Притон

    Федя проснулся. Осторожно открыл глаза. Вниз по рукаву бежал таракан. Светло-коричневый. Он осторожно спихнул его. Таракан упал и заспешил в известном только ему направлении. В дверь постучали. Не дождавшись призывного голоса Феди, кто-то вошёл, вернее – вошла, потому что это была его хорошенькая соседка Клава.
– Всё лежишь? – спросила она, плавно двигая ладными, упругими чреслами, которые, более чем, красноречиво говорили о своём предназначении.
– Лежу, – ответил Федя. Клавка подобрала, лежащие на полу журналы с полуголыми женщинами на фоне автомобилей, и легла к нему. Они немного полежали. Потом Клава, равнодушно полистав журналы, нарочито громко сказала:
– Ладно, пойду я, а то муж сейчас придёт, надо на обед что-нибудь сварганить, – и ушла.
Федя продолжал лежать. В дверь снова постучали, возможно, ногой, потому что дверь сразу отворилась. Это Камаров Мишка, подумал Федя и не ошибся, это был действительно Камаров Мишка.
– Лежишь? – спросил Камаров Мишка.
– Лежу, – ответил Федя.
– Выпьем!? – предложил Камаров и жестом заправского фокусника достал из-за пазухи бутылку водки и затем, пошарив под кроватью, достал стакан. Федя ему налил. Камаров выпил, Федя снова ему налил.
– Люди повсюду, чую недоброе ото всюду! – сказал Мишка и снова налил.
– А ты почему не пьёшь? – выпил, скривился и спросил Комаров, делая вид, что сердится. – Молчишь?
– Ну, правильно, – расфилософствовался он, выдержав паузу.– Цена человеческой трескотни не более, чем жужжание какого-нибудь шмеля, но его самонадеянность столь высока, что не оставляет место ничему иному, кроме него самого.
 Вскоре, выпив всю бутылку, Мишка Камаров сделался пунцовым и пьяным. Сделавшись пьяным, он поцеловал Федю в лоб и ушёл, распевая похабную песню. Федя снова лёг и уставился в потолок. Он опять услышал стук в дверь. Через какое-то время дверь резко открылась, вероятно, выбили плечом. Вбежал лейтенант милиции Птицын, любовник его бывшей жены, подбежал к Феде и ударил в нос. Из носа потекла кровь. Птицын не был пьян, поэтому его движения были точны. Он скрутил руку, не сопротивляющегося, Феди, и, сплюнув, присовокупил:
– Лежишь тут, падло? 
– Лежу, – признался Федя.
– Ах ты, сука, либерал хренов! – взъярился Птицын и ударил его в глаз. – Ты что мне вчера втирал? Как это ты сказал: «Всякая идея обесценивающая жизнь – есть промысел Диавола!» По твоему наши отцы, наши деды, деды наших дедов… Они, что – испокон веком служили Дьяволу? – и он с размаху ещё раз ударил Федю.
Федя молчал. Обессиливший Птицын тоже молчал. Он, выпустив руку Феди, сказал, тяжело дыша и глядя куда-то в угол:
– Лежи, пока я не вернусь, – и ушёл.
      Через некоторое время дверь отворилась и в комнату вошла красивая соседка Клава. Федя при-творился спящим, но Клава растолкала его. Когда Федя сделал вид, что проснулся, она легла к нему.
– А что у тебя под глазом?– спросила она.
– Синяк, – ответил Федя.
– А кто его тебе поставил? – полюбопытствовала Клава.
– Птицын, – признался Федя.
– Во, козёл! – возмутилась она. Клава ещё немного полежала и ушла встречать мужа с работы.
   Вскоре муж Клавы вернулся и, увидев её зарёванной, спросил строго:
– Ну, что случилось?
– Что, что? – всхлипывая, выдавила из себя Клава. – Когда ты уходишь, приходит Птицын и пристаёт ко мне. Вот – что!
  Муж, выпучив глаза, молча, смотрел на Клаву. Затем он, также молча, встал, оделся и, выходя, прихватил с собой топор.
   Клава зашла к Феде. Федя лежал. Она легла к нему. Молча, полежала рядом с ним и пошла домой. Войдя в прихожую своей квартиры, она услышала какой-то хруст, доносящийся из кухни. Открыв дверь в кухню – она обомлела: на кухонном столе сидел маленький голенький ангелочек. Он грыз сухарь, который до этого не доел её муж. Херувимчик перестал жевать и хрустеть, и, не выпуская сухарик, зажатый в маленьких пухленьких ручках, взлетел и через несколько секунд он исчез в форточке.
 Из открытой форточки проникал в комнату густой свежий воздух и подламывал тяжёлые тёмно-красные шелковые занавеси. Они обеременело выпячивались, открывая за стёклами серое осеннее пространство с понурыми домами и небо, затянутое до самого гори-зонта свинцовыми, низкими облаками. Клава села на стул и закрыла мертвенно-бледное лицо руками. Полными жизненных сил тонкими пальцами она сжимала лоб. Ей хотелось плакать, но слёзы не шли.
    А Федя лежал и смотрел, не мигая, на потолок. Со стороны не было понятно: жив он или же умер.

г.Усинск. 1986 год.