Полёт длиною в жизнь

– Алло!
– С днём Победы вас!
– И вас с праздником!
– Пригласите, пожалуйста, Виктора Дмитриевича.
– …
– Вы меня слышите? Пожалуйста, пригласите к телефону Виктора Дмитриевича.
         – А Виктора Дмитриевича нет.  Совсем нет.

Так незаслуженно скромно ушёл из жизни  военачальник, замечательный офицер, который в памяти служивших с ним оставил воистину неизгладимую память.  Он поражал нас богатейшим интеллектом.
О чём бы ни зашёл разговор, его реплики восхищали участников беседы
профессиональным знанием предмета  темы.  И второе, чем он сразил нас,  его подчинённых,  пунктуальной требовательностью к исполнению требований документов  (в том числе,  щепетильной  требовательностью – к себе)  и  настоящей отцовской заботой к подчинённым.
Да, в Викторе Дмитриевич сливались ИНТЕЛЛЕКТ, ТРЕБОВАТЕЛЬНОСТЬ и ЗАБОТА.

Я рад и горд, что мне пришлось служить под его началом.


        Военный лётчик первого класса – лётчик–снайпер  полковник  Симешкин Виктор  Дмитриевич. 
Требовательный, строгий,  но заботливый командир  авиационного соединения.  Грамотный  офицер с высоким интеллектом,  замечательной памятью  и разносторонними  интересами.  Именно таким  он запомнился  множеству авиаторов,  с которыми  ему пришлось  пройти  большой  путь в  истребительной авиации.  В том  числе и я горжусь,  что  насколько лет   провёл под его началом.

Кто летал  на истребителях, тот поймёт,  что значит освоить    почти  три десятка  типов самолётов,  за  тридцать четыре   лётных  года  налетать  более пяти с половиной  тысяч   часов.  Именно столько  времени  проведено в небе  героем нашего рассказа,  уважаемым  Виктором  Дмитриевичем  Симешкиным.  Не буду разъяснять, что каждая  минута налёта  на одноместном самолёте  содержит в себе многие действия,  сопровождаемые  напряжением  сил,  воли,  умения и мастерства,  выработанными  многими годами учёбы, освоения и тренировок.  А   особые случаи в полёте?  Лётчики знают,  что это такое.   Непосвящённым  же  могу сказать,  что именно при  возникновении  особого случая в полёте  проверяются  личные качества  лётчика.   В процессе   колоссального  для  истребителя  налёта  у  Виктора Дмитриевича  произошло  много  серьёзных лётных происшествий.  Вынужденно он производил посадки без топлива, посадки с  течью  масла,  посадки с отказавшими  приборами,  посадки с разгерметизировавшейся  в стратосфере  (на высоте 15000 метров) кабиной, да и  другие  «особые  случаи в полёте»,  перечень которых занял бы  слишком много места в нашем рассказе.   Но характерным является то,  что по вине нашего именинника  не произошло ни одного чрезвычайного происшествия,   во всех  аварийных случаях  лётчик   Симешкин  действовал грамотно  и сажал самолёт  на аэродром.   Поэтому в  его  большой авиационной биографии  нет вынужденного покидания самолёта  в воздухе,  а в лётной книжке записаны только тренировочные  парашютные  прыжки  и  наземные катапультирования.

Большое  уважение к  его  трудолюбию и настойчивости  в достижении цели,  заставили меня попросить  Виктора  Дмитриевича  рассказать свою интересную  биографию.  В  ответ  на  просьбу  он   нашёл  возможным  уделить  достаточно времени,  чтоб я смог записать захватывающий  рассказ  о любопытной авиационной судьбе истинного патриота нашей  России.

  Итак, слово  Симешкину  Виктору   Дмитриевичу.

Я действительно  14 сентября 1923 года  родился    десятым ребёнком среди немцев,  в посёлке  переселенцев   с земли   Антгальт–Цербст Германии  времён  Екатерины  Второй,  в колонии  Kронсфельд  Молочанского района Днепропетровской области.   В этой колонии до окончания гражданской войны ни одной русской или украинской семьи не было.  Жили только немцы.  Но работало много русских и украинских батраков.  Со временем  батракам выделили участки земли,  и они  рядом с колонией  начали строить жильё.
Моего отца,  Дмитрия Григорьевича,   1886 года рождения,  малолетним мама привезла  в  колонию  Молочанского района из Орловской губернии.  Подрастая,  он вместе с братом батрачил у немцев.  Со временем, хоть  и  был    совсем безграмотным,  из него получился  отличный мастер по изготовлению и обжигу кирпича, черепицы и кафельной плитки.  Перед революцией семнадцатого года он переехал  в Кронсфельд,  на окраине которого работал на кирпичном заводе. 
Моя мама,  Евдокия Захаровна  Кищенко,  1884 года рождения,    украинка,  владела немецким языком, украинским,  русским  и  еврейским.
            
  Что такое немецкая колония того времени на Украине?  Расскажу о своей – колонии  Кронсфельд.

«1775 год»  было написано на одном из домов.  Эти  первые  три  глиняных дома переселенцев из Германии я помню.  Все остальные дома сложены из кирпича.  Около километра от поселения  расположен  кирпичный завод  Отто Кинтова.  Он  имел  четыре печи, каждая  на 30 тысяч кирпичей.  Все они  работали  для  этой колонии – строили дома.  Длина  ровной  строго с запада на восток  улицы  два километра.  Каждый  приусадебный  участок  две   десятины  (десятина чуть больше гектара).  С фасадной стороны  участок обрамлялся  кирпичным  забором  высотой метр двадцать.  Обязательны ворота и калитка. Вдоль забора, полтора метра от него,  возвышался тротуар, усыпанный битым кирпичом, обрамлённый  водными  стоками  и декоративными деревьями  – тополем и акацией.  Только возле школы  росла одна груша, посаженная с самого начала образования колонии.  И хоть возраст  её  был около полутора сотен лет,   она ежегодно обильно плодоносила.  Ширина улицы  свободной  от столбов  и  других  препятствий сто метров, поэтому на ней  в свободные от сельской страды периоды играли в футбол,   лапту и другие игры  и мальчишки, и взрослые.
Дворы были обширными,  семьи многодетными.  В каждом доме по 6 – 8 комнат,  кухня, столовая, просторный подвал,  на чердаке коптильня.  Для лета –  тоже кирпичная  кухня во дворе.   Там же амбары  для зерна,  помещения для скота.  Свинарник, как правило, располагали отдельно.  За  большим  фруктовым садом огород.   Вся колония со всех четырёх сторон окружена лесозащитными  полосами.   Кончалась  колония  домом  табунщика,  в котором  жил  общественный  пастух  частного скота.
Отдельно  от поселения  располагалась большая мельница  трёх братьев  Гаусс с двухтактным  двигателем,  привезенным из Германии.  Четырёхэтажная  мельница  давала муку разного помола.   С противоположной стороны поселения – кузнечное  хозяйство  братьев  Шульц.
Посреди колонии   возвышалась школа.   Полуподвальное помещение  занимала молельня католиков, а верхний этаж – классы,  кабинеты   семилетней школы  и помещения  интерната  для детей  из  других колоний. 

В немецких колониях было строго заведено:  в колхозе есть детский сад.  И я тоже  два года перед школой летом посещал детский сад.  Зимой же женщины свободнее, а  с началом полевых работ,  всё лето,  до поздней осени – уборки  кукурузы,   детишки – в детском саду.  А школьники  с  началом  каникул обязаны были работать.  Все школьники.  Каждый ученик был прикреплён  к старшему – наставнику,  и с ним  работал везде.  Управлял лошадью при прополке рядных культур –  картофеля, свеклы,  кукурузы,  даже  (пробовали вырастить)  касторки  и  хлопка.  Прополочной машинкой управлял  старший, а конём – школьник.  Перевозили сено, солому, зерно.  Сами грузили и возили  на  волах длинным  обозом  песок под руководством одного старшего.  Подвозили  в  больших арбах к молотилкам скошенный хлеб. 
Девочки тоже работали в женских бригадах, как правило,  ухаживали за огородными культурами.  Школьники работали наравне со взрослыми весь светлый день – получали трудовое воспитание.  Мы подрастали.  У нас появились комбайны,  трактора из МТС, и мы возили зерно на конях  до тока, где его веяли, сушили, складировали.  А в последнее предвоенное лето я работал уже прицепщиком на тракторе:  управлялся с прицепом и помогал трактористу, когда он выполнял регламентные работы.   В каждой бригаде варили для колхозников еду,  или готовили в колхозной столовой.   Работали настолько  добросовестно, что на поле не оставалось ни одного колоска,  ни одного зёрнышка.   Работали все.  В колонии оставались только старики и инвалиды.   Дома не запирались;  у нас не было,  и мы не знали, что такое замки.  Всегда чётко соблюдались выходные дни,  кроме уборочной  страды.  Когда полевые работы заканчивали, устраивали праздник  «День урожая». В «День урожая» колхоз накрывал столы, всё гуляние устраивалось за счёт колхоза. К празднику специально варили пиво.  Замечательное!  И простое,  и бархатное.  Конечно,  только бочечное.  Одну бочку ставили в клубе возле кегельбана. Эта игра пользовалась особой любовью.  И гоняли  кегли  «на пиво».  Пожалуйста, пива  вволю.  Но никогда не было пьяных скандалов и драк.  Никогда.
Были и Олимпиады.  Как правило, весной, летом и зимой.  Всегда соревновались  гимнасты  и атлеты.   В колонии  регулярно  играли  духовой оркестр, ансамбль  кларнетистов,  струнный оркестр, пианино и  старая холостячка  Кальбах – баянистка, которая не пропустила ни одной свадьбы.
Часто гастролировал  у нас  немецкий одесский драматический театр.
Вся колония вокруг обсажена была  деревьями,   издали  видна  была только зелень. Над   зелёным  массивом  возвышалась лишь мельница.   А когда в 1947 году я приехал, всю колонию   увидел  голой.  Оказывается, поселившиеся  взамен выселенных немцев  новые жильцы,  пустили на дрова всю зелёную красоту  колонии.  Истинные колонисты   не ленились топить печи кизяком  и соломой.

Очень добротно устроили  быт и  труд  работящие, аккуратные,  мудрые, предусмотрительные  немцы.

Когда я родился,  в  немецкой  колонии  русских  семей было только две – наша и моего дяди.  В детстве я говорил на всех языках:  немецком, русском, украинском.  В 1931 году  мне исполнилось восемь лет,  встал вопрос о школе. Русской  поблизости не было, украинская школа располагалась от Кронсфельда  четыре  километра, а немецкая – рядом. Да  родители  и  не видели разницы,  в какой школе   мне  учиться.  И я пошёл в немецкую школу.  К этому времени я знал буквы и русские, и немецкие, и украинские, у меня уже был букварь  и я умел читать.  В 1938 году  закончил семь классов немецкой школы.  Мне  исполнилось пятнадцать лет и меня приняли в комсомол.   К этому времени заседание Центрального комитета партии  решило  центральные газеты, издававшиеся в Энгельсе на немецком языке,  закрыть,  и в селах и колониях оставить  немецкие школы только с неполным средним образованием, то есть семилетки.   Я математику знал хорошо, решал верно, по правилам, которые помнил на немецком, но перейти в русскую школу не мог,  так как русский язык знал плохо.  Да и  большой семье прокормиться было трудно. Это   вынудило    работать в колхозе  Кронсфельда.  Председатель колхоза по рекомендации райкома ВЛКСМ принял меня на работу  «культурником».  Говоря по–русски, «избачём»  читальни, где я был обязан на лошади развозить по бригадам газеты, разъяснять  на немецком языке политические события в мире и внутри страны  и, попутно, питьевую воду (с водой на Украине всегда  плохо). Одновременно с работой в колхозе  по вечерам стал  учиться    русскому языку частным образом.  Вот когда  начал читать русскую литературу, которая  из–за незнания языка  до этого момента  была мне недоступна.  До учёбы  русскому у учительницы  Константиновой  Марьи Константиновны  я не знал ни Пушкина, ни Горького – никого из русских писателей.  А через год в соседней колонии открылся восьмой класс на русском языке.  И я пошёл доучиваться.

            В  сентябре  1937 года,  мы  впервые  увидели  настоящий  аэроплан. Он покружил над школой, сделал два витка штопора  (это я теперь так думаю) и сел недалеко на сжатое пшеничное поле.  Все, и дети, и взрослые, кинулись к нему.
В первый рейс «покатать» они взяли председателя и  передовика колхоза, а потом объявили:  «Кто хочет покататься, плати десять рублей».   Хоть  деньги  и немалые,  но я помчался домой: «Мама, дай десять рублей покататься на аэроплане».  У нас  было много вишен,  мама их продавала, деньги у неё бывали: «Сынок, я все деньги отдала отцу».  А отец после ночного дежурства в бригаде лёг отдыхать.  Вскочил в спальню – отец храпит. Я подёргал за его ус, не просыпается.  Но соблазн покататься на аэроплане был настолько велик, что я пошёл на недозволенное: забрался в накладной карман его гимнастёрки, вынул кошелёк, взял десять рублей,  вернул кошелёк на место, и помчался на поле.  Там меня вместе с Петровой Верой посадили в заднюю кабину,  переделанную так, что можно поместить двух пассажиров,  привязали, велели не высовываться  и  «повезли в небо».  Метрах на ста – ста пятидесяти  аэроплан сделал круг над колонией и опять сел на поле.  Я  гордо и торжественно  пошёл домой. Подхожу к воротам, а отец уже стоит со  своим морским с бляхой ремнём  в руке.  Молча приблизился к нему, он меня нагнул и пару раз полоснул  пониже спины:  «Не бери без спроса!»  Это был первый и последний  раз  в  жизни, когда отец  меня  отлупил.    Значительно позже он признался, что поркой   хотел отучить меня от неба.  Не вышло.
 
  Хоть  и  «досталось  мне ремня»,  но небом  заразился, и  с тех пор только и  мечтал выучиться на лётчика.  Поэтому, окончив восьмой класс,   подстёгнутый лозунгом  «Комсомолец, на самолёт!»,  поехал в Мелитопольский аэроклуб  учиться  летать. Но меня не приняли из–за возраста,  и пришлось ждать ещё год.   Аэроклубы  учили тогда  молодёжь   бесплатно  «без отрыва от производства». А осенью 1940 года открылись аэроклубы  «с отрывом от производства»,  платные – по 250 рублей  за месяц обучения.  Очень большими были в то время такие деньги,  но мечта дороже, и  в конце 1940 года я начал уже летать.  В апреле 1941 года мы  сдали экзамены по  теории полёта  и технике пилотирования лётчикам из  Качи,  после чего   должны были ехать в Качинское училище.  Но внезапно всё изменилось:  нас отпустили по домам, строго наказали получить паспорта и вернуться в аэроклуб к 7 мая.  Вечером этого же дня нас  (то есть выпускников этого и предыдущего годов – всего около семидесяти человек) погрузили в вагон и отправили в  Одессу,  где через десять дней карантина,  девятнадцатого мая  1941 года,   зачислили в курсанты  Одесской  школы  пилотов.
   
 Началась  война.  Наше училище эвакуировали в Сталинград, где  одна эскадрилья  успела  выпустить  лётчиков  на фронт.  Затем – вторая эвакуация,  в  Киргизию и  Казахстан.

1 сентября 1941 года постановлением Совета Народных комиссаров немцев  в 24 часа эвакуировали в тыл страны,  разрешив взять с собой  вещей по 20 килограммов.    То есть всех немцев  колоний   переселили в глубокий тыл страны, говоря фигурально, голыми.  Тех же немцев, которые уже призваны  и служили в РККА,  перевели на трудовые работы.  Отозвали даже с фронта.  Всех немцев с шестнадцати  и  до  шестидесяти  лет обязали  работать на трудовом фронте.

А мы, Одесская  Военная Авиационная школа пилотов имени Осипенко,  в феврале – марте 1942 года  уже летали возле  Фрунзе,  на  аэродроме, где теперь  расположен аэропорт  «Манас»,  на  самолётах   Ути–4.  А в апреле нас перебазировали в село  Степное, где мы переучились на новую технику – самолёты  И – 16. Но боевой истребитель был только один, а подготовку и полёты мы проводили на «спарке»  Ути–4.  На ней я  и готовился к выпускному  экзамену  второго ноября  1942 года.  Но техника была старой, изношенной.  И  в полёте  заглох мотор на четвёртом развороте.  Я стал  заходить на вынужденную  посадку.  С трудом перетянул через большой поперечный арык на границе аэродрома, но  самолёт попал колёсами в глубокую колею, оставленную верблюжьими арбами местных крестьян.  Аэроплан  «скозлил», скапотировал и кувыркался по земле.  Этого я, конечно, не помню. Самолёт был разбит полностью:  мотор, плоскости отлетели… Счастье, что не загорелся, а то  бы  я,  весь промокший  бензином и маслом, сгорел  вместе с ним. Меня  без сознания сняли с левого борта кабины и отвезли в санчасть,  где я пришёл в чувство только к вечеру. 
Когда сознание ко мне вернулось,  я увидел горящую лампочку под потолком  палаты  и стоящих надо мной  начальника  и комиссара училища.  Доктор сказал:  «Пришёл в себя».  Начальник, полковник  Миттельман,  определил точно:  «Теперь будет жить!»
Причину аварии, не долго  ломая  голову, определили, как  «недоученность курсанта».   И только после выхода из санчасти, я доложил командиру, что заходил на посадку с остановившимся мотором.  «Я же был весь облит бензином и маслом.  Если б мотор работал, я бы  при аварии  сгорел».   Но… выводы  уже  начальством сделаны.

               
Когда я вышел из санчасти  и вернулся в полк, то моих однокашников уже выпустили.  А меня, закончившего  лётную программу, оставили  тут, а не отправили на фронт,  хотя и  рвался туда.  После  моей  аварии на выпуске однокурсники  уехали сержантами в  Луговую.  А со мной слетал заместитель начальника училища:  «Ты не боишься?  Нет?  Тогда будешь летать!»  И  перевели в Луговую  на Як–7Б..
Службу продолжал на аэродроме  Луговая.  У мужа местной учительницы была богатая немецкая библиотека.  Узнав об этом, я стал брать у неё книги и читал много.   Вот когда я познакомился с творениями Шиллера, Гёте и других классиков  немецкой литературы.  Шиллера прочёл всего.  При расставании  библиотекарь подарила мне карманный томик  «Фауста».  И этот томик прошёл со мной большую жизнь. Я никогда с ним не расставался, он был вечно со мной.  Даже  летал с ним. И пропал он очень нелепо: его из кармана шинели выкрали в кабинете большого штаба.  Стыдно говорить  об  этом, но это – факт.

       .  Полетал я там немного.  Оказалось, что наша программа  не является выпускной, и нас перевели на  освоение самолётов  Як–7Б.

 
В 1943 году я  окончил программу на  Як–7Б.   Летали мы недалеко, километров 20  от  основного аэродрома,  на озере,  которое летом высыхало –  получалась ровная площадка.   Так до конца октября  1943 года.  Мне присвоили звание  «Младший лейтенант»,  и  направили в 6–й  запасной полк под Тамбовом.**
Фронту постоянно нужны были самолёты, фронт требовал пополнения лётного состава, поэтому командир эскадрильи  испытатель  Манучаров, проверив технику пилотирования, хоть и знал, что я рвусь на фронт, решил:  «Ты останешься инструктором»  и прикрепил меня к штурману эскадрильи, лётчику Семёнкину. 

В 1942 году этот инструктор во время  фронтовой  стажировки  под Сталинградом,   будучи  ведущим пары,  провёл удачный  бой с двадцатью двумя «Мессершмитами».  Его ведомый сбил двух,  а сам Семёнкин  уничтожил  пять вражеских  самолётов.  Ведомого фашисты сбили, но Семёнкин продолжал бой, хотя боеприпасы   его оружия закончились.  Фашисты заметили, что он в удобных для уничтожения врагов положениях  не стреляет, и поняли, что  израсходованы  все патроны.   Всею стаей они накинулись на одиночный  истребитель и подбили его.    Семёнкин  посадил самолёт  в поле «на живот», а  сам  скатился  по снегу  в овраг.  Фашисты стреляли по самолёту, думая, что убьют лётчика.  Но он выждал в снегу и  затем  вышел к своим.  За этот бой лётчика  наградили  высшим орденом страны – орденом Ленина.  Вот его  ведомым   часто стал  летать я. Особенно много мы выполняли  тренировочных  воздушных боёв с максимальными перегрузками,  как  говорят лётчики,  «со струями».   Летать приходилось очень много. И опять я после окончания программы, просился на фронт.
Да, я знал историю братьев  Глинка.  Когда младший,  Борис Борисович,  должен был перегнать самолёты на фронтовой аэродром,  он   встретил старшего брата,  Дмитрия Борисовича, бывшего в то время инструктором училища,  и, невзирая ни на какие законы и приказы, забрал его в боевой  полк.  Но  самовольство  старшего  было кому  «прикрыть» – младшему, Борису Борисовичу,  к тому времени  за отвагу, проявленную в небе отчизны,  уже  удостоенного звания  «Герой Советского  Союза».   Не беда,  что после первого боевого вылета,  за потерю ведущего пары, младший брат угрожал старшему пистолетом,  но на фронте его оставили,  и командование  серьёзных мер  к нему  «за побег на фронт» не приняло.  Воевал он очень успешно.  Правда, младшего брата,  к окончанию войны уже дважды Героя,  он «догнать» не смог, но  Победу   встретил  тоже  со звездой   Героя   на груди.
А я с детства был приучен к тому, что  «Ordnung ist Ordnung» («порядок  есть порядок» – нем.)  и такое самовольство  допустить  был не вправе  и не мог.

При  случае обратился  к генералу  Денисову,  Начальнику формирования истребительной авиации,  с просьбой отправить  воевать.   Он включил меня в группу, летевшую на фронт.
  Вылетели мы   двумя десятками  25 февраля 1944 года.  А мне в воздухе стало плохо –  приступ аппендицита.  Сели   в Воронеже,  где меня почти сутки держали на аэродроме, а затем  госпитализировали.  Врач решил, что оперировать нельзя:  «После этой операции ты летать не будешь.  Не волнуйся, я тебя вылечу без операции».  И он выдержал меня на чае, пирамидоне, глюкозе и,  изредка, маленьких кусочках шоколада.  Я пролежал  под  его наблюдением  с 26 февраля  до 6 июня 1944 года.  Похудел  настолько, что ходить уже не мог.  Когда «камень»–плотность в животе рассосалась, он  привёл  меня  к нормальному весу,  и  я  снова начал летать.

  Когда я попал в город Кирсанов, то сразу пошёл в  вечернюю  школу рабочей молодёжи и  окончил   десять классов  успешно,  «без отрыва от производства».

1944 год. Я был инструктором в запасном полку в городе Рассказово,  в тридцати километрах от  Тамбова.  Как–то увидел красивую женщину.  Напарник сказал:  «Что ты на неё уставился?  Наверное, она у почты за письмом от мужа».  Когда разделался с аппендицитом,  опять  встретил эту женщину, которая работала заведующей секретной части  и  библиотеки полка.    Искренние чувства  привели  к  женитьбе  с  Лидией Гавриловной  Пономарёвой.  Много разных событий содержат прожитые  совместно годы.  Были  и  праздники,  и огорчения,  и  радости  взлётов,  и скорбь потерь.  Невозможно  вспомнить и перечислить  всё  общее, что произошло с нами за тридцать восемь  молодых,  богатых событиями   лет.

6 июня меня выписали из госпиталя.  Я начал искать свой полк.  То в Воронеже, то в  Орле – никто точно не мог сказать.  Наконец,  кто–то сообщил, что он якобы под Киевом.   Первым поездом  Воронеж – Киев, по временно восстановленному мосту  через Днепр, отправился  в свой полк.  Мы,  офицеров пять, нелегально забрались в вагон, приготовленный  для заключённых, открыв замки двери пистолетом. В Киеве комендант  нацелил на Васильково:  «Может быть там твоя  часть?».  Уже оттуда меня  правильно  направили в мой  запасной  полк.   В моей же эскадрилье  командир проверил мою технику пилотирования,  и  я летал  инструктором  до  Победного дня.  Летать пришлось очень много.  И на облёт самолётов, и на проверку работы оружия, и на отработку новых тактических приёмов в воздушном бою, и на обучение этим приёмам  отправляемых  на фронт.   Летал, невзирая на погоду,  усталость  и другие обстоятельства.
Но за долгие годы войны на фронт я не попал.  Даже на  месяц  фронтовой стажировки  инструктора  не удалось – очередь не дошла.  А  был  я  к  ней подготовлен отлично:  мы проводили много  тренировочных  воздушных боёв,  стрельб по конусу,  даже  бомбометания.

                Поступление в академию

В 1952   году   я подал рапорт на поступление в академию.  И в ответ на мой рапорт о поступлении,  мне пришло письмо с указанием,  чтоб я выслал три экземпляра своей биографии.  На это письмо я не среагировал и на экзамены вызов  не прислали.  А  в  1955 году  у меня заканчивался возраст для поступления  в академию. Я снова написал рапорт. И опять мне пришло письмо о трёх экземплярах  автобиографии.  Пришлось ехать в Монино для  выяснения,  в чём дело, где встретил друга, который повёл меня к начальнику отдела кадров.  Тот и сказал, что  задержка  из–за  ареста тёщи, которую  без известных для семьи причин в  1951 году  забрал  «чёрный ворон».   Друг  посоветовал обратиться к Председателю Верховного Совета  Клименту  Ефремовичу Ворошилову.  Что я и сделал: записался на приём.  Вечером  мне сообщили, что  встреча  с Председателем Верховного Совета  назначена  на  завтра в десять часов.  «Обязательно имейте с собой партийный билет, который будет вашим пропуском на этот  приём».  Конечно, я очень волновался перед встречей с  легендарным  маршалом Советского Союза Ворошиловым.   Ровно в назначенное время меня пригласили в кабинет.  Климент Ефремович  обращался  по имени и отчеству, внимательно выслушал суть жалобы,  и  в конце  беседы сказал:  «Такие смелые командиры нам нужны.  И если вы сдадите конкурсные экзамены с положительными оценками, то считайте, что в академию вы поступили, а жене  передайте, чтоб она готовилась встречать мать».  И точно:  в указанное время  ближайших дней тёща прибыла  на перрон  Котельниково, где сопровождающий под  расписку передал её дочери. Через несколько дней  я получил вызов в  Монино,  успешно сдал вступительные экзамены,  и  без мандатной комиссии,  капитаном,  с  должности  «штурман эскадрильи»  зачислен  слушателем  академии.

Дипломную работу  перед выпуском из академии  я подготовил заранее и, когда нам дали месяц «на диплом», я ходил за грибами.  Диплом получил с отличием.  Помешала получению Золотой медали единственная четвёрка  за всю учёбу, которую мне поставил  преподаватель  незаслуженно.  Он снизил оценку за то, что готовящийся к ответу слушатель задал мне вопрос, хоть я и не разговаривал с ним.  Я  экзаменатору выразил желание тут же сдавать  экзамен за весь академический курс, отвечать на любое количество билетов, но  экзаменатор заупрямился,  и  впервые за годы обучения в академии  мне была поставлена четвёрка. То есть диплом получился «красным» – отличника, а не с золотой медалью. После академии    меня вызвали кадровики и предложили должность заместителя командира полка в Чугуевском  училище.  Красный диплом  «отличника»  давал право выбора назначения,  и  я отказался от училища,  заявив, что  согласен на любую должность, но в строевой  полк.  И мне предложили должность помощника командира  16–го полка в Крыму.  Приехал  к  месту назначения   и узнал фактический  статус полка:  дивизия,  в которую  входил этот полк,  была «второй  линии»,  то есть,  практически  это был тот же  ЗАП. 

 Через год, в 1959,   Хрущёв  уволил в запас  «миллион двести тысяч»,  и моей дивизии не стало.  За прошедший год  все документы,  все занятия,  методическую  работу, итоговые доклады, организацию мероприятий  командир  16 полка возлагал  на меня.  Я набрался опыта.  И когда полк расформировали,  меня назначили  в Тираспольский  полк заместителем  командира  полка.  Командир – руководитель полётами – не внял  моей передаче  по радио,   и  после посадки  доклада  лично  об ухудшении погоды  и необходимости  изменить  порядок захода  лётчиков на посадку.  В результате  лётчик погиб,  самолёт МиГ–19 разбит.  После  разбирательства  катастрофы  я принял полк.   Год командовал полком в Тирасполе и меня перевели в город  Цербст  в  Германской Демократической республике.  А немецкий порядок  я люблю. И  всегда  пытался  в своей  деятельности  его соблюдать.
   

В город  Цербст  прибыл  20 февраля  1962 года  на должность командира полка – начальника гарнизона.  23  февраля немецкие руководители города и района  приехали поздравлять воинов гарнизона с праздником – днём Советской Армии.   Торжественный вечер начался обменом  официальными тостами и  поздравлениями с помощью переводчиков.  В том числе и я поблагодарил немецких друзей,  пользуясь услугами переводчицы.  В процессе вечера я беседовал с секретарём немецкого райкома на русском  языке. 
 
               
Она сама немного говорила на русском  и  переводчица нам помогала.  Затем я «решился» произнести тост на немецком языке  и продублировал этот же тост по–русски.  Немцы были шокированы  грамотной, без акцента  моей речью.  А первый секретарь даже возмутилась, что  я уточнил произнесённую ею цитату  из Маркса,  и,  хлопнув дверью,  уехала.   
На другой  день  Командующий Воздушной армии по телефону спросил: «Что за  конфликт  произошёл с  немцами?»  Я разъяснил, что конфликта не было, а случилось  недопонимание,  и подробно изложил содержание инцидента.   Посмеялся командарм и посоветовал сгладить конфуз, что я и сделал, съездив в райком Социалистической Единой партии Германии, вооружённый  шампанским,  коньяком  и  конфетами.
Работали далее  с немецкими  властями  дружно,  даже без переводчиков, и коллизий  не возникало.  Более того,  председатель райкома  СЕПГ  любила встречаться с воинами гарнизона,  но с условием, чтобы переводил  её синхронно  я.


               
                Кронсфельдское  землячество               

На выгоне для скота возле  Кронсфельда, где мы  в  юности  «выливали»  сусликов,  по вечерам  собиралась молодёжь  колонии.   И приходили  русские парни  из близлежащего села,  чтоб подраться  с  нашими.  При мне  никогда драк  не было:  все знали, что у меня  четыре  старших брата,  которые  наглость  задирам  не  прощали.  Они    находили  обидчика  даже  в его доме.   Но  в  Кронсфельде   жила   молодёжь дружно.
Долгие годы  с  Кронсфельдскими  земляками  мы поддерживали связь,  встречались.  Очень интересно сложились судьбы у многих из них.  По разному.  Большинство из них  были  настоящими  патриотами  России, и  вложили немалый вклад  в  Победу  во время тяжёлых  лет войны.  Хоть и мало,  но были  и другие.
В 1973 году  односельчанин прислал письмо с просьбой посетить меня.  И написал такую фразу:  «Меня не бойся,  я  не  Отто  Кинтов»  (не сын хозяина кирпичного завода, который,  кронсфельдчане  знали,  не гнушался  «чёрных дел»).          
     Как–то  я  приехал со службы на  Юглу  (район  Риги)  и  иду домой.  Вижу на моём пути стоит здоровенный  детина.  Подхожу ближе и всё более  убеждаюсь, что этот верзила (верх  моей  форменной папахи еле  доставал до его плеча)   Отто Кинтов – сын хозяина кирпичного завода.  Хоть и виделись  с  ним  последний раз в 1939 году, но рост  и характерные  черты  лица  («вылитый отец!»)  сразу выдавали его.  Когда–то он называл меня «братом  во Христе»,  так как его мать была моей крёстной матерью.  Она  была  католичкой,  но меня  крестила  и  требовала,  чтоб  в каждый праздник я приходил к ней. Я  регулярно  поздравлял  крёстную маму, а она щедро угощала  меня  подарками – давала  полную  корзину  вкусностей.
Подошёл к нему,  он меня не замечает.  «Здравствуйте!»   Молчит.  Спрашиваю:  «Вы Отто Кинтов?»  Смотрит на меня,  но молчит.  После  паузы повторно,  дополнив  вопрос,  спрашиваю:  «Вы  Отто Оттович  Кинтов?»  Глаза его забегали,  но по–прежнему молчит.  Видно по лицу, что он  мучительно  пытается узнать  кто перед ним.  Третий раз спрашиваю:  «Вы Отто Оттович  Кинтов  из Кронсфельда?»    Тогда раздался его голос:  «Виктор, это ты?»   «Да!»  Тут  он  обнял  меня,  и,  я  думал,  раздавит.   Я ему:  «Идём,  я тебя угощу пивом».  «Нет, –  ответил, – у  меня  не  всё  в  порядке с  головой.   Видишь  частный дом? – он протянул руку, –  Это мой дом.  Приходи».  Больше  ничего не сказал, повернулся  и ушёл.   Вспомнив  о нём  всё,  я  смекнул,  что,  хоть мы и считались когда–то  «братьями во Христе»,  одному мне в этот дом идти нельзя.  И я ни разу  не пытался  встретиться с ним,  и его больше не видел.  Через некоторое время  получил  письмо  от  ровесника  из   Кронсфельда,  в котором была  и  фраза  «Отто Кинтов повесился».  Через  армейский  КГБ  я  узнал, что  этот мой земляк  служил в 15–ой  фашистской  дивизии  СС».
 Конец   гитлеровского  прихвостня  оказался закономерным.


      
                Гражданский  подвиг  офицера  Симешкина

Много сил и энергии вложил  в обучение лётчиков Виктор Дмитриевич за 35  лет, которые он провёл в кабинах  самолётов.  Но,  помимо самого  серьёзного – обеспечения  безопасности  полётов,  не менее труда, заботы и внимания требовала  и наземная жизнь командира, начальника, ответственного должностного лица.  Приходилось принимать  серьёзные  решения  в различных, порой самых неожиданных,  ситуациях.  В частности,  в борьбе с нарушителями  воинских  правил,  со стяжателями, с теми,  кто личное  обогащение  ставил  выше   чести,  совести  и  государственных  интересов.

      
Когда   в 1967 году пришлось принимать в  Польской народной республике большое хозяйство вверенной дивизии, заметил Виктор  Дмитриевич  на аэродроме обширные поля, засеянные рапсом, и польских крестьян, ухаживающих за ними,  хотя находиться на военной территории  они  не имели права.  Почему посторонние  граждане  находятся  на закрытой  служебной территории?   Работают на рапсовых полях?  А  кому принадлежат эти поля  на аэродромах?  Так ему удалось установить,  что  Начальник политотдела – первый заместитель командира дивизии  нелегально  отдал обширные территории  председателю польского колхоза, который их в реестр  земель хозяйства не вносил, а выращенный на них рапс  продавал англичанам.  Конечно, такая услуга сделана не бесплатно.  Плюс к тому  выяснилось,  что  под покровительством того же заместителя,  предприятия  военной торговли  регулярно закупали большие  партии  дорогого коньяка,               
хранили его на складе в тайне от  всех,  а через некоторое время составляли акты на списание  «товара,  не пользующегося спросом».  По значительно сниженной цене этот коньяк  продавался тому же председателю колхоза,  который  торговал  им  в сети своих  ресторанов, конечно, по завышенной  цене.
Кроме  того,  Виктор Дмитриевич наткнулся на вопиющий факт  создания своим  первым заместителем, вопреки  приказу Министра Обороны, из авиационных специалистов  подразделения  художественной самодеятельности, в котором процветало пьянство и  другие безобразия. Естественно, приказ пришлось  аннулировать.  Через некоторый промежуток времени стало понятным, что этот же заместитель по вполне понятным причинам, то  есть  не безвозмездно, пользовался покровительством  очень больших начальников Воздушной Армии и, даже, Группы Войск.   Часто исчезал  на  несколько суток,  и  никто не знал,  где он  находится.  Появлялся  наглым,  дерзким,  нетрезвым  и о нём  среди  ряда  подчинённых  уже упорно ходили  порочащие слухи.  Когда Виктор Дмитриевич  вынужденно сделал ему замечание, то он огрызнулся:  «Ах, вот ты какой!  Я тебе шею сверну!»
Пришлось собрать в кабинете своих замов, начальников служб.  Всем, начиная с самого младшего, задал один вопрос:  «Что вы считаете неправильным в действиях  командира дивизии – меня?  Прошу, не боясь,  говорить откровенно».  Все открыто заявили, что ничего неправильного нет.  Наоборот, многие начинания   по  наведению уставного воинского порядка  офицерам нравились.  В том числе,  так же заявил  и  первый  заместитель – Начальник политотдела.
Вот теперь и вспомнилось, что при представлении командующему армией, он со вновь назначенным командиром дивизии, никакой беседы не вёл, а только заявил:  «Не  вздумай  переставлять кадры. У нас уже подобраны  все».  И всё.  На этом знакомство с командиром дивизии  командующий закончил.  Показалось странным, что командующий армией  не поинтересовался  узнать,  что за командир   будет возглавлять одну   из двух  подчинённых ему дивизий.  Такой  же  «пустой» оказалась встреча нового командира с членом Военного Совета Группы войск – Начальником политуправления Группы войск.  Единственное, что  высокий начальник  сказал:  «Не  вздумай тронуть эту официантку.  Она – моя».  На что Виктор Дмитриевич  с достоинством  ответил: «У меня есть любимая жена и мне официантки не нужны».  Никакого интереса  к  деловым качествам  вновь назначенного  командира  ни  Командующий Воздушной Армии,  ни  Начальник политуправления  Группы  войск,  ни  член  Военного Совета – начальник политуправления Воздушной Армии   не проявили.  Они  были  довольны:    их устраивали  подачки  от махинатора   землёй,  арендованной Советским Союзом  для гарнизонов,  от манипуляций  в  военторге.  И теперь они старались выполнить «заказ   главного организатора  шайки – «сломать шею»  раскрывшему  их чёрные дела».
Знал  грязные  дела  и старался  угодить  их  зачинщику   Командующий Армией, который в ближайшее время  нашёл несущественные  поводы  объявить новому комдиву  «выговор»  и  тут же  «строгий  выговор».

Более того, пользуясь беспрекословным   подчинением  начальников служб, главный махинатор привлёк к дискредитации  требовательного командира  Особый отдел  и даже  особистов  Польской республики.  Они вдруг проявили повышенный  интерес к  новому комдиву,  позволяли себе  намёки  на трудности, которые он встретит при командовании.  За его  «Волгой»  начала постоянно следить машина  польских  секретных  работников.  Даже вызвали его «на нейтральную территорию» для  разговора,  в котором  довольно недвусмысленно предупредили, что  «поляки умеют всё».  С этого момента  Виктор  Дмитриевич старался  при  посещении  подчинённых гарнизонов  пользоваться  не  машиной, а боевым самолётом,  а  при выезде  на «Волге» брал  себе  и водителю  заряженные автоматы. 

Знал  наш герой, что столь «высокопоставленная клика» не сдаст своих позиций, будет сопротивляться, уверенная, что их  будет «взять нелегко»,  а   они  сомнут  его карьеру и жизнь, но, как и всегда,  Виктор  Дмитриевич  думал только о чести, достоинстве и моральном облике человека, тем более с  «громким положением».  Он,  и в кабине одноместного самолёта  не пугался  «особых случаев в полёте»,   и  на земле  не побоялся  генеральских погон и высокого положения  стяжателей.  И по–прежнему продолжал  наводить в частях дивизии строгий воинский порядок.

Обратиться  Виктор Дмитриевич с разоблачением  преступного поведения  офицеров и генералов   мог только к Командующему Группой войск,  но его заместитель – Начальник политуправления – тоже был замешан в этом грязном деле.  Он, конечно, стал  бы на сторону махинаторов  и обвинил  бы в чём–нибудь  самого, уличившего  шайку  дельцов.
Посетил  группу войск Главнокомандующий ВВС,  но  «по личному вопросу» к нему не допустили, так как он давно и сильно болел  и  в  «такие  дела  не лез».
Трудно было найти орган, лицо, которое бы пресекло  махинации столь высокопоставленных фигур  СССР и  ПНР  и призвало бы их к порядку, заставило бы их прекратить позорить  звание старших  офицеров  и  даже  генералов.

Но, оказывается, проделки этих махинаторов были уже известны многим офицерам.  А Членом Военного Совета группы войск были недовольны все командиры дивизий Группы.  На виду была и связь этого  женатого генерала с балериной театра  Группы  войск  и   другие  его  «художества».  Многие командиры сообщали московским визитёрам о разнузданном поведении   крупных начальников, считавшим, что им дозволено всё.  В ЦК КПСС  поступило письмо  с разоблачением  аморального поведения  сплочённой  группы генералов и офицеров, возглавляемой  Начальником политотдела  вверенной   Виктору Дмитриевичу  дивизии. 

После письма в ЦК КПСС,  в Группу войск прибыла весьма авторитетная комиссия  Министра Обороны  СССР  и совместно с представителями  Польской Народной Республики  тщательно разобралась  в этих махинациях.  По  результатам работы этой комиссии  состоялся  приказ Министра Обороны  СССР.  Трудно  сказать,  какие выводы сделали  представители польской стороны,  но   виновные    офицеры и  генералы  Советской Армии  были наказаны  этим  приказом  по  их  заслугам.


Командир  Симешкин  по служебному положению был обязан проверить технику пилотирования  прибывшего в соединение  подчинённого Заболоцкого.  И, следуя указаниям Наставления по Производству Полётов, начал проверку техники пилотирования с проверки теоретической готовности проверяемого лётчика.  На элементарные вопросы по инструкции лётчику  самолёта  проверяемый не смог дать вразумительных ответов.  И это лётчик – командир, который должен служить  примером,   уметь разъяснять подчинённым  и требовать от них беспрекословного знания  инструкции.  Это и поразило,  и возмутило  Виктора  Дмитриевича.    Несмотря на высокую должность  Заболоцкого,  его  пришлось отстранить от полётов,  и  Симешкин  назначил  через семь суток повторное собеседование   по инструкции лётчику того самолёта, на котором  тот  и  летал,  и должен был летать впредь.
Этот факт говорит о том,  что командир  Симешкин  сам изучал досконально  и справедливо требовал  от подчинённых  чётко и  в полном   объёме  знать руководящие документы,  тем более  касающиеся безопасности полётов.   В отношении безопасности полётов  Виктор  Дмитриевич, впрочем, как и в других вопросах, был неумолим. Этого требовала  безопасность каждого авиатора,  и,   в  целом  лётчиков  всего соединения.


 
Последней  серьёзной задачей   досталось Виктору  Дмитриевичу  обучение  лётчиков–бомбардировщиков сложному маневру  на самолёте Су–24.  Ранее они никогда не пикировали с большим углом вблизи земли.  А  перед показом Министру Обороны маневр нужно отработать с эффективным  использованием  штатного вооружения,  установленного  на этом типе самолёта.   Старшим группы Главком определил  полковника  Симешкина, и 3 января 1975 года он  прилетел в  Ахтубинск,  на  аэродром  Владимировка .
Виктор  Дмитриевич вспоминает:
Лётчиков  я  спросил:  «А вы  когда–нибудь пикировали  с высоты 1200 метров?  При этом необходимо успеть захватить цель лазерным прицелом, произвести пуск ракет и успеть вывести самолёт  до столкновения с землёй?»   «Нет, никогда».   Я попросил начальника  центра разрешить использовать для контрольных полётов с лётным составом испытателей, которые были на полигоне.   Организационно помог и  генерал Манучаров, с которым мы знакомы с военных лет.  Начали выполнять полёты.  Руководство на полигоне и разборы полётов я проводил лично.   Лётчики удивлялись:  «Откуда вы знаете,  какая у нас скорость?  Вы всегда командуете:  «Скорость!  Увеличить скорость!  Повторить заход. Увеличить скорость!»   Короче говоря,  группу я подготовил качественно и в заданный срок.  Но  на приволжских морозных ветрах  получил  двухстороннее воспаление лёгких.  И как только задачу выполнил  полностью,   Ан–8 без посадки  доставил меня в Ригу.  Сразу же госпитализировали.  Положение было настолько серьёзным, что  от меня  в первые  дни  не отходила врач.  С середины  февраля пролежал в госпитале до конца апреля.  После выздоровления  прошёл медицинскую комиссию,  которая   ограничила допуск к полётам «только на дозвуковых самолётах».
Предложило командование мне штабную работу, но я не согласился:   всю жизнь  летал  и  на пенсию  уйду  лётчиком».


Тяжело лётчику прощаться с небом.  Автор  это пережил сам, знает достоверно.  Но возраст и врачи неумолимы.  Свой последний полёт Виктор Дмитриевич совершил в 1975 году.     Тридцать четыре лётных года,  пять с половиной тысяч часов на  истребителе в небе.  Немногие  могут  озвучить   такие цифры,  а   наш герой  заслуженно гордится  многочисленными   подвигами в небе  и   на земле   и  не зря:  тридцатичетырёхлетний   лётный  стаж, десятки лет  успешного  командования  частями и соединениями –  героические  годы  Виктора  Дмитриевича  Симешкина.

Но и  «на земле»  Виктор Дмитриевич не ушёл далеко от авиации.  Девятнадцать лет   проработал Начальником  группы (затем – отдела) кураторов,  выполняющих  контроль  исполнения   научно–исследовательских работ в Центральном Научно–Исследовательском Институте   Автоматизированной  системы Управления  Гражданской  Авиации,  где своей пунктуальностью и немецкой  добросовестностью  оставил   добрую память.

«За освоение новой авиационной боевой техники»  правительство  в  1955 году наградило  офицера  Симешкина орденом  «Красная звезда».   Командование  Военно–Воздушных Сил  «За личные лётные заслуги и достижения» представило Виктора  Дмитриевича к  присвоению почётного  звания  «Лётчик – снайпер»,  а  глава  Щецинского  воеводства Польской Народной Республики наградил   Почётным  Золотым  знаком  «Дракон  Поморский».
Но не менее почётна  память в сердцах многочисленных сослуживцев о требовательном  командире, замечательном  лётчике,  примерном офицере,  заботливом начальнике,  человеке  с широким  кругозором.   
Этими наградами Виктор  Дмитриевич  гордится  заслуженно.




** –  Запасные  авиационные полки  создавались для переподготовки лётного и технического состава, прибывавшего из училищ, резерва,  госпиталей,  для переучивания  на новые типы самолётов.  А также для облётывания самолётов после их сборки,  после замен моторов и крупных агрегатов,  после ремонта   и для налёта на них гарантийного времени  перед отправкой на фронт.


На снимке:  лётчик–снайпер  полковник Симешкин  Виктор  Дмитриевич  в кабине  МиГа.


Рецензии
Всегда стараюсь читать мемуарные работы. Ещё интересней, когда сталкиваешься с тем описанием о котором в той или иной степени знакома. В Польше всегда было не очень безопасно. Помню с каким удовольствием поселился в военном городке мой дядя, наши корни из этой страны, и через неделю получил огнестрельное ранение. Годы 80-е были очень напряжёнными там. Мне повезло работать с офицерами, прошедшими ВОВ. Слава Богу, что сейчас возобновляется уважение к Армии. Счастья Вам и добра, Игорь.

Ирина Горбачева Маркарьянц   20.09.2016 12:35     Заявить о нарушении
На это произведение написано 18 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.