Смерть Брежнева

отрывок из рассказа «Два деда»


…Так он и таскал нам ящики с чем-то, соответствующему сезону: фрукты, арбузы, баклажаны, картошка.
Интересно, что о смерти Брежнева сообщил мне именно дед. Он в очередной раз притащил ящик с чем-то, поставил в коридоре – «это вам», коротко, вопросительно взглянул – я кивнула. Дома никого не было – все где-то задержались (родители – на работе, сестра в музыкалке). Дед ещё раз на меня посмотрел, а потом, видимо решившись, сказал очень спокойным, невероятно будничным тоном:
- Брежнев умер.
- Как??? – я отшатнулась. Брежнев для меня был тогда портретом, растиражированным в миллионах экземпляров. Для меня это было как данность с рождения: голубое небо, золотое солнце – и Брежнев.  Я была уверена, что «портрет» так и будет висеть перед моими глазами всю мою жизнь – как и небо, и солнце. И казалось невероятным, категорически невозможным, чтобы «портрет» вдруг умер.
- Как, как… Он же человек, в конце концов. Вот и умер.
- Но, я ничего не слышала, по радио и телеку…
- Скоро скажут, - спокойно заверил дед.
- А что же теперь будет? – мне представились развалины мирных советских городов, не могущих существовать без мудрого руководства 5-звёздочного вождя.
- Будет теперь кто-то другой.
Появилась надежда. Картины развалин исчезли.
- А, кто – другой?
- Скорее всего, Андропов.
И тогда, в детстве, и сейчас, вспоминая этот эпизод, меня поражает дедово спокойствие – будто знал и даже готовился к тому, что произошло. Тогда я посчитала деда бесчувственным – мне действительно было жалко Леонида Ильича. Вот не знаю, как это сочеталось – думаю, не только у меня, у многих советских людей: мне страшно жалко было Леонида Ильича, но я обрадовалась неожиданному выходному: в день похорон отменили уроки в школе и велели сидеть дома, смотреть погребение. Сидеть дома не получилось: пришла подружка, мы взяли моего пёсика на прогулку и побежали на улицу. Там было пусто – всё словно вымерло, ни души, только из многочисленных окон слышалось одно и то же: упавший в низины скорби строгий голос диктора, комментирующего процессию и невероятно заунывные звуки траурных маршей, сменяющих друг друга, перетекающих один в другой – последующий печальней предыдущего.
В отличие от всей страны, нам с подружкой было весело. В глубине души, я понимала неуместность нашего веселья, и было стыдно перед Леонидом Ильичом, но морозный воздух бодрил, Бимка (мой пёсик) громко лаял и нетерпеливо тянул меня вперёд, натягивая до предела поводок, таща меня, как бурлаки баржу. Мы бежали в сторону ближайшей школы, на спортивную площадку. Широкая дорога круто уходила вниз, подальше от притихших домов с «траурными» телевизорами, мимо основного здания школы, совершенно пустого в этот день, к огромной спортплощадке и стоящими на отшибе, одиноко, тремя длиннющими школьным теплицами.  По дороге мы никого не встретили, и на площадке были совершенно одни. Сразу за невысоким решётчатым забором спортплощадки начинался участок частных неказистых домиков – Колонтыровка, что ли – куда родители строго-настрого, с Чуковским заветом «Не ходите, дети!», запретили гулять. Я спустила пёсика с поводка, он с весёлым лаем носился вокруг нас, а мы были рады, что площадка – совершенно пуста, можно свободно перебегать от снаряда к снаряду, не ожидая других детей и, особенно хорошо, что нет этих «противных мальчишек», которые всегда налетали шумной подвижной стаей, оккупируя сразу и одновременно и турники, и лестницу, и ряд наполовину вкопанных шин, где мы  с девчонками любили перепрыгивать с одной на другую. Нам было весело, мы увлеклись, и я не сразу заметила, что моего пса не видно –  побежали его искать, бродили вдоль теплиц, и, вдруг, в тупике коридора, образованного двумя теплицами я заметила высокого, интеллигентного вида мужчину в тёмном пальто и шляпе. Вокруг него с радостным лаем носился мой пёс. Я уже хотела двинуться к нему за своей собачкой, как дядька вдруг присел на корточки, широко заулыбался нам с подружкой, неестественно, нехорошо – и между его ног я заметила что-то белое, я не поняла, что именно, но от всего его вида вдруг, в момент, стало невероятно гадко, а потом – и страшно. Внезапно тишина вокруг стала оглушительной,  внезапно дошло, насколько мы одни на этой площадке, что, если даже позвать на помощь – никто не придёт, все смотрят похороны, что нет даже мальчишек, которые, увидев такое, точно бы заулюлюкали, засвистели и закидали бы камнями придурка, как они это делали с пьяными вдрызг, матюгающимися мужиками. Скованные ужасом и страхом, мы, две девчонки, застыли: я не могла бросить пса, который, как назло, бегал невдалеке этого негодяя. И понимала, что надо бежать, сломя голову прочь, иначе – быть беде. А гад сидел, теребил свой оголённый член и лыбился. Я еле-еле смогла просунуть воздух в свои лёгкие, вздохнула, и хрипло, сдавленно позвала пса: «Бимка, Бимка!» Пёсик, каким-то чудом, повернул и резво побежал к нам, я схватила его на руки и мы понеслись домой. Господи, как было страшно! По дороге мы не встретили ни одного человека!
Тогда, это жуткое происшествие я посчитала наказанием за пренебрежение похорон. Вернувшись домой, я включила телевизор и послушно досмотрела до самого конца печальную церемонию: как давали прощальный залп солдатики вокруг свежей могилы, как расходились замёрзшие члены Политбюро, от старости не способные даже заплакать.
На следующий день, в школе все обсуждали похороны, одна девочка призналась, что плакала, другие рассказывали, как классно погуляли - и мне стало легче, что я оказалось не одна такая несознательная. Но с тех пор, не знаю, как у кого, у меня при словах «смерть Брежнева» сразу возникает в памяти гадкий, лыбящийся эксгибиционист.
После брежневских похорон, портреты руководителей партии на стенах школы начали сменять друг друга с удивительной частотой,  не благодаря приходу  демократии, по более грустному поводу  – сейчас это время называют «эпохой пышных похорон», будто кто-то наверху, недоступный даже нашему мудрому советскому правительству, тасовал карты: кто больше подойдёт этой стране? Мы в школе привыкли к внезапным выходным. В моём стареньком, потрёпанном личном дневнике тех лет, от которого осталось буквально несколько листиков, сохранилась запись от 10 февраля: «Сегодня умер Андропов, везде флаги с чёрными ленточками, нас отпустили раньше из школы. А вечером мы классно покатались на горке!» - и, под всем этим, нарисован чернилами моей школьной ручки флаг с развевающимися на ветру траурными ленточками. И снова рядом, по-советски: скорбь и радость освобождения. Последний из  череды выходных нарисовался со словами одного из школьных шустряков: «Пения не будет – Черненко умер!», в ответ грянуло наше дружное «Ура!», на которое «певичка», с религиозным ужасом в глазах зашипела: «Тише, тише, дети!». Кроме приятного – внезапных выходных - пришлось привыкнуть и к нуднейшим, невероятно длинным и тоскливым сводкам об «ушедшем», где нас настойчиво убеждали, как нам будет его не хватать,  или «пришедшем» председателе Политбюро ЦК КПСС (этот набор слов+красивая аббревиатура в детстве воспринималось мной как магическое заклинание, ведущее в волшебную страну  Оз): эти сводки раздавались из всех громкоговорителей школы перед уроками, в 8 утра, и как издевательство читались учительницей с самым неприятным, фальцетным голосом и тягучими интонациями, в патетические моменты, переходящие в краткие, но выразительные завывания. Все ученики школы – от первых до десятых классов - вставали рядом со своими партами и, потупив в советской скорби глаза, слушали изрядные полчаса подробную биографию покойника, правда, о самом интересном нам не рассказывали – о двубрачии Андропова или о том, как его маленькую маму (младенцем) подбросили в корзине – словно в сказке – купцу-еврею Фелькенштейну и этот факт биографии был для Андропова всю жизнь словно сучок из одноименной корзины; или о свалившихся на Брежнева мостках с людьми в Ташкенте, и его сломанной ключице. Всё больше: «отдал себя», «горел», «не жалел», «настоящий ленинец», «продолжатель дела КПСС»… Скукотища! Через несколько дней снова, всей школе, навытяжку нужно было слушать биографию «пришедшего на смену» «настоящего ленинца» и «продолжателя».
Несмотря на чехарду похорон, смену руководителей, дед всё так же, с непостижимым для моего детского мозга постоянством, садился в 21-00 в кресло, под призывные звуки программы «Время», брал в руки орехоколку и методично, молча, колол ореховые панцири и отправлял содержимое в рот, слушая внимательно новости.
А вот, когда появился Горбачёв… Я хорошо помню этот момент.