Улица Справедливости

Вонь висит в воздухе как сигаретный дым. Я сижу на асфальте. Мои соседи - безногий с бутылкой портвейна и чумазый мальчик. Запах перегара, сгнивших зубов, тел, немытых неделями, кажется, пропитывает не только одежду, но и кожу, проникает в поры. Калека расположился справа от меня на сиденье от стула с четырьмя привинченными к нему колесиками. Меня учили быть доброй, говорить «спасибо» и «пожалуйста», переходить дорогу на зеленый сигнал светофора, выбрасывать мусор в урны, чистить зубы утром и вечером, сочувствовать тем, кому досталось меньше, чем мне, но, глядя на обделенного жизнью безногого, я не чувствую жалости, только физическое отвращение. Лицо, опухшее от постоянных запоев, желтое, борода и волосы выстрижены клочками, потрепанная засаленная тельняшка, отвратительные грязные руки, одна мысль о прикосновении которых вызывает желание вымыться. Глаза, как и у всех, живущих на этой улице, навсегда затуманены алкоголем. Никаких мыслей, никаких смыслов. Единственная цель – найти денег на портвейн, ни единой минуты не оставаться в мучительном трезвом состоянии.  И вонь. Невыносимая вонь.
Мой сосед слева – белокурый мальчик. Ангелочек, родившийся в помойном ведре – на улице Изувеченных, где я сейчас и сижу в этой странной компании. У мальчика нет имени, мать не потрудилась его придумать. Маленький ангелочек сидит рядом со мной в каком-то подобии шортов. Если присмотреться, то на голубом фоне выцветшей ткани можно разглядеть разноцветные сердечки с бабочками, цветами, бантиками и звездочками. Оранжевые, зеленые,  желтые, розовые сердечки счастливо улыбаются своими беззубыми ртами. А я могу сосчитать ребра босоного мальчика, потому что мать кормит его ровно столько, чтобы он не умер от голода и был в состоянии самостоятельно передвигаться.
Я протягиваю мальчику «Sniсkers». Он вскакивает, выхватывает из моих рук конфету и, отбежав на безопасное расстояние, открывает и заглатывает ее, почти не пережевывая. Ко мне подходит, покачиваясь, молодая тощая женщина, садится слева – на место мальчика. Это его мать. Здесь она могла бы считаться роковой красоткой. Черные волосы неровно покрашены пятирублевой басмой, растянутое коричневое платье до колен, пустые злые глаза удивительного голубого цвета. Женщина подзывает мальчика жестом, заметив, как он пытается незаметно спрятать фантик в шорты. Ребенок несмело подходит. Она с силой дергает его за руку, притягивая к себе, вытаскивает обертку из шортов и швыряет ему в лицо. В этот момент она напоминает мне других мам – тех, что красятся дорогой краской, стригутся в парикмахерской, каждый месяц радуют себя чем-то новеньким, пользуются микроволновкой и стиральной машинкой, кричат на своих детей за то, что те бегают, громко смеются, пачкаются и отнимают слишком много времени и сил.
Мальчика  начинает тошнить.
- Ах, ты засранец! -  мать пинает ребенка. – Иди блюй в другое место!
Она со злостью косится на меня, подозревая, что я раскармливаю ее сына, чтобы лишить заработка. Кто станет давать милостыню упитанному мальчику?  Я отвожу глаза. Я опять отвожу глаза. Сколько можно? Сколько можно не видеть того, чего не хочется?
Даже в старых потрепанных джинсах и футболке, купленной в secondе, я выгляжу слишком прилично, а потому те, кто просят милостыню рядом со мной, меня не выгоняют. Они неплохо знают людей и уверены: мне никто не даст денег. И этот белокурый худенький мальчик. Ему лет восемь, но он не ходит в школу. Его учителя – те, кто живет на улице Изувеченных и те, кто приходят сюда.
Ко мне подходит солнечная девушка,  вся усыпанная веснушками, смотрит на меня, прищуриваясь как обычно щурятся страдающие близорукостью. Меня только-только перестало подташнивать от неприятных запахов. Девушка присела на корточки и внимательно меня рассматривает, теребя колечко в губе. Возле нас останавливается молодой стройный мужчина в костюме, долго и недоверчиво вглядывается в меня. Спрашивает у девушки, кивнув в мою сторону:
- А эта что здесь сидит? Рак что ли?
- Да я сама что-то не пойму, - отвечает она.
Вообще-то, улица Изувеченных называется улицей Справедливости - так, по крайней мере, гласит табличка на одном из  десятка полуразвалившихся двух- и пятиэтажных домов, но так её давно никто не называет. Говорят, что истинное название не осталось бы даже надписью на табличке, если бы не старик, протирающий каждое утро табличку с названием. Одетый каждый раз в одни и те же брюки и пиджак, завешенный орденами, он выходит на улицу с длинной палкой, на которую намотана мокрая тряпка. Трет табличку, пока она снова не становится белой и, что-то бормоча под нос,  идет домой. Каждый день дети вновь и вновь закидывают табличку грязью – не дети бездомных, дети добропорядочных граждан.
На этой улице всегда много людей, даже не считая ее постоянных обитателей: калек, женщин с выводком детей или просто бездомных. Они стоят вдоль дороги и просят денег, рассчитывая не на жалость, а на презренье. Те, кто идет по дороге, делают вид, что пришли сюда случайно, просто проходили мимо, но это практически невозможно: улица Справедливости – это аппендикс города, набитый отбросами до такой степени, что стал болезненным аппендицитом, и если вы идете по делам из одной точки города в другую, никакая случайность не выведет вас сюда. Сюда заходят не случайно - для того чтобы дать деньги тем, кто помогает подняться в собственных глазах. Какими бы ничтожествами они не были, на фоне этого сброда, они кажутся себе богатыми, успешными и даже величественными. Я недоумеваю: что приводит сюда молодых полных сил людей? Они научились смотреть на живых людей так, как смотрят в телевизор. Все плохое -  понарошку. Это не кровь вытекает из людей – это краска. Это не толстая уродливая проститутка-убийца – это многочасовой макияж красотки Шарлиз Терон, растолстевшей специально для роли. Все будет хорошо. Happy end. Для тех, кому такой иллюзии мало: смерти нет. Эта жизнь - только преддверие. Ага. Конечно. Удачи и до встречи.
В домах на улице Изувеченных почти нет стекол и совсем нет мебели, в них спят на полу, укутавшись порванным грязным тряпьем. На карте города, новенькой, совсем недавно выпущенной с соизволения губернатора, этой улицы не значится.
Я прихожу сюда, чтобы оставаться человеком. В людях, что просят милостыню и тех, что ее дают, воплощены все грехи человечества. Я прихожу сюда и сажусь рядом с убогими, нищими, опустившимися.  Не хочу забыться, прийти сюда однажды с теми, кто  дает милостыню, чтобы полюбоваться на чужое уродство, а на деле еще большие уроды.
Старичка мне жалко. Я стала замечать, что осунулся, ослаб. Палку поднимал с трудом. Поднимет. Опустит, отдыхает долго. Я была почти уверена, что он не ел уже несколько дней. Я купила хлеб, колбасу, масла и молока, налила дома в банку супа и пошла отнести все это старику. Я не знала, курит ли старик, но зашла в киоск купить сигарет. На секунду я замялась, не зная, какие взять. Я не могла представить, что тот, кто видел войну, тот, кто воевал, курит  Kent. Купила «Беломор». Молча выслушала шутки продавщицы об удачной «накурке».

Когда я пришла на улицу Изувеченных, старик уже тащил длинную палку домой. Мне стало неловко, как бывает всегда, когда хочется предложить помощь, но не знаешь, как, боишься обидеть. Я протянула ему пакет.
- Это вам.
Мальчик все в тех же голубых шортах с сердечками подошел поближе, вытянул шею в надежде рассмотреть, что в пакете. Прошел совсем рядом, не решаясь остановиться, и замер  в нескольких метрах от нас, не в силах отойти дальше от заветного пакета. Старик слишком смущен, чтобы заметить мальчика. Я не решаюсь ничего дать ребенку – боюсь его снова вырвет.
Я приношу старику еду и на следующий день и, когда я уже разворачиваюсь, чтобы уйти, он говорит:
- Доченька, может, зайдешь ко мне?
Он достает из пакета банку с супом и протягивает мальчику. Мальчик подходит ближе, настороженно поглядывая на старика, хватает банку и отбегает. Здешние обитатели подманивают его едой, чтобы разок пнуть или отвесить подзатыльник. Им тоже хочется быть сильнее кого-то. Мальчик смотрит на нас с презрением: мы лишились еды и не расплатились с ним.
Старик живет на улице Справедливости в одном из полуразвалившихся домов. К моему удивлению, в квартире, где он живет, на полу куча книг. Все остальное как во всем  доме: окна без стекол, деревянный некрашеный пол, впитывавший в себя грязь не одно десятилетие, потрескавшиеся стены. В комнате стоит ржавая кровать, собранная по частям из выброшенных сломанных кроватей, на кровати  - матрас, старенький бывший когда-то белым в синюю  полоску, но от времени и долгого использования посеревший, весь в каких-то желтых пятнах.  На полу вдоль стен стопками сложены книги.
Всем одиноким старикам действительно хочется только одного: выговориться. Они чувствуют, что смерть рядом. Наверно, кто-то боится ее, кто-то ждет, но все без исключения хотят рассказать. Рассказать о своей жизни, о том, чему они радовались, что огорчало, а самое главное – то, чем они гордятся. Они хотят, чтобы хоть в одном человеке осталась память о них. Вот и все. Так мало и так просто.
Но в первый мой приход старик не решается мне ничего рассказывать. Наверно, боится, что я уйду, и несколько часов, пока мне действительно не пора уходить, я читаю ему рассказы Чехова.

Я хожу к нему весь июль, читаю книги. Он рассказывает мне о себе только то, что я спрашиваю. Старик рассказывает мне, что дочь его умерла, а внучка выгнала из квартиры.
- Молодым нужно жить, старики должны освобождать дорогу, - старик вздохнул, - внучечка моя в двухкомнатной квартире с ребенком, а если и я там,  старик, буду, тут уж ей и личную жизнь никак не наладить. А мне не долго осталось. Она хорошая у меня, матрас вот отдала и книжки.
Почти всю пенсию старик посылал внучке, так что деньги на еду заканчивались раньше, чем приходила пора следующей пенсии.
Когда я спрашивала про войну, старик вздыхал, бормотал: «Война, война»,  - как будто думал с чего бы начать рассказ, да так и сидел, задумчивый, смотрящий в одну точку. Полчаса, час и я тихонько уходила.
- Не долго мне осталось, - повторял старик.
Я  пыталась ему возражать.
- Зиму я здесь не переживу, - пояснял он,  - да и доживу ли до зимы неизвестно.  Меня тут долго терпеть не будут. Они присматриваются ко мне. Думают, уж не совсем же дед дурак, у него, верно, и оружие есть. А как поймут, что нет, так и конец мне. Доченька, забрала бы ты себе потихоньку все книжки, хоть какая-то память о старике останется.
- Что же я буду вам читать?
 
И вот как-то утром в начале августа я снова иду к старику, несу еду и сигареты. Он лежит головой на бордюре, лицо прикрыто кепкой, как будто лег отдохнуть, прикрылся от солнца. Я смотрю на его руки, неестественно желтые и понимаю, что он мертв. На груди нет орденов и медалей. Голова неестественно закинута назад. Я приподнимаю кепку и убеждаюсь, что была права. 
- Здравствуйте, тут труп. Старик. На улице Справедливости. Прямо на дороге. – Мне кажется, что говорю я спокойно, но с удивлением ощущаю, как слезы льются по щекам. – Знала ли я его? – И тут я понимаю, что даже не знала имени старика, почему-то ни разу ни пришло в голову спросить. – Нет, не знала.
Я продиктовала  свой номер телефона.
Вечером я вернулась туда – я хотела взять на память о старике книгу с рассказами Чехова. Старик по-прежнему лежал на улице, только на этот раз на нем не было ни штанов, ни пиджака, ни ботинок, осталась только кепка, прикрывавшая лицо, будто чтобы старик не видел лица воров.
Я снова звоню в милицию.
- Здравствуйте, я звонила вам утром. Тут труп старика на улице Справедливости.
Они говорят, что вызов зафиксирован  и у них много работы, нечего им названивать, труп никуда не убежит.
- Никуда не убежит?? Еще с утра он был в одежде, а сейчас голый.
Они повторяют, что вызов зафиксирован, и  кладут трубку.
Я поднимаюсь по лестнице туда, где жил старик, чтобы взять на память книгу. Но в комнате пусто, нет ни кровати, ни матраса, ни книг. Тогда мне начинает казаться, что не было этого месяца с чтениями и разговорами, что я никогда не знала старика. Может, я действительно придумала всю эту историю и видела старика сегодня в первый раз?
Я оборачиваюсь последний раз взглянуть на улицу, где я провела так много времени.
Мальчик с опаской подходит к мертвому старику, будто боится получить подзатыльник, стаскивает с его лица кепку и напяливает себе на голову. Поняв, что от старика ему больше ничего не грозит, мальчик в припрыжку бегает вокруг трупа. Из-за угла дома выезжает безногий.
- Ах ты ж сучонок! А ну верни шапку!
Мальчик убегает. Бездомный укрывает старика с головы до ног, привезенной с собой грязной рваной тряпкой, бывшей когда-то простыней.