Жизнь моя... Глава 7. Интинский лагерь

    
                ГЛАВА 7

                ИНТИНСКИЙ ЛАГЕРЬ


  21 октября 1945 года после пятидесятичетырёххсуточного этапа, тёмным морозным вечером, в числе оставшихся в живых мы прибыли в посёлок Инта Коми АССР. Нас высадили из вагонов, поставили на колени на снег, посчитали, при свете фонариков проверили по формулярам. Потом раздалась команда: "Поднимайся!". Многие не могли встать на ноги, им помогали товарищи, и нас повели в лагерь.

  Дорогой кто-то сказал, что сейчас 35 градусов мороза, что здесь, вообще, всегда стоит зима, и о лете надо забыть. В лагерном отделении № 1 нас загнали в недостроенный барак, занесённый снегом под самую крышу. Барак был очень большой. Дощатые стены обиты дранкой, но не оштукатурены. Крыша была, но потолок пока отсутствовал. Электрическая лампочка тускло освещала только середину барака, где стояла железная печь (бочка). Её сразу же, как мухи, облепили полузамёрзшие люди.

  В бараке были деревянные, как в вагоне, сплошные двухъярусные нары. В углу стояли две кадки с холодной водой. Многие бросились к воде и стали жадно её пить. Она показалась какой-то недосоленной. Чем больше её пили, тем сильнее хотелось пить. Для многих это "водопитие" вышло боком. На второй-третий день у них стали пухнуть ноги, затем - живот, и - наступала смерть.

  Перед вечерней поверкой в барак зашёл старый лагерник и предупредил, что во время поверки будут отбирать всю гражданскую одежду. Так что лучше её спрятать.
- А куда спрятать?
- За бараком - сугробы снега. Закопайте в снег. А там, как хотите. Но мой долг порядочного человека - предупредить вас.
  Следуя совету "порядочного человека", всё, у кого что было прятать, было закопано в снег. Поверка проходила долго, но спокойно. А вещи, спрятанные в снегу, за это время таинственным образом исчезли.

  Из 18-ти бараков лагерного отделения 6 были заполнены неходячими "доходягами": дистрофиками и пеллагриками. На этих людей страшно было смотреть. В лагере было много крыс. Они жили под полом бараков и были разносчиками туляремии, от которой человек желтеет как лимон, печень его разрушается, и он умирает. Дольше мучались от туберкулёза лёгких... Но меня Бог миловал. До сих пор не могу понять, чем питались крысы. Жизнь начиналась по волчьему закону: "Умри ты сегодня, а я умру завтра".

  Старые лагерники говорили: "Привыкнешь. А не привыкнешь - подохнешь", "Лучше кашки не доложь - на работу не тревожь!"
  Население лагеря состояло из:
Блатных (воры в законе)
Сук (ссученные блатные)
Фраеров (самостоятельных, ни к кому не примыкающих)
Придурков (поваров, медработников, нарядчиков, портных, дневальных и т.п.
Чертей (основная рабочая сила)
  И очень немногие относились к категории "Человек". Это были люди, которых уважали все.

  В первую ночь, едва я заснул, как почувствовал, что всё моё тело горит и чешется. Оказалось, что по мне ползают какие-то длинные, ужасной величины клопы. Они грызут меня и пьют мою кровь. Я начал их давить, но на место одного раздавленного вонючего клопа откуда-то сверху "пикируют" другие. Их ещё больше. Их тысячи! Говорят, что они не погибают даже на морозе... Клопы терроризировали нас до конца 1948 года. Позже, в строгорежимном "Минлаге", где содержали только политических, клопов выводили посредством еженедельной пропарки в специальных котлах индивидуальных нар-коек (вагонной системы).

  Утром нарядчик стал выгонять нас на работу, а всех раздетых, вроде меня (я отдал с себя всё, кроме нижней рубахи и кальсон в первый же день, даже свою спасительницу-шинель - за кусок заплесневелого хлеба) повели в вещевую каптёрку. Там мне выдали будённовку, бушлат, очень тонкий и холодный, сшитый из пробитых пулями фронтовых шинелей. Зато ватные брюки, валенки и рукавицы были новыми. Потом нас повели на вахту. При выходе из ворот лагеря каждому из нас дали пайку хлеба, граммов 400, и погнали на работу в промышленную зону, на строительство ствола шахты № 1.

  Как назло, начались жестокие морозы, и в первый же день многие обморозились. При почти 60-тиградусном морозе из-за горизонта вдруг показались три огромных огненных вертикальных столба. На верхней части у каждого сияло по солнцу. Говорили, что это были какие-то отражения, так как в полярную ночь на Крайнем Севере солнце не появляется по полгода. А северные сияния почему-то чаще наблюдались осенними ночами, а не зимой.

  Таких жестоких морозов, какие грянули в конце 1945 года, в Инте потом никогда не было. Часа в два дня нас повели в жилую зону. Оказалось, что из-за мороза день был "актированным". "А зачем выводили?" - этот вопрос остался без ответа. В барак, где я жил, после работы впускали ночевать только тех, кто принёс хоть небольшую охапку щепок или коры для поддержания огня в нашей бочке-печке.

  Вскоре я совершенно ослабел и решил больше не выходить на работу. Тем более, что я даже ходить-то почти не мог, падал. А таких и последних в строю рвали овчарки. На следующее утро, когда нарядчик и начальник колонны вошли в барак и закричали: "Выходи на развод без последнего!", я уже прятался под нарами. На следующий день повторилось то же самое. Плохо было только, что не выходя за ворота лагеря, я не получал пайку и жил только тем, что вечером пристраивался к своей бригаде у раздаточного окна кухни и получал на первое тёплую баланду из брюквы, а на второе тоже немного этой же брюквы (турнепса), сваренной прямо с неочищенными хвостами и хрустящим песком и грязью.

  Котелка из жестяной консервной банки у меня не было. Их имели только старые лагерники. За такой надо было отдать 700 граммов хлеба. Мы получали еду кто во что: в сложенные ладони, в тряпку, а я - прямо в будённовку. Из неё текло, но я успевал тут же съесть большую часть, по-собачьи. На третий день нарядчик, казах или узбек, выгнал всех на работу, вернулся в барак и сказал:
- Санин! Я знаю, ты прячешься под нарами. Вылезай. Бить я тебя не буду. Давай договоримся по-хорошему.
  Я вылез.

- Ты три дня не выходил на работу. Я составил 3 акта о твоём отказе от работы. Давай сделаем так: ты расписываешься на актах, потом пойдём в санчасть и, если ты здоров, то тебя осудят по статье 58 - 14, как отказчика. Это совсем просто и не страшно. Ну, добавят тебе ещё пару лет срока за саботаж, и всё. Зато я тебя больше никогда не буду гонять на работу. Даю тебе честное слово.

  Будучи в состоянии полнейшей апатии я согласился, но попросил, всё же, сводить меня в санчасть. Через несколько минут мы зашли в кабинет начальника санчасти. За столом сидел мужчина в кителе без погон.
- Ты кого привёл? - спросил он.
- Отказчика. Вот три акта, - с угодливой подлой улыбкой проговорил мой "друг".
  Начальник посмотрел на меня и велел поднять рубашку. Я задрал подол своей нижней рубахи (верхней не было). Начальник ткнул меня пальцем в то место , где у людей бывает живот, потом надавил в это место кулаком. Я от неожиданности вздрогнул. Тут он покраснел, повернулся к нарядчику и крикнул:
- Кого же ты привёл, сволочь косоглазая? Он совсем больной, а ты его - под суд?
  Нарядчик, не дослушав, исчез, "слинял", как говорили в лагере.

  А ты разве не понимаешь, что за лагерный саботаж тебя могут расстрелять? - спросил меня начальник санчасти. Но я стоял и безучастно ждал, что будет дальше. Начальник написал что-то на маленькой бумажке, дал её мне и сказал:
- Иди в шестнадцатый барак. Там старший - грузин. Его зовут Майор. Он даст тебе место в стационаре. "Майор" дал мне место на нижних нарах, полуистлевший матрац, подушку, набитую стружкой, даже какое-то подобие одеяла...

  31 октября, в день своего двадцатилетия, я сидел на нарах и держал во рту щепку, прижимая ею язык, чтобы не задохнуться от ангины. Заключённый, врач Адольф Карлович Гроссберг (похожий на Айболита) ничем, кроме совета, не мог помочь мне. Наперекор всему я выжил. До сих пор ругаю себя за то, что я не узнал фамилию начальника санчасти. Ведь он спас мне жизнь!

  Когда я немного окреп, то стал выходить из барака на воздух. Вначале у меня от слабости кружилась голова. Однажды я увидел знакомого по этапу Бориса Когана. Он чудесным образом устроился работать на кухню. Коган узнал меня, поинтересовался, какая у меня есть специальность, что я умею делать. Я рассказал ему о своих первых шагах на сцене, когда в 1937-м  сыграл старика в сказке Пушкина "О рыбаке и рыбке", что почти 2 года был барабанщиком во взрослом духовом оркестре, а в военном училище был ротным запевалой...Он вдруг сказал:
- Ну и дурак же ты. Ведь с этого и надо было начинать. Теперь слушай сюда. С завтрашнего дня я буду работать на кухне раздатчиком пищи. Моё окно - 3-е. Ты смело подходи, когда никого нет, лучше прямо в 3 часа дня, когда загудит ТЭЦ. Стучи в окошко. Я буду тебя подкармливать. Только заведи себе котелок. А сейчас идём со мной в КВЧ.

- А что это такое? - спросил я.
- Идём. Сейчас всё узнаешь.
  Мы вошли в какой-то барак. Там было что-то вроде отгороженной комнаты. Стояла небольшая печка. Было очень жарко натоплено. За столом сидело двое. Молодой, светлоглазый, очень крупный человек и - старичок, похожий на Аркашку Счастливцева из "Леса" Островского, худой, но привлекательной внешности. Первым был Николай Пакин, баянист, а вторым - виртуоз-бабалаечник Зорин Николай Георгиевич. Пакин спросил:
- Кого привёл, Борис?
- Артиста, певца, - ответил Коган.
- Так, а что мы споём? - спросил Пакин, взяв в руки баян.
- Ну, может быть, "Служили два друга" или " В лесу прифронтовом", - замялся я.
  И кое-как пропел эти вещи под прекрасный аккомпанемент баяна. Пакин отложил инструмент, открыл тумбочку и сказал мне:
- Я вижу, ты голодный. Сразу много тебе есть сейчас нельзя, но одну пайку в день ты можешь брать из этой тумбочки. Ну, начинай. Съешь первую пайку за наше знакомство. А вечером приходи на репетицию с оркестром.

  Вечером я пел эти песни уже в сопровождении небольшого оркестра под управлением Мирзабекьяна Зовена Акоповича. Дня через два мы давали концерт на 26-й женской колонне, куда нас возили на автомашине. Женщины-заключённые приняли наш концерт очень тепло, а потом поварихи накормили нас пшеничной кашей. Я съел целую миску, но так и не наелся. На следующий день мы повторили концерт в нашем лагере.

  Как-то в барак, где я жил, зашли двое работяг. На длинной палке они несли бочонок с хвойными ветками, залитыми кипятком, и кричали:
- Пей хвою - не заболеешь цингою!
  Я очень обрадовался, узнав в одном из них Колю Аравина. Хвойный отвар я потом пил регулярно, чтобы уберечь свои шатающиеся зубы и не засыпать на ходу (признаки цинги).
Через много лет Аравин стал поваром на втором лагерном отделении, а уже на воле стал работать шеф-поваром кафе на посёлке шахты "Интинская". Я изредка обедал там. И всякий раз он каким-то образом обнаруживал моё присутствие и подсаживался ко мне. Нам по его распоряжению приносили "спецобед", и мы за рюмкой водки вспоминали "дела давно минувших дней".

  После концерта в нашем лагере, на котором присутствовало всё начальство, кстати, из вольных и заключённых, мне встретился мой бывший начальник колонны, заключённый Миша Цитлидзе. Он пожал мне руку и сказал:
- Дорогой, что же ты сразу мне не сказал, что ты артист? Артистов я очень уважаю, а  ведь я тебя на работу выгонял. Прости меня, пожалуйста. Если тебе что-нибудь понадобится - приходи, всё сделаю, помогу всем, чем только смогу.

  Я немного окреп душой и телом: теперь в стационаре, где я числился, мне выдавали 600 граммов хлеба, завтрак, обед и ужин. Кроме того, днём Коган накладывал мне в котелок много каши, а сверху, для маскировки, заливал её баландой. Да ещё Пакин, видя, что я прихожу в себя, разрешал мне брать из тумбочки хлеба, "сколько съешь", а иногда давал мне ещё кусок жареной трески. Мне разрешили носить недлинные волосы. Меня немного приодели. Одним словом, "жить стало лучше, жить стало веселей", как любил говорить И.В.Сталин.

  Репертуар мой расширялся. Я стал петь арию Раджами из "Баядеры". С уже стареньким, но хорошим тенором Пустынским мы разучили романс М.Глинки "Не искушай". Но спеть для зрителей не успели. В день концерта Пустынского задавила автомашина.

  Однажды мы выступили в Центральном клубе Инты перед вольными жителями посёлка. Там в то время работал ансамбль из 140-ка человек вольных и заключённых артистов. Руководил ансамблем бывший Народный артист, ведущий тенор Мариинского оперного театра Николай Константинович Печковский. В ту пору ему было уже 50 лет.

  Неожиданно, через несколько дней, на меня пришёл спецнаряд, по которому я был зачислен в штат ансамбля. За мной на 1-е лагерное отделение пришёл некий Погодин. Он был без оружия, в белой телогрейке. Скорее всего, он был "самоохранник" - из заключённых с маленьким сроком по бытовой статье. Дорогой (мы шли пешком)он рассказывал мне смешные истории, где Красная Шапочка так напугала волка, что он от страха умер. Вещей у меня не было. Незаметно дошли до ТЭЦ.

   Здесь располагался лагерь заключённых, работавших на электростанции и содержались заключённые-артисты. Лагерь был небольшой. В нём была и женская зона. Там жила пианистка Ольга Ивановна Ачкасова, которая в молодости училась у самого Глазунова, а потом стала первой учительницей Евгения Мравинского. Там были: балетмейстер Вераксо Тамара Владимировна, героиня драмы Задовская Екатерина Васильевна, прекрасная певица Пойдём Александра Арсентьевна, Мусина-Роланд, В.Волновская, Т.Анкудинова, Зинаида Луценко.

  При входе на женскую зону на вахте часто дежурил старик плутовского вида с малым сроком. Он иногда подзывал ребят и говорил:
- Хочешь, к бабам пущу? Дай закурить.
  Как-то мы с Володей Козловым с ним поговорили. Он нас по очереди спросил:
- МАлай, ты воевал?
- Воевал.
- А ты?
- И я воевал.
- Как же вы воевали? Вот мы в Первую мировую воевали, так нас потом с "цвятами стричали". А вы воевали-воевали... А вас  - в телячий вагон, да - в Юркуту (Воркуту). Эх вы, вояки!