Клубок из страстей и связка из нервов... Черновик

Антон ТЮКИН

КЛУБОК ИЗ СТРАСТЕЙ И СВЯЗКА ИЗ НЕРВОВ,
НАДЕРГАННЫЕ НИТКИ ИЗ СУДЬБЫ.
СПЛЕТЕНИЕ ИЗ ЛЮБВИ, ИЗ БОЛИ И СУДЬБЫ,
И БЛАГОДАРНОСТЬ НЕБЕСАМ ЗА ВСЕ
Психологический портрет героя. Герою – сорок. Возраст – смертный (?)…
Вот он один выходит на дорогу, или так просто он живет.
В стране большой, единственной, великой и любимой, и страшно – отвратительной стране…

УТРО

Раннее, хмурое, смуглое утро, как конец бессонной, тревожно - мучительной ночи. Ломкий блеск рассыпавшихся зеркал бьет больно по глазам, и вот… Ломота во всех членах усталых, тревога.
Холодная вода из крана, как ожег, будящий от забытья дневное беспокойство. И режущий свет желтой лампы – по бледному лицу, на котором проступают пятнами позора и вчерашних, неспешных грехов и стыда синеватые тени недолгой разлуки… А потом же - обыденный, надоедливый завтрак. Слишком жирный, не лезущий в пересохший, обкусанный с беспокойного вечера рот.
Вот он зябко подернул спиной в коридоре. Встал в проеме - меж завтра и между вчера, и напрасно все настойчиво, нелепо безнадежно чешет гребнем железным непослушные волосы, не желающие нынче мирно и покорно лечь на его воспаленный, на утренний, на больной, на несчастный… на череп.
- Бедный Йорик… Ведь когда – то и он… - пронеслось у него в голове, проскочило искоркой малой и погасло во тьме. А потом потекло и другое, c вопросами. – Почему?.. Почему – же они не ложатся? – весь замучился он в торопясь чуть сердясь и психуя. - Вот ужас!.. Неужели они… вьются от природы? Ужас… ужас и стыд. Стыд проклятия, словно ярким тавром горящего, позорного клейма, знак тавра своего “нечистого” перед местными рода… Или они все – же они только … грязные? – накатила догадка – спасение в же миг. – Ну, тогда хорошо… - налилось теплотою неверной для неясной надежды под сердце. – Может, вымою вечером… волосы. - так он решил. А пока…
Синий джинсовый френч, как защита непрочная. Как неверная броня – покрывает его неширокие плечи. Вот и ноги его бледноватые икры – вновь в всемирных ковбойских штанах…
- Вот она – наша маленькая “встреча на Эльбе”. Вот они перед нами. И – Сталин, энд - Рузвельт. Энд Сталин, и - Трумен. И – Сталин, и - Сталин… - выкидывает шутку бедный мозг.
- И ве – ве – чна – а – я… война. – усмехнулся герой кривовато, и как … интеллигент в отставке полез в кожан и нахлобучил кепочку.  – Не надо, не надо, не плачь… милый Деточкин,
  Все мы немного… Сталины.
  Каждый из нас по – своему – Сталин...
- заворочались неверные мысли в воспаленном его, бедненьком, лишенном отдыха за ночь мозгу. А часы на руке все бегут и торопят. Вот уже не  не то, что череп помыть, и думать решительнейше некогда.
- Так сойдет – решено… - и в дорогу.
* * *
ДОРОГА

Топтание или просто тупое стояние посреди невеселых “российских топтыгиных” – людей, клянущих в душе “Медведей”, но с идиотизмом отдающих за их голоса заменяют ему небольшую зарядку.  На холодной остановке средь несчастных, хмурых толп, ждущих отправления “туда” – он действительно свой… как тогда, в том кино зарубежном, а может во сне…
Вот они, что все так – же стояли на холоде в таком – же бело - молочном свете слепящих фонарей при железной дороге. А кругом их – солдаты с овчарками. И… Вот гудок, и они все разом от чего - то дернулись… Подошел эшелон и… толпа повалила в вагоны. – Лос… лос… лос… Шнель… шнель… шнель… - надрывались тогда конвоиры и овчарки рвались с поводков… Варшава - Краков – Биркенау… - известный в мире “туристический” маршрут… Черный дым – над трубой паровоза и трубами – в лагерном небе… Бред непрожитых… воспоминаний, как коллективное бессознательное, вяжущее всех нас во едино судьбой, историей, комплексами, страхом… И где те самые Фрейд или Фромм, что расплетут в головах у своих соплеменников эти тугие клубочки? Нет их… Нет…      
* * *
Ежеутренний маленький подвиг – взятие автобуса, как маленькой, ничтожной “Бастилии – 2011”, и… И ты давишь нелепо, и тебя, и тебя – тоже давят… Торжество дарвинизма и практической, бессмысленной целесообразности… всего и вся… Напирают на грудь, и с боков. Вот схватился за поручни и… и висишь, чуть балдея от счастья обретения, как та самая мудрейшая на свете обезьяна с палкой – из зоологических книг времен СССР… Думать в автобусе некогда, да и не надо. Надо держаться, и надо хватать. Ты зажат или ты кого при проходе зажал? Теперь все равно. На остановке – выпустят, только попроси. Народ все – таки не совсем еще дикий. И это хоть немного радует… А пока…
А пока толпы послушных “Медведям” социальных кастратов бесполо и зряшно толкаясь едет продавать себя за медный грош. Но… я не хочу об этом.
* * *
Удачный и ловкий прыжок из развороченного, зло ворчащего, жадного чрева железного в грязную, скользкую темень. А потом торопясь, я - пробежкой. Меж машин, между толп людских, между голых и страшных деревьев. По грязи, через лужи, мимо хищных, уродливых зданий. Прямо духом леча к той заветной двери у белеющих во тьме утренней мутными призраками стоящих высоченных колонн, подпирающих заплеванное облаками небо Средней Руси, чуть пониже коего на фронтоне все еще висит густо – радостно крашенный герб два десятилетия назад погибшей нашей Родины…
Холод ручки дверной сладостно – податливо сам лезет в руку, обжигая от прикосновения к знакомому ладонь. Вот уже моя мышца тянет – тянет - и потянет на себя разукрашенную крышку этого… образовательного гроба (ну, совсем уж по слову Иисусову) и стальная пружина вновь довольно и радостно клацнет – Привет… Вот ты и попался, доро – гу – ша…
* * *
Белые лампы - над синим. Длинный коридор, где плитка что с боков, что под сапогами – ногами чуть напоминает… уборную… Гулко… Утром тут всегда так гулко, так гу – у – у – лко, потому что утром нет людей.
- А вообще, какие тут бывают люди?.. – зло хихикает разум. - За пятнадцать лет приметил лишь от силы то трех… человек. Остальные – гомункулы? Тени? Проходящие без всякого следа…
Снова дверь… и железо. Гулкое, тяжелое железо и запертая плотно дверь… Вот истертые ступени под ногами. Гулкий звук шагов царапает мозг через, влезая в уши…
- Лампы белые, как в провизорской. Кто Вас выдумал? А… отвечайте…
Поворот ключа. Щелчок. Вот ты и добрался. Славно, и славненько.
Тут тепло – и слава Богу. Можно расслабиться… В кресле.
В кресле – уютно и сладко. И ты – дома.
* * *
РАБОТА

Ежедневная пикалка от “Майкрософта”  - привет американской операционки русским людям, как ленд – лиз (за неимением лучшего и своего). И горящее адским огнем (нет, наверное все – таки дверью в тот свет, или - мир?) окно монитора… Сперва - почта… А потом… А потом начинается град. Град ударов по черноте клавиатуры белыми, ломкими, длинными пальцами, как нелепая, почти напрасная и оттого такая стыдная - престыдная попытка достучаться до каких – то там… людей?
Нет, не так… Просто способ без малейшего повода (вот ерунда…) хоть немного излить и очистить пред всеми свою душу, и… зов. Безнадежный, отчаянный, страстный и страшный в своей наготе. “Порнография духа”, как поиски истины.
- Эй… - кричу я в окно мониторное, словно в форточку высунув голову, голося в белый свет. – Эй, ау… У кого еще в нашей холодной и нищей, одичалой стране сохранилась какая – то там … (очень стыдно сказать)… ну, вот это… душа… не продажная? Не запроданная есть одна душа - то?.. Есть одна… (то ли вру, то ли просто ломаюсь, как шут, или это … не знаю и сам… Любование собой, или шизофрения?..) Должна – ж быть и вторая? Ведь не может, не может не быть на Руси?..
* * *
Бесполезно – напрасно – нелепый призыв, равнодушно не слушают старые стены этой бывшей гимназии строй. Впрочем, госпиталя – тоже, тоже… Военного вначале, туберкулезного – потом, что был не так уж и давно в самом центре старинного, русского города, а теперь просто - университета… Обители такой – же, как и все другие заведения, бывшие ранее в этих стенах безнадежно – болезненной, очевидно такой же как они недолговечно и непрочной, и скорбной при нынешней своей неуместной ненужности мира гибнущих заводов и цветущей торговли, и лжи… Только черные тени за окнами, только юркие мыши, словно нарушители дорожного движения пересекающие быстрым промельком старинный коридор с истертым до зияющих дыр обветшалого паркета могут в утренний час увидать чудака. И услышать тот шепот, дыхание и стук по клавиатуре.  Но чудак не интересен ни мышам, ни теням, ни старым, изъеденным временем камням ни единой капли.
Черные, раскинутые руки пляшут и ломаются под ветром посреди ноябрьского, сурового утра, грядущего на смену пьяной ночи. Вот за сквером погасли огни кабака на втором этаже при ДК , что - бы к вечеру снова зажечься, маня к себе пьяниц, шлюх, бизнесменов… и веселые, шумные свадьбы… А ведь когда – то там чудака этого, в поры те совсем еще мальчика принимали в комсомольцы, и чудак написал в заявлении свое: “Хочу участвовать в делах перестройки…”
Вот еще полчаса – и рассеется мрак. Зажелтеет сквозь низкие тучи, и польется на землю лучами неяркими, а пока… А пока ему надо спешить, ему некогда смотреть на заоконье. Ведь час утренний – спокойный – безработный так короток…
* * *               
- Безнадежная попытка достучаться, достичь понимания. Безнадега… - так думает он и торопится. – Если завтра умру, может это – останется? А не то – безнадега… - бьются пальцы, как пойманные птицы в прутья клетки и лупят по клавишам в такт, отбивая чечетку свою, танец свой совершая – как  попытку обретения … нет, нет, нет… не бессмертия даже, а нужности, или просто полезности людям в огромной стране.
- Неужели все страдания, все муки, все попытки наши и все опыты такие дикие, болезненные, страшные никого и ничему не учат? Неужели наши жизни и правда - ни в грош?.. Не нужны?.. Достучаться… Добиться… - барабанит по клавишам он, созывая живых. – Есть живые?.. 
- Если – ли те, “кому больше всех надо”? Или нет? Если “нет” – нет России. И… и нас уже нет. Все напрасно. – так знает он твердо.
* * *
- Мы потеряны, мы проданы ни в грош, мы – пропиты на каком – то зловещем балу сатаны, мы - слепыми котятами – и пищаще жалобно сучатами оторваны ныне от теплого, питавшего нас исторического родного, злого – доброго, любимого и ненавистного российского брюха, а теперь побросаны в мешок и волочимы по снегу в жадно зачерневшую столь ясно историческую прорубь… - барабанит по клавишам он. – Вот писатель… Вернее, был доктор, врачевал людей, и мог – бы сотворить не мало доброго, хорошего, и… Но разрушена страна, и жизнь наша вместе с ней разрушена… Сдвинулись сами основы бытия народного, и его влечет куда – то… Все бегут… Вот – бы и крикнуть: “Пожар!”… Или… или… Или кого – то спасти. Ведь стреляли, стреляли в упор, добивали раненых, пытали, без суда, без малейшего следствия, и… Только за попытку защитить народ, защитить Закон – Конституцию, и… Стыдно… Стыд и позор… Только Солженицын и Максимов были против этой бойни. Остальные – смолчали трусливо, и – “за”… Вот интеллигенция российская и побраталась в октябре том расстеленном со зверем, сама образ зверя того, и клеймо его на себя добровольно приняв… Вот и доктор наш. Он - не “доктор Живаго”… Нет, наш  господин попроще будет. “Посолиднее” да “понадежнее” для власти… Торговал в девяностые… На дороговизне, на беде народной сбивал ладенький свой капиталец – продавая голодным, холодным, да отчаянным, сирым колбасу да водяру… А … а Толстой, Лев Толстой так – бы вот колбасой торговал? Или лучше бы с голода умер… Или Чехов?.. – нелепый вопрос задает вдруг чудак.
- Торговал – бы Достоевский в Петербурге водочкой?.. – лупит он с горяча и… под дых. - Нам – ответ очевиден… И раз так, то какая судьба, извините, то такая уж, простите, тут литература… Строит дом господин тот красивый и ладный не своими, простите, руками у себя на участке над озером. И ругает рабочих, и что денег хотят, и что пьют. Мол такие – сякие они и негодники… Змеек ловко лопатою бьет, ловко водку (свою?) попивает, на хорошей машине нерусской (конечно!) катается (а еще – “патриот”!), изображая из себя перед “простыми” этакого “крутого, северного, русского мачо”, или… как там сказать? Водит дружбу с богатыми, у которых де дом есть и есть трактор (тоже вещь не дешевая), и которые совсем не пьют (не особо в то верю)… “Новый русский” он, или не новый? Русский – ли он по своей - то душе, раз она у него не болит? Может и русский по крови, но писатель он вовсе не большой, раз за маской из наигранной брутальности в “стиле Джигурды” и красотами родной природы не родил он в душе негодования ни к ворогам родного края, ни сочувствия малейшего к простым и бедным, серым, сирым, к тем забитым, глуповато – растерянным людям умирающей архангельской деревни, где он все – же не крестьянин (увы), а лишь только бизнесмен – богатый дачник и любитель “изящной словесности”?..
* * *
- Время бесчувствия. Время потери себя… Даже памяти, совести, веры в лучшее, в народ, в добро… Память и совесть истеряны нынче – и впредь… - это верный признак катастрофы… Можно ненавидеть коммунистов, но сегодня они в том не врут…  Нынче – все на продажу. Все – в растрату, в распыл, нынче – по ветру пущено все… - барабанит он пальцами в души, созывая того, у кого они есть. – Наши жизни, и наша любовь… все теперь измеряет и взвесит “золотой телец” и напишет огненными буквами, что мы “найдены слишком уж легкими”… 
Чернота за окном отступает, сереет…
- Нет, они уже не поймут. Это слишком витиевато. Много образов. Надо бы им проще, еще проще про все объяснить. – так решает чудак. - Все уже двадцать лет со времени распада милой Родины моей пролетело и минуло в исторической бездне, как единый только день… Два десятилетия разнузданной и злобной пропаганды самого пещерно – примитивного, гедонистического безумия не могли пройти совсем незаметно для душ миллионов. А ведь это – действительно страшно! – он снимает железо очков и отчаянно думая трет и трет их по – новой.
- Вот ведь криком охота кричать… А у них – все нормально? Слепые…
* * *
Тени миновавшей бессонной ночи под глазами видны все ясней.  Впрочем, до того никому пока нет дела… Крик души человека тонет в ватном безмолвии старого дома посреди наступившего утра.
Быстрый взгляд за окно. А за ним – желток уж окрасил небо с краишка и он… Он торопится тоже, как утро. Он торопится вступить в свои права. Права творца миров – реальности и автора, подобного Богу в творении.   Он спешит, он летит, он не спит, потому что спать некогда. Потому как скоро студенты придут на занятия, и тогда… не до рукописи. И печатают, бьют и летают по клавишам его быстрые пальцы.
* * *
- Вот любовь. Она в прошлом. Вот иллюзия счастья… Да, была и… прошла. – порой накатывает в душу отчаянье воспоминаний той истории, из того самого года кровавого и давнего, страшного, самого нашего русского года, посреди которого были те двое. Почти девочка и почти еще мальчик… Дети эпохи, ее очевидцы, вставшие над Домом тем, над дымом тем, погребального, горчащего и ныне всероссийского,.. всемирного костра… над тем самым краснопресненским – незабываемым и жутким – с пламенем на этажи и горелой червоточиной – над городом, над тем самым – любимой Москвой… Над той кровью поднявшихся, что у всех нас – красна, как то знамя, опозоренной, забитой и растерзанной злобно Отчизны – страны, той, которую мы и до самой могилы, и до смертного часа последнего не забудем… и … и не увидим ее, к сожалению, возвращаясь на милую Родину только во сне… Мальчик, девочка… Девочка, мальчик… Две судьбы и два сердца неожиданно, не желая даже и сами того ставшие в своем надмирном, ясном понимании вселенского ужаса разверзшейся пред ними бездны дьявольской не только и не столько очевидцами, но и прорицателями, и ясновидцами, совсем как в давние, в те легендарные, библейские века времен иудейских царей и пророков простецы  волей Яхве становились посланцами Господа, понимавшими вылезающую вновь и вновь из щелей злую угрозу, только затаившуюся на время, но так и не преодоленную в жизни, в людях и в мире до самого конца… Вот она собирает свою страшную дань… И все мертвые снова, и снова – все слова их, поступки, все помыслы, все негодные, злые идеи и мысли нелепые снова лезут к нам в дом из могилы, вновь горланя все те же и те же “очень нужные”, но такие до боли знакомые эти “дикие песни о главном”… Вот теперь то огни волокут нас на смерть за собой…
* * *
Литература морального, литература нравственного сопротивления… - вот что нам нужно сегодня. –  думает чудак и верит своей же нелепице. – А коль все – же меня не поймут – что тогда? 
- Не поймут? Ну так что же… Расплывусь в пошловатой улыбке пред публикой. Притворюсь им веселым дурачком – фантастом… “Пошутил я.” – скажу – “Извините…” С дурака у нас и взятки гладки. – улыбается он грустновато, не надеясь на успех безумной идеи. Защищая непрочной броней самоиронии нелепые,  наивные (простите за слово почти непристойное, но…) идеалы убитого октябрьским снайпером расстрелянного времени. Тот набор из неприличных ныне в России слов, где должно быть и “гуманизму”,   и “христианству”, “культуре”, и конечно – “правам человека”… Нелепые мечты давно прошедшей юности, неуместные в толпе сегодняшних телепутан, как та Негода – пэтэушница - героиня из “Маленькой Веры”, или как те юноши – “Бананан” и “Плюмбум” в компании героев сериалов из жизни ментов и элиты – прямых наследников того удачного дельца - героя (что жил когда – то в исполнении артиста Говорухина) из такого уже безнадежно – печального, ностальгически - старого фильма Соловьева “АССА”…
* * *
Вот горит за окном расплескавшись рассветное небо. Вот восходит на небо светило. И спешит, и торопит – не ждет… И удары, удары, удары… - сыплет, сыплет и сыплет чудак…
Бледно – желтый рассвет распустился  за окнами и потек в этот мир, как река, влившись в буйный и хлопотный день. Быстрый, резвый денек, наступивший над миром гонит прочь надоевшую, мрачную ночь. Так бывало всегда. Так бывает всегда. Так пребудет и впредь – до скончания века…
- Божий мир?.. Или мир наш – без Бога? Вот тот главный, всемирный вопрос, тот вопрос вопросов, от решения которого для души и для жизни людской и зависит все ровным - то счетом … Все и все. – это он знает твердо сейчас. -   Нам самим решать вопросы надо - бы… Наше дело - есть право на выбор, на поиски истины и обретение лучшего, нежели нынче… - сыплет он свой удар за ударом, разя духовных ворогов своих решительней, расчетливей… Скорей…
А когда день закончен, и сверстан, и брошен уж в сеть выстраданный за день выкованный - буква к букве текстик, происходит иногда простое, обычное чудо… Да, иногда, иногда…
Совершается творясь самое зримое чудо чудес. Чудо понимания другого, и ближнего, и дальнего. И того дальнего, становящегося ближним для него тогда…  Словно  зримое чудо, что подобно разве только чуду Нисхождения Благодатного Огня,  что бывает на Пасху в Иерусалиме, в храме Гроба Господнего, словно отблеск неяркий от Вечной той Истины, того самого чудного Божьего Света и Пламени, что не жгет, а лишь греет нам души… Как великая милость даровано нам понимание, как надежнейшее средство врачевания сердечных наших ран и нестерпимых потерь от жизненных трагедий - исторических и личных, и болей…