1984 г. Смерть в гадюшнике

1984 г. Смерть в гадюшнике

Никак не могу вспомнить, где точно располагался пивной зал возле Таганской площади. Да и не так важно это. Сейчас, все равно, как и от той пивной, так и от той жизни, Слава Богу, ни осталось ни следа.

В пивную мы с Сергеем Ивановичем Павловым попали рано утром, официально поехав в некую местную командировку, целью которой было вырваться на волю из осточертевших МАДИйских стен. Делали вид, что необходима встреча с работниками родственного вуза, а сами – просто отлынивали от работы.

Это заведение показалось мне настолько мрачным и страшным, что я уже пожалел, что вошел. Казалось, что мы вошли в казематы Петропавловской крепости или Лубянские застенки. Помещение находилось в подвале старинного здания, поэтому сводчатые потолки, наводили мысли о пребывании в склепе. Стены, как во всех казенных заведениях того времени, были покрашены зеленой краской в человеческий рост, а выше – побелены. Пол был покрыт слоем воды, вытекающей из туалета. К сожалению из туалета, кроме воды, исходил еще и запах мочи, крепко сдобренной некачественным пивом и какой-то еще, особый, «портяночный» запах, свойственный учреждениям, наполненным немытыми людьми вроде казарм, бань и бараков. Столы, круглые и одноногие, сделаны были, наверное, до войны, поскольку были ужасно поцарапаны и по краю поотбиты.

Вспоминалось произведение ушлого журналиста Максима Горького «На дне». Подумалось, что ниже – лишь могила.

Но это было полбеды – беда – это очередь к автоматам наливающим пиво. Она была не то чтобы большая, а огромная. Утро было раннее и все хотели опохмелится. Здесь было бы уместно вспомнить песенку «Как отвратительно в России по утрам», но я ее услышал первый раз только в 2008 году. В такой атмосфере очередь казалась очередью к дверям ада, хотя, по своему внутреннему содержанию, была очередью к дверям рая. Ведь выпив пива ты снимал похмелье, становился весел и здоров (до завтра).. Все очень торопились по понятным причинам, а многие лишь только «на минутку» отлучились с работы. Не скажу, что в очереди стояли только рабочие, – кого там только не было. И пареный интеллигентишка с тощим учительским портфелем в круглых очках и бюрократ-бухгалтер с портфелем бегемотом, где среди множества бумаг лежал, аккуратно уложенный женой, завтрак. Были и женщины разных калибров. И толстые дамы средних лет и какие-то худые «селедки» в немысленном тряпье и неопределенного возраста. Вот уж не иначе «все флаги будут в гости к нам»! Вид у всех был ужасный – можно было подумать, что мы находимся в какой-то лечебнице. Худые и толстые  с горящими, а кто-то с потухшими, глазами, поминутно вертящиеся от нетерпения на месте, фигуры, всем своим видом выражали только одно «ХОЧУ»!

Все хотели только одного – выпить пива, унять головную боль, сделать твердыми трясущиеся руки, успокоить свое мятущееся тело, поправить настроение… в общем – вернуться к нормальному образу жизни. А для этого – опохмелиться!!!. Поэтому очередь к автомату стояла плечом к плечу, как может быть стояли защитники Москвы в 1941 году – непробиваемой стеной.

Мы пристроились к концу очереди и стали ждать. Прошло буквально две-три минуты, как около нас появился старичок с пустой кружкой в руке. Кружка в руке сильно тряслась, как, в общем, и рука старика. Одет он был в какую-то меховую шапчонку настолько заношенную, что она по цвету уже не отличалась от его грязной и засаленной бороды, поэтому казалось, что вся его голова обросла шерстью и придавала ему какой-то сказочно-троллевый вид. Конечно, если бы не запах! С другой стороны – кто знает чем пахли тролли? Уж точно не фиалками!

Он смотрел куда-то вниз и пытался пропихнуть свою кружку между мною и стоящим впереди меня человеком. Сначала я не обращал на это внимания, но потом, когда вслед за кружкой и сам старик стал втискиваться в образовавшуюся щель, я воспротивился.

– Куда прешь?

– Пропустите меня – послышался тихий и какой-то детско-наивный голос тролля.

– В очередь встань!

– У-ми-ра-ю! – по складам, протяжно, прошептал старичок и глянул на меня так, как наверное смотрели на веселящихся Гомо Сапиенсов, вымирающие неандертальцы. Взгляд его, полный мольбы и отчаяния, ударил по струнам моей души. Я понял, для меня, на минуту раньше, на минуту позже – роли ни играет, а ему, быть может, спасение. И вот мне захотелось почувствовать себя этаким доморощенным Спасителем, Иисусом Христом, московского разлива. Поэтому я отодвинулся от впередистоящего и громко сказал: «Проходи, старик!»

Спасителя из меня не получилось. Сзади раздались крики возмущения: «Здесь все умирают! Какой, однако, умный! Всем невмоготу! Душа просит! Здоровых здесь нет, это не больница!» Последнее высказывание было встречено громким хохотком. Именно хохотком, поскольку хохотать было тяжело, ведь каждый звук колоколом раздается в непохмелившейся голове. И я, и старичок, делали вид, что не замечаем возникшего кипежа. Я понемногу отодвигался, а он, аккуратненко, вползал в очередь.

– Старый хрен! – раздался сзади молодой и очень бравый голос – и ты, фраер крашеный, хамить закончить. Иди в конец очереди, а то я тебя туда зашвырну. И рад ты этому не будешь! Здесвь все равны – и старый, и малый!

Когда он затих, повсюду раздались одобрительные звуки. Нет, не слова, а именно звуки. Невозможно было понять, что говорит эта публика, но было понятно, что она полностью поддерживает слова бравоголосного.

Я обернулся на говорившего. Достаточно крупный амбал и судя по поведению – беспредельщик. Небось спортсмен или просто чмошник, мускулистый от рождения, привыкший гордится своей силой и не встречать себе противодействия. Ни один блатной не станет так говорить со старшим. Спорить мне с ним не хотелось – не справиться. К тому же рядом с ним стояли еще двое похихикивающих мордоворота значительно меньшей комплекции, но в сумме их было трое. Я надеялся, что кто-нибудь все-таки вступится за старика. Но нет – напрасно – молчали все.

Дед стал также потихоньку вылезать из очереди, шажки у него были небольшие и очень-очень неровные. Руки затряслись еще сильнее – может сказалась обида, может – затянувшееся похмелье. Кружка наклонилась в его руке и он другой рукой пытался поддержать ее, но при этом начинал сильно качаться. Не знаю как, но ему удалось удержаться на ногах.

Он, все теми же мелкими шажками,  понуро поплелся в конец зала, где все росла и росла и так уж огромная очередь желающих опохмелиться. Через некоторое время я обернулся и увидел, что старичок не встал в очередь, а прислонился к радиатору отопления, которые тогда, весною, все еще были включены. «Видно знобит с похмелья» – подумалось мне, но тут же эта мысль отлетела в сторону, поскольку я увидел, что до поилки осталось только два человека.

Наполнив кружки, мы пошли по залу, хлюпая ботинками по мокрому полу, в поисках свободного стола. И тут я оглянулся и увидел, что старичок теперь сидит все у того же радиатора, но в какой-то неестественной позе, держа кружку в вытянутой вниз руке, почти у самого пола. Судьба старичка в тот момент меня не заняла, поскольку нашлось свободное место и я поставил туда свою кружку…

Сделав два-три глотка, я услышал резкий звук разбившегося стекла. «Кружку разбили» – подумал я и не придал этому никакого значения, но, буквально, через секунду раздался вначале звонкий, а потом приглушенный звук, который бывает, когда роняют на камень хорошо просушенный здоровенный кругляк дерева.

Я обернулся – старичок лежал радом с разбившейся кружкой, уткнувшись лбом в мокрый кафельный пол. Казалось, что он решил помолится, только руки у него были сложены по странному – левая – под грудью у сердца, а правая с ручкой разбившейся кружки – отброшена вправо в сторону автоматов по розливу пива. Казалось он указывал направление всех своих желаний.

– Издох – услышал я чей-то голос.

– Да, ну, живой наверное?

Но по всему было видно, что старичок мертв. Он уже не спешил никуда, поскольку обрел наконец свое счастье – забылся навсегда. Ушел туда, где не надо похмеляться, стоять в очередях за пивом, выпрашивать гривенники у прохожих, страдать от неимоверной головной боли…

Его лицо полоскалось в грязной проссаной воде, текущей из туалета, а он продолжал стоять все в той же молитвенной позе, задрав к небесам задницу, словно желая показать жопу самому Господу Богу, за то, что сумел удрать из той убогой и мучительной жизни, дарованной ему свыше.

Меня затошнило… нет не оттого, что я выпил противного советского пива и не от вида мертвого человека, а от того, что я понял, что моя трусость стала причиной прекращения жизни. Мне стало стыдно и противно до рвоты… я выбежал на воздух.

И там, среди яркого весеннего света, под голубым небом, я вдруг понял – а может Небеса и выбрали меня Спасителем для этого заблудшего. Дай я ему пива и его страдания продлились бы еще на целые сутки. Он ходил бы весь день голодный и оборванный, не замечая ни весны, ни первого тепла в поисках денег на следующую опохмелку – это разве счастье.

Кому решать – прав я или не прав?

Что есть смерть – счастье или горе?

Убивая – мы наказываем или милуем?

Уж не людям – это точно!