Гл. 8 Неисполнимые российские законы

8. Неисполнимые Российские законы

Законы, принимаемые в России знамениты своей неисполнимостью. Примером тому служит податная реформа, предпринятая Петром, ведшим Северную войну. Он обложил народ такими податями, что уже после его смерти при Екатерине I объем недоимок достиг размеров почти всего годового подушного оклада (см. главу «Удвоение реальности в России»). Т.е. бремя, взваленное Петром на плечи своих подданных, было заведомо неподъемным. Многочисленные свидетельства говорят о многих проявлениях недовольства крестьян в 20-х годах XVIII века. Крестьяне последовательно добивались «прощения» накопившихся недоимок и штрафов, исключении из оклада подушной подати умерших и беглых (что сняло бы с остальных излишние платежи). Они требовали  освобождения их от строительства полковых квартир  и сокращения рекрутских наборов.
Примечателен разговор старосты и десятского, за который оба попали в сыскное ведомство. Вернувшийся в сборную избу десятский, ответственный за сбор подушной подати, воскликнул: «Сбился с ног, ребята, крестьяне денег не дают, что с ними делать?» - на что староста ему отвечал: «Мужики от податей разорились, оскудели. Какой у нас царь? Царишка! Измотался весь. Оставил Москву, живет в Питере и строит город. Пропал весь народ от податей!» Оснований для возмущения было достаточно: …платежи крестьян в казну за годы Северной войны возросли в три раза».
Дворяне требовали ужесточения мер за поимку крепостных,  снятия штрафов и начетов «за утайку и прописку душ» при переписи. Вынужденные всю жизнь служить, дворяне просили отпусков для наведения порядка в своих заброшенных имениях, в которые из-за службы не могли наведаться годами. В имениях оставались лишь старики, женщины и дети. Один помещик писал в челобитной, что «от 720 году в деревнях не бывал, и без смотрения оные деревни пришли во всеконечное разорение».
После смерти Петра заявило о себе и духовенство, при нем живом не позволявшее себе этого делать. Летом 1725 года при Екатерине I началось скандальное следственное дело фактического главы Синода новгородского архиепископа Феодосия Яновского, бывшего духовника Петра, а также одного из основоположников церковной реформы, выступившего в Синоде с критикой Петровских дел: «Бог – де дал ему, императору, кончину, был-де государь великой амбиции… глубоких и беспокойных замыслов, новыя одни по другим дела заводил, сегодня одно великое дело задумал, утро – того больше затеял. С наговора  бездушных людей и доносителей о всех, как духовных, так и светских особах, начал иметь, яко о неверных себе, худое мнение и подозрительство… никому начал не верить, только молодым придворным и злосовестным людям, для чего и тайных имел шпионов, которые на всех надзирали  и так иногда смущали его, что он ночью спать не мог». Т.е. благословляя ранее все приказы царской власти, восстал на свое духовное чадо после смерти последнего.
5 июля 1725 года генерал-прокурор сената Ягужинский предложил Сенату рассмотреть вопрос о том, "чтоб с крестьянства подушных денег убавить, дабы не пришли в конечную скудость". Послепетровские деятели открыто пишут о "тягости и скудости крестьянской", о "конечной невозможности крестьян", об их "несносном отягощении", приводящем к "крайней нищете", бегству, повышенной смертности и пр.
В октябре 1725 года все тот же Ягужинский сделал доклад под названием «О содержании в нынешнее мирное время армии и каким образом крестьян в лучшее состояние привесть». Среди прочих, там был и такой пункт: «От такого несносного отягощения пришли в крайнюю нищету и необходимо принуждены побегами друг за другом следовать и многие тысячи уже за чужие границы побежали и никакими заставами удержать от того неможно». Т.е. крестьянам было все равно, куда бежать, лишь бы на волю со своей благословенной, овеянной преданиями седой старины земли.
Надо сказать, что Петр перед смертью не собирался ослаблять хватку, которой он сдавил народ за горло податями и повинностями. В черновике предисловия к «Гистории Свейской войны» он писал: «Итако, любезный читатель, уже довольно выразумел, для чего сия война начата, но понеже всякая война в настоящее время не может сладости приносить (эх, не видел он «сладостей» войн  через 200 лет! – С. С.), но тягость, того ради многие о сей тягости негодуют». Тем не менее, закончив Северную компанию, он начал Персидский поход. Похоже, Петр готов был драться до тех пор, пока дышал.
Исходя из вышеприведенных данных, можно сказать, что слава Петра, как великого полководца и реформатора во многом покоилась на том, что он вовремя умер. Истерзанная им страна, исчерпав материальные и людские ресурсы, больше физически не могла продолжать разорительный для нее политический курс (как внешний, так и внутренний), взятый неугомонным реформатором. Политика Петра носила резко выраженный имперский характер (продолженный в дальнейшем и его приемниками на Российском престоле), доказав, по большому счету, его разорительность для народа, вынужденного страдать за ненужные потуги честолюбия правителей, вызванными соображениями, меняющиеся с той же стремительностью, что и пузыри на воде во время дождя, о которых никто через 10 лет и не вспомнит, а через 100 лет не будет знать никто, кроме историков.
В правительственных документах того времени подробно рассматриваются причины недоимок и разорения народа. Помимо участившихся в те годы неурожаев, падежей скота, злоупотреблений сборщиков податей и местных чиновников, сопротивления ("упрямства") самих плательщиков, главной причиной обнищания и разорения, и как следствие, роста недоимок, признавалось введение самой подушной подати, как таковой. Т.е. налоговую реформу Петра I признавали не жизнеспособной в принципе, из-за нереальной тяжести налогового пресса в целом. Уже в сенатском докладе (октябрь 1725 года) делается акцент на том, что податные тяготы возросли именно в связи с введением подушной подати, что превзошло все разумные пределы взимания налогов. Мнения, будучи высказаны людьми своего времени, вынужденными оглядываться на грозный призрак, маячивший у них за спиной, склонялись к тому, что, мол, Петр, задумав податную реформу, стремился облегчить положение народа, страдавшего от чрезмерных военных тягот, однако ж не преуспел в этом деле. "Понеже при том расположении его императорскому Величеству неизвестно было: может ли тот оклад народу в пользу и в облегчение против прежде бывших в военное время сборов произойти и в содержании войск тот сбор исправен быть, но то ныне действительным сбором оказалось, что ни каким образом того платежа понести не могут и осталось того положенного на них окладу в доимке на прошлый год близ миллиона, а сего года на прошедшие две трети собрано разве с малым, чем половина".  (Чтения Общества истории и древностей российских при Московском университете, 1897 г., ч. II, смесь, с. 30 - М.Б.).
Главный порок податной реформы состоял в ее недоведенности, вследствие небрежности, до конца, в том, что из оклада не исключались беглые, взятые в рекруты, умершие и другие выбывшие, а также нетрудоспособные (старики, больные, младенцы). Весьма резко критиковались принципы организации сбора подати и порядок размещения армии, что, по мнению авторов критических выступлений, вело к повсеместным злоупотреблениям. Судя по аналитическим запискам послепетровских деятелей, напрашивался вывод, что итогом реформаторской деятельности Петра было разорение страны и народа. К чему реформы, якобы во благо народа, если они ведут к массовому разорению и бегству этого самого народа со своих мест? Вот, например, как об этом пишут авторы коллективной записки 18 ноября 1726 года: "При рассуждении о нынешнем состоянии всероссийского государства показывается, что едва ли не все те дела, как духовные, так и светские, в худом порядке находятся и скорейшего направления требуют. И каким неусыпным прилежанием его императорское Величество ни трудился во установлении добропорядка во всех делах... и в сочинении пристойных регламентов в надежде, что уже весьма надлежащий порядок во всем следовать будет, однако ж того по сие время не видно". И далее - не только крестьянство "в крайнее и всеконечное разорение приходит, но и прочие дела, яко коммерция, юстиция и монетные дворы, весьма в разоренном состоянии обретаются" (200-летие Кабинета Е.и.в. 1704-1904. СПб., 1911, прил. 10, с. 45. - М.Б.).
Одним из самых вопиющих аргументов о нежизнеспособности податной реформы и чрезмерной тяжести новой подати стала ссылка на огромные недоимки, появившиеся с началом сбора подушных денег. В записке, датируемой октябрем 1725 года сенаторы оценивали недоимку за 1724 год в сумме "близ миллиона" (то есть 25 процентов от размера годового оклада), а за две трети 1725 года "собрали, - писали они, - разве с малым, чем половина". Мнения о значительности недоимок придерживались и авторы записок 1726 года. Так, Апраксин и Головнин, ссылаясь на нехватку денег, писали: "...понеже на сборы подушных денег слабея есть надежды, ибо и ныне в некоторых уездах являются многие недоплаты...".
В записке конца 1725 года П.И. Ягужинский сообщает, что крестьян "великое уже число является умершими ни от чего иного, как токмо от голоду (и не без ужасно слышать, что одна баба от голоду дочь свою, кинув в воду, утопила), и множество бегут за рубеж... и в Башкиры, чему и заставы не помогают".
Между тем в 1727 году из 2530 тысяч душ, положенных на полки, выбыло по разным причинам 326 тысяч или 13 %. Итоговая табель об убыли была подготовлена к 22 декабря 1729 года. Ее представила Комиссия о подати князя Д.М. Голицина, созданная в 1727 году специально для рассмотрения состояния подушной системы. Согласно данным Комиссии, убыль из оклада по разным причинам составила 18,3 %  от общего "подушного числа", положенного на полки. Причем на долю умерших пришлось 74,2 % от всей убыли, на долю беглых - 20,1 %, на долю взятых в рекруты - 5,5 %.
Коренным и неизлечимым пороком подушной системы явилось то, что  податные души рассматривались лишь как счетные единицы, необходимые правительству для определения общей суммы оклада. Надо признать, что с самого начала функционирования подушной системы правительство подчеркивало, что раскладку податей нужно осуществлять исходя не из числа ревизских душ, а из реального благосостояния плательщиков, точнее, возможностей их хозяйств. Однако на практике ничего для этого сделано не было.
Впервые вопрос об усилении податных тягот населения с введением подушной подати затронул В.О. Ключевский. Он писал о двойном увеличении податной тяжести с введением подушной подати, хотя тут же оговаривался, что вывод этот предположительный "взятый глазомером, а не точным расчетом". Более определенно высказывался известный историк и политический деятель России П.Н. Милюков. В одном из своих исследований он отмечал, что введение подушной подати привело к росту окладного дохода государства в 2,6 раза.
8 февраля 1727 года Верховным тайным советом было принято окончательное постановление о подушной системе сбора податей, и затем подписана целая серия указов. Этими указами подушная подать сокращалась на 23 копейки, из губерний отзывались все военные, участвовавшие в сборе налогов, все полицейские и судебные функции передавались губернаторам и воеводам, армейские части выводились из сельской местности в города, где солдаты размещались в домах посадских людей.
И хотя все намеченные правительством Екатерины I мероприятия были реализованы в течение 1727-1729 годов, они не увенчались успехом. Тяжелая постойная повинность была лишь переложена с плеч крестьян на плечи горожан, что вызвало жалобы последних. Передача сборов местным властям привела к распрям воевод с военными, ибо указы не оговаривали четко компетенции каждой из сторон. Кроме того, оказалось, что силами одной только местной администрации собирать подати и недоимки невозможно. Многочисленные указы об усилении борьбы с недоимщиками ни к чему не приводили. В 1731 году, уже при Анне Иоанновне, сборы подушной подати были переданы в руки офицеров, а армия возвращена в уезды. Все вернулось «на круги своя», по которому России, «облагодетельствованной» своим «отцом отечества», предстояло ходить еще многие века своей горемычной истории.
Словом, сразу после смерти Петра, блеск сиянья его славы сильно поугас, бывшие сподвижники Петра, ужасаясь цене, которую народ заплатил за его триумфы, сворачивали многие масштабные (а по другому, безумные) начинания, предпринятые кровавым гением на троне.
* * *

   Вся эпоха Петровского правления явила показательный пример несопоставимости реальных возможностей страны с грандиозностью планов правителя, требующего от нее гораздо больших ресурсов, нежели она может дать. Соответствие проводимых реформ объективным историческим и социальным предпосылкам – вот чем должен руководствоваться разумный правитель в своей деятельности, чего в русской истории, за редкими счастливыми исключениями, теряющимися во тьме веков, отродясь не было. Соответствие ставимых перед страной задач ее реальным возможностям можно назвать, пользуясь терминологией Гегеля, опосредованием  реальности ее историческими предпосылками. У Гегеля с его чисто немецкой любовью к казуистике это называлось «возвращением идеи в саму себя». Что это значит? За абсурдным, на первый взгляд, нагромождением слов, проглядывает здравое зерно.
Идея - в терминологии Гегеля – это все сущее, все формы бытия, в т.ч. и социальная жизнь. Она не может соответствовать привнесенным в нее извне установлениям, но лишь тем, что отвечает её внутренней природе. Если в жизни нет исторических, социальных предпосылок, внутренних необходимостей для проводимых перемен, она никогда не будет соответствовать тем указам, законам, постановлениям, которые этого требуют, ибо они, эти указы, будут не соответствовать ее  внутренней природе.
«Если  я   повелю  своему  генералу обернуться  морской  чайкой», -  говарил король из сказки Сент-Экзюпери «Маленький принц», - «и если  генерал не выполнит  приказа, это будет не его вина, а моя».
На самом деле таких примеров в Истории, когда правители навязывали действительности понятия, которым она никак не могла соответствовать, – огромное множество (в терминологии того же Гегеля это называлось «принципом насильственного долженствования»). Это и фашистский фюрер с его маниакальной идей мирового господства арийской нации, это и Наполеон, мнивший себя гением, призванным завоевать весь мир, это и … повседневная жизнь в России, которая только и может продолжаться, не иначе, как существуя по неписанным правилам и понятиям, ибо при существующих в России законах ни одно дело не смогло бы сдвинуться с мертвой точки, вообще, не смогла бы существовать никакая другая человеческая общность, кроме русской нации.
Рональд Рейган как-то сказал: «Коммунизм есть несомненная деспотия. Это отсутствие всяких прав и свобод. Это временное помешательство человечества. И он непременно умрет,  ибо он противоречит законам человеческой природы». Но откуда ему было знать, что коммунизм именно и родился из двухсот лет русской жизни после смерти Петра. Он стал их логическим завершением, административным, политическим оформлением этих устоев жизни на государственном уровне. Прожили же русские почти 300 лет «вопреки законам человеческой природы» и еще 100 проживут!
Петр своими бесконечными реформами и социальными экспериментами (не случайно в народе есть расхожее выражение, что Петр – первый в России большевик) требовал от жизни быть не такой, какой она могла бы быть, приняв со временем свои, органичные российской почве исторические формы, но такой, какой хотелось ему самому. И жизнь на первых порах отступала перед державной царской десницей. Петр, будучи ослеплен величием своих проектов, грандиозностью замыслов, на первых шагах предпринятых начинаний мог и не всегда считаться с реальностью. Ибо дремавшая до Петра Россия, не колышимая со времен Иоанна Грозного столь масштабными социальными потрясениями, поначалу давала в изобилии ресурсов и материальных, и людских, сколько великий шкипер с нее ни требовал. Но недаром ведь говорят, что брать разумно можно постоянно, а грабить – только один раз. Великий реформатор собрал дань, ободрав своих подданных до нитки, не слишком при этом считаясь с их реальными возможностями. Но парадокс российской жизни в том, что, поскольку каждый день в ней, как последний, грабеж приобретает повседневный характер, и что самое удивительное – Россия дает своим правителям черпать и черпать из своих неоскудевающих источников. Правда, после Петра с реальностью   все же пришлось считаться продолжателям его дел, ибо народ был разорен, оплачивая неподъемными податями  и бесконечными отработками непрекращающиеся Петровские войны, а также строительство новых городов и крепостей, но ненадолго, - при Екатерине Великой мы вновь уже видим богатство и изобилие русской земли, бодро прирастающей новыми территории.
Вследствие невозможности соединить объективную реальность с субъективными химерами своих замыслов, Петр, – больший поработитель, нежели татары, - предвосхищая большевистские методы, пользовался привычным на Руси способами, пытался, по выражению Фигаро из пьесы Бомарше, «оправдать величием целей убожество средств».
Одним из самых ярких свидетельств таких, мягко говоря, необычайных отношений великого реформатора с действительностью, когда мечта становится реальней жизни, может служить строительство С.-Петербурга – новой столицы империи (взамен старой, поднадоевшей) на топких болотах Невы. Ну откуда на болоте, где мало, кто селился (а Заячий остров, откуда начинался Петербург, вообще каждый год скрывался под водой), возникнет Европейская столица, тогда как в других странах, – всякая столица является продуктом многовековой истории, средоточием развития их культуры, науки и искусства? Ведь величественная Столица – свидетельство достатка и процветания народа; бутон, венчающий долгое историческое развитие нации, достигшей через пот и слезы многих поколений своего преуспевания. Петр развенчал этот миф. Ни о каком благоденствии и процветании при правлении Петра и речи быть не могло. Из чего же возник великий город-видение, покровитель наук и искусств в России? Очень просто: из искусства заплечных дел мастеров. Из кнута и дыбы - старинных российских средств, которыми испокон веку начинаются и заканчиваются все начинания на Руси. Средств столь же древних, сколь и верных. Варварство методов, которыми строился Санкт-Петербург, воистину сопоставимо по масштабам с его величием (см. главу «Петр триумфатор»)! Оно как бы замыкает собой картину многополярности русского мира, в котором сочетаются гниющие в болоте рабы и величественные постройки строящегося главного города Империи.
На стройках С.-Петербурга были задействованы сотни тысяч крестьян. Вот выписки из книги Е. Анисимова «Петербург времен Петра Великого» (гл. «Черная кость Петербурга» стр.111),
«Уже в начале лета 1703 года в Петербург стали прибывать первые рабочие. Это были работники, переброшенные сюда из Шлиссенбурга, где они восстанавливали укрепления, разрушенные при штурме крепости русской армией осенью 1702 года.  В Шлиссенбург они были присланы по царскому указу из северных уездов страны сразу после же после взятия островной крепости. Кроме них на Заячьем острове работали также солдаты армейских полков и местные жители из окрестных деревень…»
«Вид закованных военнопленных, а потом и каторжников стал привычным для Петербурга. С началом строительства города преступников ссылали уже не в Сибирь, а на берега Невы – каторга здесь была не менее страшная, чем за Уралом. Петр писал князю Ф.Ю. Ромадановскому, судье Преображенского приказа: «Ныне зело нужда есть, дабы несколько тысяч воров (а именно если возможно, 2 тысячи) приготовить к будущему лету, которых по всем приказам, ратушам и городам собрать по первому пути». Московский Судный приказ слал указы о возврате уже сосланных в Сибирь преступников на стройку века на брега Невы. Вот выписка из его указа от 3.10.1703 г: «А без Его государева указа и не сослався с Преображенским  приказом тем всем ворам казни не чинить и в ссылку их не посылатть».
«Но все-таки основную массу строителей Петербурга составляли сезонные работные и мастеровые люди. …Петр шел здесь по проторенной доргоге своих царственных предков – строительное («городовое») дело со времен Ивана Грозного ложилось на плечи «посохи», крестьян прилегаюших к стройке уездов. …Работные партии из крестьян вначале ближних, а потом и дальних уездов стали главной рабочей силой городовой канцелярии. Работа на стройке с самого начала велась двухнедельными сменами, как сейчас сказали бы, вахтенным методом.  …С самого начала строительства Петербурга рабочих присылали сюда по разнарядке практически изо всех уездов и губерний страны. …строительные работы … были обычны на Руси и рассматривались, как одна из повинностей населения, наряду с постойной или подводной. …С рассветом на строящемся Государевом бастионе поднимали на мачте т.н. кайзер-флаг, гремел выстрел пушки – и работа начиналась. Выстрел пушки прерывал работу на обед, а вечером, с наступлением темноты, пушка извещала о конце работы. Люди отправлялись ночевать во временные лагеря («таборы»), состоявшие преимущественно из землянок и шалашей. Работали строители минимум 12-15 часов, а летом и белыми ночами напролет. …В литературе есть такая словесная фигура – «безымянные строители Петербурга». А между тем  безымянных строителей Петербурга не было и нет. Их учитывали, когда они приходили в Петербург, по спискам их определяли на работы, по именным реестрам им выплачивали жалованье и выдавали провиант. И только в одном случае строители были безымянны – когда они умирали. Власти не считали умерших на стройке, не записывали и даже не хоронили  - это было делом их товарищей, родных, сердобольных соседей. …И вообще судьба конкретного человека не интересовала государство. О людях вспоминали только тогда, когда убыль работников начинала угрожать выполнению государственного задания…  Словом, при такой массе строителей за 15 лет смерть 100 000 человек не кажется невероятной…. Для гибели такого числа работных были «созданы все условия»: людей гнали партиями со всей страны за сотни и даже тысячи верст …, в Петербурге они селились под открытым небом в шалашах, землянках, пища была скудной, медицинское обслуживание отсутствовало. (невольно вспоминается советское: «Через четыре года/ Здесь будет город-сад». – С.С.). Труд же работных был крайне тяжел и изнурителен – в основном это были земляные работы на болотистом грунте, в холодной воде. Почти все работы велись вручную, а масштабы их были грандиозны. …Французкий дипломат Лави в 1717 году писал, что царь «ежегодно теряет около двух третей людей, употребляемых на эти работы… А виноваты в том лица, заведующие содержанием этих несчастных, чья жадность, алчность (avarice) ни в чем не повинных людей». …Будущий канцлер Г.И. Головин в 1703 г. сообщал, что у солдат и рабочих «болезнь одна: понос и цинга».
«Эти картины рождают определенные ассоциации со сталинскими каналами, также «построенных на костях».
Итак, Самодержавие отправило в могилы сотню тысяч своих подданых, виновных лишь в  том, что они имели несчастье родиться в эпоху Петровских реформ! Подчас они носили землю в подолах рубах, не имея даже тачек! Вот тебе и расцвет культуры и благоденствия! Ради кого же они ложились костьми? Оказывается, по логике Самодержавия, для собственного же блага и процветания. Эта картина напоминает описание быта заключенных на стройках Беломорканала, данное А.Солженицыным в «Архипелаг ГУЛАГ». Сталин потому и был неравнодушен к Петру (насколько мог пролетарий питать симпатию к царю), что чувствовал с ним духовную близость. Петр предвосхитил методы Сталина, который был одержим ещё более ослепительными перспективами – ни много, ни мало, коммунизма, победившего на всей земле.
Вот это и есть в русском преломлении то, что на бледном языке  Гегеля называлось: исключить опосредование из тождества идеи самой себе.