Сошлось или Правда жизни

– Ты меня уважаешь? – спросил досточтимый прапорщик Дмитрий Анатольевич Местечкин, по прозвищу Сундучок, как можно убедительнее, стараясь выговаривать звуки членораздельно.
– Нет, я тебя не уважаю! – неунывающим бодрым голосом без обиняков ответил капитан в отставке Владимир Владимирович Хлудов.
– А почему? – удивлёно и обижено спросил Местечкин.
– А я, Митя, никого не уважаю, – чистосердечно и вполне обыденно признался Хлудов.
– Даже самого себя? – стараясь поймать на лжи капитана, снова спросил Местечкин.
– Себя – в первую очередь, – ничуть не смущаясь, ответил Хлудов.
– Как так можно? – задал риторический вопрос Местечкин.
– Не как, а почему? – поправил его Хлудов.
– Хорошо: Почему? – поправился Сундучок.
– Потому, что у меня нет души! Во как! – развёл руками Хлудов.
– Тогда скажи-ка мне, Владимир Владимирович, в чем ваша правда? – не унимался Хреков
– Правды нет, Дмитрий Анатольевич, ибо она недоступна человеку, поэтому есть только одни заблуждения! – вздохнув с сожалением, констатировал Хлудов. – Запомни раз и навсегда, Сундучок: Человек есть кондом – вполне случайная и заменимая вещь.
– Эх! – обхватив руками голову, вздохнул Местечкин.
– Ну? – попросил его объясниться Хлудов.
– Эх, Вова, если бы у меня была обезьяна, – мечтательно произнёс товарищ Местечкин, упираясь пьяными глазами в блестящую пуговицу на мундире капитана в отставке Хлудова, на что тот снова вопросительно буркнул:
– Ну?
– Знаешь, что с ней случилось бы? – продолжал, игнорируя субординацию, прапорщик Местечкин.
– И что? – опять в своей манере, человека вовсе не интересующего чужое мнение, с хрустом пережёвывая содержимое рта, пробубнил уже изрядно пьяный Хлудов.
– Она бы околела от смеха! – подвёл черту Местечкин.
– Смех не геморрой, от него не дохнут, и… – по-солдатски прямо, икнув, выложил Хлудов, а Местечкин, не дослушав его, предложил тост:
– За бабку, которая перепрыгнула через ограду!
– Послушай, Сундук, о какой такой ядреной бабке ты сейчас здесь и тут мне втираешь? – выпив и не успев ещё закусить, довольно внятно промолвил Хлудов.
– О той бабке, которая перепрыгнула через ограду, – упрямо гнул своё прапорщик Местечкин, мечтательно втянув толстую и короткую шею.
– А чего это она перепрыгнула через ограду? – заинтересовался, наконец, Хлудов, почёсывая запястье о свою двухдневную щетину, и наблюдая, как Местечкин пьёт водку мелкими глотками.
– Дело в том, – выпив содержимое стакана, торжественно продолжал недавно разведённый и опустошенный судебными тяжбами Местечкин, – что она, издали, заприметила своего старика. Он возвращался с мельницы. Старичок был совершенно пьян и совершенно гол. Ко всему ещё, – Местечкин здесь состроил гримасу, – он был совершеннейшим подлецом, ибо пропил всё до ниточки. Но бабка та любила его всякого, – Местечкин, сочувственно вздохнув, продолжил, – даже такого пьяного и голого, и побежала, перепрыгнув через ограду, навстречу, чтобы прикрыть его срамоту.
– Да, – промолвил Хлудов озадаченно, и закусил квашенной капустой, единственной закуской на столе, – теперь такой любви не встретить!
Но увидев, что Местечкин сейчас заплачет, добавил:
– И что ты прицепился к бедному деду с бабкой. А я говорю тебе – успокойся, и пошли её на хрен редьку полоть!
– Ты меня понял? – спросил он, выпятив нижнюю губу, показывая, что тоже вот-вот заплачет. Но увидев, что от сочувствия Местечкин ещё больше разомлел, Хлудов стукнул по столу кулаком и чтобы хоть как-то успокоить его и сказал:
– Что за хрень, ты несёшь, Сундучок? Ты же защитник Родины, рожден, чтобы убивать и другим пакости строить, твою мать, а ты спустил штаны и всякую чушь несёшь. Ты лучше мотню распусти! Баба ж она и есть баба! Когда ты мужик – она баба. А когда ты, Митя, баба, извини, две бабы не уживаются в одной берлоге.
– Я не Сундучок, а Местечкин, и я защитник Родины! – подняв указательный палец, выпалил прапорщик.
– Хрена ты защитник, – Хлудов, не воспринимая его доводов, презрительно посмотрел на него и добавил:
–  Ты только с виду олицетворяешь защитника, а на самом деле ты и есть то, что надо защищать, – помолчав, добавил:
–  «За нами Москва и Йошкар-ала!» – ты это хоть понимаешь?!
– Понимаю, – сказал Местечкин и повторил где-то услышанные и запавшие в душу слова, не обращая внимание на обвинения Хлудова, – «.. душа человеческая стоит больше, чем все царства и все миры на этом долбанном свете!»
Хлудов сквозь смех ответил ему, мотая головой:
– Дурак, ты Сундучок! Ты что забыл, где живёшь?
– Нет, дай я, всё-таки, закончу, – поднял, протестуя, руки Местечкин и продолжил:
– Понимаешь, женщина должна любить мужчину хоть немного больше, чем себя. Тогда мужчина способен ради своей женщины на подвиги, – через несколько секунд продолжил, мечтавший в юности о великих подвигах, Местечкин. – А если она любит себя больше, чем своего мужчину, тогда ничего кроме сучьего лая не получится…
 Обессиливший Местечкин мотнул головой, как глупый вол, отгоняющий назойливых мух, и громко икнул.
– Если женщина не сдержана на язык, то есть, чрезмерно глупа, в рамки её можно поставить только одним, – Хлудов показал кулак, как довод своей правоты, – стра-хом!
– Нет, я её не бил! – мотнул головой Местечкин.
– Врёшь! – отрезал Хлудов. – Я же видел, как ты раненных добивал, детишек, там старушек. Скотина ты трусливая! Бил ты её, это все знают! И правильно делал!
– Зуб даю, – дёрнул свой передний искусственный зуб Местечкин и провёл большим пальцем по горлу. Хлудов хихикнул:
– Ну, тогда терпи, терпило. Такую надо либо терпеть, как настоящий лошара, либо послать её на все четыре стороны. 
– Пусть терпит другой! – не согласился с ним Местечкин.
– Что же ты, идиот, тогда плачешься? – задал риторический вопрос Хлудов.
– А я её люблю! – произнёс Местечкин утробно и истерично заплакал. Затем у него закатились глаза, он как-то неестественно дернулся, и в эту секунду у него изо рта вылетела жёлтая птичка и тут же лопнула. В воздухе плавали, искрящиеся под солнечным светом оконного проёма, жёлтые пёрышки, а, упавший, Местечкин лежал, раскинув руки, и надрывно смеялся. У него из ушей повалил дым, быстро заполнивший комнату. Дым радужно переливался. Запахло серой. А капитан Хлудов, потерявший из виду своего бывшего однополчанина, ничему не удивился, а только сурово произнёс:
– Местечкин, ты дурак! И она дур–р–ра! – Хлудов, попробовав букву эр, тыльной стороной ладони вытер губы, – и прекрати свои дур–р–рацкие фокусы.
   Дым понемногу рассеялся. Местечкин, перестав смеяться, затрясся всем телом. Затем  он вскочил и, сквозь кашель прокричав:
– Атас, духи! – разбежался и выпрыгнул в открытое окно. Но Хлудов и этому не удивился, он сидел, потупив свою тяжёлую капитанскую голову.
– Эх, Сундук чокнутый, не государственный ты человек, – сказал он ему вдогонку. – Для государственного человека интересы государства превыше совести, мать вашу!  А ты – душа человеческая!? Какой, на хрен, человек? – он сплюнул и, выдержав театральную паузу, добавил, продолжая мысль Местечкина: – А вот если бы у меня была обезьянка, я б её так любил… Я бы ухаживал за нею. Я бы уважал её, как никого на свете. Но у меня нет обезьянки и, видать, уже никогда не будет, – заключил он и голова его медленно легла на край стола.                – Идиоты! – пробормотал он еле слышно и скоро от его храпа задрожал старый задрипанный кухонный стол, в ящике которого лежали генеральские погоны, которые он когда-то в молодые годы, по случаю, купил на блошином рынке. А в это время, в засаде, в щелях старого дивана сидел отряд клопов. Они дрожали от не-терпения и жажды крови. На одном из клопов вместе с дрожью тела дрожали и малюсенькие генеральские погоны. Он тоже был на государственной службе.               
   Входная дверь косолапо скрипнула.                – Ёлкин–Палкин! – послышался сказочно приятный, мелодичный женский голос. В дверях кухни появилась пьяная и фееричная в своём цветастом одеянии Галка, теперь уже бывшая жена Местечкина. Она поморщилась и спросила:
– А чем это пахнет? 
Не дождавшись ответа, она в сердцах бросила в спину храпящего Хлудова, голова которого лежала в тарелке с квашенной капустой:
– Нажрался скотина! Свинья!
 Её невинные, огромные глаза никак не соответствовали не только её интонации, но и всему её вызывающему облику сердитой жадной самки. Она несколько раз хлопнула глазами, вздыбила свои груди и, скинув туфли, направилась в туалет.

г. Усинск. 1984 год.