Во всем виноват Голливуд

Стефан жил в маленьком городке недалеко от Сент-Питерсберга, штат Флорида. Ему было двадцать четыре года от роду, и он был распоследний идиот.
Разумеется, это не был зарегистрированный врачами случай идиотизма. Хотя большинство случаев идиотизма никем не подтверждены, но мы-то с вами точно знаем парочку психов, которым давно пора лечиться. Спорю, что ваши соседи тоже знают парочку. И та парочка тоже укажет вам на кого-нибудь.
Так или иначе, Стефан действительно был идиотом. По крайней мере, он был в этом уверен. Вот что он думал по этому поводу:
— Ты распоследний идиот, недоумок, кретин! — ругал он себя, пытаясь дрожащими руками приготовить яичницу. — Болван! — самым обиженным на свете тоном воскликнул он. Достоверно известно: если сильно нервничать, то даже самое профессиональное приготовление яичницы потерпит полное фиаско. А Стефан не был профессионалом в приготовлении яичницы. 
Вообще  он неплохо готовил бутерброды в одной из местных забегаловок. Яичницы там не подавали, поэтому опыта по этой части набраться было негде. Да, недостаток опыта — вот за что можно было бы действительно осудить Стефана. Двадцать четыре года, а он, как последний придурок, верил слезливым голливудским мелодрамам про любовь, где в конце обязательно двое целуются и машина уносит их в закат под слащавую музыку второсортного композитора.
Во всём виноват Голливуд и его дурацкие истории про любовь — так решил Стефан, стоя на четвереньках и стирая с пола ошмётки того, чему уже никогда не суждено было стать яичницей.
Стоит признать, что отчасти Стефан всё-таки был прав. Голливуд был виноват во многом. Конечно, не в мировом кризисе и не в безработице.
Но кое в чём — определённо.
Как проще всего расстаться с девушкой? До сегодняшнего дня Стефан думал, что знает ответ на этот вопрос. Ответ был подсказан ему лукавым Голливудом, который плёл коварные планы на погибель несчастному парню. Ведь именно насмотревшись слезливых голливудских мелодрам с обязательно счастливым концом, Стефан решил сказать своей девушке: «Дженни, дорогая, я не могу больше обманывать тебя. Дело в том, что…»
Здесь же была масса вариантов, черт побери! И многие из которых Стефан продолжал прокручивать у себя в голове, будто он ещё только собирался расстаться с Дженни, а не сделал это несколько дней назад. Например, «дело в том, что я люблю другую» — беспроигрышный, хотя и скандальный вариант. «Ах ты, скотина! — конечно, начала бы Дженни, — я не верю тебе! Нет! Я ненавижу тебя! Нет! Я ведь люблю тебя! Почему она, а не я?! Кто та сучка, я выдеру ей все её жидкие волосёнки и выцарапаю гнойные глаза!» Потом, вполне вероятно, полетела бы посуда.
Или вот ещё неплохой вариант: «дело в том, что нам нужно отдохнуть друг от друга». «Ах ты скотина! — завопила бы Дженни. — Я так и знала! Ты полюбил другую!..» — и всё, конечно, закончилось бы посудой.
А как насчёт «дело в том, что ты ужасно готовишь, а я хочу, чтобы моя жена умела готовить»? Да, возможно предположения о том, что Стефан кого-то нашёл, и не последовало бы, но битья посуды в вопросе хороших и плохих кулинарных способностей, скорее всего, было бы опять не избежать.
Стефан же сказал то, что сказал (точнее, что надоумил его сказать лживый Голливуд, желающий свести его в могилу): «Дженни, дорогая, я не могу больше обманывать тебя. Дело в том, что я гей».
В мыльнопузырных фильмах после такого женщины обычно начинали плакать и говорить что-то вроде «О боже, я догадывалась!», и бросались обниматься, и плакали навзрыд вместе с якобы геями, а потом обязательно клялись в вечной женской дружбе.
Доподлинно неизвестно, был Стефан геем или нет. Тайной остаются и другие факты его биографии: действительно ли его кошка Пукки сбежала от него, когда он пытался обуть её в вязаные тапочки, или она решила податься в бега, когда он попробовал накрутить её хвост и усы на бигуди? И была ли вообще у него кошка Пукки? И зачем он брал в детстве мамину помаду: чтобы играть в индейцев и использовать её в качестве боевого раскраса? А может он хотел попробовать её на вкус? И почему, в конце концов, он смотрел слезливые голливудские мелодрамы? 
Не станем скрывать: сказав задуманное «я гей», Стефан определённым образом добился положительного результата — слез, сестринских объятий, дружбы навек… Но он забыл ещё об одном — самом отвратительном, как он позднее узнал, — женском качестве. А узнав, сразу заключил, что все женщины — тоже поголовно беспросветные идиотки.
Дело в том, что у Дженни была одна приятельница, у которой была младшая сестра, у которой была соседка по комнате, у которой была подруга детства, которая работала официанткой в одной из местных забегаловок. В которой Стефан теперь не работает.
Уже через два дня начальство узнало о его неожиданно сменившейся ориентации. Начальство носило серый пиджак вместе с клетчатой рубахой, деловой кейс вместе с ковбойскими сапогами и венчало свою голову с густыми начальственными усами фамильной ковбойской шляпой. Начальство звали Боб Фостер, и, исходя из одного только имени, можно было заключить: он не обрадовался, узнав, что в его заведении появился «один из этих», как он презрительно о «них» отзывался. Кто знает, возможно, он имел в виду тараканов или работников ЦРУ… Но, так или иначе, уволили из-за «утраты доверия» именно Стефана.
Теперь Стефану не хотелось оставаться с Дженни «друзьями навек»: мало того, что она действительно плохо готовила —  она оказалась чёртовой сплетницей и беспроглядной идиоткой.
А он — распоследним идиотом, который, избавившись от девушки, лишился работы. Лишение работы заставило его страшно нервничать и размазать свой ужин по полу. А размышления во время выжимания яйца с тряпки в раковину привели его к заключению, что из-за своего слепого и бесспорно ложного доверия голливудским розовым соплям он лишился жизненной опоры и веры в киноидеал.
 
Телефон зазвонил так внезапно, как это умеют делать только телефоны. Стефан успел несколько раз испугаться: вдруг это Дженни? Вдруг это с работы? Вдруг это из профсоюза? И зачем ему звонят из профсоюза, если он в нём не состоит?
— Алло, это Стиви? Стиви, это ты? Отвечай, когда бабушка спрашивает!
Бабушка редко звонила. Она была единственной старшей родственницей Стефана, поэтому могла бы звонить и почаще…
Бабушка была неприлично богата. Поэтому, конечно, она редко звонила!
Очевидно, дело было серьёзное, раз она соблаговолила поговорить с внуком лично. Стефану приказано было явиться через час пред очами любимой бабушки, и «только попробуй опоздать, я надеру тебе уши так, что будут светиться в темноте, дорогой!»
Стефан любил свою бабушку. Наверное. Примерно так же, как любил двух своих старших братьев, которых видел четыре раза в год — на дне рождения у бабушки, на дне рождения у старшего — Теодора, на дне рождения у среднего — Филиппа, и на своём дне рождения. Всё честно.
Братьям тоже было велено явиться пред очами, иначе их ожидала бы та же страшная кара.
В назначенное время все трое собрались в приёмной спальне бабушкиного особнячка. Сама она возлежала на пышной постели и курила, чинно выпуская кольца изысканного дорогого дыма. У её постели скромно сидел ещё один гость.
— Познакомьтесь, мальчики, мистер Джон Хофманн, нотариус, — строго представила гостя бабушка и сразу перешла к делу:
— Мне девяносто два — не ровен час, откину копыта. В моем возрасте пора бы задуматься о будущем… О вашем будущем, олухи!
Братья недоуменно уставились на бабушку. Старший попытался вставить вежливое «Что Вы, бабушка, Вы ещё нас переживёте», но был прерван словом «Завещание…»
— …которое я составила не без помощи мистера Хофманна, содержит следующее условие. Прочтите, пожалуйста, — бабушка кивнула нотариусу.
Тот прокашлялся и развернул бумаги:
— Для верного распределения частей своего наследства госпожа Дессен желает, чтобы каждый из её внуков выдвинул наиболее весомый аргумент для получения наибольшей доли...
Бабушка фыркнула.
— Зануда! Мальчики, я хочу чтобы вы хорошенько удивили меня: чего вы добились за свою жизнь? Кто из вас успел покорить Эверест, ну? Кто заставит меня потерять дар речи — тому половину бабулиной кассы! А? А? Здорово придумано! — Бабушка рассмеялась громким каркающим смехом. — Остальным по двадцать пять процентов. Давайте закончим с этим завещанием поскорее, а потом я пойду смотреть скачки, — кокетливо закончила она.
— Не проще ли было разделить всё поровну, если вам так уж хотелось составить завещание? — рассудил вслух Филипп.
— Ну ты и надоеда, Филли, — сказала бабушка. — Дело ведь не в самом наследстве, я хочу воспитать в вас дух соперничества. Вы должны научиться бороться за свое будущее, как делала это я. Борьба, азарт! Вот в чём соль! Ясно вам? Где ваш бравый задор? Все львы дерутся за лучшее место, вы должны…
— У нас с Сэл будет ребёнок, — безапелляционно заявил Теодор.
— Тедди! Мальчик мой! — растроганная до слёз бабушка, не выпуская из рук мундштука, соскочила с кровати и бросилась обнимать и лобызать старшего внука. — Я так давно мечтала о правнуках! Ах, ты моё золотце! Какое счастье! Учитесь, остолопы, как надо радовать бабулю! — важно заявила она, обращаясь к Филиппу и Стефану.
Те, придя в себя от поистине львиной атаки старшего брата, сердечно поздравили его со скорым рождением первенца. Однако Филипп не долго распалялся в поздравлениях:
— Кстати, ба, мой недавно изданный роман как раз вчера получил Национальную премию, — как бы невзначай обронил он.
Стефан задохнулся от подобной наглости и жадности собственных братьев, но сделал вид, что это он от радости. Бабушка, тоже от радости, заквохтала, точно наседка, подошла к среднему внуку и с гордостью поцеловала его в лоб:
— Я знала, Филли! Я знала, что ты сможешь! Ещё когда ты учился в школе, я говорила, что ты новый Сэлинджер! А бабуля еще никогда не ошибалась! — и она запечатлела на щеках внука ещё два пламенных поцелуя, после чело обратила строгий взгляд на Стефана:
— Ну, дорогой, а ты чем сможешь удивить свою любимую бабушку?
Глаза Стефана округлились от беспомощности.
В этой ситуации он мог бы сказать многое. Например, «Я скоро женюсь», но от него как раз на днях ушла девушка. Он мог бы заявить, что хозяин бутербродной, где он работает,  передал ему для дальнейшего управления всю свою фирму, но его только что вытурили из этой самой бутербродной. Он не получил Нобелевской премии за мир. Он не спас леди из горящего здания. Он даже не сдавал кровь в качестве донора (не потому, что он был чёрств и бессердечен, — просто он никогда не проходил в нужный момент мимо больницы или горящего здания).
Среди двух явно голодных львов и одной львицы, вперивших в него три пары ожидающих глаз, он сам казался себе котёнком на дереве.
Стефан набрал полную грудь воздуха и произнёс единственное удивительное, что пришло ему в голову:
— Бабуля, я гей.
Видели бы вы, что тут началось! Глаза братьев округлились, как за минуту до этого у самого Стефана. Улыбка сменилась на лице бабушки гримасой ужаса, её глаза выпучились, и один за другим она стала закидывать его вопросами: «Что?!», «Что ты сказал?!», «Как такое может быть?!», «Ты, должно быть, шутишь?!», «Как ты посмел сказать бабуле такое?!», «Господи, за что мне это?!». Последний вопрос был адресован не Стефану. Но оказался он действительно последним. Бабуля задыхалась от праведного гнева, возмущения и негодования… И вдруг схватилась за сердце, издала короткий воробьиный писк и упала навзничь.
После нескольких минут криков, шума, бессвязного лепета, звонков в 911 и взаимных обвинений братья устало затихли. Бабушка была совершенно мертва.
Конечно, Стефан никак не ожидал и уж тем более не хотел такого эффекта, когда сказал эту злосчастную, по-голливудски выхолощенную фразу.
— Что ж, джентльмены, — вздохнул нотариус, который как раз и звонил в 911, — кажется, больше всех удивили госпожу Дессен именно Вы, молодой человек, — и он подошёл к Стефану.
— Да, умереть не встать как удивил! — зло заметил Филипп.
 
Так Стефан стал обладателем семидесяти пяти миллионов девятисот шестидесяти трех тысяч ста сорока семи долларов и пятидесяти пяти центов.
И так он лишился бабушки.
И братьев, которые, скорее всего, больше не пригласят его на свои дни рождения.
И не стоит забывать про работу и девушку — их у Стефана тоже больше не было.
Он чувствовал себя крайне паршиво.
Паршиво чувствующий себя богатей.
Во всём виноват Голливуд, думал Стефан, собирая чемодан. Идиотские киношные штампы не только разрушили его жизнь (опустим то, что она была довольно скучна и однообразна), но и убили его бабушку.
Стефан кипел от злости, как кастрюля с томатным соусом.
Нет, он этого так не оставит. Пусть он и стал достаточно богат, чтобы не работать, но он бесконечно оскорблен. И он знает имя своего обидчика — Голливуд.
Стефан положил поверх всех вещей носовой платок и носки, захлопнул крышку чемодана, вышел из квартиры и поехал в аэропорт.
Пусть он теперь и чувствует себя обязанным отвечать статусу гея, но это не повод не вести себя по-мужски. Ещё кое-что Стефан усвоил из динамичных боевиков: если тебя оскорбили, пойди и надери этому ублюдку задницу.
Стефан отправился надирать задницу Голливуду.