением. И с этого момента переплетение его чувств, эмоций, страстей делают постановку уже настоящей драмой. Будучи не в силах принять самостоятельного решения, он обращается за помощью к другим лицам. И вот на первый план, оттеснив фигуры работников, жены и сына с невесткой, выходит колоритная личность дядьки – старого отставного солдата в национальном костюме малоросса, свахи – тётки Афросьи – бойкой, разбитной бабёнки и шурина – мрачного селянина с седыми вислыми усами, весьма охочего на дармовую выпивку.
– Хм… Жид, говоришь? – сдвинув высокую смушковую шапку на брови, тянул старый солдат, набивая в трубку табак. – Нету, кум, у меня к ним веры! Жид жида только и не обманет, а к крещёным у них подход другой… Нету у них греха – крещёного-то обмануть! Обманет он тебя, помяни мое слово, обманет! Хотя, в жизни оно всякое бывает… Может, ещё и не обманет, – сам же рассеял он свои сомнения.
В разговор по очереди вступают солдат, сваха, изредка – шурин. И вот, наконец, после долгих витиеватых речей «за» и «против», они всё же сходятся на мысли, что не надуришь, не проживешь. И эта немудрёная философия, напрочь подавив слабые сомнения, основывающиеся на противостоянии злу и страхе перед Богом, – восторжествовала. Скупой селянин сгибается под тяжестью аргументов в пользу обмена и, преодолев природную робость, соглашается. В завершении шурин сходил в шинок с фальшивой банкнотой, оставленной евреем как образец её надежности, и принёс бутылку горилки, чем и окончательно склонил в сторону авантюрного решения своего родственника. Декорации спектакля, герои, их манеры, затейливый образ мышления словно воочию воссоздали в зале сельский дух конца восемнадцатого века. У Гены возникло ощущение, что это не он пришел в театр, а напротив – театр пришел в его мироощущение этой великолепной постановкой.
Вика и Вока сидели сбоку Гены, и где-то в середине спектакля он невольно покосился на них. Лицо Воки никак не отображало его увлеченности, наоборот, казалось даже равнодушным. Вика же напротив – сидела, чуть подавшись вперед, вся во внимании. И Гене почему-то показалось, что между ней и Вокой существует некая взаимосвязь, ещё не определившаяся, но уже явно обозначенная. И безотчётное, подленькое чувство ревности ворохнулось где-то в самой глубине его души. И ему стоило определенных усилий, чтобы вновь ухватить суть развивающихся на сцене событий, а они, между тем, стремительно раскручивались.
За всю ночь селянин не сомкнул глаз. Он вновь и вновь пересчитывал деньги и, положив сверток себе за пазуху, а не как обычно на дно сундука, лишь под самое утро скрючился калачиком на его крышке, но полежав лишь самую малость соскочил, и прижимая деньги к груди вновь заметался по земляному полу хаты. Не раз он готов был отказаться от своей затеи и прятал сверток в сундук, но словно какая-то неведомая сила заставляла его вновь доставать деньги и снова гоняла челноком по хате. Наконец, лишь только зачался рассвет, он, наскоро сотворив молитву и размашисто перекрестившись, пошел запрягать лошадь. Проснувшийся сын, позёвывая, стал, было, напрашиваться, чтобы поехать с ним.
– Сам управлюсь! – отмахнулся селянин. – Ты тут лучше за работниками присматривай, а то я за ворота, а они пузо кверху.
– Да уж присмотрю, только вдвоём-то ловчее было бы…
Селянин промолчал. Одним из условий старого еврея было, чтобы он был один. 
– Приглядывай тут! – лишь сказал он и, сняв со стены уздечку, вышел из хаты.
Вернулся под вечер. В хату, где его уже с самого обеда дожидались вчерашние советники, вошёл, волоча за собой большой старый фанерный чемодан. Из петель, удерживая чемодан закрытым, торчал большой ржавый гвоздь.
– Вот они, родненькие! – Бухнул он чемоданом об пол и окинул взглядом собравшихся. Взор его был горд и надменен, словно перед ним стояла толпа нищих попрошаек. – Вот они! – с придыханием повторил он. – Вот они! – Его голос опустился до шепота.
– Да покажи уже, не томи! – торопила тётка Афросья.
Селянин опустился перед чемоданом на колени.
– Полный чемодан денег! – озираясь, шептал он.
– Полный чемодан! – Схватился за голову шурин.
– Полный чемодан? – удивился отставной солдат. – Так чтож, неужто не пересчитывал?!.
– А когда считать-то? Жид как дал мне чемодан, так сразу сел в поезд и уехал. А на станции – где пересчитаешь? Люди кругом, а по дороге страшно – увидит кто ненароком… Деньжища-то какие! Как можно? Вот до дома и терпел…
– Хм… Жид жида, конечно, не обманет, а вот крещёного вокруг пальца обвести – для него не грех вовсе! Много такого я в Польше повидал! – Лицо старого солдата сделалось суровым. – Открывай чемодан! – приказным голосом проговорил он.
Селянин дрожащими пальцами вытащил гвоздь из замочных петель, откинул крышку и отшатнулся в ужасе. Все бывшие в хате, сгрудившись, склонились над фанерным ящиком.
– А деньги-то где? – сдавленным голосом спросила сваха.
– Тьфу!.. – в сердцах плюнул солдат, заглянув в фанерный зёв раскрытого чемодана и, отойдя в сторону, принялся раскуривать трубку, кутая в табачных клубах дыма задубелое морщинистое лицо.
Чемодан был доверху набит старыми, пожелтевшими от времени газетами. Селянин растерянно озирался по сторонам.
– Может, под газетами деньги-то… Посмотри! – посоветовала Афросья.
Селянин, продолжая стоять перед чемоданом на коленях, принялся, выхватывая, подкидывать вверх вороха газет. Затем, вскочив на ноги и подняв раскрытый чемодан над собой, стал с ожесточением трясти его, все ещё никак не смирясь с ужасной действительностью и, возможно, втайне надеясь, что из него всё-таки посыпятся деньги.
Тётка Афросья, с округлившимися от ужаса глазами, медленно опустилась на скамью у стены, шурин задумчиво жевал прокуренный ус, старый солдат, сидя на стуле посредине хаты, хмыкая, пускал клубы дыма.
– Жид жида, конечно, вряд ли обманет, а вот крещёного… – Вынимал он время от времени трубку изо рта.
Крадучись, опасаясь привлечь внимание отца, в хату вошёл сын селянина, повесил на место уздечку и так же тихонько вышел. Было слышно, как мычат вернувшиеся с пастбища коровы. Глухо мыкает бычок в хлеву, блеют в загоне овцы, повизгивают голодные свиньи. Доносились голоса батраков, вернувшихся с поля. В другой половине хаты гремела чугунами невестка. В доме всё было как всегда, словно и не случилось этой страшной трагедии. Селянин стоял на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону среди газет, разбросанных по всей хате; в углу хаты валялся чемодан с полуоторванной крышкой. Один за другим советники селянина покидали хату; последним ушёл старый солдат. Уже открыв дверь и, прежде чем переступить порог, он на минуту остановился.
– Жид жида, конечно, не обманет, а вот крещёного… Эх! – сожалея, произнес он и, пригнувшись, вышел из хаты, осторожно притворив за собой дверь…
На этом занавес опустился. Зал аплодировал стоя, вызывая артистов на бис. Занавес поднялся и участвовавшие в спектакле артисты вновь вышли на сцену. И взявшись за руки, низко поклонились. Между селянином и отставным солдатом стоял старый еврей.

На улице слабый ветерок доносил горьковатый запах роняющей цвет черёмухи. Наступал вечер. По небу, освещённые закатным солнцем, тянулись тонкие лиловые облака. Зажглись фонари. Мягкий свет залил улицы и небольшую площадь перед театром.
– Извините, я, наверное, оставлю вас и немного прогуляюсь, – сказал Вока. 
– Не нравится наше общество? – спросила Вика.
– Да, нет, вы здесь ни при чём… Просто, хочется побыть одному. Но если вы против – я останусь!
– Поступай, как знаешь, мы свободные люди свободной страны, – пошутил Гена.
Они попрощались и разошлись.
«А ведь она в чём-то права! – подумал Вока. – Рядом с ней я действительно чувствую себя как-то странно и скованно… Может быть, ещё не адаптировался к женскому обществу после двух-то лет в чисто мужском коллективе? А возможно, эта девушка с чистым открытым взглядом, в глубине которого затаилась лёгкая грусть, что не исчезает, даже когда она улыбается, не просто нравится мне?.. Ну, нет, не надо все так драматизировать! Первая же девушка, с которой более менее близко пообщался, и она мне уже не безразлична! Влюбчивость – это тоже порок, – пытался внушить он себе, а перед глазами всё стоял взгляд Вики, смеющийся и чуть грустный. – Ну, всё, хватит об этом! – оборвал он свои мысли, но они возвращались, не подвластные ему. Вока потряс головой. – Ну, прямо наваждение какое-то!»

– Ты явно понравилась Воке, – сказал Гена, как только они разошлись.
– На твоём месте я бы так не говорила, ведь ты знаешь… – Вика замолчала, подбирая нужные слова. – Ты же знаешь, что мне никто не нужен…
– Боишься показаться ветреной?
– Дело не в этом… И потом, у меня возникло чувство, что будто бы, ты меня к нему подталкиваешь. И поверь, мне это не совсем приятно.
– Я же просто спросил…
– Сначала подумай.
– Ты обиделась?
– Вовсе нет. Он действительно очень даже привлекательный.
В душе Гены вновь ворохнулось уже знакомое нехорошее чувство. «Боже, какой же я лицемер! – ужаснулся он. – Убеждаю себя, что мы с Викой только друзья, а сам не хочу терять её общения, отношений с ней, да так, что это очень похоже на дичайшую ревность. И это при том, что люблю другую! Или мне только кажется, что люблю?.. Возможно, что и в самом деле то, что я испытываю к Марьяне – это лишь трагическая маска, с которой я уже свыкся, в которой чувствую себя удобно и которой оградился от всех?.. Нет, в любом случае я – эгоист. Законченный эгоист!..».
– Извини, кажется, я всё-таки, обидел тебя…
– И теперь будешь чувствовать себя виноватым?
Она взглянула на него, её глаза смеялись.
– Кажется, что нет. – Он улыбнулся легко, непринужденно и все мысли, донимавшие его, показались ему мелкими и вздорными, недостойными внимания.
– Вот таким ты мне больше нравишься! – Вика взяла его под руку, и они пошли, молча. Гена взглянул на неё – взгляд Вики был задумчив.

Вока шёл по вечернему городу. Мысли о Вике как-то само собой ушли на второй план, хотя и не оставили окончательно. Как обычно в вечернее время, проспект был многолюден. Часто встречались влюбленные, идущие в обнимку парочки. Шумной стайкой обогнали хулиганистого вида подростки, один из них отвернул в сторону Воки.
– Закурить не найдется?
Вока взглянул на подростка. На вид лет тринадцать-четырнадцать, длинные волосы, дерзкий, с прищуром взгляд. Хотел сказать что-то нравоучительное, но почему-то лишь развел руками.
– Не курю, браток.
– Плохо, дядя! – И парнишка бросился догонять приятелей.
На встречу, не спеша, шла патриархального вида супружеская пара. Высокий худощавый старик, седой и благообразный, важно вёл под руку свою пожилую спутницу жизни. Они шли медленно, не обращая внимания на обгоняющих их людей, наслаждаясь погодой и прогулкой, зная цену жизни и отпущенных человеку дней. Вока невольно улыбнулся, глядя на эту добродетельную, столь почтенного вида, старость.

Сколько раз там, вдали от дома, он мечтал пройтись по вечерним улицам родного города, медленно погружающегося в свет фонарей, вот так, как сейчас. Но так же часто, как он вспоминал в армии о доме, также часто, уже будучи дома, он вспоминал об армии. Вот и сейчас вспомнился случай, когда их подразделение подняли рано утром, как по тревоге. Весна лишь началась, и по утрам было ещё холодно. Построились на строевом плацу, кроша набойками кирзачей взявшийся за ночь тонкий ледок. Затем расселись в крытые тентом «Уралы». Дорога пролегала по незащищенной от ветров скалистой местности. Солдаты сидели на откидных скамейках вдоль бортов, накинув капюшоны курток-бамовок, прятали лица в цигейковые воротники. Вскоре спустились с увала, и колонна втянулась в тайгу с редко стоящими лиственницами. По мере продвижения тайга густела, среди чёрных, словно обгоревших лиственниц стала проглядывать весёлая зелень сосен и Саянских, отдающих нежной голубизной, елей. По обочине дороги – потемневший от первых весенних оттепелей снег; вдали – устремившиеся в небо мрачными верхушками скалистые сопки. Опять перевал, с надрывом работающие двигатели, и вновь серые глыбы камней, серебрившиеся лишайником, да голые кусты редко растущего багульника… За перевалом, внизу, марь и почерневший, пролегающий по ней зимник; за марью – гряда сопок, куда и шла колонна. Дело им предстояло, в общем-то, привычное – нужно было взорвать сопку, которая встала на пути основной трассы. И сделать это нужно, пока ещё была возможность проехать к сопке по зимнику. Отсюда и спешность.
К месту назначения прибыли к вечеру. Сразу же началась обычная суета по развертыванию лагеря. Ставили палатки, устанавливали походную кухню, принялись, не теряя времени, искать подходы к горе. К вечеру внезапно ударил мороз, отсыревший снег промёрз, образуя гололед. Но сюрпризы погоды в этих местах уже давно никого не удивляли. И даже когда на землю опустилась плотная темень, всё равно продолжали работать, освещая лагерь светом автомобильных фар. И только когда под брезентовым тентом, чихнув, завёлся бензиновый электрогенератор и погнал ток по проводам, прокинутым поверх стоящих в ряд шестов, связанных по три сверху, снизу же образующих устойчивую треногу, и в палатках загорелся свет, пошли ужинать. Утром в скале стали бурить шурфы и закладывать взрывчатку. Через неделю над сопкой взметнулись сигнальные ракеты, и вслед за ними грянул мощный взрыв; и гулким эхом, вдоль ключей и небольших речушек, распугивая зверей и птиц, покатился по тайге… Тяжёлым, чёрным облаком поднялась ввысь гора и, разваливаясь, стала оседать вниз. Фыркая, пролетели над головами камни. Безжизненной и неуютной предстала перед ними дымящаяся земля, развороченная разрушительной силой тротила…
Вока очнулся от воспоминаний. Своей жизнью жил город. Разноцветными неоновыми огнями светились рекламные щиты. Звук проезжающих автомобилей, голоса и смех людей – всё было так, словно он никогда не покидал его. «Славная девушка», – почему-то опять подумал про Вику и усмехнулся. – Нет, это явно неспроста! Даже шутка, сказанная дважды – уже не шутка; а если целый вечер думать о девушке – это, бесспорно, что-то серьёзное!» Представилось, как эту ситуацию прокомментировал бы смешливый Валька: «Вока, братан, ты попался!» – как наяву почудился его голос. «Ну и ладно, Валька! Попался, так попался, мне это даже нравится…» – мысленно ответил он другу.

Подул резкий порывистый ветер, небо начали заволакивать тучи и стал накрапывать дождь, хотя ещё совсем недавно ничто не предвещало ненастья. Он свернул на боковую улицу, направляясь в сторону дома. «Как там Гена с Викой, успели дойти до общежития или нет?» – подумал он. Высвечивая тучи, на небе полыхнула молния, и вслед раскатисто грянул гром. Он пошёл быстрее, и когда крупные капли дождя застучали по листьям деревьев, крышам домов и по асфальту, был уже у своего дома.
Гене с Викой повезло меньше: до общежития они дойти не успели и, чтобы не вымокнуть, забежали в первый же попавшийся подъезд, поднялись на один лестничный пролёт и встали у окна. От дождя в подъезде сразу же стало сыро и холодно. Вика зябко повела плечами.
Гена, набросил ей на плечи свой пиджак.
«Добрый, заботливый и, наверное, очень ласковый. Сколько хорошего можно сказать о нём!.. – подумала она. – А что я могу сказать о себе?.. Самовлюбленная эгоистка с кучей комплексов и претензий. И терпеть меня, наверное, стоит определенного труда. Вот и сейчас: он просто спросил, а я тут же высказала ему всё что мне показалось. Даже пусть в этом и есть доля правды, всё равно нужно быть терпимее, ценить дружбу, хорошие отношения. А сколько глупых вопросов задаю я? Но, однако же никогда не видела, чтобы он раздражался. Самое большое, что он позволяет себе, это пошутить…»
– Ты о чём-то думаешь? – прервал он её размышления.
– О себе.
– И что же?
– Я эгоистка и недостойна твоей дружбы.
– Дружбы и любви никто не достоин. Есть жизнь, и есть отношения. Однажды мы встретились и у нас есть взаимные чувства, которые позволяют нам быть друзьями. И это не то, чтобы мы были достойны или недостойны друг друга.
– И любви никто не достоин?..
– Любовь больше, чем дружба. Значит, степень что её никто не достоин, ещё больше.
– Я всегда думала, что человека любят за что-то…
– Возможно. Но ведь негодяев, зачастую, любят даже больше.
– Наверное, потому, что негодяй он только для кого-то, но не для тех кто его любит.
– Даже если они и знают это, в любви всё видится иначе. Всё равно, что эффект розовых очков – кругом всё в радужном цвете.
– Но однажды очки придется снять, и тогда наступит прозрение! А оно может оказаться горьким…
– В этом есть даже преимущество: настоящее чувство останется, а если это было лишь увлечение, то на этом всё и закончится.
– Разве, чтобы сохранить любовь, не нужно прилагать каких-то усилий?
– Нужно. Но одними только усилиями её не удержать, и уж тем более – не сохранить. Это чувство, к сожалению, а вернее – к счастью, неподвластное человеку.
– Но чувства можно контролировать, то есть, вполне сознательно отказаться от них, либо волевым решением развивать – ты сам говорил об этом.
– Любовь не чувство, а целая гамма чувств! Некоторые из них, наверное, каким–то образом поддаются контролю, другие, думаю, что нет.
– А бывает так, что любить грешно?
– Любить не грех, без любви жизнь бесцельна. И если кто-то не любил, тот прожил её зря.
– А если любовь не взаимна?
– Это тоже любовь. А взаимность… Ну чтож, её может и не быть, но от этого любить не перестаешь…
– У тебя так было?
– Ты знаешь…
– Ты и сейчас любишь… Говорить так может только тот, кто любит…
Гена промолчал.
– Мне показалось, тебе было неприятно, когда я сказала, что твой друг мне интересен.
– Просто, я негодяй! И подумал, что если вы начнете встречаться, то мы перестанем вместе проводить время…
– Это на тебя так не похоже.
– Я не совершенен.
– Я думала иначе.
– Будешь думать так и дальше, сильно разочаруешься.
– Разве ты дашь мне для этого повод? 
– Уже дал, ты просто не заметила.
– Иногда ты говоришь так, как будто прожил очень долго.
– Мне и самому порой кажется, что я живу уже триста лет.
– Ты так устал?.. – Вскинула она на него взгляд.
– Нет, просто, всё очень предсказуемо.
– Может ты пророк, ясновидящий?..
Гена рассмеялся.
– Не думаю, что такие люди есть в наше время, ведь все пророчества уже сказаны в Библии.
– Но там не говорится о судьбе каждого!
– Это не обязательно. Если человек нашел Бога, то нашел свою судьбу. И, познавая Бога, познает себя. Да и зачем знать предстоящие подробности? Тогда жизнь станет неинтересной. Кроме того, кое-что мы все-таки знаем.
– Например, что?
– Например, если дождь сильный, и капли крупные, то он скоро закончится.
– Ты отшучиваешься, а я серьёзно…
– И я серьёзно.
Гена улыбнулся и слегка сжал кисти её рук. Их глаза встретились, что-то дрогнуло в его взгляде. Какая-то магическая сила повлекла его к ней. Вика, не владея собой, потянулась к нему, они уже ощущали дыхание друг друга… И, когда их губы должны были вот-вот соприкоснуться, Вика вдруг отпрянула и, закрыв лицо ладонями, отвернулась к окну. Её плечи вздрагивали, она плакала.
– Вика! Вика, прости! Я… я не хотел! Нет, наверное, хотел… Но я не должен был! – в отчаянии пытался успокоить её Гена. – Боже, какая я скотина! Скотина самая настоящая… Наконец-то ты смогла увидеть мое настоящее я! Это я не достоин твоей дружбы! Нет, не только дружбы, но и даже твоего внимания!..
Он, схватившись за виски, опустился на корточки у стены. И вдруг почувствовал, как рука Вики коснулась его плеча.
– Я хотела этого, очень давно… Просто поняла, что это не должно быть так… когда ты думаешь о другой. Этого вообще не должно быть. Для меня это значило бы слишком много! Воспринимай это как проявление сиюминутной слабости. Тем более что ничего ведь не произошло…
Гена не отвечал; то, что Вика пыталась успокоить его, повергало его ещё в большее отчаяние.
– А ты был прав, дождь и вправду прекратился! – Голос Вики прерывался, хотя она пыталась быть спокойной.
Дождь действительно перестал, и они благополучно добрались до общежития. По дороге Гена не проронил ни слова.
– Поднимешься к нам? – спросила Вика у подъезда общежития.
Гена отрицательно помотал головой.
Вика протянула руку, он чуть сжал её дрогнувшей рукой. Её ладонь была нежной и теплой.
– До встречи.
– До встречи… – грустно улыбнулась она.
«Сиюминутная слабость, – вспомнились ему Викины слова, по дороге домой. – Да какая там, к черту, сиюминутная слабость! Я этого хотел, этим всё и объясняется!..» – оборвал он слабые попытки оправдать себя.

Вика поднялась к себе. Девчат ещё не было – скорее всего, задержались у кого-то в гостях. Она прошла в комнату, не включая света, присела на свою постель. Вот и всё… Она так хотела, чтобы это произошло, и сама же этому воспротивилась. А случись, вполне могла бы рассчитывать, что их отношения изменятся, и он наконец-то полюбит её и забудет Марьяну! Но через себя переступить не смогла… Она понимала, что он не успокоился тем, что она сказала, что это была лишь проявлением сиюминутной слабости. Хотя, она так думает и сейчас! Потом он бы укорял себя, сожалея о том, что случилось… По сути, она оттолкнула его и сделала это скорее безотчетно. И сейчас, осмысливая всё, понимает, что это был единственный способ сохранить пусть уже не прежние отношения, – потому что то, что произошло, теперь будет довлеть над ними, но позволит хотя бы видеться. Угнетаемая этими мыслями, она встала с кровати и открыла окно. В лицо пахнуло свежестью, на улице опять начался дождь. Она смотрела, как наискось, пересекая свет уличного фонаря, падают капли дождя, но мысли настойчиво возвращали её к другому окну – в зябком полутёмном подъезде, озаряемом вспышками молний. И впервые пришла злость на Гену. «Он должен был быть сильнее этого! Зачем ему было это нужно, раз он не любит меня? Я не хочу ничего без его любви, и он должен был это понимать. И что было бы дальше, случись то, что чуть не произошло? Тискаться вечерами по подъездам и однажды завалиться в постель?! И потом он бы женился на мне – как и должен поступить всякий честный человек, а продолжал думать о другой?.. Разве в этом возможно счастье?! И разве так я мечтаю устроить свою жизнь?!» – так думала она, ощущая, как щеки пылают жаром. Она прижала ладони к щекам – лицо было горячим и влажным от слёз. В коридоре послышались смех и оживленные голоса девчонок. Вика поспешно отошла от окна, включила свет и наскоро, подвернувшимся под руку полотенцем, утерла слёзы.
– При-и-и-вет! – протянула, удивленно, Наташа. – А мы идём, смотрим: в комнате свет не горит. Думали, что тебя нет, а ты вот она!..
Вика молчала, боясь, что вот-вот расплачется и, избегая лишних расспросов, вновь отошла к окну. Но не сдержалась – по её щекам вновь покатились слёзы.
– Вика, с тобой всё в порядке? – Надя приобняла её за плечи.
Вика кивнула головой. Надя, обернувшись к Наташе, незаметно для Вики сделала знак рукой и та, взяв чайник, неслышно вышла из комнаты.
– С тобой в последнее время что-то происходит! Не хочу лезть в душу. Захочешь, сама расскажешь. Но мне кажется, что всё это у тебя из-за Гены… – Голос Нади был строг, утратив присущую ему природную мягкость
– Нет, Надя… Это всё из-за меня!
– Из-за тебя, из-за Гены!.. – Надя отошла и села за стол. – А я так скажу: это у вас, из-за вас обоих! Определитесь, что вам друг от друга нужно, и живите себе счастливо. Ты же из-за него всех ребят сторонишься! Себя изводишь. Он, конечно, парень-то хороший… Но нет у него такой любви к тебе, как у тебя к нему! Думаешь, это не заметно?..
– Я знаю!
– А раз знаешь, так зачем вам встречаться каждый день? Ведь ты же сама себе устраиваешь жизненный тупик!
– Ты очень повзрослела.
– Спасибо за комплимент.
– Это не комплимент.
– Комплимент, комплимент, я знаю! Самая взрослая и умная среди нас – это ты. – Надя достала из своей тумбочки чистый платочек и принесла его Вике. – А о том, что я тебе сказала, всё равно подумай…
– Спасибо, Надюш… Ты и вправду умница! 
Вика вытерла платочком слёзы и вернулась к своей постели. Вскоре в комнату, с чайником в руках, вошла Наташа.
– Ну, вот и чайник закипел, сейчас чай заварю… – И, взглянув пристально на Вику, добавила: – С мятой, твой любимый…
И, улучив минуту, вопросительно взглянула на Надю. Та успокаивающе кивнула головой.

После чая с мятой, который всегда действовал на неё благотворно, Вике и вправду стало намного лучше. Лишь по-прежнему чувствовался небольшой озноб, но она не придала этому значения. К ночи знобить стало сильнее и, чтобы согреться, она с головой укрылась одеялом. Однако легче ей не стало. Наташа чуть не силой засунула ей под мышку термометр.
– С ума сойти! – воскликнула она минут через пять, показывая Наде термометр. – Тридцать девять и семь, нужно срочно вызывать скорую!
– Не надо, девчонки, скорую… – умоляюще попросила Вика. – К утру всё пройдет, у меня так уже было…
– А ну-ка, открой рот! – Подступила к ней с ложкой Наташа. – Скажи: а-а-а!  Всё ясно, двусторонняя ангина! – констатировала она, откладывая в сторону ложку. – Врача всё равно придется вызывать, горло всё краснющее. В общем, сиди в комнате, я завтра утром сама участкового врача вызову, а сейчас будешь полоскать горло раствором соды и йода и на ночь – таблетку аспирина! – Безапелляционным тоном произнесла Наташа, и пошла готовить полоскание.
Ночью Вика часто просыпалась; её уже не знобило, но всё тело ныло, как после дня, проведенного в непосильной работе. И, полежав некоторое время без мыслей, с ощущением лишь угнетающей пустоты, она вновь словно проваливалась в вязкий сон. Под утро, между зыбкой гранью сна и тревожной, едва уловимой явью, ей привиделось, что она идет по пустынной дороге. Очень знакомой. Она старается вспомнить, куда ведет эта дорога, но мысли рассеиваются; она пытается ухватиться за них, но они ускользают и лопаются, словно мыльные шарики. И вдруг Вика понимает, что дорога – это её жизнь, и на ней она совершенно одна! И от этого ей становится страшно. Она видит, что навстречу ей идёт мужчина. Он молод, красив и у него длинные, тёмные, вьющиеся волосы. Она знает его, хотя и видит впервые. Он подходит и берёт её за руки. Она смотрит в его глаза – от него исходит сила и уверенность. Её мысли, до этого хаотичные, выстраиваются в порядок, ей удивительно легко и спокойно. Она чувствует тепло его ладоней и её сердце наполняется радостью. Вика знает что это всего лишь сон и словно в детстве, засыпая в предновогоднюю ночь, торопит время, чтобы проснуться в праздничном дне…

Вока проснулся с радостным чувством, где-то глубоко внутри себя понимая, что причина этому – Виктория. И тут же появилось ощущение, будто бы он в чём-то виноват перед Геной, хотя и верил его словам; да и зачем ему было бы что-то скрывать? Если он любит Вику, то, наверное, сказал бы об этом. Причин не доверять другу, у него не было.
«Ладно, время покажет… – подумал он. – Если увижу, что что-то не так, найду в себе силы притормозить. Но как она красива! И этот взгляд карих глаз!.. – И опять как-то по-особенному колыхнулось в груди. – Нет, об этом лучше не думать, очень легко создать себе проблему, а потом безуспешно с ней бороться…»
Он сделал зарядку, – утренний комплекс армейских упражнений, принял душ, оделся, позавтракал и вскоре уже шёл по улице, направляясь к месту своей прежней работы.
С восстановлением проблем не было. До армии Вока зарекомендовал себя хорошо: исполнительный, трудолюбивый, ни прогулов, ни опозданий. 
– Когда на работу? – спросил пожилой мужчина, начальник отдела кадров, взглянув на него поверх очков в массивной роговой оправе. И добавил, что по закону после демобилизации можно не работать три месяца – трудовой стаж всё равно сохраняется.
– Да я хоть завтра! – ответил Вока.
– Ну и добренько, завтра так завтра, – сдержано улыбнулся начальник отдела кадров. – Работы много, слесарей не хватает… Да, не забудь утром к кладовщику подойти, спецовку пусть выдаст да и всё другое, что там ещё полагается. Ну, вот, в общем-то, и всё. Успехов, как говориться, в труде!
– Спасибо! – Кивнул Вока и, выйдя из конторы, направился в гараж.
– Вот это пополнение, так пополнение! – весело выговаривал бригадир, идя навстречу и вытирая на ходу руки ветошью.
Они обменялись крепким рукопожатием.
– Да я смотрю ты, парень, заматерел на армейских-то харчах! – Похлопал бригадир Воку по плечу. – Но видно, что не сачковал, ладонь-то словно железная, в мозолях! Как будто всю службу окопы рыл.
– Да не, окопы не рыл, а вот кувалдой да киркой поработать пришлось…
– Ну, молодец, что к нам вернулся. Не пошел легких харчей искать. Люди вот так нужны! – Провёл он ребром ладони возле горла. – Да ты ж, вроде как, из верующих? – вспомнил он.
– Из верующих.
– Тогда понятно… Бог-то, он ленивых не любит! – словно из Библии прочитал бригадир, хотя даже никогда не держал её и в руках.
– Точно вы сказали, – ответил Вока. – Бог ленивых не любит, и тунеядцев тоже.
– Во-во, и я о том же! Так, когда ждать-то?
– Завтра с утра.
– Ну, давай! Тогда – до завтра, – попрощался бригадир и, вновь крепко пожав ему руку, направился к яме, над которой стоял многотонный грузовик.
Домой не хотелось, и Вока решил прогуляться к реке.
На берегу как всегда – не счесть рыбаков. Он устроился выше склона реки, на брошенной строителями свае, которую любители понаблюдать за рыбалкой со стороны использовали вместо скамьи. Берега недавно забетонировали и, забранная в серые плиты, меж которых густо пробивалась невысокая трава, расчерчивая яркой зеленью серую однотонность бетона на огромные квадраты, река совершенно изменился свой вид. Из простоволосой, открытой и весёлой, она вдруг сделалась, подчеркнуто строгой и важной. И, с достоинством, плескаясь о бетон, деловито несла свои воды, раскручивая посередине небольшие буруны. Как часто летом, чуть свет, прибегали они сюда с Генкой, и никогда река не отпускала их без улова. Да и сейчас дела у рыбаков шли неплохо: то тут, то там сверкали в лучах солнца рыбешки, соблазнившиеся на заманчивою наживку, ловко подсечённые и выхваченные снастью из родной стихии. «А может, пойти к Вике? – мелькнула, как ему показалось, шальная по своей дерзости мысль. Он посмотрел на часы. – По времени, наверное, уже дома…» Но тут же отказался от неё – уж слишком нелепым представился ему его приход; однако мысль эта уже не отпускала его. Наконец решил: будь, что будет! В конце концов, всё равно идти мимо, и можно зайти просто так – чисто, мол, проведать… Уже когда подходил к общежитию, вспомнил, что не знает номера Викиной комнаты. «Ладно, спрошу на вахте, – успокоил он себя. – Там же, наверное, должен быть вахтер…» Он зашел в прохладный вестибюль общежития и в растерянности остановился – столик на вахте пустовал. Он огляделся. Со второго этажа по лестнице спускалась девушка. Короткая стрижка, спортивная курточка, облегающие брюки, в руках сумка из которой виднелась ручка теннисной ракетки.
– Извините, девушка, – обратился к ней Вока, – вы не подскажете, в какой комнате живет Вика? – В глазах девушки Вока прочитал вопрос, хотя на самом деле взгляд был больше любопытен. – Ну, такая… Ну, у неё волосы русые… – попытался он описать Вику как мог.
Девушка улыбнулась.
– В общем-то, Виктория у нас в общежитии одна. – И она, назвав номер комнаты и едва заметно кивнув на Вокино «спасибо», легкой тренированной походкой заторопилась к выходу. Однако у самой двери оглянулась. Вока стоял на прежнем месте. – Юноша, это на втором этаже, – уточнила она, остановившись. – То есть, по ступенькам вверх.
В её глазах светились озорные огоньки.
– Не знаю даже, как вас и благодарить! – подыграл Вока девушке.
– Не стоит благодарности! Просто, у меня сегодня зачет по добрым делам! – рассмеялась она и, толкнув дверь, вышла из общежития.

Вока с замиранием сердца постучал в дверь Викиной комнаты.
– Да-да, войдите, – послышался из-за двери слабый голос.
Он, робея и кляня себя за это, вошел в комнату. Вика лежала в постели с горлом, обвязанным шарфом, щеки её были неестественно красными.
– Ого! – удивился он. – Ты что, заболела?
– Немножечко.
– Наверное, вчера под дождь попали?
– Нет… сама не знаю, где умудрилась простыть.
– Тебе что-то нужно? В аптеку сходить, например…
– Спасибо, девчонки уже купили всё, что врач прописала. Вот, только яблок очень хочется… – само собой вырвалось у неё.
– Сейчас, принесу! – Вока постепенно становился самим собой.   
Она смутилась.
– Извини, я это так… В общем, не надо никуда ходить.
– Не нервничай, тебе сейчас это вредно! Лежи, выздоравливай, я скоро вернусь.
– Володя, ну правда! – попыталась остановить его Вика.
Вскоре Вока вернулся с колхозного рынка, в руках у него был большой целлофановый пакет с крупными красно-желтыми яблоками.
– С ума сойти, это же дико дорого! – возмутилась Вика. – Я сейчас же верну тебе деньги!
– Не меряй деньгами мое драгоценное желание послужить ближним, – отшутился Вока. – Это вообще – бесценно! К тому же, железнодорожные войска, это, конечно, не стройбат, но кое-что там тоже платят. Так что, на ближайшее время материально я обеспечен. В общем, ешь яблоки и ни о чём плохом не думай.
– Да у меня же горло болит… – Вика показала рукой на горло, обмотанное шарфом.
– Ничего страшного! Ты потихоньку, тщательно пережевывая, – посоветовал Вока и спросил, где можно помыть яблоки.
– На кухне, по коридору налево, там увидишь...
Вока взял глубокую тарелку с небольшого кухонного столика стоящего в углу комнаты, выложил в неё несколько яблок и вышел; вернувшись, поставил тарелку на Викину тумбочку. Вика взяла верхнее, влажно поблескивающие боками и, хрустнув нежной кожицей плода, надкусила его.
– Ой! – Притронулась рукой к горлу.
– Я же говорю: потихоньку! – рассмеялся Вока.
– Нет, я лучше потом… – Вика положила надкушенное яблоко на тарелку, но искушение было слишком велико и, притворно грустно вздохнув, она вновь взяла его и принялась есть. Как и посоветовал Вока – тщательно пережевывая.
– Спасибо, большое! – поблагодарила она, когда с яблоком было покончено.
– Хочешь ещё? – Вока взял с тарелки другое яблоко.
– Нет, вот сейчас – уж точно нет! Не соблазняй, во всем нужна умеренность. Особенно, когда болеешь.
– Как хочешь, в роли искусителя выступать не буду! – Вока подбросил яблоко, поймал и положил его опять в тарелку. – А я вот шёл мимо, и решил зайти… – Не зная, как продолжить разговор, ухватился он за фразу, которую заготовил ещё когда шёл от реки к общежитию, хотя явно запоздал с ней.
– Не оправдывайся! Скажи, что просто зашел в гости, и в этом нет ничего предосудительного... Напротив, мне это очень даже приятно. – Вика действительно была рада его приходу. – Но как ты нашел мою комнату? – спросила она.
– Спросил внизу у проходившей мимо девушки, в какой комнате живет Вика… ну, объяснил, как ты выглядишь. Она сказала, что Виктория в общежитии одна и назвала твою комнату.
– Как-то всё просто. Спросил, сказали – ну прямо никакой романтики! Мог бы сказать, что чья-то невидимая рука провела тебя по запутанным лабиринтам коридоров общежития прямо к дверям моей комнаты.
Вика старалась поддерживать разговор в той полушутливой манере, в которой общалась с ним в кафе – так ей было проще. Между ними как бы сохранялась некое буферное пространство, искусственно ею созданное. И не то, чтобы их отношения, едва начавшись, нуждались у какой-либо коррекции, просто где-то глубоко в сердце она понимала, что Вока ей нравится, и такая форма общения давала ей определенную свободу. Впрочем, делала она это не расчетливо, а скорее – подчиняясь внутреннему наитию, столь развитому у девушек.
– Ну, вот такой уж я, совсем не романтичный… – Развел руками Вока.
– Ой, да ты садись! – спохватилась Вика. – Извини, пожалуйста, за невнимательность.
Вока развернул стул от стола в сторону Викиной кровати и сел.
– Это ты меня извини, что соврал… Идти-то мне действительно мимо, но к тебе я зашел не просто так.
– Невидимая рука?..
– Не совсем. Со вчерашнего вечера о тебе думаю, – сказал он вдруг, сам не ожидая от себя такой смелости.
Взгляд Вики удивленно взметнулся.
– Мне, конечно, приятно, что не просто так… И вдвойне приятно, что думаешь обо мне. Вот, только, как себя вести в подобной ситуации – я не знаю, – опять попыталась она перевести его слова в шутку.
– Будь проще, и если хочешь считай, что я ничего не говорил.
– Извини, Володя, за тон, я действительно рада тебя видеть, и за яблоки спасибо, мне и вправду стало намного лучше…
«Не стоит благодарности! Просто, у меня сегодня зачет по добрым делам!» – вспомнил Вока слова девушки из фойе и улыбнулся.
– Да всё нормально, Вик! Будет нужно, я ещё схожу.
– Спасибо, Володя! Ты лучше просто посиди…
И если бы кто-то в этот момент посмотрел на них со стороны внимательным взглядом, то, наверное, заметил бы, что в их глазах заискрилось нечто такое, что при желании можно было бы рассматривать как начало новых светлых отношений на Земле…

В комнату зашли девчонки, припозднившиеся в институте.
– Ой! – смутилась Надя, не ожидавшая увидеть в комнате никого, кроме Вики.
– Здравствуйте. – Встал со стула Вока.
– Добрый день, – поздоровалась за себя и Надю Наташа, и тут же перевела взгляд на Вику. – Как себя чувствуешь?
– Спасибо, Наташ, уже намного лучше.
– Температуру, мерила? – Голос Наташи был демонстративен и сух, даже несколько суров.
– Ещё нет. – В голосе Вики слышались извинительные нотки.
– Молодой человек, отвернитесь, пожалуйста, я градусник поставлю, – подчеркнуто вежливо обратилась Наташа к Воке, проходя к Викиной кровати.
– Да я, наверное, уже пойду! – засобирался Вока.
– Сидите-сидите, вы мне не мешаете. – Наташа профессионально встряхивала градусник.
– Да нет, я всё же пойду… Выздоравливай! – улыбнулся он Вике, попрощался с девчатами и вышел из комнаты.
– Вика, кто это!? – Кинулась к ней Надя. – Я его вчера на собрании в церкви видела!
– Генкин друг, вот кто это, – ответила за Вику Наташа. – Девчонки на служении вчера сказали – из армии только что вернулся.
– Вика, он тебя любит, да? – Надя придвинула ближе стул, на котором недавно сидел Вока, села и с выражением жгучего любопытства глядела подруге в глаза.
– Ну, что ты Надя?! Я его вижу всего лишь второй раз!
– Вот именно, что уже не первый! У вас образовался любовный треугольник, да?.. Это из-за этого ты вчера плакала и в церковь не ходила? Ну и правильно, так Гене и надо! Он ещё жалеть будет, что проворонил тебя, – зачастила она, – если честно, я за тебя очень рада!
– Надя, ну что ты несешь такое? Какой треугольник, о чем ты? – тихим голосом отбивалась Вика. – Плакала я вовсе не из-за этого, и в церковь тоже не из-за этого не пошла, у меня были совершенно другие причины… Да, и к тому же познакомились мы с ним только вчера вечером, так что времени, чтобы треугольник образовался, просто не было, – слабо улыбнулась она.
– Так, больной нужен покой, нечего к ней с глупыми вопросами приставать! – заступилась за Вику Наташа, принимая у неё из рук термометр. – М-да… – многозначительно произнесла она, глядя на шкалу термометра. – Тридцать семь и пять. В общем-то, явное улучшение. Но всё равно – полоскать горло и пить таблетки! – Строго заключила она, но не сдержалась. – Вик, а чего он приходил-то, а?..
– Ой, девчонки! Ну, просто в гости же!
– А смотрел он на тебя не просто, а влюблено! «Выздоравливай, Вика!..», – с театральным придыханием передразнила Воку Наташа. – В общем, вы как хотите, а в этом вопросе, я за Гену!
– Вы что, уже сватать меня взялись?! – возмутилась Вика.
– Ну что ты, Вика, что ты! Какое бы решение ты не приняла, я всё равно на твоей стороне! – Надя успокаивающе поглаживала её по руке. – Да и Наташа тоже. – Пристально взглянула она на Наташу.
– Не знаю, не знаю… Гена всё равно лучше! – не сдавалась Наташа.
– Ой, да говорите вы, что хотите! – Поняла, что их уже ничем не переубедить, Вика.

Сколько всего переплетено в душе человека! И нет ничего такого, что он сам в себе мог бы обозначить только как чёрное или белое, но всё во множестве цветов и оттенков. Вот и сегодня: придя с работы Гена поужинал и устроился поудобнее на диване с недочитанной книгой в руках, а в голове – лишь одна назойливая, опустошающая мысль. «Ну и вот, дружил с девушкой, дружил, встречался с ней чуть ли не каждый день, столько времени провели вместе, а стоило появился рядом с ней интересному парню, как он тут же стал ей симпатичен… Да, нет! – оттеснила эту мысль другая. – С Викой как раз всё нормально, это что-то со мной происходит. Ведь это ж не просто парень, а мой лучший и единственный друг Вока! Тогда, почему в сердце нет покоя?.. Ведь не за Викину же судьбу я переживаю! И если бы это было так, насколько я должен был бы быть спокоен за неё, зная, что рядом с ней будет Вока…» Гена отложил в сторону книгу и нервно заходил по комнате. Он вспомнил вчерашний вечер и как глупо, некрасиво, по-хамски повел себя. «Она верила мне, а я!… –  Осуждение, казалось, поднималось волнами из самой глубины сердца. – Идиот!! – Схватился он руками за голову. – Боже, какой же я идиот! Нет не идиот… Идиот – это было бы мне оправданием. Негодяй!!». Как наяву представился взгляд Вики: встревоженный, даже испуганный. «Подлец! – застонал Гена, закрыв лицо руками, – она доверяла мне, как, возможно, не доверяла на свете ни одному человеку… Что же я чуть не сделал?! Да и сделал уже!.. Боже, какое я чудовище! Зачем я это!?.. Жалкий лицемер! – нещадно бичевал он себя. Ведь сколько раз он убеждал себя, особенно когда участие Вики в его жизни становилось не просто дружеским, что между ними не может быть ничего, кроме дружбы и только дружбы. – О, Боже! – Гена устало опустился на диван. – Ты и только Ты знаешь меня настоящего! О, если бы люди могли видеть, что творится в душах других людей!.. Как мне жить с этим дальше, как взглянуть ей в глаза?.. «Всякая проблема имеет решение сама в себе», – отчего-то вспомнились слова, которые когда-то сказал ему Вока». Он грустно улыбнулся. Почему-то вспомнилась последнее свидание с Марьяной. Так явственно, что он словно ощущал запах роз, которые тогда подарил ей. И вновь воспоминаниями ворохнулось то время, в котором он, казалось, был счастлив по-настоящему.
В квартиру позвонили, он встал и хотел открыть дверь, но Людмила Александровна опередила его. В прихожей уже слышался Вокин голос и Гена вышел из комнаты. Людмила Александровна, как всегда радушно, пригласила их к столу.
– Спасибо, Людмила Александровна! Я честное слово – на пару минут! – Приложил руку к сердцу Вока.
Они прошли в комнату и сели на диван.
– Я только что от Вики, – сказал Вока. – Тебе привет.
Гена кивнул головой. Вока чуть помолчал, раздумывая: нужно ли говорить дальше.
– Знаешь, Гена, – всё-таки решился он, – меня не покидает чувство какой-то непонятной вины перед тобой. Нет, вернее, вполне понятной, – обличил он себя за неискренность.
– Из-за Вики?
– Да.
– Выбрось это из головы.
– Но мне всё же показалось…
– У нас сложились определенные отношения, – не дал досказать ему Гена, – но если бы это были настоящие чувства, то уже прошло достаточно времени, чтобы им как-то проявиться.   
– Если ты любишь её и не говоришь об этом только по причине, из-за которой расстался с Марьяной, то делаешь очередную глупость.
– Вока, я говорю правду. Я люблю другую… Можно конечно, пытаться обмануть себя, но надолго ли?..
– А я, Гена, кажется, влюбился по-настоящему… Такое чувство, будто динамитная шашка под сердцем – вот-вот рванет!
– Сочувствую, – улыбнулся Гена. – Очень знакомо…
– Но мне надо знать, что моя совесть чиста перед тобой.
– Чиста.
Вока пробыл еще немного и ушёл. Гена попрощался с ним у двери, вернулся в комнату и вновь сел на диван. «Развязался ещё один узел сложных жизненных отношений. Мне бы порадоваться за них… Вока – отличный парень, надежный друг; Вика – хорошая, порядочная девушка. Ну чем они не пара?! Да только почему-то не радостно. Будто потерял что-то… Наверное, я просто не умею радоваться счастью других», – думал он, уставившись в стену невидящим взглядом.

В открытое окно приятно веет прохладой. Уже давно ночь, а ей опять не спится, хотя температура спала, и она чувствует себя вполне здоровой. Девчонки спят и, наверное, видят уже третий сон… Им можно позавидовать, хотя Наташка завидует ей. Что-то происходит, и это не то, чего бы ей хотелось. Отношения с Геной так дальше продолжаться не могут. Она устала от неопределённости и всё больше сомневается в своём чувстве к нему. Может быть, она взрослеет?.. Взрослеет в понимании жизни и любви. Так хочется любить и быть любимой! В глубине души она всегда надеялась, что пройдёт время и её любовь победит его чувства к той, другой. Хотя ценила его верность, постоянство… Ценила и восхищалась им. А тут появился Володя. Наташа, тайно влюбленная в Гену, влюбилась и в него – это заметно по тому, как она себя ведет. Вика улыбнулась, вспомнив подчеркнутую демонстративную вежливость Наташи. Любить тайно, наверное, легко… Другое дело – когда общаешься с милым твоему сердцу человеком, и отношения балансируют на тонкой грани дружеских и уже других, волнующих чувств. И кажется, это продолжается целую вечность… Но что я могу сделать?.. Быть навязчивой? Это не по мне! Сколько симпатичных ребят уделяли ей внимание в институте, но сердце было открыто лишь к одному, а его сердце – к другой… Вся её сущность противилась этому, – это нечестно, несправедливо, так не должно быть, она ничуть не хуже! Но вчера вдруг поняла, что Гена – её кумир, и она продолжает любить его ещё той, подростковой, наивной любовью. На самом же деле её сердце желает другой любви, в которой она могла бы раствориться вся, без остатка. И этого никогда не случится в их отношениях с Геной, между ними всегда невидимой тенью будет та, о которой она слишком много знает. Горькое прозренье… О! Если бы собрать все девичьи слезы, пролитые из-за несбывшихся надежд, безответной любви, разрушенных грёз, наверное, получилось бы море. И, верно, потому-то, отчаявшись, и выходят они часто замуж не по любви, слепо бросаясь в омут жизни. Бывает, что любовь приходит позже, и супруги открывают друг в друге новое и хорошее, но чаще жизнь с нелюбимым человеком бывает отравлена горечью неосуществившихся мечтаний и надежд. И сколько девчат прошли этот путь?! Выходили замуж, рожали, проводили бессонные ночи у детских кроваток, вкладывая в своих чад всю свою невостребованную любовь и лишь в них видя цель всей своей жизни. И как часто повзрослевшие дочери встают на тот же круг, по которому уже прошли их матери!.. Разве нет выхода из этого тупика!? Почему выбор принадлежит мужчине? Почему мир устроен так несправедливо!?. Почему я родилась женщиной? Это так трудно… – Лишь с рассветом в её сердце пришел покой. Ведь если Бог создал женщину, то не для того, чтобы она страдала. И в её доле есть радость. Радость носить под сердцем новую жизнь, радость дарить любовь, дарить себя.

Целый день Вока вместе с бригадиром занимались ремонтом многотонного грузовика – сменили тормозные колодки, отрегулировали рулевые тяги, сделали ревизию ходовой части.
– Не устал? – спросил бригадир в конце дня.
– Приходилось и покруче.
– Ну-ну, вижу, не отвык от работы-то! – похвалил бригадир.
После смены Вока помылся в душе, переоделся и хотел идти домой, но решил, что сперва зайдет к Вике. Его не оставляло неприятное чувство, которому было объяснение – словно вчера они с Геной решили что-то вместо неё. «А вообще – нужен я ей со своими чувствами?.. – думал он. – Не лучше ли было поговорить сначала обо всём с ней? Возможно, что она тактично развернула бы меня на сто восемьдесят градусов, и тогда не состоялся бы этот, не совсем приятный разговор с Геной… Нет, сегодня просто необходимо поговорить с ней! Лучше уж позже, чем никогда…»
Он постучал в дверь Викиной комнаты. Дверь открыла Наташа.
– Ой, Володя! Здравствуй, проходи, – обрадовалась она. От вчерашней её чопорности, казалось, не осталось и следа, девушка была улыбчива и гостеприимна. – А Вика с Надюшкой в читальном зале, но скоро уже должны прийти. Ты проходи, садись. Если хочешь, приготовлю тебе скромный студенческий ужин… Ведь ты же с работы?
– Да, сегодня первый день. Но я поужинал в столовой, а вот от чая не откажусь. – Вока достал из кармана пиджака, который держал в руках, пачку шоколадного печенья и положил на стол.
– Зря потратился, Надюшкино печенье лучше.
– С пустыми руками как-то не принято…
– Ой! ну только не в студенческой общаге...
Наташа только занесла с кухни закипевший чайник, как пришли Вика и Надя.
– О, да у нас гость! – улыбнулась Вика.
– Да, ещё такой важный! – в тон ей подыграла Надя.
– Могли бы и подольше там побыть, мы с Володей только-только разговорились! А теперь он, наверное, молчать будет, – сказала Наташа.
Вока смутился; Вика, заметив это, пришла ему на помощь.
– Не обращай на неё внимания, Володя! Вот такая уж она у нас невоспитанная…
– Как это – не обращай внимания! – в шутку обиделась Наташа. – Может, он ко мне в гости пришел, а вовсе не к тебе!
– Не смущай парня, Наташ, – вмешалась в разговор Надя. – А то он вообще к нам дорогу забудет.
– Ну, впрямь…
С приходом девчат Наташу словно подменили. Вновь дерзость во взгляде, резкость в словах, демонстративное равнодушие.
Вика с Надей расставили на столе чашки, блюдце с печеньем. В вазочку из банки налили смородинового варенья. Печенье и варенье никогда не переводилось в комнате, потому что варенье девчата привозили с каникул, а печенье Надя пекла сама.
За чаем Наташа сидела напротив Воки, Надя с Викой – по другим краям стола. Разговор явно не клеился, хотя Надя и предпринимала попытки направить его в русло какой-либо темы, но безуспешно. Наташа же нет-нет, да и постреливала взглядом с лукавинкой то на Воку, то на Вику. Надя укоризненно покачала головой, но Наташа словно не заметила этого. 
– Ой, ну когда же, наконец, ко мне такие гости, как к Вике приходить будут… – мечтательно закатила она глаза.
Сделав страшные глаза, Надя легонько толкнула подругу ногой под столом, но ту было уже не остановить. Даже не взглянув на Надю, она продолжила:
– Нет, правда! Почему к Вике приходят такие ребята, как Гена, Володя вот… А ко мне – нет, и к Наде – тоже нет? Так нечестно!
– Но Володя ведь не только к Вике, он ко всем к нам пришел! – попыталась хоть как-то смягчить ситуацию Надя.
– Это потому, что мы живём в одной комнате! А вот если бы у нас, у каждой, по отдельной комнате было, то он пришел бы только к Вике! – не унималась Наташа.
Надя, видя, что Наташу ей не угомонить, с притворной наивностью спросила:
– Володя, скажи, ты ко всем пришёл в гости, или только к Вике?
– В общем-то, я пришел к Вике… – Вока сдержанно улыбался. – Но и вас, девчата, я правда, тоже очень рад видеть. – Добавил он.
Пусть и остра была на язык Наташа, но тем не менее знала, когда нужно остановиться.
– Знаешь, Володя… – И, взглянув на Вику с Надей, она с улыбкой продолжила: – Нам тоже приятно видеть тебя у себя в гостях. Тем более что вчера мы так и не пообщались.
Вока улыбнулся. Экзамен на статус «свой – чужой» был сдан с оценкой «свой». Вскоре, поблагодарив за чай, он засобирался домой. И уже совсем было решил отложить разговор с Викой до следующего раза, но в самый последний момент всё-таки набрался смелости.
– Вика, если можно, я подожду тебя внизу?..
– Хорошо, – несколько растерянно улыбнулась Вика.
– Ого, это уже серьёзно! – резюмировала происходящее Наташа.
Вока попрощался с девчатами и вышел. И вскоре Вика спустилась к нему.
– Если хочешь, можем прогуляться, – предложил Вока.
– Здесь недалеко есть скамейка. Пойдем, лучше, там посидим.
Скамейка была та самая, на которой с томиком Есенина сидела Вика, когда он впервые увидел её.
Вока не знал, с чего начать разговор. Понимая, что пауза затянулась, и надо что-то говорить, он почти выпалил:
– Вика, ты мне нравишься!
Вика ожидала услышать всё, что угодно, но только не это.
– Очень неожиданное признание, – только и нашлась, что ответить она. – Особенно если учесть, что мы знакомы всего три дня…
– Целых три дня, – без доли шутки или иронии сказал Вока.
Вика искоса с любопытством взглянула на него.
– На ветреного юношу ты не похож.
– Я знаю, что у тебя есть определенное чувство к Гене… – Чуть помолчав, стал говорить Вока. – Это видно. Возможно даже, что ты любишь его. И он достоин внимания такой девушки как ты! И если ты скажешь, что у меня нет никакой надежды, я пойму…
– А Гена знает об этом?..
– Да. Я не стал бы ни в чём признаться тебе, пока не поговорил с ним.
– Получается, что Гена как бы санкционировал этот наш с тобой разговор?
– Нет. Это выглядело иначе! Просто, я сказал ему, что ты мне не безразлична…
– И что?
– Ты ему тоже небезразлична. Может быть, сложись в его жизни всё по-другому, ваши отношения тоже были бы другие. Но есть нечто…
– Я знаю, он говорил мне об этом, – не дала договорить Вика.
– Я признался тебе не для того, чтобы разрушить ваши отношения.
– Если чувства обоюдны, их невозможно разрушить.
– Ты мне не просто нравишься, я полюбил тебя…
– Чтобы полюбить нужно время.
– Я тоже так думал, пока не встретил тебя… Но я уже сказал: если ты ответишь нет, я постараюсь всё забыть. Хотя мне это будет трудно.
Вике не раз признавались в любви, но она никогда не воспринимала это всерьез. Сейчас же всё было иначе: за словами Воки была не пылкая, и по своей природе эгоистическая юношеская влюбленность, которая не хочет ни с чем считаться; за этим было нечто другое.
– Мне сложно что-то ответить… – Она на мгновение задумалась. – Пока могу сказать лишь одно, ты мне тоже нравишься. Но могут ли быть у нас серьёзные отношения, если я постоянно думаю о другом?..
– Прости, что вынудил на откровенность… Но я не мог не поговорить с тобой!
– Давай больше не будем об этом! Расскажи лучше, как прошел твой первый рабочий день.
– В очень напряженной трудовой обстановке, – улыбнулся Вока.
– Нет, я и правда хочу знать.
– Да ничего особенного… Делал то же самое, что и до армии: крутил гайки, менял части, регулировал тяги.
– Ты не похож на человека, у которого нет планов на будущее.
– В общем-то, я заочно учусь в автодорожном институте, на днях пойду восстанавливаться; не знаю – планы это на будущее или нет, но машины и дороги – это моя стихия.
– Тогда тебе надо работать дальнобойщиком: сразу два в одном, машины и дороги…
– Это моя мечта! Хочу получить профессиональные права и перевестись на работу водителем. А там, через годик, можно и на дальние перевозки попроситься… А ты поступила в педагогический, потому что это твое призвание? – спросил он. – Или…
И он замолчал, ведь это было уже тривиальным, что в педагогический обычно идут те, кто не смог поступить в другие ВУЗы. Но она поняла его.
– Нет, я не делала попытки поступить в какой-то другой институт. Педагогический – это мой выбор. – Вика, некоторое время молчала. – Я об этом раньше никому не рассказывала, а тебе почему-то хочу… Если только у тебя, конечно, есть желание меня выслушать.
– Можешь не рассказывать, если в этом есть какая-то тайна, и ты не совсем доверяешь мне. Но если это не так, то время и желание у меня есть.
– Возможно, в этом и есть какая-то тайна… Ведь ты первый, кому я хочу это рассказать, и теперь тебе придется выслушать меня, хочешь ты этого или нет! – Вика взглянула на него и улыбнулась. – Но в общем-то, это вполне простая история… У нас с подругой в школе была любимая учительница, наш классный руководитель. Сейчас я могу сказать, что она была нашим кумиром; а тогда, мы просто восхищалась ею. Мы старались подражать ей во всем: подстригались как она, говорили как она, копировали её походку… И когда уже учились в старших классах, я как-то резко высказалась об одной нашей однокласснице. Подруга передала мои слова той девочке, та пожаловалась классному руководителю, добавив к тому, что я сказала, ещё многое что от себя. И, наверное, было бы правильным, если бы классный руководитель вначале поговорила со мной. Но она сразу же вызвала в школу моих родителей. Меня вместе с той девочкой вызвали в учительскую. Я сама чуть со стыда не сгорела, когда она, в присутствии родителей и учительницы, передала якобы мои слова. От обиды я тогда только заплакала, и не смогла сказать ни слова в своё оправдание. И только дома я рассказала правду. Родители мне поверили, и для меня тогда это было единственным утешением. Но наш классный руководитель об этом так никогда и не узнала… Её отношение ко мне изменилось. Хотя, в общем-то, мне это могло и показаться, ведь изменилось и моё отношение к ней… – Вика взглянула на Воку уже знакомым ему, чуть грустным взглядом. – Тогда-то я и захотела стать педагогом. Почему? Не знаю. Наверное, чтобы не поступать так, как поступила она. Вот таким образом не совсем благовидный поступок моего учителя повлиял на выбор моей профессии.
Вока, проникнувшись рассказом, непроизвольно взял Вику за руку. Её рука чуть дрогнула, но она не отдернула её.
– Грустная история с хорошим концом, – сказал он.
Вика взглянула на него, в её глазах уже не было грусти.
– Теперь у нас есть общая тайна, и ты не должен о ней никому рассказывать!
– Клянусь! Никому и никогда.
Незаметно наступил вечер. Вика взглянула на часы и спохватилась.
– Извини, Володя, я пойду… Мне ещё конспекты писать.
Он проводил её до вестибюля. А в следующий вечер они опять допоздна просидели на лавочке. И перед тем как расстаться, ещё долго стояли под окнами общежития, в свете уличного фонаря.
– Знаешь, Володя… – Голос Вики чуть дрогнул. – Мне казалось, что я люблю Гену, и буду любить его всегда… А теперь вот провожу время с тобой, и мне это нравится. Наверное, это очень легкомысленно, да?..
– Вам нужно встретиться и поговорить.
– Я об этом уже думала… Но что же, всё-таки, это было со мной?.. Девичья влюблённость, не способная выдержать серьезных испытаний, боязнь быть одной или же самообман?..
– Сейчас ты не ответишь на все свои вопросы. Должно пройти какое-то время.
– Рассудительностью ты очень похож на Гену.
– Мы вместе росли, и что-то привилось в нас друг от друга.
– Извини… Наверное, я не должна сравнивать вас.
– Ты не первая замечаешь определенное сходство между нами. Причем, походить на Гену – это не так-то уж и плохо.
Она взглянула на него с улыбкой.
– Поэтому-то, наверное, у меня такое чувство, что я тебя знаю давно.
Вока не ответил, лишь взглянул на неё. Она улыбалась. Он взял её за руки.
– У меня тоже такое же чувство, что знаю тебя очень давно и… – Он хотел сказать «люблю», но то, что он сейчас испытывал к ней, не отражалось в этом коротком слове; оно показалось ему невыразительным, лишенным всего того, что сейчас теснилось в его сердце. И Вока предпочел промолчать.

Не только Вика понимала, что ей необходимо встретиться с Геной; это понимал и сам Гена. И в воскресное утро, в то время, в которое обычно заходил за ней, чтобы вместе идти в церковь, он был у неё. Надя с Наташей пели в церковном хоре и уходили раньше, поэтому Вика была в комнате одна. По разложенным на столе конспектам и учебникам можно было предположить, что в церковь она не собирается. После того памятного вечера это была их первая встреча. Вика в нерешительности переставляла книги с места на место, избегая смотреть на него. Прошедшее время не только не сгладило в её памяти всю нелепость той ситуации, а казалось, наоборот: сейчас она представлялась ей ещё более абсурдной. Гена переживал нечто похожее.
– Рада видеть тебя, – наконец оторвала взгляд от учебников Вика.
– Я тоже.
– Ты присаживайся! – В голосе Вики появилась несвойственная ей суетливость, словно она хотела в чём-то перед ним оправдаться.
Гена отодвинул от стола стул, сел и открыл первый попавшийся под руку учебник, но тут же закрыл и отодвинул его от себя.
– Я к тебе… – Взгляд Гены был открыт, на лице – виноватая улыбка.
– Я уже догадалась. – Вика взглянула на него, их глаза встретились, она улыбнулась. – Я и правда – рада тебя видеть.
– Было бы неправильным просить дважды прощение за одно и то же… Мне просто нужно знать: простила ты меня или нет?..
– Простила ли я тебя? Для этого надо хотя бы знать, в чём ты виновен, а я ни в чём твоей вины не вижу, а нахожу её лишь в себе. Хотя, признаюсь, в первое время злилась на тебя. Думаю, что нам нужно просто забыть об этом.
– Считаешь, что между нами всё может остаться так же, как и прежде?..
– Нет, ведь я всегда желала других отношений, нежели те, которые у нас были. Поэтому-то, наверное, мне и трудно судить тебя… 
– Я ценю твое великодушие.
– Дело вовсе не в великодушии.
– В чём же? В том, чтобы я не чувствовал себя виноватым?
– И не в этом тоже. Если хочешь, расскажу тебе обо всём сначала. Хотя, кое о чём ты уже знаешь…
Гена молча кивнул головой.
– Это было зимой, ты только что приехал из города. Я шла по узенькой тропинке, навстречу шёл ты. Кругом снежные сугробы, а тропинка была настолько узкой, что мы с тобой не смогли бы на ней разминуться, но ты, давая мне пройти, шагнул в сугроб. Возможно, что ты даже и не помнишь этого, но с тех пор ты был для меня всегда больше, чем только друг. Я полюбила тебя. Это чувство жило во мне подобно морским волнам: то наполняло, и тогда я плакала и даже молилась, чтобы ты полюбил меня, то вдруг уходило, и тогда я страдала ещё больше и желала лишь одного – чтобы оно скорее вернулось. И оно возвращалось. Но с этим жить было ещё труднее… И я вновь просила, чтобы оно ушло. При встречах я ловила твой взгляд, но ты лишь здоровался и проходил мимо. А я мечтала, чтобы ты заговорил со мной. Мне хотелось увидеть в твоих глазах хотя бы искорку того огня, что был во мне! Потом сенокос, и я уже не смогла скрывать своих чувств… Затем тот разговор у речки и Санька со своей дурацкой ревностью… Потом ты уехал. И встреча уже здесь, в городе. Иногда в твоих глазах я видела что-то похожее на то, что переживала и я. И это давало надежду. Но оказалось, что это была любовь к другой… Я думала, что буду любить тебя вечно и мне было всё равно: полюбишь ты меня или нет. Но, оказывается, так не бывает. Хочется любить и быть любимой; и когда что-то долго горит, то сгорает дотла… Наверное, перегорела и моя любовь к тебе. Сейчас я чувствую себя гадкой и продажной, не перед тобой, нет! И не перед собой… У нас не было того, что обязывало бы нас к чему-то друг перед другом. Но перед тем светлым и прекрасным чувством, которое жило во мне. И, наверное, мне нужно просить прощения у него…
Гена слушал, не смея взглянуть на неё. Сколько, оказывается, страданий причинил он этой милой и доброй девушке! Он чувствовал, что виноват перед ней. Хотя, если бы захотел, то смог бы найти себе оправдание. Да только, что из этого?.. Ведь сердце не обманешь, а оно осуждало его.
– Прости, Вика…
– Ты ни в чём не виноват! И никогда не давал мне повода думать так, как думала я. И возможно то, что происходит сейчас, это к лучшему. Но, даже если объяснение в этом, мне всё равно не легче.
– Жизнь мудрее, чем мы. Нужно лишь научиться воспринимать всё, что происходит, как провидение свыше, и как бы это банально не звучало, не повторять ошибок. Хотя конечно же это меня не оправдывает.
– Звучит красиво.
– Это всего лишь мои наблюдения.
– Так можно оправдать любую ситуацию.
– Не любую, только ту, которую оправдывает сердце.
– С тобой было всегда приятно общаться. – Вика грустно улыбнулась.
– Ты говоришь так, как будто мы расстаемся навсегда! Мы не расстаемся, наши отношения останутся дружескими.
– Но это уже было.
– Теперь мы будем видеться реже, иначе это будет выглядеть странно.
– Ты знаешь, что эти дни я встречалась с Володей?
– Нет, но мы говорили о тебе. И Вика, не вини себя ни в чём! Этот наш с тобой разговор всё равно когда-то должен был состояться. Твое знакомство с Володей лишь ускорило его.
– Хочешь, пойдём куда-нибудь?..
– Нет, Вик… Думаю, тебе нужно сейчас побыть одной. Да и мне тоже! Наши отношения зашли чуть дальше, чем я бы этого хотел.
– Если хочешь, давай оставим всё как есть.
– Это неразумно. Нужно держаться правильного решения, как бы трудно это не было. Я лучше пойду. – Он встал, задвинул стул на место. – До свидания…
– Подожди, я провожу тебя.
Они вместе спустились в вестибюль и вышли на крыльцо. Гена попрощался ещё раз… И когда он скрылся за поворотом дороги, ведущей к общежитию, Вике вспомнился тот день, когда она ждала его в первый раз. Только тогда было всё наоборот, он появился из-за этого поворота…

Воскресенье. Раннее утро. Гена уже проснулся, но ещё в постели. После разговора с Викой прошла неделя, но так отчетлив в памяти её голос и взгляд карих глаз. Сколько всего открыл он за эти дни сам в себе! Увидел свою истинную сущность, сокрытию за внешней мишурой, которой может считаться некая воспитанность, вежливость, толика галантности. Увидел себя таким, каким, наверное, его видит только Бог – без всяческих прикрас. Как Адама, пытающегося прикрыть свою наготу фиговым листом. Похоже, что и он пытался прятать свою греховную сущность за чем-то подобным, хотя перед Богом всегда оставался наг. О, если бы люди могли видеть, что твориться в душах других!.. Нет, это было бы ужасно! Это всё равно, что ходить обнаженным в своих чувствах и мыслях. Только блаженные могут позволить себе это, но к ним снисходят, не так к остальным. Две девушки в его жизни. Марьяна, которую он оттолкнул, но какими усилиями запретить себе любить?! Вика, которая любила его, и он знал об этом, но думал, что можно находиться рядом и не обжечься об её чувство. Но как же он ошибался!..
Он прикрыл веки. Перед глазами поплыли картины из далекого детства. Луг, соседская девчонка, пасущая белую безрогую козу. Излучина речки и весёлый визг купающейся ребятни. Огромный полувысохший дуб у излучины с большим дуплом вверху ствола, в котором устроили гнездо вороны. «Ге-е-н-ка-а! Ге-е-на-а! Давай к нам!!» – словно наяву слышатся со стороны речки голоса Саньки и Коляна. Гена улыбнулся, даже хотел что-то крикнуть им в ответ, но вся эта картина как-то странно расплылась и вновь явилась в виде внимательно рассматривающей его безрогой козы. Потом всё поплыло, словно в зыбком белесом тумане и исчезло – он опять заснул.
«Зачем истязаешь себя? Она ушла из твоей жизни и уже давно принадлежит другому. Не живи прошлым – это удел неудачников, любящих вспоминать времена, когда им было хоть как-то хорошо. Живи настоящим и смело гляди в день грядущий, ибо он созидает себя сам! Только таким благоволит удача, только таких благословляет Бог! И если ты упал духом, но не потерял веру, ты воспрянешь и твои ожидания осуществляться, и невидимое, в которое ты веришь, станет видимым. Так было всегда. Так говорят мудрые, так учит Книга Жизни», – произнес спокойный, тихий, уже давно узнаваемый им голос, который говорил его сердцу много раз, выручая, когда он, казалось, был на краю самых безрассудных решений, и до падения оставался только шаг. Гена открыл глаза, осмысливая слова услышанные в зыбком предутреннем сне. Да, конечно же, нужно жить настоящим не отягощаясь прошлым, и верить в день завтрашний! «А какое у меня настоящее? – Подумал он. – Да, никакого! – ухнуло пустотой в груди. – Одни полуразбитые чувства и мечты. Но, если нет настоящего, нет и будущего! Прежде нужно разобраться в самом себе: чего я хочу от жизни и хочу ли чего-то вообще? Как оказывается всё просто и сложно одновременно… Но это всего лишь теория. И сколько времени потребовалось, чтобы понять её! А сколько времени ещё пройдет, прежде чем хоть что-то из этого придёт в его жизнь?.. Да и нужно ли всё это? – Снова безысходностью теснилось в сердце. – Не лучше ли продолжать жить так, как жил, – грёзами и пустыми мечтаниями? Ведь нет никакой уверенности, что опять не будет пустоты и горечи разочарований. Боже! Как мне плохо!.. Хочется всё бросить и уехать на край света, на необитаемый остров… Стоп, но это уже было! И прав был Вока, когда сказал, что от себя не убежишь. Моя жизнь беспорядочна, потому что хаос определяет её…  Боже!.. – взмолился он. – Дай мне силы найти себя в себе. Помоги жить в гармонии со всем, что меня окружает. Удали хаос из моей жизни!..» Стеная ворочался он в постели.

На выходные молодёжь из церкви собралась за город: на лесное озеро с ночевкой. Девчата из Викиной комнаты, Вока, Гена и сама Вика поехали вместе со всеми. Два часа добирались на автобусе до небольшого лесного поселка. Сошли у покосившейся от времени и бесхозности будки автобусной остановки, и потом ещё километра три шли пешком. Наконец узенькая тропинка, петляя между высоченными дубами, вывела их на обширную поляну, полого сходящую к озеру. По краям поляны – лёгкий ветерок шелестел листьями рябин, ив, черемух и ольхи. Вглубь, – начинался широколиственный лес: дуб, ясень, вяз; в подлеске – лещина, можжевельник, крушина. Вид поляны и окружающий её лес, – девственно прекрасен, воздух, напитан целительной свежестью трав и листьев, благоухает запахом цветов. После городской суеты улиц и воздуха пропитанного гарью выхлопных газов таким воздухом не дышат, – его словно пьют. Внизу поляны, раскинулось большое лесное озеру. По набитой в высокой траве тропинке подошли к берегу. День выдался тихий, солнечный. Огромным, без единой ряби, зеркалом смотрелась озерная, гладь отражая в себе небо и плывущие по нему облака. Тёмно-зелёными пятнами распластались на воде широкие листья водяных лилий и кувшинок; над ними, в воздухе, словно застыли, огромные стрекозы. Сказочная идиллия, радующая взгляд и душу. Они прошли ещё немного вдоль берега и, облюбовав место, разбили лагерь. Ребята натаскали сухих веток, валежника и на старом кострище развели огонь. Вскипятили в ведре воду, заварили чай и, перекусив домашними бутербродами, решили искупаться.
Полуденное солнце прогрело озеро, и вода была тёплой. Вока, первый бросился в озеро и, загребая сильными короткими саженками доплыл до середины, затем остановился, поджидая плывшего за ним Гену.
– Айда, на ту сторону! – как в детстве, когда они купались на реке, крикнул тот.
– Айда! – подхватил Вока, и они пустились наперегонки в сторону противоположного берега.
Вока резал саженками, Гена, отстав, перешел на кроль и вскоре догнал и перегнал друга. Достигнув отмели, стоя по пояс в воде, подзадоривал его:
– Давай-давай, греби, пехота!
– Ну, ничего, поплывем обратно – поквитаемся! – отпыхивался тот, подплывая.
А за ними, увлеченные их примером, уже плыли другие ребята. Девчата остались плескаться на мелководье. Девушка же, которую звали Аней – заводила и душа молодёжи, поплыла вслед за ребятами. Она легко плыла брассом, но на самой середине озера неосторожно хватанула ртом воды, поперхнулась и глубоко вздохнула, – чего делать было нельзя. Вода попала в дыхательные пути, она хватала ртом воздух, но он не проходил в лёгкие. Гена первый заметил, что с ней что-то не так, и кинулся на помощь.  К тому времени, когда он подплыл к ней, Ане было уже совсем плохо; девушка с трудом держалась на воде. Он обнял её выше живота правой рукой и на спине, загребая левой рукой и работая ногами, поплыл назад. К ним подоспел Вока и, поддерживая Аню с другой стороны, поплыл рядом. Вскоре под ногами появилось дно, и они под руки вывели её на берег. К счастью, Аня не успела нахлебаться воды, но судорожные спазмы, затрудняя дыхание, всё равно, продолжали сжимать ей горло.
– Дыши носом, слышишь, Аня, носом! – кричал, почти умолял Вока, удерживая её за плечи.
Она без сил опустилась на траву. Девушка старалась следовать совету и дышать носом, – и тогда спазмы прекращались, но стоило ей сделать вздох ртом, в непреодолимом желании вздохнуть полными легкими, как спазмы начинались вновь.
– Аня, дыши носом, только носом, – уговаривал её Вока.
Наконец, она смогла вздохнуть свободно.
– Фу-у! – шумно выдохнул Вока. – Ну ты, Анюта, и напугала!
– Я и сама перепугалась! – Она взглянула на Гену. – Спасибо, Гена! Ты подоспел вовремя, а то мне было уже совсем плохо…
– В следующий раз соберёшься поплавать – зови меня, – улыбнулся он.
Она тоже попыталась улыбнуться, что удалось ей с трудом.
– Непременно, ведь теперь ты – мой спаситель!
Все засмеялись, засмеялся и Гена. Аня улыбнулась. И похоже, что в этот раз – это было ей уже не так трудно. Чуть отдохнув, ребята поплыли назад. А Аня, Гена и Вока, не искушая судьбу, пошли пешком в обход озера.
К вечеру, чуть поодаль от костра, растянули две палатки. Ребята бредешком  наловили плотвы и карасей. И Вока, вооружившись самодельным охотничьим ножом, – армейским подарком Вальки, почистил и выпотрошил улов. Потом сварил в большом ведре сначала мелкую рыбу, вынул её. Затем в ту же воду положил нарезанный кубиками картофель и почти сразу же за ним запустил в ведро крупную рыбу. И, уже когда уха была почти готова, забросил в неё нашинкованный репчатый лук и предусмотрительно взятые им специи. По лагерю поплыл аромат настоящей рыбацкой ухи… А над озером тем временем уже сгущались сумерки, превращая окружавшие поляну кусты и деревья в сказочные вычурные пейзажи. Над водой, то и дело, со свистом рассекая крыльями воздух, низко проносились утки. У другого берега озера гулко била крупная рыба. От озера тянуло сыростью и запахом прелых водорослей. И всё это покрывалось многоголосым гвалтом мощного лягушачьего концерта. Ужинали долго, со смехом подначивая друг друга. Потом допоздна пели под гитару песни. И Вике вспомнилось, что тогда, на сенокосе, молодёжь вот так же – по вечерам, допоздна засиживалась у костра. И сердце её замирало, когда она встречалась взглядом с Геной. Сейчас он сидел напротив, и она взглянула на него. Казалось, что он ощутил её взгляд и тоже посмотрел на неё. Их глаза встретились, он улыбнулся. Ей захотелось броситься к нему, обнять, уткнуться в плечо и заплакать. Но она лишь улыбнулась в ответ, её улыбка была печальной.
Ночью заснуть мешали комары, несметным количеством набившиеся в палатки. Только Веня, здоровенный краснощёкий хлопец, прохрапел до утра, накрыв голову курткой, что тоже не создавало атмосферу комфортного отдыха в палатке у ребят.
Домой вернулись к вечеру следующего дня – усталые, пропахшие дымом костра, но весёлые и с огромным желанием побывать на этом озере ещё…

После отдыха на озере Гена ближе сошёлся с церковной молодежью. Ближе познакомился он и с Аней, с которой до этого лишь обменивался приветствиями. И даже стал посещать молодежные общения, которые проходили в церковном здании по вечерам. И после одного из таких служений, к нему подошла Аня.
– Гена, а правда, что ты разбираешься в радиотехнике? – Она смотрела чуть виновато.
– Совсем немножко.
– У меня магнитофон сломался. Не мог бы ты его посмотреть?..
– Посмотреть – могу, отремонтировать не обещаю, – сказал он, улыбаясь.
– Ну, хоть посмотреть… Может, его уже вообще выкинуть нужно.
– Извини за «не обещаю», это такая дежурная шутка у радиомехаников. Конечно же, я посмотрю твой магнитофон. И если смогу, то обязательно отремонтирую.
На следующий день, сразу же после работы, он заехал к ней.
– Что будешь пить: кофе, чай? – спросила она.
– Кофе, моя слабость.
– Моя тоже.
– Но, если не возражаешь, сначала я бы хотел посмотреть, что с магнитофоном.
Аня принесла и поставила на журнальный столик портативный магнитофон. Гена снял заднюю крышку, измерил вольтметром контактные соединения, – прибор показывал, что на входе перегорел предохранитель. Он скоро заменил его, – благо таковой имелся у него в наличии, и магнитофон заработал.
– Ну вот, видишь, работает как часы, а ты его выкидывать собралась… Он ещё лет сто прослужит! «Романтик» – это же бронированная модель! Сам видел, как какой-то парнишка на таком вот магнитофоне со снежной горки съехал, потом включил его и, как ни в чём ни бывало, дальше пошел.
– Спасибо! Ты – настоящий герой, всегда приходишь мне на помощь.
– Не преувеличивай, никакой я не герой. А на озере просто рядом оказался. Не я, так Вока бы тебе помог.
– Но ведь не Вока, а ты спас меня…
– Думаю, это звучит более скромно. Скажем, просто помог выплыть.
– Всё равно ты герой, тебе даже медаль «За спасение утопающих» полагается!
Гена рассмеялся:
– Тогда как герою – можно чашечку кофе?
Аня спохватилась.
– Извини, пожалуйста! Ты посиди, я сейчас…
Она вышла на кухню, а Гена остался в комнате. Разглядывая вещи можно было составить определенный образ хозяйки комнаты. Например, массивный медный подсвечник с семью канделябрами, одиноко стоящий на комоде, раскрывал её как натуру мечтательную, романтичную. Аудиокассеты аккуратно расставленные в пластмассовой кассетнице и гитара висевшая на стене, свидетельствовали сами за себя – не чужда музыки; массивные книжные полки с изрядным количество книг, матово поблескивающих корешками, говорили о пытливости ума и о том, о чём ещё только может говорить наличие богатой книгами домашней библиотеки – о любви к познанию. Волейбольный мяч в углу комнаты дополнял образ Ани как девушки спортивной, возможно, что азартной. И, хотя все вещи в комнате были расставлены аккуратно, даже с некой долей педантизма, в ней было как-то по-домашнему тепло и уютно.
– А вот и кофе! – Аня улыбалась и была необычайно хороша в просторной футболке и джинсах. На столик она поставила поднос с двумя чашечками кофе, блюдцем печенья и с сахарницей. – Тебе с сахаром? – улыбнулась она. Её улыбка чуть приоткрывала ровные белоснежные зубы. Словно что-то ухнуло в сердце Гены – так уже было в его жизни: две чашечки кофе, красивая девушка и её располагающая улыбка…
– Нет, спасибо, я без сахара.
Вероятно, его голос был несколько странен, и Аня с удивлением посмотрела на него.
– Ты никуда не торопишься? – спросила она.
– Нет, у меня абсолютно свободный вечер.   
Кофе Аня готовила превосходный. И Гена, выпив одну чашечку, попросил ещё и вторую. Уже дома, вспомнив о ней, улыбнулся. Она так отличается от девчат из церкви – что своей короткой стрижкой тёмно каштановых волос, что заводным, дерзким характером. И почувствовал, что его тянет к ней. «О, нет! только не это! – Тряхнул он головой. – Хватит с меня и Вики, которой дурачил голову почти два года…»

Аня не приходила в церковь, она родилась в ней – так говорят о детях, чьи родители – прихожане евангельских церквей. Отец умер, когда ей было пять лет, и они с сестренкой Дашкой, которая была моложе её на два года, остались одни на руках у матери. На церковные служения она брала детей с собой, потому как оставить их было не с кем. Да и, в общем-то, обычное это было дело: семьи евангельских христиан, многодетны – сколько, как говориться, Бог дал, столько и родили. И на церковные служения как правило, ходят всей своей большой семьёй. Матери обычно сидят с грудничками, а отцы семейств и старшие дети присматривают за младшими – вот такая вот семейная евангельская идиллия. Взрослея, дети редко уходят в «мир», чаще остаются в приходе; оттого-то и не скудеют людьми стародавние евангельские церкви.
Гену Аня знала давно – с тех самых пор, когда он с Вокой, – которого она помнит с самого детства, стал ходить в церковь. Взрослея, он стал обращать на себя внимание девушек отличной спортивной фигурой, был вежлив, учтив. Потом он перестал бывать в церкви, и кто-то из подруг сказал ей, что Гена болен. Причем, болен серьёзно. Шло время, почему-то она часто вспоминала о нём и, когда вспоминала, молилась. И вот он опять стал ходить в церковь, и был уже не один – рядом с ним, почти всегда, была высокая красивая девушка, и они смотрелись хорошей парой. Но, когда отдыхали на озере, Аня обратила внимание, что девушка, – она уже знала, что её зовут Вика, проводит больше времени с Вокой. Странно, но она почему-то обрадовалась этому… А вечером, когда сидели у костра, вдруг поняла, что ей уже не безразличен этот юноша. И дело было вовсе не в том, что он вытащил её, уже задыхавшуюся, из воды, а совершенно в другом. В чём-то, чему она могла дать лишь самое смутное объяснение. Тогда она постаралась отогнать от себя эти мысли. Но вот уже снова ловит себя на том, что на каждом молодежном собрании ищет его взглядом, и если он не пришел, заметно грустнеет. А сегодня, когда пили кофе, обратила внимание, какие добрые и внимательные у него глаза…

В субботний выходной день Гену вызвали на работу – вышла из строя селекторная связь, а по понедельникам директор завода проводил селекторное совещание с начальниками цехов.
Связисты уже закончили работу и собирали инструмент, когда оператор позвал Гену к телефону.
– Алло, на проводе! – весело сказал он в трубку, думая, что звонит, как обычно, Вока или Вика. На другом конце некоторое время молчали, затем послышался знакомый до боли в груди голос.
– Гена, здравствуй…
– Марьяна, ты! – Жаром обдало его изнутри.
– Я.
Казалось, что всё связанное с Марьяной осталось уже давным-давно позади и жило в нём лишь как грустное болезненное воспоминание. Но вот лишь только услышал её голос, дорогие сердцу его нотки, как в мгновение ока время повернулось вспять, и он вновь ощутил себя счастливым и влюблённым.
– Как же ты меня нашла?
– Позвонила тебе домой. А Людмила Александровна сказала, что тебя вызвали на работу, и дала номер телефона.
– Ты надолго? – спросил он первое, что пришло в голову.
– Сегодня в полночь улетаю.
– Мы можем встретиться?
– Я потому и звоню.
– Тогда через час на прежнем месте.
Гена быстро помылся в душе, переоделся; по дороге купил букет белых роз. Самые противоречивые чувства терзали его. Ему хотелось к ней, и одновременно было страшно, – страшно увидеть и опять расстаться. Страшно обрести надежду и вновь её потерять.
Когда подходил к заветной лавочке, Марьяна уже ждала его. Увидев – встала, пошла навстречу. Она была, как и прежде: стройна, изящна; её волосы не были длинными как когда-то, и короткая прическа открывала шею – от этого она казалась ещё красивее. Гена почувствовал, как к лицу прилила кровь и слегка закружилась от волнения голова. По её взволнованному лицу было заметно, что она тоже переживает эту встречу. Так они и стояли, глядя друг на друга. Совладав с собой, он вручил ей цветы.
– Ты мало изменился. – Произнесла она.
– А ты изменилась. Стала ещё красивей!
Она взглянула на него, улыбнулась.
– Извини, что перед тем, как уехать, не попрощалась… Потом жалела, да было уже поздно.
– Наверное, так лучше… Мне бы, например, на месте Антона было бы не совсем приятно, что моя молодая жена прощается со своим бывшим возлюбленным.
– Да ты, оказывается, собственник! – засмеялась она. – Не замечала за тобой такого прежде.
– Порокам, чтобы проявится, нужно время, – с улыбкой сказал он.
Они опять замолчали, понимая, что вступительная часть их встречи закончилась.
– Давай присядем, – предложила она.
Они сели на скамейку. Марьяна положила букет себе на колени.
– Гена, можно я задам тебе один вопрос?..
– Конечно, можно.
– Скажи: ты счастлив?
– Настолько, насколько это возможно.
– Ты что-то не договариваешь.
– Я часто вспоминаю о тебе…
– Я тоже о тебе часто вспоминаю… Хотя и старалась забыть обо всём, что между нами было. Но безуспешно. Боже, какая я тогда была дура!.. Гена, почему всё так случилось?! Ведь всё зависело только от нас!.. Если бы мы захотели, то могли быть вместе, могли быть счастливы!
Она заплакала. Гена сидел и, казалось, сосредоточенно рассматривал носки своих ботинок.
– Марьяна, ты ни в чём не виновата, – наконец сказал он не своим, осевшим голосом. – Если в этом и есть чья-то вина, то только моя. У меня было достаточно времени подумать обо всём, что произошло, и я часто ловлю себя на мысли, что если б было возможно вернуть всё назад, то, наверное, поступил бы иначе. Ну, а сейчас мне остается только одно: жалеть о том, что случилось, и мириться со всем, что есть. Хотя, если честно, это удается с трудом… 
Она подняла на него мокрые от слёз глаза.
– Прости Гена, что не смогла быть настойчивой, хотя это было в моих силах… Просто, у меня появился другой, более лёгкий выбор, и я его сделала. Подумала, что так будет лучше для нас обоих, но ошиблась. Если бы и я… если бы я тоже могла вернуть всё назад!… 
– У тебя проблемы с Антоном?
– Нет. Он хороший, любящий муж. У нас прелестная дочурка… Внешне у меня всё благополучно и я ничего не хочу менять в своей жизни. Вот, только эти воспоминания… Я очень нуждалась в этой встрече.
– Я тоже.
– У тебя кто-то есть?..
– Нет.
– Гена, если у тебя появится девушка – верь, что женщины ещё по-прежнему способны любить! И по-настоящему счастливы мы можем быть только с теми, кто нуждается в нас и любит…
Она грустно улыбнулась. Он взял её за руку.
– Марьяна, я желаю тебе счастья.
– Я тебе тоже… 
Так же, как и прежде, шумел листьями каштан. Так же жил город своей суетой, время словно повернулось вспять. Но им пора было прощаться, и они знали это. Марьяна поднесла букет к лицу.
– Белые розы… Для меня теперь они навсегда останутся символом расставания…
Он, как и прежде, проводил её до дверей подъезда. Оба понимали, что сейчас, когда они попрощаются, порвется та нить, которая ещё хоть как-то связывала их воспоминаниями, какими-то надеждами, поэтому расставаться было больно. Потому что это расставание – было расставанием навсегда…

Лишь только после того как прошло некоторое время Гена понял, насколько он нуждался в этой встрече с Марьяной, и что всегда искал знакомые черты её лица, характера, манеры поведения во всех знакомых ему девушках. И странно, после встречи с ней, казалось бы, чувства должны были полыхнуть с новой силой. Но в душе всё как-то обмякло, успокоилось, и прошлое теперь больше уже не владело им так сильно как это было прежде. Между тем, его отношения с Аней становились всё ближе. После вечерних молодежных собраний он не раз провожал её до дома. И как-то, когда она прощаясь протянула ему руку, он помимо воли задержал её в своей чуть дольше, чем если бы это было просто расставание. Аня смутилась, но руки не отдернула. Он отпустил руку, она улыбнулась и заспешила по тропинке к калитке своего дома.
От Аниного дома можно было пройти берегом озера и сразу же выйти на соседнюю с его домом улицу, намного сократив этим путь. Гена шёл вдоль берега озера и улыбался, и если бы кто спросил его о причине хорошего настроения, то вряд ли бы смог объяснить это. Хотя сам, конечно же, прекрасно понимал, что причина этому – сероглазая девушка по имени, Аня. И хотел он этого или нет, но должен был себе признаться, что день ото дня – она становиться всё ближе и ближе его сердцу. Он не грезил о ней по ночам. Не носил на руках в своих мечтах. И не строил в воображении каких-то идеалистических сцен. Аня пришла в его жизнь реально и вполне ощутимо, как приходит весна после долгой затянувшейся зимы...

И вновь сомнения, сомнения и сомнения. Иногда трудно распознать где сомнения, а где малодушие. Да и само их различие зачастую трудно объяснить, как и то, что из них, что порождает: сомнения – малодушие или же наоборот, малодушие – сомнения. Одно только наличие неизлечимой болезни рано или поздно начинает угнетать человека осознанием своей ущербности. И, чтобы противостоять этому, нужна сильная воля и верные друзья, – не сочувствие только, которое сродни жалости, ибо жалость чувство низкое. Не нужно было быть особо искушенным в делах сердечных, чтобы не заметить, что происходит с Геной. Есть в народе такая пословица, где говорится, что друзья познаются в беде. А вернее, надо было бы сказать, что настоящие друзья видят беду заранее. Вока знал Аню ещё с воскресной школы, и не раз бывал у них дома. Поэтому его приход её не удивил. Аня взяла букет фиалок, которые он принес, поставила в вазу, пригласила к столу. И после чашки кофе вопросительно взглянула на него, смутно догадываясь о причине визита. Воку так и подмывало объяснить своё появление тем, что давно не бывал у неё в гостях и, попрощавшись, уйти. Но Аню было не так-то просто провести и, глядя ему в глаза, она спокойно спросила:
– Ну а теперь, Володя, давай выкладывай: с чем пожаловал? Ведь не от того же ты пришел, что соскучился, правда?
Ретироваться было поздно. И, призвав на помощь всё свое мужество, он сказал:
– Не удивляйся, Аня, но я пришёл поговорить с тобой о Гене.
Аня молчала, ожидая, что он продолжит говорить.
 – Аня, мы уже не дети. – Продолжил Вока, – и я вижу, что между вами завязываются не простые отношения. – Она хотела что-то сказать, но Вока жестом руки остановил её. – Аня, я ни в коей мере не хочу опекать или же как-то иначе вмешиваться в вашу жизнь! Но если у тебя нет к Гене ничего серьезного и ты просто не хочешь оттолкнуть его, чтобы не обидеть, то было бы правильно в самом начале не давать никакой надежды на что-то серьёзное в будущем… Поверь, я это говорю не от праздности или из-за чего ещё. Ведь ты, наверняка, знаешь, что Гена болен. И, возможно, что неизлечимо. Ты должна понимать, что…
Аня была явно не готова к такому повороту в их разговоре, но, когда Вока начал говорить о болезни Гены, она перебила его:
– Извини Володя! но в своих отношениях с Геной, думаю, мы сможем разобраться сами. – У неё дрогнули ресницы. – Я знаю, что он болен. Знаю также, что с этим живут...
Вока сожалел, что вообще начал этот разговор. Но недосказать всего, чего хотел, он уже не мог. Он подвинул пустую чашку на середину стола, взглянул на Аню.
– Однажды он тебе об этом скажет сам, и тогда ты должна будешь принять решение – или, или. И как же ты поступишь? Скажешь, мол, ничего страшного и что болезнь дружеским отношениям не помеха, и таким образом дашь понять, что на что-то более серьёзное он может и не рассчитывать, и этим ещё более усугубишь его состояние? Думаю, что лучше тебе этот выбор сделать сейчас, пока ещё есть время.
Казалось, что Аня внимательно рассматривает фиалки.
– Это очень хорошо, что ты пришел, Володя. – Оторвала она взгляд от цветов. – И я рада за Гену, что у него есть такой друг, как ты. Но для себя, Володя, я уже всё решила…
Вока вскоре ушел, а в окне Аниной комнаты до поздней ночи горел свет. Утром ей сразу же вспомнился разговор с Вокой. Вчера вечером он произвел на неё гнетущее впечатление. Сейчас же на душе было светло и радостно. Да, конечно же, она приняла решение!..

Осенью, когда в красно-бордовое оделись клёны, и золотом покрылись каштаны, и небо стало по-особому, пронзительно синим. И в воздухе, прогретом дневным солнцем, носилась липкая паутина, а прохладные вечера тревожащей грустью касались самых потаённых струн души, в один из субботних дней – из дверей дворца бракосочетаний, в окружении родственников и друзей, вышли Гена и Аня. Сразу же за ними, в перевязях дружка и подружки, шли Вока и Вика. Только что женщина в строгом костюме – работник дворца бракосочетаний – торжественно объявила Гену и Аню мужем и женой, и они под звуки свадебного марша принимали поздравления. Гена – непринужден и общителен, лишь чуть бледное лицо выдаёт волнение. Глаза же Ани сияли счастьем. В последние перед свадьбой дни Гена жил словно в призрачном сне. Ему казалось, что всё происходящее происходит не с ним, а с кем-то другим, по настоящему счастливым и влюблённым. Он боялся проснуться и потерять это пьянящее чувство любви и восторга. Все хлопоты, сопряженные со свадьбой, взяли на себя Михаил Иванович и Людмила Александровна. Профком выделил Гене комнату в семейном общежитии, хотя они, никого не притесняя, могли свободно жить у Гениных родственников или же у Ани. Но будущие молодожёны решили жить отдельно, что, конечно же, не могло не огорчить Михаила Ивановича. Но его радость за Гену была столь велика, что он был согласен и на это, хотя слегка пожурил его – не без того.
– Эх, Генка! Думал, заживем дружненько, на дачу вместе, на рыбалку там… А ты вона, что – не успел жениться, а уже отделяешься! – Хмурился он.
– Да мы в гости приходить будем, надоедим вам ещё! – Улыбался Гена.
– Ну-ну, поживем, увидим! – Гладил свои пышные усы Михаил Иванович.
Аня же была согласна с Геной, что жить нужно начинать своим домом. Впрочем, казалось, что она была согласна со всем, что он думает, говорит и делает. Что, в общем-то, не удивительно, особенно в это первое время, когда отношения ещё столь легки и фееричны. Это отражалось и на их взаимопонимании. Будучи людьми достаточно разными по характеру и внутренней энергетике, они были как одно целое в своих мечтаниях и планах и, глядя на них, можно было лишь только умиляться.

Свадьбу гуляли в арендованном на вечер кафе. Гуляли весело, мирно – спиртное на евангельских свадьбах не употребляют. Но атмосфера в кафе была праздничная, торжественная. Хотя отсутствием хмельного были довольны не все…
– Эх! На Генкиной-то свадьбе, и стопку не выпить! – сокрушался Михаил Иванович. И, под укоризненным взглядом Людмилы Александровны, принимался вяло ковырять вилкой салат, время от времени тяжко вздыхая и покачивая головой. За два дня до свадьбы приехали родители Гены. Отец поздравил, подарил магнитофон и, не имея времени, так как в колхозе ещё продолжалась уборочная, уехал. Мать сидела рядом с Людмилой Александровной; на свою невестку и сына взирала с нескрываемой любовью. За последние годы она заметно пополнела, но оставалась по-прежнему статной, гордо держала голову на высокой красивой шее. Нарядное платье, купленное ею специально для свадьбы, необыкновенно шло ей. Гена, глядя на неё, улыбался.
– Смотри, как мама на нас смотрит, – прошептал он Ане на ухо.
– Она у тебя писаная красавица! – так же тихо ответила она.
– После тебя – самая, самая красивая, – шепнул ей Гена вновь.
Аня чуть сжала его руку под столом и улыбнулась.

Регистрация в ЗАГСе, в евангельских церквях – это всего лишь регистрация, дань закону, – жених и невеста становятся мужем и женой только по благословении пастора. Вока, на «Ладе» Михаила Ивановича, привез пастора к середине свадебного вечера, когда шум и торжественность уже несколько поутихли. Используя небольшую сцену кафе как амвон, пастор пригласил на неё жениха и невесту.
– Геннадий! – Обратился он к жениху, – по доброй ли воле и любви ты берёшь в жёны Анну?
– Да! – выдохнул Гена.
– Анна! – обратился пастор к невесте, – по доброй ли воле и по любви ты выходишь замуж за Геннадия?
– Да… – тихо, почти прошептала, Аня.
Пастор возложил руки им на головы и громко произнёс:
– Властью, данной мне Богом, отныне объявляю вас мужем и женой!
Он помолился молитвой благословения и помолившись, обернулся к залу и воздев руки, объявил:
– Брак по воле Божией между мужем Геннадием и женою Анною скреплён Господом! Да пребудет мир, счастье и согласие в их доме!
И почти тут же грянула песня:   
– Радуйтесь, братья, сёстры, ликуйте, хоры, воспойте! Ныне пред нами, ныне пред нами – мир и согласье! Мир и согласье здесь сочетались. Мир и согласье! Радуйтесь, братья, сёстры, ликуйте, хоры, воспойте! Боже великий, здесь дети Твои; дай же им счастье. Многие лета, многие лета! Дай Твоё счастье, многие лета. Многие лета!...
Пели все присутствующие. Пели стоя, пели слаженно, красиво. Людмила Александровна и мать Гены, не зная слов, заворожено слушали. Михаил Иванович вытянулся во фрунт, словно чествуя подъем флага на корабле. Сердце Гены наполнял восторг. Он взглянул на Аню – её глаза полыхали радостью. Он с трудом осознавал, что отныне они – муж и жена.
На той же «Ладе» Вока чуть раньше, чем закончился свадебный вечер, отвез Гену и Аню к рабочему общежитию.
– Допобаченья! – попрощался он на малоросский лад, когда высадил их у подъезда.
– Допобаченья! – весело попрощались с ним Аня и Гена.
Вока тронул машину с места. И «Лада», скрипнув шинами и засветив тормозные огни, скрылась за поворотом. 

Гена проснулся раньше и, любуясь, смотрел на Аню. Она ещё спала. Глаза, прикрытые веками, казались огромными. Волосы в милом волнующем беспорядке. Чуть курносый носик и слегка припухшие ото сна губы. На шее, под тронутой лёгким загаром кожей, нежной и бархатистой, пульсировала голубая жилка. В ушке, в небольшой золотой серёжке, переливалась капелька изумруда.
– О, Боже! За что мне такое счастье! – прошептал он.
Луч солнца упал на подушку, коснулся изумруда серёжки и вспыхнул маленьким зелёным огоньком. Скользнув, коснулся её век. Ресницы затрепетали. Аня открыла… Нет, распахнула глаза. Они были свежи, словно она не спала. Он прикоснулся её губ лёгким поцелуем…

Что может быть лучше и прекрасней, чем всегда быть рядом со своей возлюбленной? Вместе делить радости и преодолевать трудности, в каждом дне воспринимать её как дар судьбы и растворятся во взгляде её сияющих счастьем глаз. Восхищаться ею! Понимать с полуслова, взгляда, даже незначительного жеста. Вместе с ней ложиться и вместе просыпаться. Дарить ей нежность, ласки, любовь. Время для Гены и Ани летело незаметно.

Как-то на работе, в обеденный перерыв, к Гене подошел Михаил Иванович и пригласил их на выходные в гости. После чаепития с традиционно вкуснейшими пирожками завязался разговор. Михаил Иванович поинтересовался о делах, о планах на будущеё. Потом вдруг спросил о жилье – довольны ли, мол.
– Да ничего, жить можно, – улыбнулся Гена.
Михаил Иванович многозначительно посмотрел на Людмилу Александровну.
– Довольны, значит… А к нам перебраться не желаете?
– Да нет, мы уже привыкли. Да и вас притеснять не хочется.
Гене было не совсем приятно в который уже раз объясняться на эту тему.
– Правильно ты, Генка, мыслишь, – впервые поддержал его в этом Михаил Иванович. – У семьи свой угол должен быть! Чтоб, как говориться, где что положил, там чтоб и взял...
Гена взглянул на него с удивлением.
– Тут ведь вот дело-то какое… – продолжил Михаил Иванович, вновь взглянув на жену. – Родители Людмилы нас к себе приглашают, старенькие они уже. Уход за ними, как говориться, нужен… Ну, а кто, как не мы, за ними на старости-то лет приглядит? Людмила-то у них – единственная дочь. Да и сами мы не молодые уже, стаж-то я пенсионный давно выработал, пенсию вот оформляю… А к старости, Гена, оно к земле тянет. А там сад, огород, да и до моря рукой подать. Что нам, старикам, ещё надо? Вот и решили мы с Людмилой, что к весне и переедем. Ну, а квартиру вам оставим. Вы-то как, не против?..
Гена растеряно взглянул на Аню.
– Ты как, Аня? 
Она улыбнулась.
– Я как ты.
– Вот, только, как-то неловко это… – Недоумённо развел руками Гена.
– Неловко, Гена, как говориться, на потолке спать – одеяло падает, – пошутил Михаил Иванович и, уловив укоризненный взгляд жены, как всегда невозмутимо продолжил: – Оставь это, Генка! Кто, как не вы, жить здесь должны? Машину мы тоже вам оставляем – у родителей Людмилы «Москвич». Отцу, как ветерану войны, выделили, так он почти что новый ещё. На нас они его переписали… Ну, а две-то машины нам, как говориться, ни к чему.

Прошел год. Гена и Аня жили ожиданием того, что наполняет глаза женщины радостью, а мужчине дает ещё большее чувство ответственности за семью – они ждали ребёнка. Но шло время. Аня не беременела. И после многочисленных обследований врач-гинеколог, уже пожилая женщина, сказала Ане, что она не сможет иметь детей… Врач устало прикрыла глаза, даже не пытаясь успокоить её. Зная, что означает подобное врачебное заключение для молодой женщины.
Гена ждал Аню в коридоре и догадался обо всём без слов. Он обнял жену, прикоснулся лицом к её лицу, мокрому от слез…
Прошел ещё год, и как-то за ужином Гена спросил Аню: не будет ли она против, если они заведут собаку.
– Ну, скажем, щенка немецкой овчарки, – уточнил он.
– Я не против, даже очень за, – улыбнулась Аня.
В этот раз в улыбке Ани не было грусти, которая, казалось не оставляла её всё это последнее время.
Вот так в доме Гены и Ани появилась маленькая очаровашка Джесси…

Часть четвертая

Что нужно собаке? Тёплый угол, немного еды и знать, что она любима. И было ли на свете существо, более счастливое, чем Джесси? И если бы кто-то спросил её, и она смогла ответить, то, наверное, сказала бы, что счастливее чем она – на свете собаки нет. Потому что всё, что нужно для счастья, она имела в избытке.

Однажды в квартиру позвонили. В квартиру звонили часто – людьми Гена и Аня были общительными, и друзей у них было немало; но этот звонок отличался от других – это было несколько коротких звонков, от которых отдавало тревогой. Джесси соскочила с коврика, на котором мирно дремала после сытного ужина и, выбежав в прихожую, несколько раз предупредительно гавкнула, что она делала крайне редко. Дверь открыл хозяин и в квартиру вошёл незнакомый Джесси человек. Хозяин о чем-то поговорил с ним. Разговор был нейтральный. То есть не дружелюбный, какой он обычно бывает с теми, кого Джесси знала, но и не враждебный. И значит, хозяину ничего не угрожало. За этим она, насторожив уши, наблюдала очень внимательно. Затем незнакомец протянул хозяину какую-то бумажку и, сказав на прощание те же слова, которые обычно говорят все, когда прощаются, ушёл.
Незнакомец был почтальоном, а бумажка – телеграммой, в которой отец Гены сообщал, что мать больна и просит Гену и Аню приехать. Утром Джесси распознала суету, которая обычно предшествует поездке, и бегала из комнаты в комнату, заглядывая в глаза хозяевам, пытаясь определить: возьмут они её с собой или нет. Её не взяли. Из квартиры вначале вышла Аня, а следом и хозяин.
– Не скучай, Джесси, будь умницей! – сказал он, погладив её на прощание.
Джесси вильнула хвостом, ещё раз умильно взглянув на хозяина – не передумает ли. Но хозяин взял с пола большую дорожную сумку и вышел. Щёлкнул замок. Джесси, ещё немного постояла в прихожей и обречённо вздохнув, поплелась в комнату и улеглась на своем коврике. Такое случалось и раньше, что Гена и Аня уезжали, оставив её дома одну.
Ближе к вечеру на площадке послышались шаги и звук вставляемого в замок ключа. Шаги были не хозяина и не Анины, но и эти шаги Джесси тоже знала хорошо. Это был Вока – после хозяина и Ани третий по значимости для неё человек. Джесси опрометью бросилась в прихожую. И Вока, открыв дверь, прямо перед собой увидел собаку друга, которая, чуть склонив набок голову, вопросительно смотрела на него. Он ласково потрепал её за ухо и прошёл на кухню. Джесси – за ним. Вока достал из холодильника кастрюлю, в которой для Джесси варили кашу с кусочками мяса или сала, поставил кастрюлю на плиту, разогрел и, когда аппетитный запах поплыл по кухне, наложил каши в собачью миску, дал остыть и поставил миску в привычное для Джесси место – под окно, недалеко от холодильника. Джесси понюхала содержимое миски и с достоинством, не торопясь, принялась есть. Поела, облизнулась и вопросительно посмотрела на Воку. И, когда он сказал «Гулять!», послушно принесла поводок. Вернувшись с прогулки, Джесси с удовольствием доела оставшуюся в миске кашу и, заметив, что Вока собрался уходить, проводила его до двери. И проявляя радушие, вежливо помахала на прощание хвостом.
Ночью Джесси обошла все комнаты. Дом, когда в нём не было хозяев, всегда казался ей пустым и неуютным. Она толкнула лапой дверь спальни и, протиснувшись в образовавшуюся щель, прошла к кровати, полежала, свернувшись, на прикроватном коврике, чуточку вздремнула, но топот чьих-то ног на площадке тревожно вскинул её голову. Джесси выбежала в прихожую, внимательно прислушалась, но никто не остановился у дверей квартиры. Она легла в прихожей мордой к двери, время от времени, не меняя положения головы, поднимая взгляд на тусклый светлячок дверного глазка. Ближе к утру она вновь обошла все комнаты, и лишь с рассветом задремала на своем коврике.
Утром, когда солнце взошло достаточно высоко и Джесси, поскуливая, бегала по комнатам, потому что ей уже давно было пора во двор, она услышала шаги у двери и затем – звук открываемого замка. Прибежав в прихожую и глядя на дверь, она замерла. Дверь открылась, и вошёл соседский паренек Женька. Не дожидаясь, пока он скажет привычное для неё «Гулять», она шмыгнула мимо него в открытую дверь, – терпение её уже было на пределе. Толкнув лапами, открыла дверь подъезда и стремглав бросилась на пустырь. Вскоре она вернулась. Женька поджидал её у подъезда с поводком в руках. Гулять Джесси совершенно не хотелось, и она хотела проскользнуть мимо него в подъезд, – тем более что никакой важности Женька для неё как личность не представлял: так, чисто соседское уважение. Но какой же подросток упустит случай пройтись по улице с чистокровной дрессированной овчаркой? И Женька не был исключением. Он защелкнул на ошейнике поводок, и заправски скомандовал:
– К ноге!
Делать Джесси было нечего. И она, как воспитанная, уважающая себя и своих ближних собака, пошла рядом с ним по тротуару. Потом они сели в автобус, и через какое-то время вышли в незнакомой для Джесси местности, затем подошли к высокому дому, с виду очень похожему на дом, в котором жила сама Джесси. У подъезда, возле скамейки, Женька отцепил поводок, скомандовал «Сидеть!» и, убедившись, что Джесси послушно выполнила команду, скрылся за подъездной дверью. Джесси послушно сидела возле скамейки, и вдруг словно наяву ей представилось, как к дому, в котором она живет, выруливая из-за поворота, подъезжает белый автомобиль, и из него выходят хозяин и Аня. Она, жалобно поскуливая, стала переминать передними лапами и через минуту, проигнорировав Женькину команду, уже бежала вдоль улицы; как ей казалось – в направлении своего дома.
Женька на лифте поднялся на девятый этаж, зашёл в квартиру друга, и они вместе вышли на балкон. Он хотел похвастаться собакой, которую ему доверили, и которая сейчас послушно дожидается его, потому что он, Женька, сказал ей «Сидеть». Но Джесси возле лавочки не было… Женька стремглав выскочил из квартиры, спустился на лифте вниз, обежал вокруг дома, но – тщетно. Джесси не было нигде. Он ещё долго искал её по городу, но, так и не найдя, чуть не плача вернулся домой. Вечером он дождался Воку и со слезами на глазах рассказал, что произошло. Вока решил остаться в квартире, будучи уверен, что собака найдет дорогу домой и вернется сама.
– Не хнычь! Если до утра не вернется, поедем в тот район, где она потерялась, – отправил он Женьку домой.

Джесси, посматривая по сторонам, трусила вдоль улицы. Кругом всё было для неё незнакомым, а значит – и небезопасным. И через некоторое время она уже неслась, преодолевая улицу за улицей, поворот за поворотом. Утомившись, вновь переходила на бег трусцой. Целый день Джесси бегала по городу, заглядывая в лица прохожих и обнюхивая места, где собаки обычно оставляют свои метки. Но тщетно: кругом всё было чужим – и запахи, и люди. Перебегая наметом улицу, она чуть не угодила под машину. Водитель успел затормозить, но машина юзом всё равно задела её бок. И, обезумев от боли и визга тормозов, превозмогая боль, она бросилась бежать и вскоре оказалась на городской окраине у небольшой речушки. Уже наступал вечер. Изнеможенная, она легла в высокую, начинающую желтеть траву, и заснула. Проснулась ночью. Было холодно, сильно болел бок, и очень хотелось есть. Джесси никогда не приходилось добывать пищу самой, но она знала, что возле домов стоят большие железные баки, и порой от них вполне съедобно пахнет. Не раз она порывалась исследовать содержимое баков. Но тут же слышалось хозяйское «Нельзя!» и следом «Фу!», что означало не просто запрет, но и то, что поступок этот низок и неприличен до крайности. Но голод не тётка, и в этой ситуации оказался сильнее «Нельзя» и даже «Фу». И, вполне осознавая глубину своего падения, тихонько поскуливая от боли, она поплелась к близлежащим домам. В первых двух ящиках не нашлось ничего съедобного – наверное, там уже побывали её бездомные собратья. Из третьего она наконец-то вытянула большой чёрный пакет, выпотрошила его и нашла то, что ей было нужно. И хотя содержимое пакета нельзя было определить на предмет, что это, но по вкусу и запаху оно оказалось вполне съедобным. Расправившись с тем что было в пакете, Джесси ещё раз обнюхала ящик, но это уже так, больше из любопытства. А вместе с тем, как ушёл голод, она перестала мерзнуть, да и бок стал болеть куда меньше. Вместе с сытостью пришла и уверенность. И вот по ночному городу бежала уже не заполошная и перепуганная, а спокойная, знающая себе цену собака. Джесси бежала и представляла свой дом, который в её образе всегда был неразрывно связан с Геной и Аней. Ей представлялось, как она оттянет лапой на себя подъездную дверь, протиснется в образовавшуюся щель, одним махом преодолеет ступени, подбежит к квартире и станет царапаться в дверь – ведь именно так она всегда давала о себе знать, когда её порой отпускали на пустырь одну. Дверь откроется, и она увидит хозяина.
– Джесси, умница ты наша, вернулась! – весело скажет он, склонившись над нею и поглаживая по голове. А она, повизгивая от восторга, будет стараться лизнуть его в лицо. И ей будет очень весело и радостно. Вот, только бы найти свой дом…

Уже стало рассветать и из-за дальних домов показались лучи восходящего солнца, когда она почуяла слабый, едва уловимый знакомый запах. Она побежала в направлении этого запаха. Он становился гуще, насыщенней и теперь она уже не боялась потерять его. А вот и место, где она не раз дожидалась хозяина! И знакомое здание, и дверь, в которую он входил, а она охраняла оставленную им сумку… Обнюхивая землю, Джесси сделала круг, и вот уже другой знакомый запах повел её в сторону автобусной остановки.
Было раннее утро. К остановке подъехал первый автобус, его двери отомкнулись, и за секунду до того, как створки дверей должны были сомкнуться, Джесси заскочила в заднюю дверь и устроилась на площадке. Ведь когда она была с хозяином, они всегда заходили в автобус в эту дверь, и всегда ехали на этом месте. Водитель заметил Джесси, но, отметив ошейник, её ухоженный вид и то, как уверенно она себя ведёт, решил, что, скорее всего, эта собака знает, что делает, и никак не отреагировал на её появление в салоне. Автобус останавливался, двери открывались, заходили и выходили люди. Джесси оставалась на своём месте, лишь тревожно всматриваясь в открытые двери. Ей повезло, она заскочила на нужный ей маршрут. И во время очередной остановки, когда двери открылись, она, радостно взвизгнув, выскочила из автобуса. Это место ей было знакомо! Она помчалась вдоль улицы… Поворот, переулок, а вот и стоянка для автомобилей, которая видна из окна её дома! Джесси оттянула дверь подъезда лапой, просунула в образовавшуюся щель морду, следом протиснулась вся. Один мах – и она у своей двери. Вока уже собирался позвонить на работу, попросить отгул и идти за Женькой, когда услышал, как Джесси, радостно поскуливая, царапается в дверь. «Привет, Джесси!» – мысленно поприветствовал он её и пошёл открывать дверь. Джесси, приветливо махнув ему хвостом тут же проскользнула в спальню. Спальня была пуста. Она метнулась в другую комнату – но ни Гены, ни Ани там тоже не было… И Джесси уныло вернулась к Воке. Вока, присев на корточки и поглаживая её, стал приговаривать:
– Ну, что же ты, Джесси, такая большая, а совсем бестолковая… Ну, вот скажи: где тебя носило, а?
Джесси понимала, что Вока её не ругает, а наоборот – говорит, что-то доброе. Да и за что её ругать? Никакой вины за собой она не чувствовала, наоборот – в её жизни всё было очень даже здорово. Вот, только жаль, что хозяев всё ещё нет дома…

Вику уже давно покинуло былое мятежное состояние и ей порой казалось, что всё пережитое ею, когда она находилась на пике душевного срыва, происходило не с ней. И порой ей было стыдно за сентиментальность своих чувств. Но это был её путь, её переживания и она не сожалела о них. С Геной у неё сохранились прекрасные отношения. Она ближе познакомилась с Аней и была искренне рада за него, что он женился на такой замечательной девушке. В этот год Вика оканчивала институт. По всем предметам у неё были отличные оценки, и она рассчитывала на красный диплом. И хотя каких-то определенных планов на свою будущую жизнь особо не строила, жизнь предлагала их сама. Ещё зимой Володя предложил ей стать его женой. И это не было ни для кого шокирующей неожиданностью. Их отношения развивались так, что это скорее следовало воспринимать как неизбежную закономерность. Любила ли она Воку? Да, несомненно. Любила тем больше, чем больше узнавала его. Но со свадьбой попросила повременить до лета, пока она не закончит институт. И не было в этом какого-то примитивного прагматизма. Она научилась не торопить время, ценила свои чувства к нему, дорожила своей к нему любовью. И не хотела разрываться первые месяцы супружеской жизни между ним и учебой. С улыбкой вспоминала она время своих духовных терзаний, когда пыталась постигнуть, в  какой  где же всё-таки церкви истина: в евангельской или же в православной, имея в этом некую схожесть с подростком, познающим окружающий его мир. Мир, который делается тем более сложным, чем более познаешь его; и в котором зачастую вступают в противоречие взгляды и воззрения, которые, казалось бы, никак не должны вступать во взаиморазрушающий конфликт, а лишь только дополнять друг друга. «Истина в сердце человека, если в нём живет Бог», – открылось ей однажды, и она с радостью восприняла это откровение, как если бы это сказал ей явившийся с неба сам Господь, – ибо в этом была мудрость и устроение для ума и души. И уже с желанием ходила на воскресные служения в евангельскую церковь вместе с Володей, не терзаясь в поисках различий между ней и церковью православной. Часто вспоминая слова, сказанные ей когда-то Геной, что учение любой христианской церкви в самой своей сущности всегда призывает к любви и взаимопониманию. «В главном – единство, во второстепенном – свобода, в основном – любовь», – как пример, привел он ей однажды высказывание Августина Блаженного – одного из первых епископов католической церкви. И пояснил, что главное для христианина, – это Христос, вера в его искупительную жертву на Голгофском кресте; второстепенное – некоторые взгляды на те, или иные грани веры, не отвергающие и не ставящие под сомнение главное, – Иисуса Христа и значение Его жертвы. «Любовь же, – объединяющая и взаимоскрепляющая сущность Неба, без которой ничто не ценно в глазах Бога», – сказал он ей. Конечно же, многое из того, что он говорил, она знала из воскресных проповедей пастора, но эти знания хранились в ней как невостребованный багаж, и часто в объяснении Гены они словно оживали, и тогда что-то начинало происходить в её мироощущении, да и сама жизнь становилась проще и понятней.
В начале лета она успешно сдала экзамены, получила красный диплом и возможность определиться с работой самостоятельно, а не ехать куда-то по распределению; а куда-то – это обычно село. Пусть с самого начала учебы в институте и видела себя только сельским учителем, но жизнь вносила свои коррективы.

Это был один из дней, которые девчонки с выпускного курса перед тем, как разъехаться навсегда, доживали в общежитии, когда к десяти утра к подъезду подкатила разукрашенная воздушными шарами и разноцветными лентами белая «Лада» в эскорте ещё двух, так же разукрашенных шарами и лентами легковых автомобилей. И, хотя свадебный кортеж ждали, его приезд вызвал переполох и суету. Замуж Вику отдавали не только девчонки из комнаты – Надя и Наташа, но и весь её курс. Поэтому вопрос относительно того, как будет проходить свадьба, решался непросто. С одной стороны: Вока и Вика были прихожанами евангельской церкви, и свадебный церемониал был строго прописан церковными традициями. С другой: ни родители Вики, ни её две сестренки, ни братишка, приехавшие на свадьбу, да и все те, с кем она училась на одном курсе, – кроме Нади с Наташей, с евангельской церковью ничего общего не имели. Возможно, что некоторые и считали себя православными христианами, да и то лишь по крещению в младенчестве. Ребята с Викиного курса знали Воку как нормального, не зашоренного религиозными взглядами парня, поэтому изначально некоторыми из них, имеющими репутацию самых бесшабашных, предлагался и вовсе креативный вариант: после регистрации всей компанией рвануть на природу, накупив вскладчину шампанского и водки. И, конечно же, против этого выступили девчата, молодежь общины, да и другие, более менее здравомыслящие ребята из студенчества, которым был ближе классический вариант свадьбы, – за него-то они и ратовали. Пастор же соглашался благословить брак Воки и Вики лишь при соблюдении всех церковных традиций. И так как единого мнения не было, а было сразу несколько, то решение как же все-таки пройдет свадебная церемония превращалось в трудную задачу. В конце концов, пастор пошёл на некий компромисс. После регистрации студенчество и все другие разделяющие их воззрения могли отметить это событие по своему усмотрению. Вечером же, в кафе, – которое церковь, не имея своего зала для торжеств, постоянно арендовала для таких случаев, на свадебный вечер соберётся церковная община и все желающие; требование к последним было лишь одно – быть трезвыми. Таким образом, проблема, к удовлетворению всех сторон, была благополучно разрешена.

Девчата в общежитии к приезду жениха подготовились основательно, и игра шла по их жесткому сценарию. И лишь только Вока в сопровождении Гены и Ани, на которых были свидетельские перевязи, а также двух своих братьев и нарядной Катюшки поднялись по ступеням к дверям общежития, как их остановила весёлая толпа девушек в вычурно ярких одеждах – это были первые торговцы.
– Здравствуйте, гости дорогие да удалые! И зачем же вы к нам пожаловали? – Выступила вперед бойкая девушка небольшого роста.
– Да мы-то за невестой, – улыбался Вока.
– У нас не невеста, а царица, да такая мастерица! Мы невестой дорожим, просто так не отдадим. Нужен выкуп нам такой, что не выразить ценой, – весело зачастила девушка, блистая в улыбке ровными белоснежными зубами.
– И какой же с нас, красавица, выкуп? – вмешался в торг Гена.
– Три бутылки лимонада, да две плитки шоколада! – Задорно, с лукавинкой блеснули её глаза.
– Никаких проблем! – Гена из большой сумки, с которой стоял один из братьев Воки, достал и выставил у её ног дюжину бутылок с лимонадом, затем протянул девушке несколько плиток шоколада.
– Ой, какой щедрый дружка у жениха! – воскликнула девушка, повернувшись к остальным и показывая шоколад. – А теперь, дорогой жених! – Повернулась она к Воке. – Чтоб невеста у окна не соскучилась одна, должен громко крикнуть ей, о любви своей.
– Вика!!. Я люблю тебя!!! – сложив ладони рупором, в сторону открытого окна Викиной комнаты громко прокричал Вока.
В окне показалась Вика.
– Девчонки, ну пропустите уже! – с мольбой обратилась она к подружкам, но тем чувство жалости было неведомо, и к Воке подступила другая девушка.
– А сейчас, милый друг, никуда не денешься – и расскажешь откровенно, почему ты женишься, – проговорила она, держа перед собой поднос, на котором лежали три разноцветные карточки, одну из которых должен был выбрать жених. Вока выбрал нежно сиреневого цвета. «По расчёту» было написано на другой её стороне.
– Ой, как причина-то плоха! Не прогнать ли жениха? – Сурово нахмурила подкрашенные брови девушка.
Тут в торг вступила первая девушка и обращаясь к ней:
– Хоть причина и плоха, пожалеем жениха! – И, повернувшись к Воке, продолжила: – Коль желаешь подниматься ввысь, побогаче откупись!
Гена положил на поднос, на котором лежали карточки, и который всё ещё продолжала держать перед собой вторая девушка, пакет с конфетами.
– Ма-а-а-ло! – хором протянули толпившиеся у дверей девчата – подружки и однокурсницы Вики.
– Ещё коробку конфет! – Приподнял коробку над головой Гена и положил её на поднос.
– Ма-а-а-ло!! 
– Ещё пятьдесят рублей! – Положил он поверх коробки с конфетами две двадцатипятирублевые купюры.
– Хва-а-а-тит! – протянули подружки невесты. И по-девичьи звонко, бубенчиками, рассыпался их смех.
Жених и его свита прошли в вестибюль общежития, поднялись на второй этаж. У Викиной комнаты их встретило ещё несколько девушек. У одной из них в руках был поднос, на подносе три кружки.
– А теперь, любезный жених, покажи нам какая жизнь у вас будет. Вот тебе три кружки. В одной – вода с сахаром, во второй – с солью, в третьей – с уксусом, – проговорила она. – Выбирай!
Кружки были одинаковые. Вока взял ближнюю к нему, отпил – в кружке была сладкая вода. Девушка поняла это по выражению его лица. Она открыла настежь дверь. В комнате, у окна, лицом к двери стояла Вика в белоснежном свадебном наряде. Вока хотел было шагнуть к ней, но девушка сделала ему знак рукой оставаться на месте. А тем временем Вика уже сама шла к ним. Девушка передала поднос парню, стоящему рядом с ней, и с пафосом обратилась к жениху и его свите:
– Раздайся народ!
Девица-невеста идет!
Не сама она идет,
Девицу краса её несет,
По полу тесовому,
Ко дружке веселому! – И, повернувшись к Гене, уже другим, любезно-уважительным тоном:
– Здравствуй, дружка, господин!
Ты приехал не один,
С молодым князем!
И позволь нам, дружка, знать – как молодого князя звать?
Гена – театрально важно:
– Молодого князя звать Владимиром!
И уже обращаясь к Воке, девушка спросила:
– Владимир, а и впрямь тебе нужна Виктория-краса?
– Очень, нужна! – подтвердил Вока.
А девушка, продолжала:
– У дороги росла девичья краса
Не в лесу, не на болоте,
А прямо при дороге,
Ехали бояре, у нас торговали,
Да мы не продали;
Для тебя сберегли, а нам давали:
За каждый сучок – четвертачок!
За вершинку – полтинку!
За маковочку – рублёвочку!
А с вас хотим дороже взять.
Сберегли мы девицу для венца,
А тебе, Владимир, хранить её до жизни конца!
Тут уж сам Вока принялся раздавать окружившим его девчатам всё, что ещё оставалось в сумках. Торговавшаяся с ним девушка отошла в сторону, и Вока устремился к Вике, но не тут-то было: пока он раздавал конфеты, кто-то натянул в проходе шелковую ленту. И место торговавшейся девушки уже заняла её подружка. Её голос зазвучал вкрадчиво-нежно.
– Здравствуй молодец прекрасный!
Что ты хмур как день ненастный?
Где ты был и что нашёл?
И зачем ты к нам пришёл?
Мы помочь тебе, конечно, рады,
Но пройди-ка все преграды!
Ленту эту… – Она чуть отошла в сторону и указала рукой на ленту. – Не порвать, не перелезть, не перепрыгнуть ни железом к ней коснуться!
Как тебе невесты прикоснуться?
Поразмысли-ка герой,
Да блесни ума горой!
– Пережечь, пережечь её надо! – шептала на ухо Гене Катюшка.
А кто-то из ребят уже протягивал ему зажигалку. Гена передал её Воке. Вока щелкнул зажигалкой и поднёс слегка коптящий бензиновый огонёк к ленте. Та, ярко вспыхнув, перегорела и опала, оплавившись на перегоревших концах. Вход в комнату был свободен. Вика извинительно улыбалась. Воке же казалось, что всей этой церемонии не будет конца и края. И вот, все преграды позади, перед ним – его невеста. На Вике роскошное белоснежное платье, длинные до локтей белые перчатки, фата – тонкая, воздушная, кажется, выйди она на улицу, дунет лёгкий ветерок и сорвет её с прически, и взовьется она белым голубем ввысь под самые облака… Вока даже оробел, увидев перед собой свою красавицу невесту. Свадебный наряд придавал Вике торжественности, она показалась ему далекой и недоступной, словно звезда в небе в холодную зимнюю ночь. Впрочем, это длилось лишь мгновение, пока она не улыбнулась милой и такой родной ему улыбкой…

Все что происходило в ЗАГСе, у Вики осталось в памяти, как туманный сон. В зале её и Вокины родители, сестра Юля, – закончившая в этом году второй курс филфака и робко жмущаяся к ней Лерка, – самая младшая в семье, конфузливо взирающий по сторонам братишка Витька, улыбающаяся Надя, – сама добродетель и сдержанно царственная Наташа. Восхищенные взгляды Катюши, с которой они сдружились словно сёстры. Братья Воки – Никита и Павел, рослые и степенные, со своими нарядными женами. Великолепно смотрелись Гена в тёмно-сером костюме и Аня в кремового цвета платье, которое так ей шло. Вопросы регистратора – дородной женщины с большой золочёной брошью на лацкане костюма и её торжественно важный голос; роспись в журнале регистраций, обмен кольцами и свадебный марш Мендельсона; сердечное поздравление регистратора и пожелания счастливой жизни от родных и друзей. И вот – они уже сходят по ступеням ЗАГСа к свадебному кортежу. Казалось, что ещё совсем недавно по этим самым ступеням сходили Гена и Аня, а она и Вока, в белых перевязях свидетелей, шли за ними.

По традиции ещё покружили по городу. «Ладу» вел Гена, возле него, на пассажирском сиденье – Аня. На заднем сиденье – Вока и Вика, рядом с Викой – напросившаяся к ним в машину счастливая Катюшка. На двух других машинах гостей увезли в студенческую столовую где уже были накрыты столы. Поколесив по центральным улицам, выехали к реке, и Гена остановил автомобиль. Вока вышел и подал Вике руку. Она вышла из машины, ветерок взволновал её белоснежное лёгкое платье, затрепетал фатой. Вика, придерживая, коснулась её рукой. Они подошли к бордюру, от которого вниз к реке мостились серые бетонные плиты. К ним приблизились Гена, Аня и Катюша. День был ясный, солнечный, жарко светило солнце. И над городом уже нависла отдающая плавленым битумом духота. От реки же веяло приятной прохладой. Как всегда у кромки воды – множество рыбаков. Некоторые, обернувшись и прикрыв ладонями глаза от солнца, смотрят вверх – туда, где ярко белеет Викино платье.
Гена приобнял Воку и Вику сзади за плечи.
– Пусть ваша жизнь будет такой же полноводной и спокойной, как эта река, – пожелал он.
До этого как-то не было возможности поздравить их наедине. И в этом дне, пожалуй, это был единственный удобный случай. Вока и Вика повернулись к нему.
– Спасибо, Гена! – Обнял друга Вока.
– Спасибо! – Привстав на носочки, Вика поцеловала его в щеку.
– И чтобы счастье ваше было таким же ярким, как в этом дне – солнце! – пожелала Аня, обнимая и целуя их по очереди.
– И чтобы в вашей жизни не было туч, заслоняющих счастье, также как их нет сегодня на небе! – Не отстала в восточной витиеватости пожеланий от Гены и Ани Катюшка, также расцеловав молодоженов в обе щеки.

У студенческой столовой их уже ждали. И лишь только они вышли из автомобиля, как тотчас попали в окружение радостной толпы. Весёлый гомон, поздравления, шутки, пожелания… Вока увидел, как к ним подходят его отец и мать. В руках мать держала серебряный поднос с хлебом и солью. Он тронул Вику за локоть и, когда она взглянула на него, взглядом указал на приближающихся к ним родителей.
– Дорогие наши Владимир и Виктория, – натянуто-торжественно обратилась к ним Полина Алексеевна – мать Володи, но сбилась от волнения и взглянула на мужа.
Василий Семёнович утвердительно кивнул головой, мол, всё хорошо мать, говори дальше.
– Детки наши дорогие! – отбросив всякую торжественность, продолжила она. – Отведайте нашего родительского хлеба и соли, чтобы в вашей семье всегда были мир, согласие и достаток. – Было видно, что Полина Алексеевна вот-вот расплачется и только усилием воли держит себя в руках.
– Ну, что ты, мама? Все же хорошо! – Коснулся Вока плеча матери.
И, отщипнув от хлеба кусочек, обмакнул в соль и подал Вике. Вика съела хлеб, от волнения не почувствовав вкуса. Затем и она отщипнула от каравая кусочек, обмакнула его в соль и подала Воке. Пока они вкушали символы безбедной жизни, встречающие их встали по обе стороны дорожки, ведущей к дверям столовой и, взявшись за руки, подняли их так, что образовался тоннель, длиною чуть ли не до самых дверей. В конце этого тоннеля их встречали родители Вики. Мать Вики, – небольшого роста, карие, как и у Вики, глаза, на щеках ямочки, густые каштанового цвета волосы гладко зачесаны назад и схвачены широкой перламутровой заколкой, в руках матери – символ единения, бокал с красным виноградным соком. Вика приняла бокал из её рук и передала Воке – в знак того, что признает его главенство в семье. Вока отпил и передал бокал Вике, потом допил всё, что не выпила она, и протянул пустой бокал отцу Вики. Отец Вики, – роста выше среднего, поджарый, голубоглазый, нос с небольшой горбинкой, светло-русые волосы, серебрившиеся у висков сединой, – взял пустой бокал и с силой хрястнул его о дорожку, да так, что тот разлетелся в разные стороны мелкими стеклянными брызгами.
– На счастье, дети! – улыбался отец Вики.
Вока и Вика под аплодисменты прошли по осколкам в здание.

Немного растерянные сидели за столом Вока и Вика, ещё не совсем осознавая, что всё происходящее вокруг имеет к ним какое-то отношение. А вокруг них пир шел горой. Под свадебные тосты разливалось шампанское, в бокалах же Воки и Вики искрился не знаменитый хмельной напиток родом из французской провинции Шампань, а обыкновенный лимонад. Но вскоре дух молодежной свадьбы – радостный и разудалый – коснулся и их. Вока взглянул на Вику. Её щеки румянились счастьем. Он чуть сжал под столом её руку. Она повернула к нему голову. Сияющий взгляд. Очаровательная улыбка. Прелестный носик и обворожительная небольшая родинка над верхней губой, словно искусно нанесённая мушка. И если бы сейчас прокричали «горько!», он, отбросив ханжество евангельской церкви, запрещающее молодоженам целоваться до объявления их мужем и женой, слился бы с ней в столь желанном поцелуе. Он потупил и отвел чуть затуманенный, словно хмельной, взгляд. Вика понимающе улыбнулась и тоже легонько сжала его руку.
Родители Вики также пили за здоровье молодых лишь лимонад, хотя трезвенниками не были. Но уговор есть уговор, – кто хотел быть вечером на церковной свадьбе, не должен был даже пригубить хмельного. Поэтому они не стали дожидаться конца свадьбы и вместе с родителями и братьями Воки вскоре ушли к ним домой. Впрочем, это никак не повлияло на ход свадьбы – она только набирала обороты. Вскоре музыкальные колонки, которые принесли из студенческого клуба, ухнув, стали вколачивать в зал звуки ритмичной музыки, и на свободное от столов пространство стала выходить молодёжь для быстрого танца.
За полтора часа до начала свадебной церемонии в церкви Вока, Вика и Гена с Аней, позвав Катюшку с Юлей, которые быстро сдружились, и что-то постоянно щебетали друг дружке на ухо, прыская от смеха, покинули зал столовой. В «Ладу» свободно помещалось только пять человек, а так как их было шестеро, то решили, что на заднем сиденье поедут Гена, Аня, Катюша и Юля. Машину же поведет Вока, а на переднее пассажирское сядет Вика, чтобы не мялся её свадебный наряд. У Вокиного дома высадили Катюшку и Юлю, а сами проехали дальше, на квартиру Гены и Ани, решив провести оставшееся время у них. Аня с Геной принялись готовить на кухне кофе, а Вока и Вика в большой комнате устроились на диване. Оба чувствовали себя скованно. Вока хотел заговорить, но не знал, о чём. Вика сама повернулась к нему. Её лицо светилось счастьем, и в этот миг Вока вдруг понял… нет, скорее ощутил душой, что это – его жена, его вторая половина, часть его самого.
– Эй, молодожены! Кофе пить будем? – послышался с кухни голос Гены.
Вока не сразу смог ответить, он глядел на Вику счастливыми влюбленными глазами.
– Так будем или не будем? – Постучался в комнату Гена. – У нас в распоряжении времени не так-то уж и много…
– Будем, будем! – Тряхнул головой Вока, встал с дивана и подал руку Вике.
Они вышли на кухню. Аня уже разливала кофе. Гена взглянул на них и улыбнулся – их лица не могли скрыть бушующей внутри радости.

Церковная свадьба отличалась от студенческой. У Вики было ощущение, что из быстрой, бурлящей в водоворотах реки они попали в тихую мирную заводь. И что было ближе её душе – она не знала, хотя и была тронута особой душевностью, которой, казалось, было пропитано всё вокруг. Воку уже ничего не трогало, он был обременён второй свадьбой подряд, и ему уже давно хотелось остаться с Викой наедине. Наконец пастор пригласил их на сцену. И после обычных для этой церемонии вопросов и ответов благословил и объявил их мужем и женой. Потом, как обычно, церковью пелись положенные по этому событию псалмы. День, наверное, был слишком насыщен, и поэтому особого религиозного вдохновения по этому поводу ни Вока, ни Вика не испытали, хотя вполне понимали, что из всего, что произошло в этом дне, этот момент – самый важный.
Ещё за неделю до свадьбы, в одном из тихих районов города, Вока снял однокомнатную квартиру. Хотя и рассчитывал, что к свадьбе уже сдадут дом, строящийся автотранспортным предприятием по принципу жилищно-строительного кооператива, в который он сдал первый взнос на двухкомнатную квартиру. Но, как это зачастую бывает, сроки сдачи всё переносились и переносились. Но Вока всё-таки надеялся, что дом сдадут в ближайшее время, и жить на съемной квартире им с Викой придется недолго.
Когда всё закончилось, до места их временного пристанища молодых на автомобиле подвезли Гена и Аня. Они вышли из машины вместе с ними, попрощались и, отказавшись от предложения зайти в гости, сели обратно в автомобиль. Перед тем как тронуть «Ладу» с места, Гена помахал им рукой в открытое окно.
– Допобаченья!
Аня рассмеялась, Вока улыбался вслед удаляющейся машины. Вика вопросительно взглянула на него.
– Потом расскажу. – Вока обнял и прижал её к себе…

Прошло два года и самые худшие предположения Алексея Павловича стали сбываться. На лице Гены появилась характерная для его заболевания бледность. Аня и близкие ему люди замечали, что временами его взгляд стал задумчив, порою отрешен. Это были первые признаки прогрессирующей болезни… Вскоре он стал едва заметно прихрамывать: обострилась давняя травма колена. Курсы терапии помогали лишь ненадолго, и уже через пару недель симптомы болезни проявлялись вновь. И хотя количество лейкоцитов оставалось стабильным, но их было уже гораздо больше допустимого. Болезнь из диагностированной стадии перешла в одну из своих хронических форм. Начались осложнения, снизился иммунитет, и Гена стал часто болеть простудными заболеваниями. Заметно припухло колено, и теперь каждый шаг причинял острую боль, снять которую можно было лишь c помощью сильнодействующих обезболивающих препаратов. Вскоре ему пришлось оформить инвалидность. Теперь после завтрака он уже никуда не уезжал, а, проводив Аню на работу и выгуляв Джесси, занимался своими делами – обычно ремонтировал знакомым радиотехнику или резал по дереву. Резьба стала увлекать его всё больше и больше. Ему открылся новый для него мир, и он с головой окунулся в него. Мир этот увлекал, завораживал, отвлекал от боли и чёрных мыслей. На блошином рынке купил набор инструментов, необходимых, чтобы заниматься этим ремеслом. Он достаточно быстро овладел контурной резьбой, а вслед и скобчатой, где узор создается полукруглой стамеской сочетанием насечек. Вскоре овладел и более сложной – резьбой рельефной, где элементы не врезаны в фон, а наоборот: возвышаются над ним. Больше же всего, – его увлекла чёрнолаковая резьба, – когда заготовка сначала покрывается чёрной краской или лаком, высушивается, и по ней, из прорезанных узкой стамеской линий, создается узор в игре контрастов – белого и чёрного. При такой резьбе даже достаточно простые композиции превращались в удивительно-причудливые загадочные сюжеты. Наконец дошла очередь и до скульптурной резьбы – вершины этого искусства. Уже одно только название говорит само за себя, что это объемная и просматриваемая со всех сторон, работа. Несколько заготовок были Геной безнадёжно испорчены. В книге, купленной на том же блошином рынке, он прочитал, что скульптурная резьба включает в себя такую разновидность, как корнепластика; то есть композицию с использованием уже существующих природных форм. Когда в качестве заготовки употребляются корневые части и участки нижнего стволового утолщения дерева с наростами, уже изначально имеющими сходство с чем-либо. Это может быть что угодно: животное, растение, своеобразная мимика человеческого лица да и любой неодушевленный предмет. И, конечно же, для того, чтобы увидеть это подобие, умельцу необходимо иметь недюжинную творческую фантазию, дабы воочию представить контур предстоящего произведения только лишь на основе существующей заготовки и найти решение, как лучше, при помощи инструментов, воплотить своё видение в законченную форму. Нельзя сказать, что Гена совсем не знал об этом и раньше, но содержание и яркие иллюстрации книги вдохновили его. Он вспомнил, что на берег водохранилища, что в пятидесяти километрах от города, волны часто выбрасывают бревна, а то и целые стволы деревьев вместе с корнями – скорее всего, подмытые в верховьях реки, на которой это водохранилище и было построено. На следующий день, с самого раннего утра, его белая шестерка, завихряя за собой пыль, уже мчалась в направлении водохранилища. Вернулся он только к вечеру. В багажнике автомобиля, перегруженным до такой степени, что он даже не закрывался, лежали отпиленные ножовкой части стволов деревьев и корней, в которых Гена увидел нечто, что в дальнейшем должно было приобрести вид чего-то, пока известного только ему одному. Одна же, самая большая и сильно изогнутая заготовка, выпиленная из средней части объёмного дерева, лежала на заднем сиденье, занимая всю его длину от одной дверцы до другой. С месяц заготовки сушились на балконе в тенистой его части, чтобы не пересохли под прямыми солнечными лучами и не пошли глубокими трещинами. Затем Гена притупил к работе. И к концу первого дня затейливо изогнутый корень неожиданно превратился в белку с огромным пушистым хвостом, забавно держащую в передних лапках большую еловую шишку. Аня была в восторге, и Гена подарил белку ей. Следующая заготовка из корня, после двух дней работы, превратилась в фигурку запорожского казака в высокой остроконечной шапке заломленной на затылок, в широченных шароварах, застывшего в сложном па национального танца. Чурку с наростом он расколол надвое, так, что нарост остался на одной из половинок. День Гена трудился над ним стамеской, резаком и шлифовальной бумагой, после чего бесформенный, казалось бы, нарост, приобрел черты человеческого лица с круто изогнутой курительной трубкой во рту, не узнать в котором Сергея Есенина – любимого поэта Ани – было просто невозможно. Одна из заготовок приобрела вид человека одетого в длинную хламиду ниспадающую до самых ступней его ног, обутых в сандалии. В руках у него был длинный пастуший посох с большим изгибом вверху. И конечно же – это была всеми  узнаваемая фигура Иисуса Христа.
Самая же большая заготовка, которую Гена привез на заднем сиденье, по-прежнему оставалась на балконе. Несколько раз он заносил её в комнату, сидел в раздумье, и уносил обратно. Как-то среди ночи он, осторожно, чтобы не разбудить Аню, встал с постели и вышел на балкон. На небе гигантскими островами громоздились тяжёлые тучи, меж них, скрываясь и появляясь вновь, словно стремительно летел недавно народившийся месяц. На чистых от туч промоинах неба алмазной россыпью светились далёкие звезды. Ночь осязаемо касалась чувствований души. И Гене вдруг отчетливо представилась фигура девушки с устремившимся ввысь взглядом. Он посмотрел на темневшую в углу заготовку, некоторое время ещё стоял на балконе, словно пытаясь понять: вздор это, или всё-таки ответ неба на его искания последних дней. Наконец решил: будь, что будет, он сделает так, как ему это сейчас привиделось.
Он осторожно занёс заготовку в комнату, которая уже стала его мастерской. Проснувшаяся Джесси шмыгнула за ним и улеглась у двери. Ещё раз внимательно оглядев заготовку, Гена взялся за резак.
Утром, заметив, что Джесси насторожила уши и вскинула голову, почуяв шаги Ани, он поспешно накрыл заготовку покрывалом.
– Ты давно здесь? – спросила Аня, приоткрыв дверь.
Джесси, потягиваясь и помахивая хвостом, подошла к ней. Аня погладила её.
– Да нет, не очень, – соврал Гена, хотя прошло уже добрых четыре часа, как он колдовал над заготовкой.
Пока Гена выгуливал собаку, Аня подогрела для Джесси кашу и приготовила завтрак. Они все вместе позавтракали, затем Аня ушла на работу, а Гена пошел ещё раз прогулять Джесси. Гуляли они совсем недолго – Джесси заметила, что хозяин поглядывает на часы, а это верный признак, что он торопится и играть с ней не будет. Она ещё поносилась по пустырю, погонялась за какой-то птахой, выпорхнувшей из кустов почти перед самой её мордой и, размахивая хвостом из стороны в сторону подбежала к нему, словно говоря: «Нечего тут делать хозяин, скукотища полная… Пошли-ка лучше домой!». Дома Гена сразу же принялся за работу; он торопился, словно боясь потерять хрупкую нить своего видения. А Джесси, прикончив остатки каши, просунулась сначала мордой а затем и всем телом в комнату, улеглась на своем месте у двери, время от времени поднимая взгляд на хозяина. Наконец она широко зевнула, выставив на обозрение длинный алый язык и обнажив великолепные влажно поблескивающие клыки, положила морду на передние, вытянутые перед собой лапы и закрыла глаза. Хозяину было явно не до неё.
Гена трудился над заготовкой, только когда Ани не было дома, а, уходя из комнаты, накрывал незаконченную работу плотным покрывалом. Прошел месяц. И вот однажды, проводив Аню на работу и выгуляв Джесси, он ещё раз прошелся по уже почти готовой скульптуре шлифовальной бумагой, тщательно протёр её сухой тряпкой и покрыл лаком; через час нанес ещё один слой. Под лаком дерево заиграло своей структурной красотой, до этого скрытой и почти незаметной. Казалось, что фигура ожила и задышала. Проделав всё это Гена вышел из комнаты и закрыл её на ключ: чтобы Джесси не коснулась скульптуры до того, как лак высохнет, и не оставила на ней шерсть.
– Ты что-то покрасил? – спросила Аня, когда пришла с работы, уловив в квартире запах лака.
И хотя запах лака в квартире был уже привычен, но в этот раз он был во много раз сильнее.
– Да, Аня, покрасил. – И Гена, отомкнув, открыл дверь.
Посередине комнаты, на невысоком деревянном резном постаменте, возвышалась статуя девушки, молитвенно стоящей на коленях. Её руки были разведены в стороны в локтях и касались ладонями шеи, взгляд же – устремлен ввысь. Фигура была выполнена с идеальным соблюдением пропорций. Короткое облегающее платье, стройные ноги, точеный стан, безупречная грудь, красивая высокая шея, мягкий овал лица, короткие волнистые волосы, правильные, одухотворенные черты лица… Если кто-то хоть раз видел Аню, то в этой скульптуре он узнал бы её без труда.
– Гена, – почти прошептала Аня, – это что, я?!
– Ну, не знаю… Вроде бы как, немного и похожа, – скромничал Гена.
Аня опустилась перед скульптурой на колени и осторожно дотронулась до неё рукой.
– Гена, да это же просто чудо! – Она встала, подошла и обняла его.
Джесси, виляя хвостом, глядела на них снизу вверх. Она видела, что хозяева чему-то рады, вот только чему – не понимала, а запах лака, если честно, ей вообще не нравился … А Гена сделал столик размером с журнальный, установил на него скульптуру и оставил в своей рабочей комнате. Дабы она, в отсутствие Ани, служила ему музой.
Все свои другие поделки Гена раздаривал. Друзья, да и просто знакомые, пытались давать деньги, но встречали возмущенный отказ. В конце концов они нашли выход, и стали оставлять деньги в прихожей, на полке для шапок. Гена возмущался, пробовал вернуть, но тщетно – никто не признавался, что это он оставил деньги. В конце концов, Гена махнул на это рукой. Ну, а для семейного бюджета эти деньги были хорошим подспорьем – пенсия у Гены была небольшая и почти вся уходила на дорогостоящие лекарства, которые не выписывались по бесплатному рецепту. А лекарств требовалось всё больше и больше… Аниной же зарплаты хватало, чтобы платить по счетам и покупать для дома лишь самое необходимое.
Иногда Гене звонил с работы мастер и приглашал помочь отремонтировать вышедшие из строя агрегаты связи, которые Гена знал, как свои пять пальцев. За работу платили – и это тоже была ощутимая добавка к пенсии. Друзья из церкви и с бывшей работы старались поддержать и находили различные подработки, которые были ему по силе. Как-то в одном издательстве он несколько дней ремонтировал сложный копировальный аппарат импортного производства, и по завершению работы приехал домой не один. Прямо за его автомобилем, у подъезда, остановился небольшой грузовичок. Два крепких парня сняли с него и занесли в квартиру тяжёлый ящик, в котором была упакованная стиральная машина-автомат – оплата за его недельный труд. Аня только ахнула и развела руками: о такой покупке она могла лишь только мечтать. Гена сдержано улыбался. Но, что бы ни происходило, и как бы он ни старался занять себя, и чтобы он ни делал, дабы не стать обузой для Ани, обострение болезни и все связанные с этим проблемы не могли не отразиться на их отношениях… Нет, они не стали хуже или же отчуждёными. Это не отдалило их друг от друга, скорее наоборот – Аня чувствовала, знала, что не только любима, но и нужна – нужна человеку, без которого не мыслит и дня своей жизни. Незримая нить отношений, в которых боль переплелась со счастьем и взаимной любовью, скрепила их ещё сильнее. Да и бывает ли на свете идиллия счастья без присутствия хотя бы крупинки горя?..

Собаки хорошо ощущают царящую в доме атмосферу. Чувствуют настроение хозяев и, будучи сильно привязанными к человеку, ощущают его боль. И Джесси, конечно же, понимала, что с её хозяином что-то происходит. Он не такой, как прежде. Он не так весел как бывал раньше, не так часто они теперь гуляют по городу, и уже давно не ходили к озеру… А иногда хозяин целыми днями лежит в постели и тихо, сквозь стиснутые зубы, стонет. В такие дни Джесси ложилась на прикроватный коврик и, притихнув, лежала, понимая, что хозяину больно. А ещё эта палка, на которую он в последнее время опирается во время их прогулок, – раньше её не было. Вначале Джесси думала, что эта палка, чтобы играть с нею. Ведь раньше частенько случалось, что хозяин брал с собой какую-нибудь палку, и она знала, что если он бросит её и даст команду «апорт», то палку нужно принести и положить к его ногам, пусть если даже она будет брошена в воду. Обычно это происходило, когда они гуляли на пустыре или шли по берегу озера. Поэтому-то Джесси и ждала, что хозяин, вот-вот размахнувшись, бросит эту самую палку и крикнет «апорт!», и она стремглав помчится за ней. Но, так и не дождавшись, несколько раз хваталась за неё зубами, и каждый раз слышала хозяйское: «Джесси, нельзя!». В конце концов, Джесси потеряла к палке всякий интерес и привыкла, что во время проулок она всегда в руке хозяина; привыкла Джесси и к тому, что хозяин стал прихрамывать. Ведь что бы ни случилось, для неё он по-прежнему оставался самым сильным и смелым. И только его присутствие и ощущение, что он есть вообще, придавали ей в жизни смелости и уверенности. Ну, а если бы хозяину вдруг угрожала опасность, то она не раздумывая бросилась бы на его защиту, даже если это стоило бы ей жизни… В этом Джесси была уверена, этим она жила, в этом был смысл её существования.

Это было обычное утро субботнего дня. По квартире плыл аромат свежесваренного кофе. Гена с Джесси вернулись с прогулки. Аня уже приготовила завтрак, и выкладывала яичницу с ветчиной из большой чугунной сковородки в тарелки поверх гарнира – аппетитной, намятой со сливочным маслом картошки. Этим утром Гена, пока дни держались ещё погожие и дожди и не расквасили проселочные дороги, собирался навестить родителей. Аня недавно переболела ангиной, и дорога была бы ей не на пользу, но Гене всё равно стоило определенного труда уговорить её остаться дома. С Геной ехал Вока. Вдвоем в дороге веселей, да и машину Вока водил хорошо, а Гене в последнее время это было уже не так-то легко. Вскоре в квартиру позвонили. Джесси побежала в прихожую: два длинных и один короткий – так звонил Вока, и она различала этот звонок. А Воке Джесси была всегда рада. Дверь открыл Гена.
– Я не рано? – входя, спросил Вока.
– Как раз к завтраку, – улыбнулся Гена.
– Нет-нет, вы завтракайте, а я посижу в комнате, – стал отнекиваться Вока, но, втянув носом благоухание кофе, не удержался: – Хотя, вот от чашечки кофе, пожалуй, не откажусь.
– Ну, то-то же! А то – в комнате посижу, – нарочито проворчал Гена.
Аня достала ещё одну тарелку для Воки.
– Аня, спасибо! Я и правда – очень хорошо позавтракал, – отказался он.
– Ну, смотри! Проголодаешься в дороге, пеняй на себя. – И Аня через ситечко стала наливать в чашечку кофе для Воки.
– Не проголодаемся, у меня в сумке бутерброды – Вика положила. – Кивнул он сторону прихожей. – Нам с Геной хватит. Если, конечно, Джесси с нами не поедет… тогда ещё что-нибудь придется прихватить.
Услышав свое имя Джесси, уже вернувшаяся на кухню, подняла голову от миски, из которой она, елозя той по линолеуму, вылизывала остатки каши.
– Кушай, Джесси, кушай! – Заметил это Вока. – Это мы так, не про тебя вовсе…
Но в миске было уже пусто, и Джесси пошла и легла в прихожей. Почуяв запах бутербродов, принюхалась: запах шел из сумки, которую оставил в прихожей Вока. Джесси демонстративно отвернула морду в сторону: то, что было в сумке, находилось под словом «нельзя», а судьбу, – как она уже давно поняла, лучше не искушать.
После завтрака Гена и Вока вышли в прихожую и стали одеваться. Джесси переводила взгляд с одного на другого. Она догадалась, что Вока и хозяин уходят, но ещё не знала: возьмут её с собой или нет. Аня принесла из комнаты дорожную сумку и стала укладывать в неё термос с кофе и бутерброды в бумажном пакете.
– Аня, у меня же есть, нам хватит! Вот кофе, пожалуй, не помешает, – запротестовал, было, Вока.
– Ну, где кофе, там и бутерброды! – Аня была неумолима.
А Джесси уже знала, что хозяин уезжает на автомобиле – ведь только в этом случае он брал с собой эту сумку; она даже пахла так же, как пахнет в салоне автомобиля. И Джесси, обожающая поездки на машине, стала взирать на хозяина умильно и вопросительно-преданно. 
– Ты, Джесси, остаёшься с Аней, дом охранять! – Погладил он её. И Джесси поняла, что её с собой не возьмут… Но, как обычно, надеялась до последнего. Хозяин, прощаясь, слегка потрепал её за ухо, поцеловал Аню, хотел, было, взять сумку, но Вока опередил его и с двумя сумками в руках – своей и Гениной – вышел из квартиры.
– Ну, я пошёл, – Гена сказал это, обращаясь сразу и к Ане и к Джесси.
– Я уже скучаю… – Аня глядела на Гену чуть с грустью; Джесси – всё ещё с надеждой.
Но вот хозяин взял трость, обычно прислоненную в углу прихожей, и вышел из квартиры. Джесси бросилась в кухню и, положив лапы на подоконник, выглянула в окно. Хозяин, опираясь на трость и слегка прихрамывая, шёл к автомобилю, у которого его поджидал Вока. Они уложили сумки в багажник. Перед тем, как сесть в автомобиль, хозяин обернулся к окну и помахал рукой на прощание, зная, что Аня и Джесси сейчас смотрят на него. Завёлся двигатель, и белая «шестерка», завихряя за собой едва заметный, голубоватый дымок выхлопных газов, покинула стоянку. Когда автомобиль скрылся из вида, Джесси бросилась из кухни в комнату, из окна которой автомобиль просматривался ещё несколько секунд. Но вот автомобиль окончательно скрылся из вида за поворотом, и Джесси, опустив голову, поплелась в кухню – к Ане. Аня сидела на стуле у кухонного стола. Джесси подошла и положила морду ей на колени.
– Скучаешь, Джесси? – спросила Аня.
Джесси слабо вильнула хвостом, на её языке это вполне могло означать «Да, скучаю…».

Это было ясное осеннее субботнее утро. Народ торопился за город: кто за поздними грибами и ягодой, кто просто отдохнуть где-нибудь на берегу реки или лесного озера, наслаждаясь приятной свежестью погожего осеннего дня. Кто-то спешил на свои приусадебные шесть соток, дабы к холодам завершить все дачные дела. И по главным улицам им пришлось ехать в достаточно плотном потоке автомобилей. На одном из перекрестков остановились на красный свет. Машину вёл Вока, Гена сидел на переднем пассажирском сиденье. Вдруг в окно он увидел Игоря – паренька, с которым когда-то лежал в одной палате. Игорь шёл по тротуару с ребёнком на руках, рядом катила пустую коляску светловолосая девушка, и Гена без труда узнал её – это была та самая девушка, о которой они разговаривали в беседке. Гена опустил боковое стекло и окликнул его. Игорь радостно кивнул, положил ребёнка в коляску и показал Гене рукой вперёд, к обочине тротуара. Загорелся зелёный. Они миновали перекресток и Вока, проехав ещё метров пятьдесят, припарковался у тротуара. Гена вышел из автомобиля и пошёл навстречу Игорю. В больнице ему приходилось встречаться со многими людьми, кто-то запомнился, кто-то нет. Игоря Гена вспоминал часто.
Они, приветствуя друг друга, обнялись как старые, давно не видевшиеся приятели.
– Ну, ты нормально выглядишь! – сказал Игорь Гене. – Только вот… – Кивнул он на трость.
– Не обращай внимания, ногу подвернул, – соврал Гена, не желая впадать в объяснения.
Он понимал, что Игорю сейчас не нужно говорить об этом. Парень, судя по всему, счастлив. Так зачем ему какой-то негатив?.. К ним приблизилась светловолосая девушка, толкая впереди себя коляску, из которой забавно выглядывало личико малышки.
– Моя жена, Светлана, – представил Игорь девушку. – А это – Гена. – Коснулся он плеча Гены рукой.
– Приятно познакомиться! – Протянул Гена руку.
Светлана, смущаясь, ответила робким рукопожатием.
– Мы с Геной когда-то в одной палате лежали, – сказал Игорь. – Правда, давно это было, года три, наверное, назад… если не все четыре. Да, четыре конечно! Это ж как раз за месяц до нашей с тобой свадьбы было!
Девушка взглянула на Игоря влюбленными глазами.
– Это уже четыре года прошло?
– Ну да, так и есть… Ну, возможно, чуть меньше.
Игорь с того времени заметно возмужал, раздался в плечах, во взгляде чувствовалась уверенность и ещё что-то, что неуловимо свидетельствует о том, что человек счастлив. Возможно, не по общепринятым, существующим в обществе принципам, а по содержанию своей жизни. Счастлив оттого, что любит и любим. Такой взгляд светится не самодовольством, а тихой нежностью, и перепутать его нельзя ни с одним другим, потому как он отражает некую заповедь блаженства, обитающую в сердце человека.
– А вот и наша Настюня! – Наклонившись, достал он из коляски малышку. – Смотри, какая красавица – вся в маму! – сказал он, показывая ребенка Гене. Настюня забавно потянулась к Гене ручонками. – Ну, возьми, возьми на руки! Видишь – просится.
Гена осторожно взял на руки крохотное, очаровательное создание. Настюня закатилась весёлым ребячьим смехом.
– Вот бесстыдница, у чужого дяди на руках от смеха заходится! – шутливо выговаривал Игорь.
А Настюня уже пыталась ухватить пухленькой ручонкой Гену за лицо. Гена рассмеялся.
– Бойкая у тебя растет наследница! – Улыбаясь, передал он Настюню отцу.
– Не знаю, что с ней такое? К чужим людям обычно долго привыкает, а уж чтоб ручонками тянуться – так это вообще в первый раз, – удивлялся Игорь.
– Наверное, у вас биополе очень положительное, – проявила свои познания в биоэнергетике Света. – Дети это чувствуют.
– Нет, я думаю, что дело тут вовсе не во мне. У вас прекрасный ребенок – вот этим всё и объясняется.
– Ну, ты как всегда скромничаешь! – Игорь, широко улыбнувшись, протянул Гене руку. – Спасибо за тот разговор… Если помнишь, конечно.
– Помню… У тебя-то как дела? – спросил Гена. Пояснять вопрос нужды не было.
– По-прежнему… У детей, вот, слава Богу, всё хорошо.
– У детей?..
– Да. Настюня-то у нас младшенькая… А старшему уже два года! Дома сейчас, с бабушкой.
– Поздравляю! – Гена сначала пожал руку Игорю и потом в обе свои ладони заключил ладошку Светланы. – Рад за вас… безумно рад!
– А у тебя как? – Игорь взглянул на Гену и понял, что этого вопроса задавать ему не следовало.
– Давай, как-нибудь при встрече… Сейчас извини – спешу, друг в машине ждет! – Кивнул Гена в сторону автомобиля. – Сейчас, подожди… – Он подошел к автомобилю, достал из бардачка блокнот, авторучку, написал свой телефон, вырвал листок, вернулся и протянул его Игорю. – Будет время, позвони.
– Позвоню обязательно!
– До свидания! – попрощался Гена, обращаясь к ним обоим. – До свидания, Настюня! – Личико малышки растянулось в улыбке.
Перед тем, как сесть в автомобиль, он ещё раз повернулся и помахал счастливому семейству рукой.
– Знакомые? – спросил Вока, как только они выехали на дорогу.
– С Игорем года четыре назад в больнице в одной палате лежали.
– А-а, – протянул Вока. Всё, что касалось тонкостей болезни друга, для него в разговоре с Геной была закрытая тема.

Они ещё около получаса ехали по городскими улицам, затем тряслись по пригородным дорогам с разбитым вдрызг асфальтовым покрытием, и наконец выехали на проселочную грунтовку. Дорога хоть и была пыльной, но достаточно хорошей и к полудню они уже проехали районный центр, рассчитывая к вечеру быть у родителей Гены. Вдруг раздался сильный хлопок, и машину стало бросать из стороны в сторону. Вока сбросил скорость, выровнял вихляющийся автомобиль и съехал на обочину дороги. Остановился и заглушил двигатель.
– Баста, приехали! Похоже, колесо прокололи… И хорошо, если только одно! – раздраженно пояснил он ситуацию и, выйдя из автомобиля, обошел его кругом. – Левое заднее, остальные вроде как целы, – сообщил он Гене, заглянув в салон.
– Запаска рабочая! Только подкачать придется, – сказал Гена, выходя из автомобиля.
Из багажника достали запасное колесо, домкрат, инструменты, и минут через двадцать взамен проколотого колеса уже стояла запаска. Вока уложил в багажник проколотое колесо, затем инструмент. Гена, открыв дверцу со стороны водителя, доставал из кармашка, что позади переднего сиденья, ветошь чтобы вытереть руки. Спереди, закручивая за собой столб пыли, к ним на большой скорости приближался легковой автомобиль «Нива» Гена и Вока заметили его, но ничто не потревожило их. Никакой угрозы им, стоящим на обочине, он не представлял, и самое неприятное, что могло их ожидать, так это надышаться дорожной пылью. А автомобиль тем временем, натужно ревя двигателем, был уже совсем рядом. Вдруг его подбросило на камне, водитель не удержал руль, и от сильного удара, резко изменив направление, «Нива»  на огромной скорости помчалась прямо на них! Гена заметил угрозу, когда было уже слишком поздно… Он успел лишь выпрямиться и повернуться лицом к смертельной опасности. Водителю «Нивы» всё-таки удалось вывернуть руль, но, избежав прямого столкновения, автомобиль всё-таки ударил по открытой дверце «Лады», за которой стоял Гена. Чудовищной силы удар дверцей пришелся ему по ногам и груди. Дверца открылась вновь, и Гена без чувств упал на землю. Последнее, что он запомнил, это стремительно приближающийся автомобиль, испуганные глаза водителя, пытающегося выкрутить руль, и – серое от страха лицо немолодого уже мужчины, сидевшего рядом с водителем. «Нива», проехав с десяток метров, остановилась. Из неё выскочил водитель – молодой парень лет двадцати, и бросился к Гене, за ним спешил грузный седой мужчина. Рядом с Геной уже был Вока. Гена лежал без сознания, лицо его было бледно, из прокушенной губы стекала тонкая струйка крови. На груди, в том месте, где пришелся удар верхней частью дверцы, по светлой рубашке растекалось пятно крови. Вока снял с себя куртку и, свернув валиком, положил её Гене под голову. Удар нижней частью дверцы пришелся Гене по голеням ног, и Вока капроновой веревкой, которая нашлась в багажнике, наложил ему жгуты чуть выше колен. Потом, смочив ватку нашатырным спиртом, поднес её к лицу Гены. Гена открыл глаза и увидел лицо склонившегося над ним Воки.
– Вока, приподними меня, – прохрипел он.
– Гена, тебе нельзя… Ты лежи… Сейчас мы положим тебя в машину и отвезем в больницу. Ты только держись, ладно?.. – крепился из последних сил, чтобы не разрыдаться, Вока.
– Вока, приподними! Я прошу тебя… – с трудом выговорил Гена. Каждый вздох давался ему с трудом.
Вока приподнял его за плечи и Гена увидел свои ноги. Выше колен они были перетянуты жгутами, а ниже… он закрыл глаза. Ниже колен из разорванных и окровавленных штанин торчали окрашенные кровью осколки раздробленных костей.
– Вока, мне жарко, очень жарко… Дай, пожалуйста, попить…
– Воды принеси! Слышь, ты, воды, я говорю, принеси!! – диким голосом крикнул Вока водителю «Нивы», который стоял рядом с перекошенным от страха лицом. Парень метнулся к своей машине и уже бежал обратно – с бутылкой воды в руках. Но она была уже не нужна… Гена умер на руках Воки. Вока осторожно положил голову друга на куртку, встал. Перед ним стоял водитель с бутылкой воды в руках. Сильный удар в лицо опрокинул водителя «Нивы» на землю, бутылка с водой отлетела далеко в сторону. Парень медленно встал, он и не думал сопротивляться, из носа у него густо текла кровь. Вока, коротко размахнувшись, ударил ещё раз. Парень рухнул, как подкошенный, и вновь медленно поднялся.
– Хватит, всё, хватит… – Обнял Воку сзади, не давая ему ударить ещё раз, седой мужчина. – Этим ты друга уже не вернешь…
Вока обмяк. Он упал на уже взявшуюся желтизной придорожную траву и зарыдал. Глухо, страшно, как рыдают мужчины в безмерном горе…

Тело Гены Вока, с помощью водителя «Нивы» и его спутника, отвез в больницу. В приёмном покое дежурный врач зафиксировал смерть и вызвал милицию. Тело положили на каталку и двое санитаров покатили её, грохочущую на стыках плит кафельного пола, в морг. Офицер милиции попросил всех проехать в районный отдел. Там по смерти Гены завели уголовное дело, записали свидетельские показания Воки и пассажира «Нивы», записали также их адреса и номера телефонов, и затем отпустили… Водителя «Нивы» оставили для дальнейшего разбирательства и, скорее всего, вскоре выпустили под подписку о невыезде. Срок ему потом дали небольшой, да и тот – условный.

Вока ехал по уже вечернему городу. Он не представлял, как скажет о смерти Гены Ане. Не представлял, как взглянет в её глаза… Дорога хоть как-то отвлекала от тяжелых мыслей и, хотя в смерти Гены не было никакой его вины, он ехал с этим чувством в своём сердце. Ведь всё могло случиться иначе, приди он позже или раньше, и тогда они разминулись бы с этой проклятой «Нивой»! Да и ещё много чего можно было бы сделать, чтобы не случилось этой страшной трагедии… Порой он ловил себя на том, что не верит в смерть Гены, а всё происходящее – это кошмарный сон. Хотелось проснуться и вздохнуть с облегчением, осознав, что случившееся лишь привиделось. Но нет – это ужасающая реальность. Гены больше нет. Он смахнул тыльной стороной ладони слезы. «Нужно ехать и рассказать Ане» – наконец, решился он, и свернул на дорогу, по которой самым коротким путем можно было доехать до её дома. Но в самый последний момент, когда нужно было уже свернуть в проулок, ведущий к дому, вновь не нашел в себе мужества и проехал мимо. Уже был глубокий вечер, когда белая «шестерка» остановилась у родительского дома Ани, – дома, что стоял у озера. Вока постучал в калитку, со двора к калитке с лаем подбежала Дамка. Было слышно, как кто-то вышел из дома.
– Кто там? – послышался голос Даши.
– Даш, это я, Володя… Открой, пожалуйста.
А Даша уже спешила к нему.
– Проходи, Володя! – Отодвинула она железный засов, на который на ночь запиралась калитка.
Дамка, гавкнула ещё пару раз для приличия и, узнав Воку, увязалась за ними, но в дом не вошла, а улеглась на крыльце у порожка веранды.
– Давай не пойдем в дом, здесь поговорим, – попросил Вока и, отодвинув стул от небольшого стола, стоящего посередине веранды, сел.
– Володя, что-то случилось? На тебе лица нет! – ужаснулась Даша.
Володя поднял трубку на телефонном аппарате, стоящем на столе и вновь опустил её.
– Володя, что-то с Геной, да?.. – спросила больше по наитию, Даша.
Вока оторвал взгляд от столешницы.
– Гены больше нет, он умер, – сказал он.
И словно тяжеленная ноша свалилась с его плеч. Он уронил голову на скрещенные на столе руки, и плечи его стали содрогаться от рыданий. Глядя на Воку с недоумением, Даша медленно села на стул по другую сторону стола.
– Володя, Володя! Как это может быть? Я не верю!
Во взгляде Даши ужас мешался с неверием в эту чудовищную весть. Вока поднял голову и взглянул на неё, его глаза были мокры от слез.
– Как это произошло?.. – спросила она прерывающимся голосом.
Слезы Воки не оставляли никакой надежды, что это могло быть просто нелепым недоразумением.
– Ты видел, как это произошло?.. – повторила она вопрос.
Вока кивнул головой.
– Он умер на моих руках… И я не знаю, как сказать Ане, что Гены больше нет!
Даша уже взяла себя в руки.
– Сейчас я позвоню Ане и скажу, что вы с Геной попали в аварию, и что ты сейчас у меня, и что мы скоро приедем. Это хоть как-то подготовит её. Хотя… хотя, я тоже не знаю, как сказать ей об этом… Но оттягивать мы не имеем права! Она должна узнать о смерти Гены сегодня, и узнать от нас – близких ей людей.
Даша набрала номер Аниного телефона.
– Алло, – послышался в трубке её голос.
– Аня, это я, Даша…
– Слушаю, Дашунь.
– Аня, вот тут у меня Володя…
– Володя!? – перебив Дашу, удивленно зазвучал в трубке с голос Ани. – Они же с Геной к родителям уехали…
– Да… Но по дороге попали в аварию. Гена сейчас больнице, а Володя вот, у меня. В общем, мы сейчас к тебе приедем, и он тебе сам всё расскажет.
На том конце провода молчали. Затем Аня чуть слышно спросила:
– Даша… Гена, жив?
Солгать было бы сродни кощунству.
– Нет, Аня, он умер… – Нашла в себе силы Даша. – Будь дома, мы сейчас приедем!

Дверь в квартиру была не заперта. Аня сидела на диване в мастерской, по всей комнате в беспорядке лежали незаконченные Геной поделки. Лицо Ани не выражало скорби или же печали, скорее, только недоумение. Трудно представить, что любимого человека больше нет, ведь кажется, что он будет всегда, что он бессмертен, потому что бессмертна сама любовь… Джесси, вытянувшись и положив морду на лапы, лежала у её ног. На звук открывающейся входной двери она вскочила и выбежала в прихожую; и стала радостно повизгивать, увидев Воку и Дашу. Но Вока, не уделив ей, – как он это обычно делал, внимания, прошел в комнату и сел в кресло напротив Ани. Даша осталась стоять в дверях комнаты, прислонившись к дверному косяку. Джесси вновь улеглась у ног хозяйки. Некоторое время все молчали. В Ане всё ещё жила надежда, что Гена всё-таки жив, хотя умом она понимала, что это не так. Надежда, – вечная спутница любви и веры, всё ещё теплилась в ней. Ей казалось, что сейчас в комнату войдет Гена и дружески коснется плеча Даши. «Привет, сестричка!» – скажет он ей, подойдет к Воке и поприветствует его крепким рукопожатием, затем сядет рядом на диван, обнимет её и слегка прижмет к себе. А Джесси уже будет увиваться рядом с ним, лишь только он появится в комнате. Но и её он не оставит без внимания. «Привет-привет, шалунья!», – потреплет по голове…
– Аня, крепись, Гена умер сегодня днём… – Вока был бледен. Он не знал, куда деть свои руки, они казались ему огромными и неуклюжими. Он и сам себе сейчас казался огромным и неуклюжим. – Аня, прости, я не уберёг его! – Он встал с кресла, вытер рукавом куртки с лица слёзы и вышел из комнаты. Посидел некоторое время на кухне и вновь зашёл в комнату.
– Володя, как это случилось? – Аня, не мигая, смотрела на него, на её глазах не было слёз. Ни слезинки, ни даже влажного блеска.
Вока вновь сел в кресло и путаясь, сбивчиво, – как мог, рассказал, что случилось на дороге.
– Где сейчас тело Гены? – спросила Аня, её голос казался очень спокойным.
– В морге, завтра нам нужно его забрать.
– Хорошо. Давайте сейчас попрощаемся, а завтра утром я жду вас.   
Спокойствие Ани было неестественным и болезненным, словно в глубине её души звенела тонкая, туго натянутая струна. И казалось – ещё чуть-чуть, один виток колка – и она не выдержит, лопнет с надрывным стоном, открыв путь копившемуся в её груди отчаянию и горю.
– Аня, я сегодня останусь у тебя! – Тон Даши не допускал возражений.
– Как хочешь…
Вока положил на журнальный столик ключ от автомобиля с брелоком в виде забавного зайчонка. Только Аня знала, почему ключ на этом брелоке. «Зайчонок» – любовно звал её Гена, когда никто не мог услышать их.
– Завтра утром я буду у тебя. – Воке, казалось, передалась болезненное спокойствие Ани – голос его был сух и неестественен. Он понимал это и хотел поскорее уйти.
Он вышел на улицу. Прохладная осенняя ночь. Ряд уличных фонарей. Хорошо освещённый проулок. На асфальте – упавшие с деревьев жёлтые листья. Всё как всегда. Всё так обыденно. Только сердце сжимает печаль и во всём его естестве лишь один вопрос – почему?! Ещё сегодня утром, вот по этому самому проулку, наверное, возвращались домой с прогулки Гена и Джесси. И тротуар ещё помнит его шаги… «Это неправильно, так не должно быть, он должен был жить! Это неправильно!! Бог! Ответь мне: почему это случилось? – простонал он, сжимая кулаки так, что хрустнули костяшки пальцев. – Почему это Гена, почему не я, почему не кто-то другой?! Он должен был жить, жить, жить!! Бог!.. Почему, это случилось?! – кричала вся его сущность. – Мне нужно пойти к пастору, рассказать обо всём, попросить совета… – подумал он. Но тут же грустно усмехнулся: – Ну и что такого скажет ему пастор, какие слова успокоят его или принесут ясность?.. Хотя к пастору всё равно придется идти – он должен знать, что произошло… Но только не сегодня… Нет, только не сегодня. Вика!.. – вдруг вспомнил он. – Ведь она ещё ничего не знает… Боже!!» – И он закрыл глаза, представив, как воспримет она эту весть.

Что-то странное стало происходить в доме… Вечером, заслышав знакомый звук подъезжающей машины, Джесси как всегда бросилась в прихожую встречать хозяина, но в дверь вошли лишь Даша и Вока. Они сразу же прошли в комнату, а Джесси ещё подождала в прихожей – ей почему-то казалось, что хозяин вот-вот зайдет, просто он задержался у автомобиля, – ведь так бывало уже много раз. Но, так и не дождавшись его, поплелась в комнату и растянулась у ног Ани, положив голову на передние лапы. Что-то тяжелое, унылое словно повисло в воздухе квартиры, и Джесси ощущала это почти физически. Это исходило от всех: от Ани, Воки, от Даши. Ночью Джесси спала чутко, вскидывая морду при малейшем шорохе. Утром, чуть свет, пошла в спальню. Аня лежала на постели с открытыми глазами. Джесси лизнула ей руку. Аня молча погладила её по голове. Вскоре в квартиру позвонил Вока, и Даша ночевавшая у Ани, открыла ему дверь. «Джесси гулять», – сказал он, и Джесси послушно сбегала за поводком. После прогулки Даша положила ей каши. Есть Джесси не хотелось. Она из приличия обнюхала еду, чуть отведала и пошла в комнату. В комнате легла не на свой коврик, а протиснулась за кресло. Легла и положила морду на пол между передних лап. Давящее, тяжёлое чувство не покидало её со вчерашнего вечера…
Ближе к вечеру стали приходить люди. Джесси знала почти всех, но вели они себя не так, как всегда. Были неулыбчивы, строги. Разговаривали приглушённо, полушёпотом. И от этого давящее чувство лишь усилилось. Вечером стало происходить и вовсе непонятное: несколько человек занесли в дверь длинный тяжёлый ящик и поставили его в большой комнате на сдвинутые стулья, после чего сняли с ящика крышку. В ящике лежал хозяин! Джесси, радостно взвизгнув, стала протискиваться к нему и, протиснувшись, обнюхала ящик. От него шёл резкий незнакомый запах, и Джесси, фыркнув, отошла; но вскоре вновь пробралась к ящику. Хозяин лежал неподвижно и, хотя цвет его лица был не такой, как всегда, она знала – это он. И Джесси легла под ящиком. Хозяин, наверное, просто спит… А как только проснется, обязательно позовет её. Главное, что он дома!
Вока выгулял её на пустыре. Вернувшись, Джесси лишь полакала воды и, даже не притронувшись к еде, вновь улеглась под ящиком. Так прошли две ночи. Джесси пытались закрыть в другой комнате, но она принималась выть и царапаться когтями в дверь и её выпускали. На третий день людей было как никогда много, и в квартиру вошла лишь малая их часть, остальные же толпились на улице под окнами и около подъезда. Ящик подняли и понесли к выходу.

Проводить Гену в последний путь пришло много людей. Безутешно рыдала Людмила Александровна, уткнувшись в плечо Михаила Ивановича, – которые приехали сразу же как только получили известие о смерти Гены.
– Вот ведь как, Людмила, вышло-то, а… Вот ведь как, а… – повторял Михаил Иванович обняв жену. Безмолвно стоял враз состарившийся отец Гены, вытирая слезы, катившиеся по серо-пепельного цвета щетине; висла на руках близких враз поседевшая мать, выплакавшая за эти дни глаза…
Гроб вынесли на улицу. Тяжко, с надрывом ахнул духовой оркестр. Четыре дюжих парня: Крендель, Чика, Клин и Вока – на плечах донесли гроб до поворота. Там переложили его на катафалк и похоронная прецессия, состоящая из легковых автомобилей и пассажирского автобуса, медленно тронулась в сторону городского кладбища.

Джесси хотели оставить дома, но она принялась выть так, что ничего другого, как только взять её с собой, не оставалось. Пока гроб несли на руках, она шла рядом с Аней. Потом Вока взял её с собой в автобус, а Аня с Дашей поехали на машине, вместе с родителями Гены. На кладбище Джесси не отходила от Ани. Когда стали заколачивать крышку гроба, она жалобно заскулила, но Аня присела и обняла её. Джесси лизнула Аню в лицо, но всё равно, беспокойно повизгивая, наблюдала, как гроб с хозяином опускают в могилу. Она не понимала, что происходит, и лишь присутствие Ани удерживало её от того, чтобы не броситься в яму – туда, где её хозяин. Она растерянно бросала взгляды в сторону могилы, вглядывалась в лицо Ани и вновь принималась тревожно поскуливать. После похорон Джесси с трудом увели с кладбища – она всё ждала, что хозяин вот-вот появится. Ведь когда они купались, он тоже часто исчезал под водой, и Джесси тревожилась за него, но он всегда появлялся. И когда хозяин заходил в дверь какого-нибудь здания, она тоже боялась, что он не вернется, но он всегда возвращался…

Джесси всё-таки увезли домой, но она по-прежнему не притрагивалась к еде, лишь изредка лакала воду и вновь протискивалась на свое лежбище – за кресло. Шерсть её потеряла лоск, свалялась, стала линять; глаза потускнели, во взгляде сквозила тоска – по виду она стала похожа на больную собаку. По сути, она и была больна… Вока свозил её к ветеринару.
– Тут я бессилен что-то сделать! – сказал ветеринар, – молодой парень, осмотрев Джесси и выслушав рассказ Воки. – Могу лишь дать витамины и всё… Если не начнет есть, через неделю умрет.
Джесси не ела ещё десять дней. С трудом, покачиваясь, ходила с Аней на пустырь, и так же, едва переставляя ноги, возвращалась. Потом перестала пить и воду. Вытянувшись, она лежала за креслом. Аня плакала. Джесси лишь приподнимала голову, глядела на неё тусклым, уже со смертной поволокой, взглядом и вновь роняла голову на пол. Вока, обвернув истощавшее тело собаки покрывалом, ещё раз свозил её к ветеринару, но уже в другую лечебницу. Ветеринар, на этот раз женщина пенсионного возраста сказала то же самое, что и в первой ветлечебнице, но её прогноз был более суров: «два, максимум три дня», – сказала она. Вока завернул Джесси в покрывало, отнёс в машину, положил на заднее сиденье и поехал к озеру; к тому месту, где Гена раньше часто гулял с ней. Там он положил её у самого берега и развернул покрывало. Слабый ветерок рябил озерную гладь, шуршал сухими листьями. Запахи озерной воды, прибрежной тины, камыша, такие знакомые и далекие, заставили Джесси открыть глаза. Она вспомнила эти запахи – единственное, что она ещё могла воспринимать. В её угасающем сознании вдруг явственно всплыла картина солнечного дня на берегу озера, и как хозяин, широко размахнувшись, бросает палку в воду. «Апорт!» – словно издалека звучит его команда, а Джесси ещё до того, как прозвучала команда, бросается в озеро и, сильно загребая передними лапами, спешит к колыхающейся в легкой ряби волн палке, хватает её зубами и спешит обратно к берегу, дабы поскорее услышать заслуженную похвалу хозяина…
Она дернулась всем телом, словно хотела вскочить и побежать… но всё, что смогла, это лишь с усилием оторвать голову от земли. Со слезами на глазах смотрел Вока на умирающую собаку друга. Собаку, которая предпочла умереть, нежели жить без хозяина. Но провиденью было угодно иное. Подчиняясь какому-то внутреннему наитию, Вока принес в ладонях воды из озера, и влил её в сжатые зубы Джесси. И о чудо! Разомкнув челюсти, она сделала судорожный глоток. Вока принес воды ещё, и вновь Джесси проглотила её. Ещё несколько раз приносил Вока в ладонях воду, потом укутал Джесси в покрывало и отвез домой. Дома, силой разомкнув зубы, вместе с Аней они влили ей в глотку немного тёплого молока, и она не отторгла его, как это делала раньше, но с трудом, преодолевая горловые спазмы, проглотила. Неделю поили Джесси тёплым молоком, в котором растапливали немного сливочного масла, прежде чем она сама, покачиваясь на дрожащих от слабости лапах, стала лакать воду и молоко из миски.

Прошло полгода, в душе Аня не могла смириться со смертью Гены. Она жила ощущением, что он рядом. Бессонные ночи и мучительные размышления стали для неё обычными. В эту ночь она тоже не могла заснуть. Странно, сейчас Ане казалось, что, то время, когда болезнь Гены обострилась и его страдания стали её страданиями, они были счастливы более, чем когда либо. Мерно тикали часы. Бликами света и движением теней наполнял комнату свет фар проезжающих автомобилей. Джесси спала на коврике рядом с кроватью, положив морду на вытянутые перед собой лапы. Её сон чуток, и стоит Ане лишь пошевелить рукой, как она тотчас открывает глаза и сторожит уши и вновь смыкала веки не услышав ничего подозрительного. Аня улыбнулась. Джесси, чудесная Джесси. Живое напоминание о днях прожитых с любимым человеком. Под утро Аня заснула. Ей приснился большой ещё не скошенный луг. По лугу протекает река. Её берега пологи и зеленеют невысокой густой травой, порою обрывисты, желтеют глиной. Вдоль реки, касаясь воды длинными тонкими ветвями, растут плакучие ивы. Она и Гена по узкой тропинке пролегающей среди высокой, выше колен травы, идут к знакомой им излучине. Она знает, что там они попрощаются и это фатальная неизбежность, и что этому уже ничто не может помешать. Она прижимается к его плечу, предстоящее расставание пугает её. Гена, нежно обнимает её за талию, он молчит также зная о предстоящей разлуке. Но они знают, что это не навсегда и когда-то они снова будут вместе, и это утешает их. Они дошли до излучины и спустились к воде. Сейчас им предстояло расстаться, он перейдет реку, а она останется на этом берегу. Они не прощались, она просто остановилась, а он продолжил идти; вошёл в реку и, не оглядываясь, побрел по воде к противоположному берегу. Он заходил в реку всё глубже и глубже, и на середине, когда вода достигла груди, поплыл. Миновав глубокое место, снова встал на ноги, и вскоре вышел на противоположный берег и, не оборачиваясь, пошёл по волнующемуся от порывов ветра лугу в сторону восходящего солнца. По лицу Ани катились слёзы, не утирая их она смотрела на удаляющегося мужа…
 Она проснулась от того, что Джесси лизала её мокрое от слёз лицо. Увидев, что Аня открыла глаза, она радостно взвизгнула. Джесси знала, что когда у люди  плачут, это плохо и была рада, что из глаз хозяйки больше не текут слёзы. Она выбежала из комнаты, и тотчас вернулась с поводком в зубах. Так Джесси всегда просилась на прогулку. И она знала, что после прогулки Аня сварит пахучий, но с точки зрения Джесси совершенно несъедобный кофе. Как-то из любопытства она лизнула эту тёмно-коричневого цвета жидкость, когда хозяин нечаянно пролил немного кофе на пол. Брр… горькая, совершенно несъедобная гадость. И лишь из чувства уважения, она будет терпеть этот запах и, конечно же её терпение вознаградится. В её миску Аня обязательно положит что-нибудь вкусненькое. Так всегда начинался для неё день сейчас, так начинался он и когда хозяин был дома. И Джесси не видела причин, чтобы что-то изменилась.

Тяжёлым бременем для Ани стали вечера, хотя редкий вечер обходился без того, чтобы кто-то из друзей не посетил её. Случалось, что гости заглядывали целой компанией без предварительного предупреждения, как и в прежние времена когда был жив Гена. Но проводив гостей, она вновь возвращалась в пустые комнаты и в эти минуты они казались ей особенно безжизненными, и с новой силой её начинали одолевать воспоминания. Она открывала шкаф. Казалось что одежда Гены, всё ещё хранит едва уловимый запах его одеколона. Она касалась рукой вещей, которые были ему дороги. Трогала картины, скульптуры. Ей казалось, что в своём безмолвии они хранят часть его. Словно в них застыл его задумчивый взгляд, его улыбка, его смех, голос. И сон бежал от неё. И долгими ночами ей вспоминалось время, когда она была бесконечно счастлива рядом с ним, - время, когда ей казалось, что небо всегда будет без облаков и счастье безграничным.
Ну, а Джесси, продолжала ждать своего хозяина. И хотя на прогулку её теперь выводила Аня и кормила и заботилась о ней только она, она не могла заменить ей хозяина. Хозяин у неё был один. И Джесси жила надеждой, что однажды за окном послышится знакомый звук двигателя и когда она, положив лапы на подоконник выглянет в окно, то увидит, как на стоянку заруливает его белый автомобиль. И она не выдержав переполняющих её чувств, радостно залает. А когда хозяин выйдет из машины и пойдет к дому, то непременно взглянет на окно и помашет ей рукой. И тогда, она опрометью бросится в прихожую и, повизгивая от нетерпения будет ждать, когда он войдёт в квартиру. Так всегда было раньше, и Джесси верила, что так будет всегда. Вот только что-то он долго не возвращается. И свернувшись калачиком на своём коврике, она представляла, как встретит его. И на прогулке уже не бежала обнюхивать места, где собаки оставляют свои метки, а прежде обнюхивала тротуар, землю под скамейкой, да и саму скамейку, на которой часто отдыхал хозяин. Но даже слабого запаха, что он был недавно здесь, она не ощущала…