Лампа

В громоздкой тишине сутулой комнаты горела лампа. Свет ее был расплывчатым и невнятным, как речь прошлогоднего дождя. Он слоился тусклыми кругами, колыхался мелкими желтоватыми рывками вокруг лампы, выхватывая из желеобразной темени неясные силуэты. Рядом неуютной тенью топорщился старый деревянный стол. Его изогнутые узловатые ножки давно уже покосились в одну сторону, как у хромого старика, и жадно впитывали в свое потрескавшееся нутро миазмы света. У облезлой, вздувшейся сердитыми желваками, стены ютилась невысокая кафельная печь; чуть дальше тонкими бесчувственными стойками тускло отсвечивала худая кровать, и в промозглой от нищеты тишине, мерно цокали настенные часы, влача позеленевшими медными стрелками тоскливую нить времени. Пахло сыростью, усталостью и какой-то глухой отчаянной безысходностью. Франц искал Слово. Он неподвижно стоял у грязной затвердевшей навеки нелепым отражением бытия, пленки окна и, не мигая, смотрел в ночь. Его грубое, будто наспех вырубленное из камня, лицо хранило усталые, потерявшие надежду, глаза семидесятилетнего старика.
За последние несколько дней, казалось, прошла целая вечность бесплодных поисков и метаний, но так ничего и не изменилось. Грязная засаленная папка с целой кипой квадратных листов внутри лежала на столе нетронутой целиной. Ему нужно было слово, одно-единственное только слово и зуд, который копился в его болезненной душе писателя всю жизнь, наконец, разрешился бы строками чего-то гениального, непреходящего. Франц знал это наверняка. Нужно было только начать, вогнать в тонкое тело строки острым пером всего лишь одно слово, а дальше все пошло бы само собой. Но оно никак не приходило.
Порой Францу казалось, что слово где-то рядом, возможно даже в этих тусклых ползущих желтоватой водорослью, отсветах лампы, или в морщинистом узоре, распятого в мареве пространства стола, или даже в сердце, в гулких сбивающихся ударах изможденного сердца. И тогда он начинал нервно ходить по своей маленькой комнатке, пытаясь шагами найти тот единственный ритм звуков, который бы пробил брешь, прорвался по ту сторону барьера; или наоборот, подолгу замирал на одном месте, боясь спугнуть набубневшее в зыбком пространстве бессловесное предчувствие. Но все было напрасно. Странные образы наполняли его обессиленное воображение, немилосердно пытая рассудок, невероятные формы дразнили из каждого угла, предвкушая воплощение в слове, само пространство, казалось, слоилось и исходило живыми воплощениями и только ждало одного, того единственного Слова.
Франц невидящим взглядом скользнул по оконной раме и прислушался. В монолитной кромешной ночи начался дождь. Он начал медленно сползать откуда-то сверху тусклой дребезжащей массой, странно обтекая шар темени. Где-то у горизонта, у самой земли в рваном нищенском одеянии облаков брела медная луна. На какое-то мгновение, облизывающий ее лик влажным от дождя языком, ветер остановился и луна, казалось, зависла на одном месте, распятая над черной землей. Франц жадно посмотрел на желтоватое марево и вдруг отчетливо увидел, что на ее прогнувшемся диске проступают какие-то знаки. Они то четко появлялись на мертвом лице луны, то смешивались, менялись в каком-то странном ритме, то на какое-то мгновение почти совсем пропадали, чтобы снова потом проявится с новой силой. Франц прильнул, не дыша, к стеклу окна, и широко открытыми глазами смотрел на таинство ночи. В какой-то момент ему вдруг начало казаться, что еще немного и, сокрытый в древних рунах, смысл, проступит горящими отчетливыми символами в его сердце и из недр архаических знаков выступит заветное слово. Еще немного…. Так мало, чтобы жить и так много, чтобы умереть. На верхнее веко Франца упругой тенью наполз дождь и на долю секунды, мигнув, глаза закрылись. Когда рассеянный свет опять коснулся его обнаженных зрачков, вычерчивая в их глубине привычный иероглиф бытия, заветные символы на медном челе луны уже едва угадывались. Задыхаясь, они умирали под влажной обволакивающей сущностью дождя. А тот вдруг подошел совсем близко, коснулся рассыпчатыми пальцами тонкого стекла, задребезжал неведомой мелодией, нашептывая на чуждом языке божественные символы беспомощному человеку, который тщетно пытался понять его. Мертвенно черная его тень маячила в бетонной коробке комнаты грубым символом неоформленной материи, пытаясь сквозь игольное ушко окна понять смысл Вселенной. Но дождь уплотнился, задрожал холодными сосудами длинных капель и безразлично отвернулся.
Франц обессилено прислонился к стене и тяжело сполз на пол. Где-то над головой, полыхнув в последний раз маслянистой кровью, умерло сердце лампы. Комнатой овладела ночь. Пространство сразу вдруг стало как будто мягче, податливей. Оно задрожало где-то в дальнем углу, у кафельной печи, замерло на какое-то мгновение, а потом неспешно покатилась бесплотными волнами по комнате. Франц закрыл глаза и устало уснул. Его голова медленно опустилась на грудь, ход часов на стене замедлился, странно растянулся и вокруг спящего, собираясь вместе молчаливыми тенями в один древний танец хаоса, заскользили демоны ночи…. До утра….
Франц проснулся от странного звука. Ему показалось, будто рядом бьют чьи-то легкие парусиновые крылья. Они то удалялись, затихая в сырой, дребезжащей мелкими светлыми точками его закрытых глаз, темени, то приближались к самому лицу, обдавая щеки прохладной щекоткой. Он слегка пошевелил головой, потом – рукой, все еще не открывая глаз. Все тело отозвалось недовольной, закоченевшей болью, которая, как загустевший воск, медленно потекла по членам. «Старый, - подумал Франц тяжело, - какой же я старый». Он вдруг почувствовал, как маятник времени, отсчитывающий где-то в глубине сердца меру его жизни, на мгновение остановился, замер, а потом медленно пошел опять – но теперь уже отяжелевший, осунувшийся. Возраст, как мертвая тусклая лава, навалился на него всей своей тяжелой тушей. Он глубоко вдохнул, протяжно, как будто жалобно выдохнул и открыл глаза. Прямо перед ним трепетала занавеска. Легкий ветерок, протянувшийся холодной нитью от окна к двери, неуверенно теребил ее засаленные края. Они то неподвижно замирали, врезаясь в пространство своими продолговатыми, будто морские волны, складками, то, резко вздрогнув, начинали тихо роптать о чем-то несбывшимся и тогда, казалось, будто рядом бьют чьи-то легкие крылья.
Франц, кряхтя и проклиная свой возраст, тяжело поднялся на ноги и с опаской покосился на часы. «Что одно и то же, но разное? – спросил он сам себя и сам же и ответил: Время. Ведь доподлинно известен час, минута, даже секунда, когда я умру. Судьба, как мокрый лист, уже приклеилась к циферблату, отмерив мой век, и осталось только пройти всего несколько последних кругов и стрелка коснется той самой цифры, что встала камнем на моем пути. Вот бы знать! Хотя, зачем?- он начал сам с собой спорить, чувствуя, как медленно возвращаются, украденные сном, силы. Тоже и с календарем. Так много дней в году, а какой-то ведь станет роковым и уже давно предрешено, какой именно. Может быть, это будет воскресенье, или среда, или понедельник. Кто знает, но каждый год, каждый месяц, даже каждую неделю я перехожу Рубикон того самого последнего своего дня, а он неумолимо отламывает куски моей жизни – снова и снова, пока на остове худого скелета, изъеденного немощью, не останется лишь больное старое сердце».
Франц с тоской отвел от часов глаза и взял со стола белый лист. В голове туманным хвостом пронеслись видения минувшей ночи. Он затаил дыханье и окаменел посреди комнаты. Но ощущения, так и не набрав силу, поблекли, обмякли, смятые четкими гранями дня, что, раскинувшись по всему помещению, вальяжно трапезничал в пространстве утренним серым светом. Мерно стучало сердце, ворочаясь, словно мельничный жернов; мысли – ветхая позолота старинных картин – шелушились, рассыпались мелкими блестками, крошились и терялись в темных закоулках его подсознания.
Он задумчиво повернулся к окну. Лист бумаги выскользнул из безразличных пальцев и упал под стол. На улице было по-осеннему сыро. Природа как-то необычно быстро сбросила свои золотистые лиственные наряды и теперь жалко зябла обнаженными черными ветвями деревьев под напором колючего ветра. Время от времени на старой улице, что тянулась неровной линией вдоль молчаливых невысоких домов, возникали одинокие силуэты; было холодно. Франц неуютно поежился. Потом бросил взгляд на старую масляную ламу, покоящуюся на столе мертвым изваяньем и стал искать свой долгополый плащ.
Он уже и не помнил, когда в последний раз выходил из дому и теперь, вдохнув гниловатый осенний воздух, недовольно поморщился. Было очень тихо; ветер стих. Его небольшой покосившийся домик жалко топорщился заброшенным реликтом прошлого времени в тупике худой скособоченной улицы. Протяжно заскрипела ржавая калитка; стая ворон, лениво наблюдавшая за ним с поникшей осины, с шумом сорвалась в бездонную чашу неба. Вдали гулко ударил городской колокол.
Франц с опаской посмотрел на отяжелевшее от дождя небо, поднял ворот плаща, и, сжимая в руке лампу, медленно пошел по улице. Людей почти не было. Хмурые дома тянулись с обеих сторон бесконечной серой стеной, то тут, то там тускло поблескивали грязные пленки окон, где-то на верхотуре неба гудел недовольный ветер. Все напоминало какие-то странные гротескные декорации в театре. В какой-то момент Франц вдруг понял, что бесцельно шагает по нарисованным бесцветным закоулкам чьей-то заброшенной души. Запахло пожухлой листвой и, хотя попадающиеся одинокие деревья стояли черными, обглоданными ветром, скелетами, ему послышался шум густых крон. Как далекий гул похоронной процессии, он несся, казалось, прямо из оживших вдруг жуткой неодушевленной жизнью, небес, заглушая мысли. Память – мокрое прохудившееся холодное одеяло – прижалось к сердцу и в сознание хлынули воспоминания. Грязное голодное детство сироты у приемных родителей… Неоконченная учеба… Скитания, случайные встречи и расставания, тоска, и годы, бесконечные годы исканий… Он ярко вспомнил те минуты, когда Слово было рядом. Кожа становилась чувствительной, как папирусный лист; все чувства обострялись, как у животного; сердце замирало остановившимся на полпути маятником, а руки сами искали перо. И тогда на девственную гладь бумаги ложились строки удивительной красоты и проникновенного смысла. В такие времена стихи, рассказы, повести, даже маленькие романы – все выходило у него блестящим, отточенным. И хотя он сам понимал, что только едва приближается к истинному Слову, все хорошо продавалось Он даже, случалось, неплохо зарабатывал. Но с годами необычное чувство приходило все реже. Сначала оно немного потускнело, осунулось, все дальше отодвигаясь от истины, пока наконец совсем не исчезло, оставив лишь слабое эхо былого величия. Жизнь его утратила смысл…
- … Что вам? – чей-то надтреснутый голос вывел Франца из задумчивости. Франц невидящим взором посмотрел перед собой и понял, что стоит перед входом в какую-то лавку. Он даже и не сразу заметил странного старика с небольшой белой бородой в глубине, который смотрел на него с испытывающей полуулыбкой. Францу показалось, будто они давно знакомы. – Масло кончилось? – старик улыбнулся уголками рта.
- Масло? – Франц все еще никак не мог прийти в себя.
- Масло для лампы, - повторил старик и так посмотрел на Франца, что у него возникло вдруг ощущение, что кто-то лениво перебирает в голове его мысли. Он посмотрел на свою руку, которая как будто отдельное существо, крепко сжимала старую лампу. Наконец он все понял.
- Да, пожалуй, - впервые отчетливо проговорил Франц. – А у вас есть?
- Много читаете? – вместо ответа спросил старик и опять так посмотрел, что Франц был уверен, что тот давно знает ответ.
- Пишу, - коротко бросил он и с просыпающимся любопытством вошел внутрь. Он ощутил вдруг себя маленьким мальчиком, украдкой пробравшимся за запретную дверь в сказочную страну. Загадочные глиняные божки, таинственные зыбкие картины на стенах, навеивающие двойственные чувства, застланный невиданными узорчатыми коврами, пол, расставленные на многочисленных полках, странные предметы неизвестного назначения – все это создавало манящую и в то же время пугающую атмосферу.
- Вы продавец? – спросил неуверенным голосом Франц, зачарованный обстановкой в лавке.
- Давайте свою лампу, - странный старик подошел поближе, – ночи теперь длинные. – Странно, но манера не отвечать на вопросы совсем Франца не раздражала. Он с интересом смотрел на невысокую худощавую фигуру продавца, его белые волосы, мягкие черты лица и никак не мог решить, сколько тому лет. Он машинально передал лампу и подумал, что никогда не видел в этом месте эту лавку.
- Мы совсем недавно открылись, - как будто прочитав его сомнения, ответил старик и почему-то кивнул на большую, вырезанную из цельного черного камня, фигурку бога Шивы.
- Мы?
- Вот и торгуем мало-помалу, - продавец внимательно посмотрел на лампу, почему-то подул в ее продолговатый наконечник и скептически хмыкнул. – Искусство всегда возьмет свое.
- Что? – Франц непонимающе посмотрел на странного человека, и ему почудилось, что в глубине лавки кто-то сдавленно засмеялся. Он вскинул голову на продавца, но тот был безучастным.
- Искусство не то, чем кажется, - продавец исподлобья посмотрел на Франца. На его губах играла ироническая улыбка. – Оно, как дикий зверь: кормишь – податливое, нет – прощайся с жизнью.
- Да что такое жизнь в сравнении с искусством, - Франц подошел к старинному резному стеллажу и коснулся рукой статуэтки боевого слона, угрожающе нависшего над двумя воинами.
Старик с задумчивой издевкой посмотрел на него. Франц почувствовал, как осень за порогом лавки вдруг вплотную придвинулась к нему, перешагнув границы своего бытия. В ноздри ударил терпкий дух погибших листьев, закружилась голова и ветер, пробравшись под полы его плаща, как колючая плеть, резко стеганул по спине. Франц пошатнулся, но не упал, пригвожденный пронзительным взглядом старика, что не мигая, смотрел на него. Его глаза, неестественно широкие, пугающе черные, в какой-то миг стали наполняться кроваво-красной пеленой. Странная слабость охватила Франца. Как завороженный, он смотрел, как кровь заполняет белки, густеет, превращаясь в натянутую блестящую пленку. В зрачках старика внезапно блеснул какой-то дивный свет, за ним проявился чей-то крошечный силуэт, который пошел, понемногу увеличиваясь, но все же не выступая за края глаз, навстречу Францу. За миг он узнал самого себя и испарина смертельного страха прошибла его ватное тело. Бездна Вселенной открылась маленькой точкой в самом центре сердца, и сметая нити его судьбы, поползла во все стороны безжалостной колесницей смерти... Потом в какое-то мгновение все пропало; Франц часто заморгал и поискал глазами старика, который как сквозь землю провалился.
- Жизнь больше искусства, - Франц повернулся на голос и увидел продавца у самой стены под большой картиной, изображающей бой Титанов, как ни в чем не бывало наполняющего лампу маслом, - так как жизнь может вместить искусство, а искусство не может вместить жизнь. Это всегда будет лишь пародия.
- Да? – Франц поглубже запрятал свои сомнения и решил, что подумает обо всем еще раз дома. – Разве не умирали люди сотням и тысячами во все века за искусство? – Он почувствовал вдруг, что говорит с ненужным пафосом и от неловкости закашлял.
- Искусство может только изображать жизнь, но никак не вмещать ее, - продавец внимательно посмотрел на прозрачную колбу с маслом, которая навеивала сразу мысль об алхимиках, ретортах, дымящихся золотых слитках. – А то, что они умирали…, - последнее слово в его устах вдруг приобрело странный насмешливый смысл. – Не вы выбираете смерть, а она вас. И даже, когда кому-то кажется, что он решает оборвать свою жизнь по собственному желанию, - это иллюзия. Реальность же всегда хуже выдумки.
- Но все же творения часто переживают своих создателей, - Франц почувствовал себя провинившимся мальчишкой и робко переступил с ноги на ногу.
- Творения людей – кусочки памяти, всегда далекие от того, что должны бы по замыслу их авторов изображать, не более. А то, что они переживают своих создателей ни о чем особо и не говорит. Вон куча мусором за городскими воротами тоже переживает своих «творцов», но это же не повод, чтобы носиться с ней, как с реликвией.
- А я все же думаю, что искусство превыше всего: жизни, смерти, людей – всего, - Франц почувствовал усталость, как будто долго шел под гору.
- И ты бы отдал свою жизнь за минуту истинного творения? – голос продавца был удивленным. Он уже наполнил лампу маслом и стоял с ней в нескольких шагах от Франца, казалось, внимательно изучая того.
- Конечно, зачем же еще жить.
- В самом деле? – Старик испытующе посмотрел на Франца. – Пожалуй, я дам тебе другую лампу.
- Другую? Зачем?
- Настоящим ценителям искусства не должны мешать всякие неурядицы, вроде неисправных ламп. Эту я заберу, а дам взамен другую – старинную, но очень надежную. Будет светить лучше этой.
Франц заколебался, но старик уже куда-то отнес его лампу и через минуту вернулся с другой. Та казалась намного массивней и выглядела намного дороже. Металл, из которого она была сделана, давно истерся, и сквозь зеленоватые пятна времена проступали странные письмена.
- Древние шумерские письмена, - проследив взгляд Франца, пояснил продавец, - интересные, правда?
Франц недоверчиво посмотрел на старика, и как будто его подталкивала какая-то невидимая сила, неуклюже взял лампу.
- Благодарить не надо, - продавец коротко кивнул и, взяв его под локоть, вывел из лавки. – Надеюсь, ты найдешь то, что ищешь. – Потом он повернулся и скрылся в глубине лавки.
Франц даже не понял, как это случилось, он особенно никуда и не заходил, сразу из лавки пошел домой, но когда он добрался, наконец, до своей калитки, было уже совсем темно, и серебряный загадочный диск Луны уже вовсю сиял на небе.
В комнате было холодно, и вкус какого-то совершенно чужого бытия витал в воздухе. Франц некоторое время неуклюже топтался у порога, а потом, продрогнув от пронизывающего ветра, все-таки шагнул внутрь. Где-то снаружи громко заорал заблудившийся кот. В ночной безрадостной тиши задребезжал странный монотонный дождь и капли, безликие слезы небес, как смертный приговор, с холодной безразличностью забарабанили по крыше.
Он зябко повел плечами и, мелко вздрагивая от невесть откуда взявшегося  холода, разжег старую печку. Через некоторое время комната наполнилась едким дымом и теплом. Не снимая своего плаща, Франц сидел, уткнувшись в локоть, и безучастно наблюдал за игрой теней на потолке. Им овладела странная апатия. Перед глазами медленно и суетясь, проплывали образы прошлого, накатывали воспоминания и тут же, разбившись о его безразличие, опадали хрупкой пеной, чтобы дать дорогу новым видениям. В какой-то миг ему вдруг показалось, что он сидит в зрительской ложе и лениво наблюдает, как на сцене разыгрываются главные сцены его жизни. Вот промелькнуло глупое детство, полное бесхитростных желаний; юность, треснувшая чаша любви и страданий, блеснула на мгновение ярким опереньем и исчезла за декорациями зрелости; пронеслись пожухлой листвой года, и вся жизнь с предельной ясностью встала перед ним.
Он неуютно поежился и зажег лампу. От нее потек теплый, какой-то по-особенному густой свет. Комната сразу же наполнилась дрожащими отсветами, которые, казалось, уже через мгновение, стали жить своей отдельной жизнью. На стенах заплясали таинственные существа, вбирая в себе темень углов, ожили тени, и вещи, будто очнувшись вдруг от тяжелого сна, странно задвигались, зашевелились, то приближаясь, то отдаляясь в такт ударам его сердца. Франц сбросил одним движением плащ и заходил по комнате, которая, как распустившийся цветок, вдруг стала уютной и домашней. Казалось, будто у стен пролегла за короткое время невидимая грань, отделив два мира, два бытия. Подчиняясь неведомой силе, он сел за стол и раскрыл старую папку. Большие белые листы зашуршали призывно и сладко. Издали, будто со дна длинной амфоры, доносился приглушенный шум дождя и завывающего ветра; цоканье часов стало отчетливым, даже оглушающим, и он почувствовал, как его судьба, как будто в последнем предсмертном броске, залилась ослепляющими красками и наполнила его дыханье. Кто-то подошел к нему совсем близко и стал у него за спиной. Но Франц не обращал внимания. Как завороженный, он смотрел на лампу, проникая в ее мерцающую бесконечную Вселенную. Перед его глазами вишневым белоснежным соцветьем распустились прекрасные миры, тихой музыкой сфер зазвучали волшебные мелодии далеких звезд, и роскошью дивной поэзии приблизилось новое бытие. В груди что-то забилось учащенно и сильно. Глаза, будто стражи старого мира, закрылись сами собой и вечные образы, как глашатаи истинного сердца мирозданья, заструились перед обнаженным взглядом его души с новой силой. Пронзительный белый свет наполнил его до краев. Франц вдруг почувствовал, как сквозь черствую клеть его утомленного естества удивительным ростком пробилась нежность. Упругим стеблем она потянулась к его сердцу, обнажилась трепетными, вздрагивающими лепестками, распустилась, отдавшись миру своей девственной наготой, и в чашечке – хрупком сплетении спиральных вселенных – он увидел, наконец, свое потерянное слово: Любовь.
Пламенным, разрешившимся апогеем в него хлынула радость и, превозмогая захлестывающее счастье познанной истины, Франц начал писать. Ведомый первым словом, его талант заблестел сказочными россыпями и закружил по белому полотну страниц волшебными, несущими истину, арабесками. Он писал поэму, как художник пишет картину: каждое слово, будто тонкий мазок, вычерчивал новый смысл, новое бытие, высекая из глыбы реальности гениальное обличье Бога.
За несколько часов беспрерывной работы поэма была готова. В ней было все: и жизнь, и смерть, и рассвет, и закат, и пыл страстных эмоций, и хлад ума – венец творения человека. Франц поставил точку, и вместе с ней перестало биться его сердце. Он вложил в поэму весь свой талант, всю свою душу. Сил, чтобы жить дальше, просто не осталось. Тело писателя поникло в кресле; тени расступились. Он заплатил свою дань вечности. Громко ударили часы, возвещая скорый рассвет; затрепетали блики лампы, словно нарисованные актеры бумажного театра; погасли последние тлеющие угли в печке. В комнате, как натянутая до предела нить чьей-то судьбы, задрожала тишина. Смерть и жизнь слились воедино.
Где-то рядом, как будто прорвав зыбкую завесу, громко ухнула гроза, и, ударившись костяным упругим лбом о створки окна, в комнату диким оленем ворвался ветер. Он неистово закружил вокруг, натыкаясь на предметы и круша старую мебель. Потом, будто что-то осознав, страшным вихрем бросился на кучу исписанной бумаги. Вся комната закружилась в хороводе страниц. Напоследок опрокинул лампу и, раздув выплеснувшееся из нее пламя, умчался в ночь…
К рассвету все сгорело: и комната, и поэма, и ее создатель. Лишь невредимая старинная лампа тускло блестела в первых лучах разгорающегося дня и, чудом уцелевшие, часы на стене все кому-то отмеривали время.