Зарисовка. Дорогие мои, хорошие...

Академик Павел Наумович Берков преподавал у нас на факультете русскую литературу ХVIII века. Читал как бог и знал свой предмет преотменно, поэтому я любил бывать на его лекциях.
И надо же было случиться, что во время сессии я захворал, поэтому сдавал вперемежку экзамены и зачёты. И к нему попал с самыми отъявленными «хвостистами», когда все путные студенты уже и дорогу в аудитории забыли, предаваясь отдыху и культурным излишествам.
Собралось нас таких с полдюжины. Павел Наумович имел обыкновение на своём зачёте один вопрос задавать сам, а второй давал по желанию студента. Не избежал этой процедуры и я, – «Ломоносова», – говорю. Он брови удивлённо вскинул и уточняет: «А что именно? Михайло Васильевич велик.». «Всё, что угодно», – отвечаю. У него ещё выше брови взделись: «Откуда такая смелость?»  «Да, мы с ним земляки», – говорю небрежно.
Усмехнулся он и попросил рассказать о творчестве Ломоносова, как придворного поэта. Потом поставил прямо перед собой на стол портфель, спрятавшись за ним, и мы стали готовиться.
Я знал ответы на оба вопроса, поэтому, откинувшись на спинку стула, стал просто ждать своей очереди. Только часа через три,  слушания, в меру бессвязных, сообщений о русской литературе ХVIII века моих однокашников, мы остались одни.
Весьма бойко изложил я материал, иллюстрируя его отрывками из любимых од на взятие Хотина и на преславные победы Елисаветы Петровны над королём прусским. Не упустил, конечно, случая и «Гимн бороде» прочесть. Мы о нём даже слегка поспорили с академиком. А потом он вдруг и говорит: «А скажите-ка, батенька, почему это вы сдаёте зачёт в такое неурочное время? Ваш ответ и месяц назад принёс бы вам соответствующую запись в зачётке».
Я посетовал на здоровье.
«А что у вас?» – участливо спросил Павел Наумович. «Обычное сезонное обострение язвы», – скорбно отвечаю я. «Так вы язвенник!» – радостно всплеснул руками академик. – «Я ведь тоже». Радость была неподдельной. И мы с ним проговорили ещё часа два.
Он рассказал, как старуха-карелка вылечила его подорожником, и написал мне рецепт чудодейственного настоя. Мы обменялись впечатлениями о северной иконописи, поговорили о поморских традициях и староверческих скитах и ещё о чём-то многом, что было близко двум язвенникам, одному из которых было чуть за двадцать, а второму – едва за семьдесят. Расстались мы друзьями и всегда тепло здоровались при встречах.
Теперь я сам преподаю и на том же факультете, давшем мне не только знания, но и радость общения с прекрасными людьми, которыми были мои дорогие преподаватели. Мои самые любимые.
С Сергеем Ивановичем Игошиным с кафедры радио и телевидения мы ездили в ГДР по бытовавшему тогда «безвалютному обмену» студентами. Хорошая это была штуковина. И в Варшаве, по дороге туда, я отстал от поезда. Да ещё с девицей, которая время от времени падала от страха в обморок. Время-то суровое было – 1967 год.
Сейчас это кажется невероятным, но без документов, без денег, без билетов, без знания языка и ещё, можно сказать, с женщиной на руках, на одних обаянии и решительности я догнал в Берлине своих. Миновав границу (веря в меня, Сергей Иванович оставил пограничникам наши паспорта) и, опоздав всего на пару часов, я подбежал к Сергею Ивановичу.
С лица он был серым. Сейчас-то я представляю, что пережил этот человек. И то примерно.
А тогда я радостно воскликнул; «Здравствуйте, Сергей Иванович!». «Я с тобой не желаю разговаривать», – процедил он и отвернулся.
Но часа через три, трясясь в переполненном вагоне поезда на Лейпциг, он говорил, растягивая слова: «Ну, что мы увидим в этой самой Германии? То, что покажут. Здесь жил такой-то, тут стоял такой-то. Здесь построено то-то, тут поставлено тогда-то. И только один из нас испытал в поездке настоящее приключение и проявил свои мужские качества. Везунчик!», – и показал на меня. И мы с ним стали друзьями и оставались таковыми до его кончины.
Мне всегда везло на людей.
Дорогие мои, хорошие. Я не устаю повторять эти есенинские слова. И о моих добрых факультетских наставниках тоже.