Курочка снесла яичко продолжение Как стать евреем

(продолжение)

КУРОЧКА СНЕСЛА ЯИЧКО
1
Больше всего в нашем Биробиджане любят майсы про наш Биробиджан. Это город мифов и легенд. И если вы думаете, что единственная в нашем городе мостовая на улице Ленина мощена камнями, взятыми с ближайшего Бирского карьера, то вы глубоко ошибаетесь! Нашим людям куда приятнее считать и всем рассказывать, что эти булыжники привезены с самой Красной Площади. Якобы там делали ремонт, меняли мостовую и старые камни подарили Биробиджану, чтобы замостить улицу Ленина. А как же! Разве могут на биробиджанской улице Ленина лежать камни не с Красной площади?! Вот вам и миф, вот вам и легенда! У нас что ни человек, то история! Возьмём моих соседей, (а живу я, как вы помните, в коммунальном доме на этой самой улице Ленина). У нас на один квадратный метр столько гвалту, что не рад уже и камням с Красной площади: «Милька Герцеговна, опять твой засранец, насчёлкал семочек прямо в мой борсч!» — «Додик, зуне-
ле, чтоб ты сдох, опять получил двойку, по арихметике?! Не плачь, выродок, пусть это будет твоё самое большое горе!» — «Дора, чтоб у тебя повылазило, закрой свой пасть, пусть уже наконец в этом мире станет тихо!» На первом этаже живёт скромная чета Паньковых. И всё было бы хорошо, но к ним понаехали тётушки со всего Советского Союза: из Одессы, Херсона, Таганрога. Все они съехались в наш Биробиджан и прямиком к племяннице Бете, жене
Панькова, будто кто её мёдом намазал. А что этим бедным женщинам было делать?! После войны все они остались одиноки: у одной на войне погиб муж, у другой все дети сгорели в печах концлагеря, и теперь она сама стала их тенью, третья чудом вылезла из общей могилы (ей повезло, она лежала сверху). Так уж вышло, что все эти Сары, Песи и Доры приехали к племяннице в Биробиджан, больше у них никого не осталось. Надо вам сказать, что Анатолий Васильевич Паньков всех принял и никому не отказывает: кормит, одевает и лечит. Деньги у него водятся: работает он директором «Текстильторга» и, как говорят в Биробиджане, «крутится». Дошло до того, что во всех трёх комнатах Паньковых живёт по четыре старухи, а сами молодые ютятся в пятиметровой кладовке, но, как говорится, не жалуются. Тётки ведут хозяйство и держат корову Брошку. Одна из старух, Сара Шмаевна из Одессы, работает сейчас в артели «Работница» и получает-таки зарплату. Но дело в том, что когда-то Сара Шмаевна делала революцию, и с тех пор глаза у неё горят, а сердце поёт от восторга. Поэтому она таки любит пригласить на чаепитие своих соратниц из артели «Работница», чтобы спеть революционные песни. Но кончается оно тем, что за несколько дней у неё растворяются деньги на чай, и тогда Анатолий Васильевич, не говоря ни слова, берёт революционерку на дотацию. Если кому-то из тётушек приспичит съездить на родные могилы, Паньков даст деньги на дорогу, обует, оденет, проводит и встретит… И хотя он любитель выпить, ни одного грубого слова старухи от него не слыхали, хотя, казалось бы, ну кто он им? Да никто — муж племянницы! И надо таки вам сказать, что Толик, единственный не еврей во всей этой компании, любит своих старух всем сердцем, я могу вам за это ручаться. Мои соседи — я вам скажу — это праздник! Утром едва откроешь глаза, как сразу же через форточку к тебе влетают все их проблемы. Баба Хава орёт так, что звенят стёкла: «Штинкер, вонюх, бегом иди домой!» Её «штинкер» с шести утра уже на улице воюет с электриком Штэйном. «Замолчи свой рот!» — кричит он, а тот грозится «взять кусацки и отрезать пэцки» всем, кто выкручивает лампочки вместе с патронами. «Гвалт! — вопит моя соседка, «великая артистка» Хая Эпштэйн: — Макс, что ты наделал?!» «А что я наделал? — пугается её муж. — Я съел котлеты». «Но Макс, это же были котлеты для кошечки!» Должна вам сказать, что Хая Эпштэйн тоже легенда нашего Биробиджана. Она артистка! Правда, после того как арестовали часть её труппы и разогнали оставшихся актёров еврейского театра ГОСЕТ, Хая работает маникюршей, но это не мешает ей оставаться артисткой. В Биробиджане так любят театр, мне вам не передать как, и когда разгоняют один, на его месте тут же появляется два новых. Теперь Хая играет в еврейском народном театре, а её муж — Макс Эпштейн, известный в нашем городе композитор. Но беда в том, что Хае мало быть артисткой, она хочет быть ещё и певицей. Едва её Макс садится за пианино, как вся улица Ленина обречена мучится. Что вам сказать? Хая прекрасная певица, я вас умоляю!
Про неё ходят слухи, что в пору своей бурной молодости она была бандершей в Одессе, то есть главарём шайки разбойников. Об этом свидетельствуют тяжёлые перстни из красного золота, которыми унизаны все её пальцы. Правда, теперь она не молода, хоть и щебечет, как пташка: Мамочка моя, зунелэ, лейбэлэ», — другого обращения к людям она не знает. Но стоит вам усомниться в её достоинствах или, упаси Бог, поспорить, она поворачивается задом и задирает свои юбки… Что вам сказать? Хая таки бандерша из Одессы! Когда она выходит на сцену, то прежде чем сказать свою реплику, непременно раскланивается, причём на все три стороны, и без этого не начинает. Но в городе её любят, очередь на маникюр «от Хаи» не иссякает, хотя женских пальчиков она не щадит и обращается с ними, как с варёными сардельками. Женщины рыдают, но терпят. Ещё бы, ведь Хая Эпштейн — легенда Биробиджана.
Впрочем, артистами нас не удивишь: почти в каждом дворе есть свой «погорелый театр». У нас что ни шлимазл, то артист. И если уж завелась детская дворовая самодеятельность, да ещё в летние каникулы, то пиши пропало — покоя не будет. Каждый день новый концерт! И пока дети не перепоют и не перечитают всего, чему их выучили в школе, не успокоятся. А после этого начинается «обмен дворами»: наши идут к соседям, а те к нам. Нужно отдать должное, биробиджанская шпана любит-таки патриотические песни ещё времён гражданской войны: и «Каховку», и «Орлёнок». И как, скажите, их не послушать? Когда эти гаврики объявляют концерт, во двор тут же выползают с табуреточками все паньковские Доры и Песи, и если они не хлопают, то убивают комаров. Частенько артистами «погорелого театра» становятся и взрослые. Да ещё и с удовольствием! А как же?! Сара Шмаевна как раздухарится да как начнёт подпевать и вспоминать свою боевую молодость, так уже дети про концерт забывают.

2

Если вы думаете, что наши люди живут в домах, то вы ошибаетесь! А как же? В домах так тесно, что негде повернутся. Биробиджанцы живут во дворах, тем более летом. И должна вам сказать, что в каждом уважающем себя дворе множество сараев, закутов и загонов, а в них куры, гуси, козы и коровы. Недавно, году в пятидесятом, проводили переписку коров, так только у нас в городе, не говоря о посёлках, насчитали восемнадцать тысяч голов. А что делать? Люди любят держать «хозяйство», и не важно, что козы и коровы гарцуют прямо по улице Ленина, мощёной камнями с Красной Площади. Моя соседка Броха говорит, что её муж Йося любит гусей больше, чем её, свою жену: он о них лучше заботится. Она рассказывает, что, когда выходила за него замуж, Йося её обнадеживал: «Вот, Брохалэ, куплю я тебе поросёнка, мы его вырастим, чтобы ты кушала себе и не жалела». Правда, на поросёнка они расщедрились ещё очень не скоро, но зато Ёселе таки успел от души угостить её на словах. Так вот, из тысяч сараюшек нашего Биробиджана всегда что-то кудахтало, блеяло и мычало, пока в один прекрасный день не вышел указ. Животные, видишь ли, любят покушать хлеб.
А кто, скажите, этого не любит? Но всё бы ничего, указ указом, у нас, слава Богу, есть кому покушать хлеб, но в Биробиджане живёт такой человек, как Айзик Талисман. И на беду всего Биробиджана этот Айзик работает милиционером и ходит при кобуре. Указ Хрущёва Айзик Талисман принял так близко к сердцу, что теперь рыщет по городу и стреляет в коров. От одного служаки Айзика горючими слезами рыдает весь город. Да что там город, все пригородные посёлки. Шурик Староминский, из соседнего дома, всю свою жизнь держал в хозяйстве свиней (он без этого не может). Мы делились с ним объедками, и иногда среди этого «добра» попадалась и чёрствая корка. И вот Айзик Талисман совершил налёт на его сарай. И не поленился же, сразу засунул свою руку в помои и нашёл-таки там эту чёрствую корку. Что тут было!.. Мы до сих пор боимся, чтобы несчастного Староминского не посадили. До смешного доходит: семья Рабиновичей, что с улицы Шолом-Алейхема, вырастили поросёнка в подполье. Там они его прятали от кровожадного Айзика. Сначала всё было хорошо, поросёнок на аппетит никогда не жаловался и благополучно рос в своё удовольствие. Он таки вырос. Пришла пора ему выходить из подполья. Но сажали-то его туда размером с кота, а вытаскивать нужно огромного борова. Добровольно вылезать он был не намерен и орал так, что сбежались все соседи, а с ними и Талисман. Разбирали пол и вытаскивали борова, но смешно уже никому не было. Потому что такой уж ретивый этот Айзик Захарович, что удержу нет: дети над ним смеются, женщины проклинают, мужчины грозятся побить, а Талисман знай делает своё дело. Он таки отучает евреев от свинины, а заодно и от молока.

3

Как я вам уже рассказывала, в нашем Биробиджане все, кто не евреи, ими становятся — это дело времени, но правоверных иудеев в городе днём с огнём не сыщешь. Хотя есть у нас деревянная печальная синагога, ходит туда задумчивый Абрам Случ, всё чему-то молится и трепещет, как осиновый лист. Молится и трепещет, трепещет и молится. А как иначе, если моей подруге, Любе Вассерман, дали десять лет тюрьмы лишь за одну нигде неопубликованную строку в стихотворении, и то на идиш. «Моя страна — Биробиджан» написала Люба, и этого вполне хватило... Я вам уже рассказывала, как у нас пересажали уйму писателей, учителей и даже музыкантов. За что? Да только за то, что они евреи! Город всё никак не может опомниться и насквозь трепещет не меньше верующего Случа. Люди боятся говорить на идиш, а если по-другому не умеют, то затыкают друг другу рты и размахивают руками. А с другой стороны, теперь наши евреи изо всех сил стараются быть убеждёнными коммунистами. И не дай вам Бог в этом усомниться! У нас в Биробиджане есть-таки всё, чтобы вас в этом убедить, в том числе и обллит, а попросту говоря цензура. Работаю я, как вы помните, в редакции областной газеты и с обллитом знакома не понаслышке. Заведует обллитом один старый еврей Хаим Гороховский. Его любимое выражение: «Обллит
сделал вичерк». Ну что вам сказать?! «Вичерки» этот Гороховский делает не без удовольствия. Все другие старые евреи, работающие в редакции, хорошо знают цену его «вичеркам» и тем еврейским книгам, которые Гороховский сжёг в железных контейнерах во дворе областной библиотеки. О, это были редкие книги! Бесценное собрание художественной, религиозной и исторической литературы на идиш. Наши старые журналисты Абрам Беньяминович Кизер и Цая Шапсович Цирульник в это время ходили под забором областной библиотеки и рыдали как дети. Но ещё неизвестно, кому в это время было страшнее: Гороховскому или Кизеру с Цирульником. Нужно вам сказать, что и Кизер, и Цирульник страдают астмой и дышат с таким свистом и хрипом, что больно слышать. Но всё же нам жальче монументального Цирульника, поскольку Кизер всегда настроен на весёлый лад, он сам и шутит, и хохочет, а Цая Шапсович, что вы — всегда серьёзен. Он мудрый еврей и большой эрудит. А Кизер — редакционный Мюнхгаузен. Он селькор и пишет о великих надоях, о богатом приплоде и о таком чудовищном урожае, что и в страшном сне не приснится. В результате выясняется: несколько нулей им добавлены, но только за ради победы коммунизма во всём мире. Это его излюбленный способ приближать «светлое будущее». «Врёт, как Кизер» — это редакционная поговорка. Однажды Абрам Беньяминович ехал в автобусе, и одна старушка поведала ему о вынужденном одиночестве своей хавроньи. «Это судьба! — обрадовался Кизер. — У меня есть такой боров, о котором мечтает любая свинья!» И тут же дал бабульке свой адрес. Но всё дело в том, что борова у Кизера не было и в помине. Пришлось его жене и многочисленным родственникам извиняться перед старухой, которая через весь город вела на свидание с боровом свою тоскующую свинью. Спросите его, зачем он это сделал, он вам не ответит, он лучше ещё сто раз кого-нибудь разыграет. Нужно вам сказать, что в Биробиджане разыгрывают друг друга на каждом шагу. (В этом весь биробиджанский «цимес».) Сообщить приятелю оглушающую новость о выигрыше в лотерею, о приезде на фабрику члена политбюро или известного артиста, угостить халвой, настругав полную тарелку хозяйственного мыла, — это святое дело. В Биробиджане любят посмеяться над соседом, даже если тот потом обидится на всю оставшуюся жизнь. А уж исподтишка смеются так, как и вовсе бы не следовало. Недавно к нам в редакцию был сослан в ссылку Лёва Хороц. Из обкома партии он был изгнан из-за Насэра. Дело в том, что Лёва был лектором и к своему несчастью неправильно трактовал Насэра. Спросите меня, кто такой этот Насэр, и я скажу: убейте, но я не знаю. Впрочем, про этого Насэра по Биробиджану ходит четверостишие: «Лежит на пляже кверху пузом / Полуфашист, полуэссэр, / Герой Советского Союза — / Тот самый, что на всех насэр». Во всяком случае, редакция от этого «Насэра» только выиграла, потому что получила Лёву Хороца: он и человек дельный, и юморист большой. Однажды к нам приехал лектор из крайкома партии, и, естественно, мы все пришли его послушать. Лёва заявился последним, но со своим
стулом, и ему пришлось сесть у стены, но зато лицом к залу. Когда лектор завёл свою шарманку, Лёва тут же проникся его речью и стал эмоционально реагировать. И хотя реагировал он без единого слова, только лицом, мы от смеха сползали со стульев. Своей физиономией Лёва недоумевал, ликовал, возмущался, наполнялся гордостью, а порой категорически не соглашался с лектором — словом, реагировал лицом, но так смешно, что мы лежали от смеха. Бедный лектор то краснел, то чернел, то заикался, и в конце концов Хороц сорвал лекцию. Но кто запретит эмоциям человека отражаться на его лице? Однако есть у нас жуть какие «идейные». Например, Фимка Корсунский. Он приехал к нам из Харькова с молодой женой. Биробиджан ей, видишь ли, не понравился, она фикала и фэкала и всё ругала Фимку за то, что затащил её в «дыру». И Фимка из кожи лез, чтобы теперь из этой «дыры» её вытащить. Едва устроившись в редакцию, он сразу схватил быка за рога и начинал утро с «выбивания» строчек. Мы сначала опешили от такого «капиталистического подхода»: эти строчки Фимка тут же переводил на деньги (мы такого не знали). Да и к людям он относился так же: «Что я с этого буду иметь?». Но он был всё же молодец, оперативный: и сенсацию отыщет, и тут же сфотографирует. Он был большим охотником до сенсаций. Однажды поехал Фимка в Октябрьский район писать про сельскую школу. Возвращается и клокочет от негодования: «Что за безобразие?! Какая отсталость! Чему учат детей в Октябрьском районе?!» — «Что такое Фима? Что случилось?» — «Ужас! — кричит. — Тихий ужас! Был я на уроке русского языка, и вы представляете, учительница дала детям предложение: „Курочка снесла яичко“, дети пол-урока его разбирали». Я спрашиваю: «А в каком классе дети?» — «Во втором». — «Так чего же ты хочешь? Нормаль
ное предложение, на правописание „че-ка“, уж я-то знаю, моя мама учительница начальных классов». «Что ты! — раскричался Фимка. — Это когда было?! До революции?! Сейчас другое время, другие масштабы цели и задачи, великое время строительства коммунизма! Сегодня детям нужно давать идейные предложения, чтобы они соответствовали духу нашей советской действительности: про доблесть, про трудовые достижения, а тут, тьфу, курочка какая-то! Безыдейщина! Мракобесие!» И пошёл, и пошёл… И что вы думаете, Фимка раскритиковал эту старую учительницу в нашей газете в пух и прах. И получилась-таки сенсация. Но ему было этого мало: чтобы доказать нам, усомнившимся, свою правоту, послал он эту заметку ещё и в Москву, в «Учительскую газету» И вот месяца через полтора слышу вопль на всю редакцию: «Опять эта курочка?!» Это кричал главный редактор. Все к нему. Он разворачивает «Учительскую газету», а там большая статья под заголовком «Курочка снесла яичко»: «В одном приамурском селе, — пишут в этой газете, — живёт пожилая учительница русского языка, которая всю жизнь учит детей писать грамотно. Но случилась-таки «оказия» — школу посетил корреспондент областной газеты». И далее Фимкина «сенсация», вся как есть, и пара слов о чёрствости, чванстве и угодничестве. Тут кинулся Корсунский по кабинетам снова доказывать свою правоту. Но после московской газеты его и слушать никто не стал. Потом мы эту «курочку» чуть ли не на бюро обкома разбирали и таки заставили Фимку написать учительнице извинительное письмо. Что вам сказать? Это была историческая курочка