Детские глаза войны

   ДЕТСКИЕ ГЛАЗА ВОЙНЫ


  Когда началась Великая Отечественная, мне было четыре года. Я помню солнечный летний день, теплый «слепой» дождик. На подоконнике стоят красивые цветы в голубенькой вазе. До сих пор помню их аромат, вплетающийся в запах промытого воздуха. За окном хлопнула дверца машины. Скрипнула калитка. В комнату вбегает мама. Судорожно, как бы торопясь куда-то, начинает меня тискать и целовать. Она что-то быстро-быстро говорит бабушке и тёте. Бабушка из под кровати вытаскивает коричневый чемодан. Мама торопливо заталкивает туда одежду. В память почему-то врезалась розовая комбинация с белыми кружевами, которую мама бросает в чемодан и закрывает крышку.  Все ненадолго садятся. За окном раздаются нервные гудки автомобильного клаксона. Мама вскакивает, целует меня и уходит. Я слышу, как опять хлопает дверца машины и фырчит мотор.
    С мамой мы увидимся только к концу войны. Много позже я узнал, что она работала инженером-коструктором на военном заводе. Завод срочно эвакуировали. Куда? Тогда она не знала сама.
   День отъезда из родного города запечатлелся в памяти как самый пронзительный день раннего детства. Мы в купе вагона. За окном молодой и красивый папа в расшитой украинской сорочке. Идет сильный дождь. Потоки воды стекают по стеклу. По папиному лицу. Крупная белая градина запуталась в иссиня-черных папиных волосах. Он этого не замечает, лишь изредка смахивает открытой ладонью воду с лица. Бабушка держит меня на руках возле окна. Плачет. Наверно, от интуитивного ощущения драматизма происходящего я тоже реву во весь голос.
         А завтра отец уходил на фронт.
 На Урал мы добирались около полутора месяцев, долго стояли на разных станциях, пропуская военные эшелоны. Паровозные гудки, вагонное качание, перестук колес снились мне потом очень долго. Во время нашего длинного путешествия  я узнал новое слово – вошь.
  Ярко запомнился такой эпизод. Наш поезд вдруг резко остановился, да так, что с полки упала девушка. За окном какие-то громкие хлопки. Все начинают кричать, суетиться, проталкиваться к выходу. Люди выпрыгивают из вагонов, падают на землю. С неба доносится душераздирающий визгливый звук, а затем оглушительные взрывы. На нас летят комья земли. Стрекочет пулемет. Бабушка буквально впихивает меня под себя. Я лежу под теплым её телом, и мне трудно дышать. «Ба,- ною я,- мне душно». «Лежи, дурачок»,- каким-то неестественно страшным голосом рычит моя бабушка. Я пугаюсь и замолкаю. На протяжении долгого пути наш эшелон бомбили еще не раз. Но мне запомнился только этот эпизод.
   На своём веку я испробовал много вкусностей. Едал рассыпчатый с непередаваемым ароматом узбекский плов. Кушал шашлычок из седла молодого барашка, запивая красным вином. Приходилось отведать эскарго – божественное блюдо, приготовленное французским искусителем. Не раз в Алжире наслаждался сочной мякотью лобстера. Но, честное слово, самое вкусное из всего, что я ел когда-либо, от чего испытал настоящий восторг гурмана – это тонкий, как папиросная бумага, кусочек липкого  черного хлеба пополам с отрубями. Помню, как в 42-м тетя Галя подошла к буфету на распухших от голода ногах. На полке в белом блюдечке с розовой каемкой лежали два кусочка хлеба. Мы с двоюродной сестрой, два маленьких скелетика, глотаем слюну и заворожено смотрим на хлеб. У нас тогда было постоянно сосущее чувство голода. Тетя протягивает нам хлеб. Я отламываю от него крохотные ломтики, сосу их как конфету, испытывая непередаваемое ощущение блаженства.
  А однажды в 43-м мы наелись до  отвала. Дело было накануне Рождества. Бабушка с тетей Галей ездили в татарское село менять одежду на продукты. Нас с сестрой разбудили и полусонных усадили за стол. От сероватого каравая бабушка отрезала два больших куска хлеба, намазала их желтым солоноватым маслом с проступающими на нём капельками влаги.
 Дорогие мои, уже ушедшие в вечность! Вам так хотелось нас накормить, что вы не могли дождаться утра. Когда я вспоминаю этот эпизод, у меня к горлу подкатывает комок.
   Незадолго до окончания войны мы вернулись в освобожденный родной город. Приехала мама.   Я пошел в школу. Однажды посреди урока кто-то постучал в классную дверь. Нина Лазаревна, наша учительница, ненадолго вышла. Потом возвращается и говорит: «Валя Добкин, собери книжки и иди домой. Тебя мама ждет!». Я удивился, но послушно сунул в кисет чернильницу-непроливайку, сложил в зеленый матерчатый портфельчик тетрадки и книжки и вышел. В коридоре стояла мама, а рядом с ней стройный военный в шинели, перепоясанной кожаным ремнем. На боку кобура. Из под фуражки видны были седые виски. Стоит себе какой-то дядька незнакомый и улыбается. Вдруг он хватает меня на руки, прижимает к себе и начинает целовать в щеки, глаза, голову. Мне странно и как-то не по себе. А мама как заплачет: «Валя, сынок, это же твой папа». Вот так встретился я с отцом через годы военной разлуки.
   И ещё мне отчетливо запомнилось утро победного дня. Проснулся я от шума и криков. «Ура!», «Ура!»- неслось из всех настежь открытых окон. Люди выбегали на улицу, обнимались друг с другом, плакали и смеялись. Играл баян. Пели «Катюшу» и «Дождливым вечером, вечером, вечером…». На улице и во дворах накрывались столы. Ходили друг к другу в гости. Чокались, выпивали за победу. А вечером синий шелк высокого неба разрывали огненные брызги ракет.
   Прошли годы. Много всего видено и пережито. В длинную жизнь вместились и радости и печали, много серых и разноцветных дней. Но до сих пор нет для меня более возвышенного, более личного, более радостного и настоящего праздника. Чем День Победы.