убогий ваня

               
Сверстники Ваню уже не признавали. У них свои дела, заботы. Жизнь полна серьёзности и взрослости. А их ровесник остался там, в том уже далёком мире детства. Они  сначала ощутили, а потом осознали, что он другой. Он неизменный – дитя дитём! Убогий! Называли так, сразу же догадывались о ком речь! Вырос большим, но играл с малыми детьми в их незадачливые игры. И поступал, как малые и думал как они. С ним, правда, обходились не как с малым уже. Иногда поддавали под зад ногой, прогоняли палкой, а тракторист Петро частенько его отлавливал и мутузил как скотину: «Человек же он! Человек…» Вымещал на нём какую-то свою злобу, пока кто-нибудь не заступался: «Не допил,  что ли?»
Мать не была ему защитница. Свой разум она пропивала. Вечно в  толпе прохиндеев с одутловатыми рожами, пила какую-то раздобытую отраву. Там и падала под лавку спать. На личном подворье свистел ветерок,  разносились визг и рычание Вани и пса Артура, карканье недовольных ворон, тоже голодных.…      
Спали «драчующиеся» в общей будке, где совместные и запахи, и блохи.Питались подаянием, ящерицами, мышами-полёвками.
 Сегодня, как и каждый день, почти, дети спустились в Индычью балку. Разрезанная глубокой кривой промоиной, она всегда привлекала малышей к себе. Там прохладно до обеда, под ногами крупный кварцевый песок. Стены влажные и холодные. Плотная жёлтая глина была всегда скользкой под ладошками. Можно лепить разные зверушки, мебель для импровизированных комнат. Изделия же засыхали, как камень, совсем не трескались. Каждый имел  облюбованный свой уголок. Глина включала в себя ещё более нежные вкрапления какой-то породы, и по цвету  светлее. Большая удача их отыскать – они как пастилки, их можно рассасывать. Они сладкие и мягкие. Люда нашла  две глинки, зажала их в ладошках и пошла  на вершину холма. Ещё по пути она всем громко извещала: «А я что-то нашла! Идите все сюда! Ваня, зови всех наверх!  Ваня, помоги всем! Вероятно, уже наскучила та ежедневная канава к этому часу, - все энергично, даже с какими-то песенками, начали взбираться на самый верх. Ваня - не утомим. Он кинулся помогать тем, кто был мал и сам испытывал затруднения преодолеть глиняный уступ быстро и легко. Кого подталкивал, кому подавал руку и выкидывал  вверх на траву. Радостно носился Артур, хватал кого-либо за одежонку и тянул изо всей силы. Слышалось рычание и весёлый смех. Пятилетняя Оленька была сегодня тоже облагодетельствована  удачей – ей  попались две глинки, и она с радостью подымалась из «шахты». Держать в руках находки и  покорять ступеньки,  вырубленные в глине, считалось трудной задачей. Была опасность упасть с самого верху на  песчаное дно – поэтому она заблаговременно звала: «Ваня, помоги Оле! Ваня, помоги Оле!» Ваня услышал её зов, хотя от природы голосок её был очень слаб. Он уже видел её руки с глинками, русую кудрявую головку с синим  большим бантом, и даже верхнюю часть голубого платья, что появилось над  урочищем. Он тянул к ней свою грязную в цыпках  руку – миг … и она будет на траве и побежит на вершину холма, где уже собрались все.
Но земля дрогнула. Она теряла свою устойчивость, прыгала вверх-вниз, из стороны в сторону. Такое её состояние порождало у всего живого нерегулированную панику, безумный страх. Ваня и пёс Артур  молнией отпрыгнули на вершину холма, где закричали гвалтом дети. Многие из них попадали на землю. Чёрным валом катился по всей балке  вязкий  земляной поток. Грязевая   водяная жижа мгновенно заполнила все мыслимые углубления и размеры. Сель рокотала, шумела, клокотала. На себе и в себе она несла всё, что только попадалось. Крушила  каменья, выворачивала деревья с корнями, красила их каким-то навозным мазутом и несла, кружила, катала их жуткими чудищами. Оленьку она подхватила сразу же. Стоячей куколкой вращающейся вертикально понесла её вперёд и зажала к вновь образованному  берегу. Там же  торчала застрявшая коряга – вот-вот она будет оттуда выдернута. Тогда неминуемо исчезнет и куколка-Олечка.
 Люда кричала громко и властно:
-Артур, тяни Олю! -  Собака зло на кого-то оскалилась, мотнулась к месту, где  была Оля, но у самого края, когда осталось только  цапнуть пастью за голубое платье и тянуть, она тормознула всеми лапами до  остановки, а потом отскочила в сторону. Заскулила.
- Ваня, спаси Олю! – Люда кричала громко и властно. В её голосе ещё прибавилась нетерпеливость. Ваня был рядом. На его глупом лице застыла   дежурная  идиотская ухмылка – он ничего не понимал! Почему  дрожит земля, воют плачем дети, кричит Люда. Но когда  услышал её повеление спасать Олю, то  сорвался с места, в два шага преодолел всё расстояние и прыгнул на корягу плашмя. Длинной, худой и грязной рукой он провёл по сторонам, ощутил платье Оли на грудке возле шеи, зажал его пальцами, а потом приподнял Олю-куколку из хлипкой хляби и швырнул эту крошечку на траву. Коряга прокрутилась в следующее мгновенье, наматывая Ваню на себя, как на ворот. Он исчез в  зловонной клоаке. Одна только левая рука искала спасительную соломинку. Рука витала  вверху, ещё выглядывала, последним отчаянием возносилась над  селю.  И не напрасно!  Поспешивший на этот участок земли старый даргинец-чабан успел сунуть в ту вопрошающую длань мальчишки свою длинную герлыгу. Ладошка кандалами замкнулась на  высушенной до звона палке. Похоже, сама смерть была бессильна оторвать её от древка жизни. Чабан тянул Ваню из клокочущей прорвы со всей своей старческой силой и шептал молитву ему помочь. Магомед внял его просьбе. Ваня в виде навозного кокона лежит на траве, кто-то льёт ему прямо в лицо  из ведра чистую воду. Он пускает пузыри, мотает головой, мычит, фыркает. Значит,  живой!
Прогрохотала над далёким горизонтом та гроза, что излив тысячи тонн ливневой воды на выжженную степь,  родила этот селевой поток. Полоснула напоследок  черноту неба злобными яркими молниями – и всё прекратилось. Издыхал в балке селевой поток – уже не клокотал, не заставлял дрожать под ногами землю и корчиться в страхе всё живое. Сознание того, что всё  обошлось, рождало радость. Стали и большие, и малые бегать по берегу, вылавливать руками, баграми, ветками всё интересное, что там ещё плыло, потешаться над ним. Смех, весёлость, балаганный гвалт заполнил близлежащее пространство. Людей отпустило зажатое состояние,  они вновь обрели свободу – лёгкость и непосредственность. Это чувствовалось во всём. Ваню на брезенте отнесли в его двор и бросили на кучу сухого мусора. Он стал задыхаться, его оставляли жизненные силы – он не мог сам идти. Сердобольные старушки покормили его горячим супом и напоили молоком. «Пусть отлежится, если не загнётся…» Оленьку купал отец Пётр. Мать ещё не пришла с работы.  Он постоянно плакал, разговаривал со своей щебетуньей, но она глядела в одну точку, молчала. Пронеслась зловещая весть: «Закаменела!»
Пёс Артур отошёл с густые вязовые заросли, улёгся там колёсиком и замолчал. У полудикой голодной твари никакой радости не было.
Жирной полосой тот день отделил жизнь прошлую  от настоящей. Пролёг осязаемой чертой, не видимой границей. Через всё  тот раздел – через сердца людей, их души. Какими-то другими стали на поверке – и думают, и поступают не тривиально,  неожиданно.
Мать Вани стала вовсе неузнаваемой. Когда случилось  несчастье, она случайно,  в бредовом алкогольном полузабытьи, услышала женские пересуды: «Лучше б ему утонуть в той сели, чем существовать скотиной безрогой при живой матери….» Это говорили про её Ванечку. Она нашла его умирающим на куче мусора. В трёх водах его мыла, купала, потом нарядила в полотняное бельё своего давно умершего мужа. Положила на широкой лавке в святом углу под иконами. «Пусть помрёт человеком. »   -  так думала. Сама тоже выкупалась в ромашковом настое, вымыла косы в крапиве – благо, всё это растёт прямо в подворье. Одела на себя самые лучшие наряды свои украинские, девические. Просушила пышные темно-русые  косы и вплела в них ленты самые разные. Глянула в зеркало - залюбовалась было, да вспомнила, что помирать со своим сыночком вместе собралась, засовестилась. Выпила пол стакана водички родниковой и легла на другой лавке умирать. Дня три не видели их. Только ветерок иногда забегал посвистеть над жилищной пустошью. Да приоткрытая дверь скрипела тронутая сквозняком. То ведьмы к Нюре приходят на совещание – знатоки всё ведали. Потом подрядили посланца. Вернулась баба Фрося – доложила. Ваня усоп, Нюра ещё живёт, но, вестимо,  свихнулась разумом. Требовалось вмешательство. Пришёл врач – его вердикт: будут оба жить долго и радостно! Женщины с их угла оставались в доме долго. Всё отмыли, оттёрли, песком отчистили. Нюру тихо посовестили, ленты с неё поснимали, на разум испытали. Дождались, пока  она  их всех,  куда подальше не послала. Это нам за всё наше доброе – смеялись незлобиво, друг над другом подшучивая. На Ивана насмотреться не могли. Он на Ваню прежнего совсем не похож. Лицо спокойное, худое и жёлтое,  без ухмылки вечной глупого дитяти. Глаза большие и чистые, и смотрят на мир вокруг, как будто он только сейчас и народился.
Женщин не узнавал, рука даже не дрогнула, чтоб просить у них подаяние. И молчал. Отошли, остановились невдалеке.  О своём поговорить, да прислушаться, что Нюра  дальше будет делать. Она, видать, печку затопила, дровишки в неё подбросила, чтоб тяга установилась, какую-то снедь приготавливать начала. Сосновый дымок приятным запахом разнёсся по двору. «Снадобье колдовское ведьмовское холохонит…» - шептались женщины с тайной  надеждой, что произойдёт что-нибудь. Но ничего не случалось. Подошла одна, видать из компании  бухаристых, но такое услышала, что пожалела о смелости появляться перед её очами ясными – матюгнулась  в сторону и ушла. Нюра в голос с Ваней разговаривала. Всё ему обещала. Праведную жизнь, без запоев, где она будет в заботе о нём – своём сыночке.
Как-то через неделю Нюра появилась во дворе Люды. Та собралась в школу, хотела уже уходить. А тут тётя Нюра появляется, вся такая отглаженная, подтянутая, и улыбается приветливо, ласково….  Время ещё было, и они вместе решили зайти до Вани. Тётя Нюра рассказывала:  «Ваня первый раз произнёс слова сегодня:  «Позови Люду!»  Я обрадовалась, побежала звать тебя…»  Ваня тоже обрадовался, когда они зашли в дом  – глаза заискрились, он их не сводил с Люды, смотрел испытующе, жадно, внимательно-внимательно. Люда растерялась. Это совсем не Ваня. На лавке, прикрытый байковым одеялом, лежал совсем незнакомый подросток. Худенький, остроносый, с большими чёрными глазами, длинными волосами  собранными сзади в узел – это никому не ведомый ранее человек. Исчезло всё в нём детское, безвольное и глуповатое. Появилось – как новь – много взрослости, сосредоточенности. Мальчишеского. Люда созналась себе, что раньше не знала его по- настоящему. Вечно в грязи, копоти, собачьей шерсти, в слезах и маске идиота.  Трудно было рассмотреть у него чёрные – дугами – брови, как агаты глаза, нежно-коричневую на шее и лице кожу.
- Ты на Фанфан-Тюльпана похожий ! – смеялась она и краснела от неловкости. – Тёть  Нюра, помните, фильм такой был французский…   Про мушкетёров кажется.
Но за пьянкой тётя Нюра уже давно ничего не видела. Воспоминаний не последовало. А Ваня ничего не помнил тем более. Люда об учёбе повела речь. Она после школы к нему заходить будет. Учить читать, правильно разговаривать. А теперь заторопилась:
- Могу в школу опоздать! Первый урок математика….
С этого и началось. Люду большинство населения по-другому, как «Наша учительница!»  и не называло. Забегали многие вперёд её, чтоб встретится глазами и поздороваться. Долго смотрели ей в след, смахивали слезу тайком, чтоб не заметила. Плакали то о своём -  но с нею, Людой, всё их счастье было связано. Не позови детей она в тот момент на верх из Индычей… А теперь вот за Ванечку взялась не шуточно. Каждый день после школы идёт к нему с букварём и тетрадочкой. Стихи  с ним разучивает, правильную речь и произношение отрабатывает. Во многом Ваня уже преуспел. Видно, разум к нему семимильными шагами возвратиться торопится. Главное, жизнь в нём проснулась. Люди сами начинают смеяться, когда слышат его задористый  мальчишеский смех полный радости и веселья. Все девочки подражают Люде. Они учительницы, у них есть ученик Ваня. Толи младший  братик, кот или собачка, деревянный даже мог быть истуканчик. Мальчишки играли в спасение Оли Ваней. А взрослое население грело себя всё новыми подробностями так или иначе связанными с теми событиями.
Отец Оли, уже известный Петро, забрал жить к себе свою мать.  Совсем старая, но с Олей  посидеть сможет. Все морщинки её лучиками на лице теперь сияют. Песенки поёт внучке. Дитё малое так и остаётся пока окаменевшим, без речи. Но потихонечку с бабушкой по  двору ходит. И сухарики ею сушенные жуёт.  Мать дитяти вдруг вспомнила где-то  существующую свою никем, не видимую мать, воспылала дочерними чувствами к ней – уехала. Петро пропечатал ей на скулу два синяка по случаю отбытия. В виде штампов. Утверждают соседушки – за дело. Многие видевшие и глядевшие на онемевшую девочку Олю заметили – тютелька в тютельку она похожа на местного строителя Хайкина. Надо ж так. Мать на неё ворчала: «Немая говорунья! Доченька! В голыша превратилась, а всем всё про меня рассказала!» Дожидаться финала не стала. Тем более, что подруга её по спиртному нашептала – такие как она у мужиков теперь в моде. У зеков. Авось судьба обломится!? А от Пётра чего ожидать – рассекреченной  твари безнравственной. Только самого худшего. Сам  Пётр не преминет  дочурку на руках подержать – носит её по  бугру злополучному, что над Индычей простирается, и плачет, плачет…. Слёзы сами из глаз горошинами катятся. Однажды встретили они там женщину средних лет – измождённую, простоволосую, седую. С палкой в руке, узелком из платка, сама с собой разговаривает. Смотрит в степную даль глазами невидящими, в которых давно уже высохла слеза, а поселились на совместное проживание печаль та безумие. Ищет она своего сынишку. Живой он – знает она! – заблудился где-то играючи. Пётр пригласил её чаю попить, супу поесть, что мама сварила. Быстренько перекусила и снова в дорогу – сынку искать, недосуг тут чаёвничать. О чём-то рассказывала, идучи – кому? Может ветерку, кружащему над промоинами та урочищами – только он молчит, не делится с ней своими тайнами ветреными.
Как-то к вечеру появился Пётр у Нюры во дворе. Осмотрел  все сараи да места для сена, а Нюре сообщил, что дарит Вани свою лошадь – коня годовалого да обученного. Хоть верхом на нём, хоть в возок запрягай. В придачу, кстати,  отдаёт телегу  одноконки, да упряжь всякую. Все корма для лошади завезёт на зиму по потребности. Ивана самолично лошадиному делу обучит. Поглядел на  строгое лицо Нюры, добавил – так ему хочется! Слух со свистом кнута по селу разнёсся, что Пётр на Нюре женится. Да только зря. Истинные знатоки раздобыли другие сведенья – Нюра дружит со строителем Хайкиным. Тот не пьёт, бросил. А у неё под сердцем золотая рыбка уже шевельнулась.
Пётр всё делал по плану. Ваня в седле уже держался, как наездник высшего класса – легко и свободно. Ходил в ковбойской соломенной шляпе, с перьями из гуся. Умел щёлкать хлыстом, распевать гусарские песни. Окреп и поздоровел лицом. Тонкая усмешка чувственных губ так ему шла!
Пётр встретил его случайно, когда нёс на руках Олю. Вдруг почувствовал – она вздрогнула. И тут же произнесла:
- Ваня, дай Оле руку! – Пётр чуть её не уронил. И сам чуть не упал на землю. Ваня подал Оле  руку, нежно ей усмехнулся. А она со всей серьёзностью спросила:
- А тогда почему не дал?
Пётр плакал на груди у своей матери. Безутешно, без стыда.
Оля щебетала не  умолкая. Её прорвало. К тому же – надоедливая почемучка. Бабушка отвечать устала.
Люда привела до Вани нового учителя. Физика. Тот захотел с ним познакомится. Он рассказал историю про себя. Раньше ничем не выделялся. Во время службы в армии его смыло с палубы. Помнит последнюю секунду – всё!
Но спасли. Он стал другим. Память другая. Мышление. Окончил институт, аспирантуру. В мозгу случился переворот. Так бывает.  Ваня слушал, улыбался. Он в последнее время увлёкся вышиванием – крестиком….
Пёс Артур изменил характер. Жил в кустах, в отдалении от детей. Никогда с ними не играл. К Ване и Люде никогда не подходил и в глаза смотреть избегал. Нюра кормила его, как бывшего дружка Ваниного. Он съедал потом, в одиночестве. Видать, себе свою слабость простить не смог.
 










;