Отец. Сын. И одиночество

Отец. Сын. И одиночество.

    Я могу вспомнить из своего прошлого совсем немного. Но прошлое слишком дорого может обойтись, даже если мы не помним о нём. Я не могу жить в прошлом и прошлым, физически присутствуя в настоящем, и усугублять свой сегодняшний день. Но всё же прошлое научило меня отдаваться настоящему, чтобы стать неуловимым.
Детства я своего не помню. Порой я даже сомневаюсь, что оно у меня было. Отец нашёл меня уже взрослым, как он сам говорил – тридцати трёх лет отроду, в хлеву. Вопрос, откуда он мог знать, что мне тридцать три года, он просто оставил без ответа. Его же старенькая мать, которая тогда ещё была жива, говорила, что я долго болел и однажды чудесным образом вылечился, намекая на то, что болезнь отняла у меня память. Но однажды я случайно подслушал, как старушка, защищая меня, сказала отцу, что это она, а «не кто-нибудь» другой нашёл меня в хлеву. Я сомневался, что он был моим настоящим отцом, ибо не помнил, каких-либо проявлений отцовских чувств. Но, может быть, я и ошибаюсь, ведь я виделся с ним редко, а общался ещё реже, хотя я и жил в соседней комнатке, из которой мне было запрещено выходить.  Но боялся я не встречи с ним, а своей растерянности, которая сковывала меня при его виде. Но растерянность была малой ценой, которую я был готов заплатить за его внимание. Я, конечно, знал, что встреча с ним снова унизит меня, что он не обратит на меня внимания, но ничего не мог с собой поделать. Он с утра запирался в своей комнате и никогда не разрешал входить к себе. Я, наверное, сознательно туда и не стремился, хотя, возможно, это и было моей единственной целью. Свободного времени у меня было вдоволь, а так как  комната моя была завалена старыми книгами, я пристрастился к чтению. Читал всё подряд: биологию, бухгалтерский учёт, справочники по медицине, военный устав, какие–то старые научные журналы, в основном без обложек. Но не было в них и слова о том, кто тот за стеной и кем он мне приходится. Окно в моей комнатке было очень маленьким. Самым светлым местом являлась противоположная стена. По мере продвижения солнца, вслед за ним, я продвигался вдоль стены. За стеной я слышал скрипы, кашель, голоса и другие непонятные мне шумы. Но я так привык к ним, что они стали частью меня. У меня было чувство, что меня приобщили к какой-то тайне, хотя я и не знал о сути этой тайны. Я помню, что отца всё время мучил кашель, но иногда вместо кашля вдруг из соседней комнаты доносился собачий лай или трель соловья. Лай собаки мог быть и угрожающим, и заискивающим, но меня всегда поражали трели соловья. Я прерывал чтение и, забыв о книге, слушал как зачарованный. Но самым неизгладимым воспоминанием, пожалуй, было появление в моей комнате большого зеркала. Это была дверь от большого шкафа. С зеркалом. Когда однажды я утром проснулся, я не сразу сообразил, что это такое. Я встал и подошёл к зеркалу. На меня взирало костлявое существо. Я стоял, ошарашено разглядывая существо смотрящее на меня, пока не сообразил, что это я сам.  Где–то с неделю, я почти не отходил от зеркала, изучая самого себя. Даже когда я привык к зеркалу, вернее, к своему отражению в нем, я мог часами сидеть напротив него и рассматривать самого себя. Я даже книги читал, сидя напротив него. 
  Моей единственной обязанностью была ловля ворон. Этим я занимался один раз в неделю. Каждое утро ка-ждой субботы. Это были для меня вполне  праздничные дни, ибо только в эти дни я появлялся на божий свет. Я вставал ни свет, ни заря, брал с собой мешок, силки и уходил в поле. Вдоволь набегавшись по полю, я расставлял силки. А сам ложился и смотрел, на плы-вущие в никуда облака. Затем, попавшихся в силки, ворон я складывал в мешок и притаскивал домой. Но позже когда умерла бабушка, на меня легла ещё одна обязанность, – я  должен был относить ворон обратно в поле и выпускать их. Отпускал я их вечером, но даже и в сумерки, когда я первый раз вытряхнул ворон из мешка, я обомлел – вороны были разноцветны, я видел других птиц лишь издали или же в картинках, но мне казалось, что красивее этих птиц не может быть на свете, настолько они были красочны. Я выпускал каждую птицу в отдельности. Налюбовавшись, подбрасывал ворону насколько мог высоко, и пока она возмущено, каркая, улетала, а я любовался очередной красавицей. С виду они, действительно, были похожи на ворон, но они были раскрашены на подобии самых изысканных, неимоверно цветастых, тропических птиц. Перья не просто были раскрашены, они имели естественную окраску, хотя это, конечно, не было естественным для ворон. Но пахли вороны неприятным, едким, тепловатым и тошнотворным запахом, которым пропахли со временем мой мешок и моя одежда. И, воз-можно, я сам.
   Но потом случилось, то, чего я больше всего боялся. Он пропал. Сначала я  перестал слышать шаги за сте-ной. Но я не осмелился зайти в соседнюю комнату. Ушёл или умер, я не знаю, но я остался один. Утром под дверью я нашёл клочок бумаги. Когда я развернул бумагу, из него выпали два ключа. На бумаге было написано: «Прощай. Я ухожу. Оставляю тебе ларец, в ларце – фея. Первый ключ от большого ларца. Внутри находится ларец поменьше. В ней находится фея. Если посадить в большой ларец ворону – она становится разноцветной. Я хотел хоть как-то раскрасить этот понурый и серый мир. Ты остаёшься один. Поступай, как знаешь»
  Я открыл дверь в комнату. В ней почти не было ме-бели. Старый шифоньер, журнальный столик, потёртое кожаное кресло. Около окна – кухонный стол. На стене висели два портрета. На одном была изображена его мать, а на другом… Я, опешив, стоял перед ним и у меня сами по себе покатились слезы, на портрете был изображён я сам. Продолжая рыдать, я искал глазами ларец. Он стоял под журнальным столиком. Это был даже не ларец, а небольшой сундучок. Когда я открыл его, внутри увидел, действительно, изумительный резной ларчик. Когда я немного успокоился, я вытер рукавом слёзы и, глубоко вдохнув, вставил второй ключ, повернул его и долго не решался открыть. Но желание освободить фею добавила мне решимости и я, наконец, открыл крышку. Но в ларце ничего и никого не было.
  Так я остался один.

п. Колва. 1986 год.