Жизнь моя... Глава 6. Этап

         
                ГЛАВА 6

                ФРАНКФУРТСКИЙ ЭТАП


   Числа 25 августа всех нас посадили в кузов грузовой машины и под конвоем увезли из Берлина во Франкфурт-на-Одере. Там нас сдали в тюрьму. Сначала пропустили через тамошнее "чистилище": завели в камеру, полом которой являлась металлическая сетка, под которой бушевали волны Одера. Меня обыскали, расчёску выбросили, портсигар тоже, постригли наголо, от шинели пассатижами оторвали все пуговицы, оставив одну, на которой висел хлястик. Всё отобранное и оторванное летело сквозь сетку в Одер.

  Посадили в камеру. В этой тюрьме с удивительно обильной кормёжкой я просидел всего два дня. После Берлина она показалась мне домом отдыха, в котором я тогда ни разу не был. К великому сожалению, на третий день всех нас выгнали на тюремный двор. Народ был разный. Много бывших советских солдат и офицеров, но ещё больше - иностранцев, немцев, одетых в хорошие гражданские костюмы. Раздалась команда:
- По пятёркам разберись!

 Когда нас выстроили, то один не подчинился, остался сидеть, прислонившись к тюремной стене.
- А тебе, падло, нужно особое приглашение?! - заорал надзиратель.
 Подошёл с сидящему и пнул его ногой в бок. Тот упал. Глаза его были открыты, по одному из них ползала муха. Он был мёртв.
- Один уже дубаря врезал, гражданин начальник, - как-будто радостно вскрикнул какой-то молодой парень в морской тельняшке.
- А по мне - вы хоть все подохните, мне меньше с вами работы будет, - ответил гражданин начальник.

  28 августа нас погрузили в товарные телячьи вагоны с двухъярусными сплошными нарами из неотёсанных досок. Посреди нашего небольшого вагона № 11 стояла деревянная кадка с водой. Окна были зарешечены. При помощи двух досок (длинной вертикальной и короткой, под углом 45 градусов) был устроен туалет. Освещения не было. Первая ночь прошла в страшной духоте.Когда поезд тронулся, стало немного свежее. Выбрали старосту вагона, бывшего капитана-артиллериста. Он разделил нас на пятёрки: двое русских - три немца. Утром, когда нам в вагон сунули несколько буханок хлеба (одну на 5 человек), староста сам руководил делёжкой хлеба так, что на троих "фрицев" приходилась треть буханки, а русским доставалась треть - на одного.

- Победили мы нас, - говорил староста.- Мы с этими гадами-фашистами воевали, а нас теперь, как скотов, везут вместе с ними. Да им совсем не надо хлеб давать.
  Многие ребята-фронтовики полностью были согласны со старостой. Некоторые с гордостью заявляли, что они участвовали в битве за Берлин.
- Что же это такое? В Берлин - с боем, а из Берлина - под конвоем? - возмущались они. - Вот узнает товарищ Сталин, он им покажет...
  Кому это - "им", понять было трудно.

  Дней через пять, заметив, что у нас в вагоне творится что-то неладное с делёжкой хлеба (а кроме хлеба за всё время этапа нам ничего не давали), конвоиры открыли дверь вагона и крикнули:
- Все русские, выходите из вагона!
  Нас, человек 30, перевели в пульман № 5. Так как все места на нарах были заняты, то первые дни мне пришлось спать прямо на полу. Но дней через десять места на нарах стали освобождаться, так как люди потихоньку умирали. На остановках, чаще утром, открывалась дверь, трупы выбрасывали из вагона, грузили на подводы и куда-то увозили. Вскоре я и мой земляк Николай Аравин перебрались на верхние нары.

  Утром и вечером происходила поверка. Всех перегоняли на одну сторону вагона, а потом по команде: "По одному, переходи на другую сторону!" - мы перебегали, а два конвоира считали нас "поштучно", как баранов, а третий бил по горбу палкой тех, кто был нерасторопен. На стоянках конвоиры, боясь побега, громко стучали по боковым поверхностям вагонов деревянными молотками, чтобы убедиться в целости стенок. какой-нибудь остряк кричал им изнутри:
- Головой! Головой!
- ЛОбом! ЛОбом! - кричал другой.
  Стук прекращался. Видимо, конвоиры недоумевали и не понимали, что заключённые советовали им стучать по стенкам не молотками, а головами. Потом снова начинали стучать.

  В вагоне, прямо напротив нас, на верхних нарах сгруппировалась блатная братия, человек 12. Все они были в тельняшках, в начищенных хромовых сапогах. Имена или "кликухи" у них были: Лёха, Утюг, Нина, Пушок... Эти мерзавцы держали в страхе весь вагон. В начале этапа, когда в вагоне было душно, они "принимали ванну" в бочке, из которой мы пили воду. Хлеба они брали себе столько, сколько могли сожрать. Они раздели почти весь вагон. Отнятые шмотки опускали конвоирам через оконную решётку. Те охотно брали, тут же продавали местному населению, особенно когда ехали по территории Польши. Взамен передавали блатным яйца, сало, курево.

  Однажды я лежал на нарах, укрывшись шинелью. Рядом - Николай Аравин. На нём был хороший синий костюм. Вдруг к нам на четвереньках подполз блатной-шестёрка Карзубый и , тронув Николая, прошипел: " Пришла твоя очередь. Сдрючивай костюмчик, сука!"
Посмотрев в его наглые глаза, я, сам того не ожидая, затрясся и прохрипел: " Ползи отсюда, гад вонючий, не трогай моего земляка!". Карзубый как-то растерялся, в глазах у него вспыхнул злой и трусливый огонёк, и он уполз к своим. Там они о чём-то посовещались, не глядя в нашу сторону, потом их главарь Лёха махнул рукой, и больше к нам никто из них не приближался.

- Ты что, тоже блатной? Или владеешь гипнозом? Как это они тебя послушались? - спросил Аравин.
- Да я и сам не знаю. Может моя армейская форма их отпугнула, а может слышали, что у меня восьмой пункт, - ответил я.

  Через несколько дней я вдруг почувствовал во рту страшную горечь. Голова кружилась, в глазах темнело. Я решил, что это конец. Утром нам дали хлеб. Но я не мог его есть. У меня, голодного, появилось отвращение к еде. Я отдал пайку Аравину. Он удивился, но съел. Я лежал в забытьи до следующего утра. Снова дали хлеб, который я опять отдал Аравину. Тот вдруг прошептал: "Опять этот Карзубый...". Блатной подполз прямо ко мне, поставил передо мной миску, в которой я увидел немного воды с нерастворившимся ещё сахарным песком. В руке он держал кусок хлеба. Макнув хлеб в миску, он сунул его мне в рот и сказал: "Ешь, Лёха велел! А то врежешь дубаря." До сих пор не понимаю, как человеческая жестокость может уживаться с милосердием. На следующий день я почувствовал себя здоровым и голодным.

  Ради развлечения блатные несколько раз в день устраивали для себя потеху. Они выводили на середину вагона Альберта Айвазяна - армянина, Павла Писецкого - поляка и Бориса Когана - еврея. Заставляли их ходить по кругу строевым шагом с подразделением, то есть при каждом шаге замирать с вытянутой ногой, считать: "Раз, два, три". И только на счёт "четыре" ставить ногу на пол. При этом, они должны были петь строевые песни. Тут всегда находилась причина придраться, и один из блатных бил "провинившегося" каблуком снятого сапога по голове, пока кровь не заливала глаза несчастному. Иногда у экзекутора в руке оставалось лишь голенище.

  Однажды наш вагон не открывали трое суток. Не убирали даже тела умерших, которые лежали у дверей. Это произошло после того, как на стоянке на соседнем пути остановился эшелон с демобилизованными фронтовиками, которые, несмотря на окрики конвоиров, передали в окошко нашего вагона хлеб и махорку. Всё это опять же оказалось в руках блатных, которые кричали:
- Вот видите, браточки, мы брали Берлин с боем. А из Берлина - под конвоем.

  Наконец эшелон прибыл в Брест. Там я впервые "помылся". Нас, раздетых догола, прогнали форсированным маршем через вагон- санпропускник. Водой я успел намочить только голову и ступни ног. Мыла не было. После такой санобработки растревоженные вши заели нас окончательно.

  И вот - Москва! Белорусский вокзал! Весь эшелон наш, как один человек, кричит:
- Хлеба! Воды!
  Состав поставили в тупик и конвоиры объявили: "Теперь орите, пока все не сдохнете!" Окна вагонов забили жестяными листами, стало совсем темно. Наступали холода. У блатных был эмалированный таз. Они разводили в нём костёр (жгли стружки от нар) и обогревались, а мы, по совету старика-полковника, офицера ещё царской армии, набирали воздух, закрывали рот и нос и дули, не выпуская воздуха. Это на некоторое время согревало. Несколько позже всех наших блатных зарубили топорами  лагерные блатные-законники в Зоне, так как вагонных блатных они считали самозванцами.

  Как-то я увидел во сне, будто передо мной на столе лежит журнал, а на его обложке нарисованы эти же журналы, всё уменьшающиеся и уходящие вглубь. Я насчитал их семь, а на восьмом, самом последнем и маленьком - череп и две скрещённые кости. В детстве я это видел в Данкове, в Георгиевской церкви у подножья распятого Христа. Я рассказал сон. Старик-полковник тут же сказал: "На восьмом году срока ты умрёшь!". Но он ошибся. После 8-ми лет лагерей меня определили ещё на вечное спецпоселение на Крайнем Севере, без права выезда. Возможно, я обречён на вечную жизнь? Дожил же до конца 20-го века. А в этапе меня спасла моя шинель.

  Всё чаще по 2-3 дня нам не давали хлеба. Кончилась вода. Чтобы как-то утолить жажду, мы по очереди лизали покрытые белым морозным инеем круглые металлические вагонные заклёпки. Холод стал невыносимым. С каждым днём и часом наш эшелон уходил всё дальше, на Север. Люди умирали, как мухи. В вагоне все уже легко умещались на верхних нарах, где, казалось, было теплее. Половину нашего Франкфуртского этапа (из 1500 человек) дорогой уморили голодом и холодом. Оставшихся в живых довезли до Севера, где заставили работать только на общих работах при 50-60-тиградусных морозах.