В яме

    В глубокой яме за неким деревянным сооружением, называемым ими мавзолеем, сидели трое. Наверху вертелась дворняжка по кличке Тузик. Пёсик ссыпал в яму комья земли, за что в него швыряли камнями, после чего Тузик немедленно исчезал, но ненадолго. Сверху свисала верёвка, при помощи которой сидельцы выбирались на божий свет. На мавзолее стояла початая бутылка водки, открытая консервная банка селёдки и краюха полу чёрствого чёрного хлеба. Питиё разливал тракторист – конопатый Кудышкин Ваня-верная рука. С одной стороны от него сидел, постоянно шмыгающий большим мясистым носом, косоглазый Ваня Чёткин, водитель МАЗа. Третьим был тощий Ваня Ромашкин, бывший слесарь-сантехник, ныне безработный и поэт. Правда, его стихи никогда не печатались. Друзей за глаза называли: три Ивана – два болвана. Возможно подразумевая, что третий, вообще, идиот. Но, кто именно идиот, – вопрос оставался открытым. Хотя таковым два Ивана считали Ромашкина. Да и в настоящий момент он выступал в роли идиота. Бутылку купили, скинувшись, двое Иванов, у Ромашкина не было денег, поэтому он чувствовал себя не в своей тарелке. Первую дозу водки Ромашкин выпил не сразу, вторую наполовину. Ему было очень неприятно, даже совестно, что он пьёт на халяву. Честно сказать, он завидовал Чёткину и Кудышкину, особенно Кудышкину, ибо мозгов у него было ровно со спичечный коробок. В от-личие от Ромашкина он никогда не испытывал сомнений, он не знал, что такое хандра. Ему было всё равно. Он родился для того, чтобы пахать, пить и совокупляться. А совокуплялся он со всем, что было ему доступно, пил всё, что было, и пахал всё непаханное, как можно чаще увиливая. Да, ещё он воровал, всё, что лежало без присмотра. Чёткин посмеи-вался и нахваливал Кудышкина за наглость. А смеялся он от того, что считал, что у него мозгов было немножко больше, чем у Кудышкина. Впрочем, они вместе смеялись над Ромашкиным, считая его настоящим идиотом. Смеялись и в этот вечер, когда тот стал им объяснять, что знакомство с женщиной, это не просто выведывание имени.  Это праздник знакомства с телом и душой женщины, это опьянение от общения и игры с ней. Пока Ромашкин бредил наяву, на лицах Кудышкина и Чёткина блуждала ухмылка, затем, когда Ромашкин закончил говорить, последовал смех, а кто не слышал смех из ямы, очень многое потерял. Как-то не вязалась обстановка ямы с разговорами о женщинах, тем более за столом, вернее, деревянным ящиком, на дне которого лежала мумия крысы, которого Кудышкин почему-то называл Сейкой.
   Кудышкин, не снимая с лица ухмылку, налил себе и  Чёткину, сделав  вид, что совершенно забыл о Ромаш-кине.  А Чёткин, который принимал сегодня парад, спросил:
– Ромашка, а ты что не хочешь пить?–  и, не дожидаясь ответа, чокнулся с Кудышкиным.
– Да, что-то сегодня не идёт – ответил Ромашкин и посмотрел наверх. Прохладная и нежная глубина небес вытягивало из ямы и впитывало в себя всё его существо. На краю ямы опять появился пёсик по кличке Тузик. Ромашкин подмигнул ему, он ответил тем же. Ромашкин и Тузик засмеялись, а Кудышкин и Чёткин смотрели на них недоумённо, каждый в меру своего заскорузлого ума.
     Ромашкин встал, схватился за верёвку и с трудом вылез из ямы. Он отряхнулся будто выбивая из себя дух ямы и пошёл прочь. Рядом с ним побежал пёс. Они куда–то спешили.
     Епэрэсэтэ! – нашёлся Кудышкин. Он проверил количество оставшейся в бутылке водки и разлил оче-редную дозу в стаканы.


г.Нальчик. 1998 г.