Людоед на богомолье

«Людоед на богомолье свечкой  в небо тычется.  Стоит и молит: « Господи, за какие такие грехи меня прижало?»   Не помнит бедолага, как хрустел намедни. Болит только в нем местечко одно. Какое - даже сказать не может».

     Чуйка бывает хороша. Особенно под пиво на лавке. Сидишь и чуешь что-то недоброе. На работу новую зовут. Старая тоже ничего. Что-то говорит – не надо тебе туда. Ты и так можешь.  А рядом Машка сидит. Давно знаемся. Ржем, что тут и кино снять можно и вот видеться начнем. «А, что ты делать, - говорит,- будешь?»  «Разрулим новости и вперед в свое». Она вдруг мне в глаза, хоть и не видно их в темноте: «Давай Пузю съедим?». Я таюсь и в шоке слушаю дальше. «У тебя все полномочия с завтрашнего дня.  Давай?». «Почему?» «Жрать охота, а она не вписывается в коллектив». «Поэтому съедобная???». «Конечно! Несъедобных вообще не бывает! Так чё?».
        Ёжусь. Страшновато как-то. В пресс-службе на моих глазах съели одну тетку. Только она вроде и сама не против была. Мне тогда одна дама в погонах так и сказала: «Не бери близко к сердцу. Если б она однажды не подставила меня под нож, я б жалела ее, а так меня саму чуть с потрохами не слопали. Не жалко мне ее совсем и ты не жалей». Долго так я посмотрела на погонную даму. Она плохая ко мне никогда не была. Да и других людей при мне не кусала. Хотя нет. Однажды укусила дядьку в погонах за то, что он меня грызнуть пытался. Мне тогда даже неловко стало. Мы по двору психбольницы шли к молодому убийце, который маму кирпичом замочил. Дядька предложил, чтоб я сумку понесла и не вставляла свои пять копеек, когда он камеру в кнопку жмет. Мне бы и больно не было и сумка лёгкая, но моя погонная подруга как оскалится на него: «Она же девушка! Что ты себе позволяешь, бесстыдник!» Он хвост поджал. Злой ухмылкой облизнулся и пошел гордой походкой, но штаны так и свисли. До сих пор, наверное, висят. Меня там больше нет – умыкнули сюда. Здесь всласть кино не наемся, но вкушу хотя бы слегка. Такие талантливые только что глухие были на съемочной площадке. Руками рисуют красивые тени, а потом без музыки в темном дворе танго танцуют. И смотрят когда, глаза у них искрятся. Мне кажется, с такими глазами людей  не едят. За спиной не говорят – никто не поймет. Если б все такие были. Игоря  встретила на выходе грустного. Говорю идем первые строчки рассказа покажу. Он читает. Смеется и говорит: «Тебя тоже съедят!»  «Не бойся, вырасту заново!»

        Закусили обостренно правдивой истеричкой Пузей спустя два месяца,  как мы с Дашкой на лавке сидели.  Отрыжкой закуски Егор вроде хотел стать. Тонкий чувак. Так директору и говорит: «Уволюсь!», а сам не то, чтобы уволиться. Пальцами пианиста стучит по столу и на стуле ерзает. Уютно ему тут. Дел завертел, а тут Пузю съели и неудобно уже вроде бы, и  Пузя ему: «Не уйдешь, предателем будешь! Если б тебя съели, я бы ушла. Не могла бы общаться с теми, у кого ты между зубов застрял». Пузю вихрем по городу носит. Пусточувственное какое-то дело.  Бабское. Она сама так и говорит: «Что-то, Галя, в этом есть такое…я это жопой сразу почувствовала… понимаешь…бабское! Все! Все мои предчувствия сбываются! Я поражаюсь. Все мои мысли материализуются». «Так начни думать о чем-то хорошем!» «Не умею я». «И куда теперь подашься?» «Думаю, в ясновидящие…» «Ну, ладно, давай держись! До завтра!»

     Завтра наступило. Стою во дворе жду глухих.  Мужики-операторы пасутся под орехом у телекомпании.
- Черт, вороны все наши орехи покрали!Закусить нечем.
Эти мужики вроде как добрые, но если вдруг кнопку не так жмут, а ты пять копеек вставляешь, то рикошетят «блинами» и «на_хрена_ тебе_надами».  Руки опускаются.  А в опущенные руки дело не идет, и  себя в них брать не годится. Не к добру это. Вот и приходится поднимать их. Глазами сначала. Просто смотреть выше и глубже. Остановить землю и сойти мне давно не хочется. Толкаю ее ногами и в эти строчки. В тишину.  Тебе бы, мой Друг, понравилось.  Знаешь, еще что? Пустое «деньгоделанье» с «богоневиденьем» – ближайшая родня.
2008 год