Голый дед

ГОЛЫЙ  ДЕД


Дом Савелия Гаврикова подползал к обрыву, под которым  текла не широкая,
но глубокая речка Кикоть, и тянул за собой двор с высокой поленицей, хлев с белой молодой козой  Манькой,  огород, сад с полузавалившейся баней под ветвями  старых кислых яблонь. Когда Савелий еще ходил, он отмечал путь своего дома к обрыву с помощью самодельного аршина. Отмерив, записывал сантиметры на листке из школьной тетрадки, который хранил в деревянной  резной хлебнице. Теперь листка там не было: непонятные записи не привлекли внимания Люськи Прошкиной, которая ухаживала за обезножившим Савелием, и она выбросила исписанную бумажку, чтобы не пачкала хлеб. Лежа на кровати напротив окошка, старик не перестал отмечать шаги своего дома к Кикоти, а  отметкой служила ветка  сирени под окном, которую Савелий «измерял» на расстоянии  от кровати до окна, прищурив  левый глаз.
Люську он к себе не звал, она сама пришла, как приходила раньше к другим своим одноклассникам, отправившимся затем в мир иной. В 1957 году вместе с ней пришли в первый класс их школы в деревне Немадуй Лешка Голубкин, Сережка Хвостов, Петька Самохвалов. Все они поочереди стали ее мужьями с 2005 по 2010 год, когда, одинокие, лежали в своих ползущих к обрыву домах, без помощи близких и собеса, которого в Немадуе не было. И вот пришла пора Савелия Гаврикова, с которым Люська  уже успела заочно расписаться  в районном  ЗАГСе и теперь  хозяйничала в доме у Совы. Или Гаврика. Савелию, в виде удобства имени и фамилии, в школе дали сразу два прозвища, которые прошли с ним по жизни.
У его нынешней жены не было в Немадуе своего  дома, потому что она его продала и стала дольщицей в строительстве многоэтажки в районном центре, у которого было странное название – Известковый. А район назывался Известковский. Для местных жителей ничего странного в этом названии не было: здешние крутые берега давно разработали и добывали в них известняк, из которого делали негашеную известь. Но это было очень давно – в шестидесятые годы, когда Савелий, Люська, Сережка, Петька и Лешка учились в восьмом классе и танцевали  шейк под песни Биттлз. Их родители долбили камень в отвалах, а они танцевали шейк. У Люськи получалось  хорошо, у Савелия плохо. Он очень этого стеснялся и впоследствии женился на девушке, которая не танцевала шейк вообще и не слушала Биттлз.
Но эта тихая скрытная девушка еще до замужества была уже не девушкой,  несмотря на то, что не танцевала шейк, и детей Савелию не принесла, а все время болела, болела низом живота, и, не выдержав тяжелой работы по дому,  скончалась раньше Савелия. А к нему пришла Люська и вышла за него замуж. Они отлично друг друга понимали. К примеру, какая другая деревенская старуха  не удивилась бы, услышав утром от супруга такие слова:
-А ко мне сегодня Джон Леннон приходил, весь такой тоненький и зелененький, как саженец клена…
-Нашел кого вспоминать,- бормотала Люська и бралась за свои записи, которые теперь лежали в хлебнице вместо  листка с измерениями Савелия.
Это были расчеты по суммам, которые потеряла его супруга на долевом строительстве многоэтажки в Известковом. Инвесторы сбежали вместе с деньгами дольщиков, и те остались без квартир и без надежды  когда-нибудь вернуть свои кровные сбережения. Но не такова была Люська, чтобы отчаиваться, как другие. У нее был шанс – это Савелий с его домом и землей под садом и огородом. Само по себе все это мало стоило, но нашлись люди, не в райцентре, конечно, а в Москве, которые спали и видели откупить всю деревню Немадуй и построить на ее месте современную гостиницу для иностранных и русских богачей, которые любили модные и оздоровляющие  игры – гольф и теннис. Дело оставалось за малым – за кончиной Савелия и отправкой в интернат для слабоумных сорокалетнего сына Петьки Самохвалова от первой жены – Борьку Порченого.
Сова был  человек образованный, он в юности закончил  ветеринарный техникум, был специалистом по искусственному осеменению коров. И никто никогда в Немадуе над ним не посмеялся, напротив, в каждом дворе к нему относились с большим уважением, потому что от Гаврика  зависел коровий приплод и большое молоко, с которого и жила вся деревня. Строила дома,  отправляла на учебу детей, играла им свадьбы и давала взятки в городе за прописку и какую-нибудь работу для выпускников немадуевской восьмилетки. Люська, отплясав шейк на школьных вечерах, тоже помчалась в город, но работа на мебельной фабрике только расстроила ее здоровье, сделала бездетной и злой на весь мир. Но и дожив до шестидесяти лет, Прошкина не рассталась с мечтой о городской квартире. За это она была готова продать Немадуй до последней завалюшки, до последнего кустика сирени и постепенно делала это. Благодаря ее стараниям  в деревне опустели, а затем подползли к обрыву и свалились в Кикоть четыре дома: троих ее мужей и ее собственный. Теперь наступила очередь  еще двух: Савелия и Борьки Порченого.
Московские инвесторы поторапливали Прошкину, но Сова был живуч, а поэтому и до Борьки у нее руки не доходили. Оставаться вдвоем с парализованным супругом  в опустевшем Немадуе на семи ветрах ей не хотелось. А Борька какая-никакая, а все-таки живая душа. Часто она говорила озабоченно, подмывая Савелия:
-Ну до чего нынешние старики живучи, диву даешься.
Сова хитро прижмуривал левый глаз, отмеряя  ветку сирени за окном, и возражал:
-Да какие сегодня старики? Это понятие устарело. Если человек танцевал шейк и слушал Биттлз, то он никогда не может считаться стариком. Смешно же, честное слово. Ты вспомни, вспомни…
-Да что вспоминать-то? Все – как вчера…- вздыхала Люська, поглаживая жидкие волосы на затылке, откуда в шестьдесят четвертом у нее росла роскошная рыжая коса.
-Красавица ты была, Людмила,- говорил Савелий, - а тогда замуж за меня не пошла бы, все на машинах разъезжала, принца ждала.
-Лежал бы ты, Гаврик, молча, не травил  душу,- ворчала Люська.- Прямо и выскочила бы я за техника-осеменатора, смехота!
-А ты Маньку-то смотрела сегодня?- вдруг вспоминал  Савелий.- Как бы этот обормот-извращенец Борька, твой пасынок, в хлев не залез. Испортит животное, паразит!
-Да никуда он не залезет, пенсию пропивает, без чувств дома валяется, успокаивала  Сову  жена.
Но он все равно  тревожно прислушивался к звукам во дворе, не спуская глаз с окна, чтобы не пропустить Борькин визит к козе. Гаврик знал о безумном пристрастии Люськиного пасынка к домашним животным. В юности он  намертво замучивал щенков, а когда заматерел, в  Немадуе издохли все собаки. Немадуевские мужики, опасаясь за свою животину в хлевах, били его смертным боем и сбрасывали в Кикоть, но он каждый раз выплывал и подолгу отлеживался в отцовском доме, а потом снова брался за свое.
-Небось  Петька-то твой тоже грешил с собачками,- говорил Савелий Люське,- вот и сынок у него уродился такой…
-Да не я же его рожала! – кричала Люська,  недовольно отрываясь от своих подсчетов из хлебницы,- которая рожала, с той и спрашивай…
-А красивая ты была, Люська,- опять начинал Гаврик,- но вот замуж за меня не пошла бы…
-Ты совсем от  своей лежанки обалдел, талдычишь целыми днями об одном, успокоиться пора, - увещевала его «заочная» супруга.
Но Савелий  не уставал говорить, нахваливая каждый день былую Люськину красоту, и она решила, что Сова впал в старческое слабоумие. Поэтому решила вызвонить  олигарха, как она называла столичного инвестора.
А Гаврик не впадал в слабоумие. Напротив, он очень хорошо понимал, что неминуем насильственный конец и ему и его Маньке. И Савелий старался разговорами с Люськой отвлечь ее от задуманного ею черного дела и заодно привлечь внимание к Маньке, чтобы к ней не смог подобраться  пасынок Прошкиной. Гаврик целыми ночами обдумывал темы для бесед с супругой, а днем начинал разговоры.
-Мне вот мамка рассказывала, как они в войну на мертвых мороженых немцах с обрыва катались – вместо санок. Сядут на немца, возьмутся за поднятые руки и летят с горы.
-И ты в это поверил?- спросила Люська.
-Даже не знаю… А зачем ей врать-то? Но сейчас не верю. Как это можно на трупах кататься?
-Да, до какой озверелости может дойти человек,- вздохнула Люська, не отрываясь от своих подсчетов из хлебницы.- А откуда здесь мертвые мороженые немцы? Разве их не зарывали?
-Зимой-то? Кому надо было землю ради них долбить! Потом зарыли, в Тертынском лесу, знаешь где…
-Да ты что? Там же репрессированные, наши расстрелянные  захоронены.
-Да нет, пленные немцы там лежат. Они известковый завод строили, дома в райцентре. А кто умирал, тех в этом лесу и хоронили. Без опознания.
-Так там же памятник жертвам массовых репрессий  поставили, и бабки с дедами  собираются тут,  родственники.
-Да говорю тебе, пленные немцы там захоронены. Может, и те, которые вместо  санок были…
-Ну, дела! А я и не знала.
Прошкина задумчиво смотрела в окошко, в которое заглядывала ветка сирени – «измерительный прибор» Савелия. И он, чтобы отвлечь внимание Люськи от ветки, тихо сказал:
-На дне океана живем – вот и вся Россия, морское дно. А сколько драки за него по жизни идет с незапамятных времен!
-Вот еще придумал – морское дно,- недовольно возразила Люська.- Когда это было-то?
-Когда-никогда, а было,- настаивал Гаврик.- И опять будет…
-Все, хватит молоть!- уже злобно воскликнула Люська. Только одна мысль о том, что она продает морское дно, а не самые  ценные земли в округе, повергла ее в уныние, напоминив неудачу с долевым строительством квартиры в районном центре.
Она взяла швабру, намочила намотанную на нее тряпку в  тазу с теплой водой и, откинув простыню, начала  мыть Сову. Под простыней он всегда лежал голый, и его старческие причиндалы торчали из-под простыни фасолевым стручком. Как-то заглянувший в дом  Борька спросил мачеху:
-А чегой-то он у тебя голый под простыней?
-Чтобы не прел,  мажь его потом,- буркнула Прошкина.
-Смотри, и стручок еще торчит,- загоготал Борька, а Савелий беспокойно ворочал глазами, силясь приподняться и сесть. Но он уже не мог двигаться, даже рук не поднимал, а только говорил.
-Знаешь, Борька, - сказал Савелий,- как исчезать скучно? Вот видишь, я почти совсем исчез, только голова осталась…
-И язык,- оборвала его Люська, а Борька повертел пальцем у виска. Совсем, мол, Сова умом тронулся.
Но Савелий был доволен: супруга держала в поле зрения  пасынка, а, значит, он не мог добраться до Маньки.
Ночью шел сильный дождь, громыхало по небу, и Люська металась по избе, опасаясь, что молния подожжет дом. А утром Савелий увидел, прищурив левый глаз, что ветка сирени уперлась в оконное стекло. Это означало, что дом еще ближе подполз к обрыву.
-Вот не понимаю я,- сказал он супруге,- как это можно продавать землю?
-Чего тут непонятного?- насторожилась Люська.- Я слышала, недавно одна баба  грудного младенца американцам продала. И ничего ей не было.
-За сколько же?- живо поинтересовался  Гаврик.
-За десять тысяч долларов.
-Это на наши – за триста тысяч рублей? А дом мой сколько нынче стоит?
-Не знаю, не торговалась.
-Да будто, и правда не знаешь,- выпытывал Сова.
-Отстань,- оборвала его Люська и взялась за швабру.- А землю и  при царях продавали…
-Только царей-то этих убивали,- тихо сказал Савелий и повернул голову к стене.
Люська замерла в руках со шваброй и настороженно спросила:
-Так почему же, по-твоему, землю нельзя продавать?
-А земля – она из людей состоит. Все мы в нее идем и превращаемся в землю. По моему размышлению людей продавать нельзя. Но раз ты сказала,  и младенцами нынче торгуют, то уж землей-то…
-Ну ты забрел, совсем  в мозгах у тебя потемнело,- проворчала Прошкина и бросила швабру в таз. Сгребла  тряпки под Гавриком и  бросила их туда же. Постелила под старика  чистую простыню, подложив под нее клеенку.
-Ты меня зачем сегодня так обираешь? Будто для гостей,- тихо спросил Савелий. -Приедет кто?
-Может, и приедет…- неопределенно ответила Люська, и сердце у Совы почти остановилось. «Ну вот и конец мой настал,- с горечью подумал он.- Но меня не жалко, что я – уже прах до самой головы. А вот Маньку жалко. Совсем молодая еще. Без моих разговоров пропадет коза…»
Поздно вечером, когда Гаврик спал, Прошкиной позвонил  из Москвы инвестор. По его тону, которым с ней разговаривали ее советские начальники, она поняла – что-то случилось, и оказалась права. Инвестора поймали на взятке, которую он  сунул местному губернатору за покупку Немадуя и всех  его окрестностей. Взятка была ничего себе – сорок миллионов рублей. Губернатора уже арестовали и допрашивали, а инвестору по новому закону грозил штраф в шестьдесят миллионов рублей. Итого – сто миллионов  коту под хвост. И никакой покупки? Злой и пьяный он собирался в Немадуй, о чем и предупредил Люську. Он вез с собой нотариуса, чтобы оформить сделку на покупку двух последних домов в Немадуе – Савелия и Борьки. Остальные уже были скуплены им раньше. Он не собирался отступать и терять хотя бы этот участок земли над обрывом  Кикоти. Но надо было спешить, а старик еще живой и неизвестно, как он распорядится своей собственностью. Вдруг заупрямится и не захочет, чтобы его везли в дом престарелых? С немадуевским умалишенным проблем не было – он числился недееспособным, опекуном у него была та же Прошкина, а с ней разговор короткий.
Наступила ночь, но Савелий не спал. И вот в глухой тишине раздался шелестящий звук – к дому осторожно, при свете подфарников,  подъехала иномарка. Люська сидела за столом и тупо смотрела на дверь. Она открылась, вошел мужчина в рыжей кожаной куртке, за ним два парня в черных  костюмах. Савелий смотрел на них и думал: «Вот она, моя похоронная команда. Сейчас убивать будут. Эх, Люська, Люська…»
Но к нему даже не подошли. Человек в рыжей куртке сел за стол и о чем-то тихо заговорил с хозяйкой. Парни остались у двери и, задрав головы, рассматривали низкий потолок.
-Тому бутылка нужна,- вдруг громко сказала Люська,  ее собеседник махнул головой парням. Они вышли, открыли багажник машины и достали пакет с  водкой и закуской. Все это они отнесли хозяйке, и она, схватив пакет, побежала в дом к пасынку. Савелий остался один и размышлял: из пистолета или ружья будут стрелять в него гости. Никто не стрелял и даже не смотрел в его сторону. Потом все вышли.
Прибежала Люська, засуетилась около электроплитки. Поставила чайник,  разложила на столе закуску, часть которой принесла от Борьки. Сказала Савелию:
-Не спишь?  Вот и хорошо. Сейчас чайку попьем.
Савелий молча наблюдал за хлопотами супруги. Все ждал, когда она возьмет в руки ножик и подойдет к нему. Но она не бралась за нож даже чтобы нарезать хлеба – все было расфасовано в упаковки и уже нарезано. Даже огурцы и помидоры.
-Ты бы гостям свежих огурчиков с грядки принесла,- заискивающе  прошептал Савелий.
-Это ночью-то? Куда я в огород полезу, чтобы ноги там переломать? Ты лежи спокойно, я тебе чай вот несу. С лимоном.
-С лимоном?- обрадовался Гаврик.- Я давно с лимоном чаю не пил.
-Ну вот и пей, на, да не проливай, не спеши. Все тебе достанется.
Последнее, что увидел Савелий – это ветку сирени, которая еще больше уперлась в оконное стекло.
-Где закапывать будем?- спросили парни в черных костюмах у своего хозяина.
-Надо бы на кладбище, чтобы подозрительно не было,- сказала Прошкина и вдруг добавила невпопад,- он просил похоронить его в струганном гробу, да чтобы доски обжечь паяльной лампой.
Инвестор покачал головой:
-Фантазер был дед. Где он видел такие гробы нынче? Их же из тоненьких гнилых досочек  делают, с щелями в два пальца. А потом  обтянут тканью – и все. Бери конфетку в красивой обертке. Мне этот дед в сто миллионов обошелся. Здесь зароем, на обрыве.
Люська  пошла в дом, спотыкаясь в темноте. За ней поплелись охранники. Они видели, что женщина не в себе. Прошкина, войдя в дом, взялась за швабру и, подойдя к кровати, на которой лежал мертвый Гаврик, откинула простыню и начала ерзать шваброй, обернутой тряпкой, по  иссохшему телу покойника. Охранники застыли в изумлении.
-Ты что делаешь, бабка?- спросил один.
-Покойника же обмыть надо,- сказала Люська.
-А ну кончай волынку,- прикрикнул другой охранник. – Дай-ка одеяло.
Она подала. Охранники накинули одеяло на Сову и понесли его  во двор, который уже вплотную подполз к оврагу. Они приказали Прошкиной принести лопаты и начали рыть яму  на самом краю. Внизу тяжело текла глубокая Кикоть.
Вдруг поднялся ветер, река заволновалась и стала тяжело биться о крутой глинистый берег. Куски его отскакивали и валились в воду. А наверху охранники закончили работу и спросили у хозяина, что им делать дальше.
-Сейчас  возьмем хозяйку и полоумного и поедем в районный центр. Там в гостинице оформим сделку с нотариусом, а полоумного отпустим на все четыре стороны. Зачем с ним возиться? Сами  подберут своего убогого.
Люська побежала в дом к пасынку, но его там не было. Охранник, зайдя в дом Савелия, услышал истошный крик козы из хлева, и это его напугало. Он  заглянул в хлев и, увидев на Маньке пьяного в доску и обезумевшего от водки полоумного, непроизвольно выстрелил ему в голову. Тот свалился рядом с козой замертво, а Манька продолжала кричать.
-Ну чего смотришь-то,- раздался за  спиной охранника голос его товарища.- Стреляй, все одно сдохнет теперь животное. И выстрелил сам. Манька завалилась рядом с Борькой.
Когда они вышли во двор, хозяин спросил:
-Что за пальба?
-Полоумного пришили,- сказал один из охранников.
-И козу,- добавил другой.
-Козу-то зачем?- недовольно поморщился хозяин.
-Да так…
Ну вот теперь идите и подожгите все это чертово хозяйство. Вы мне срок, что ли, тут накручиваете?
-Так лес же рядом, загорится,- сказала запыхавшаяся Люська, уже успевшая вернуться на выстрелы и обнаружившая в хлеву мертвых Борьку и козу.
-А и пусть горит,- сказал инвестор,- все равно его валить, место под строительство расчищать.
-А там у нас памятник…- вдруг вспомнила Люська.
-Кому-у?- недовольно протянул инвестор.
-А… черт его знает, кому – не то нашим, не то немцам…
-Вот народ в России живет,- вздохнул инвестор,- до сих пор определиться не может, кому памятники ставит.
Охранники  взяли канистру с бензином и пошли жечь дом Савелия. Они облили его со всех сторон, зашли внутрь и там побрызгали, а когда вышли, то земли у порога уже не было. Земля по самый порог избы провалилась в реку. Вместе с машиной инвестора, самим инвестором, Люськой и закопанным на краю обрыва  Савелием.
Двое парней в черных костюмах спаслись, выбежав из облитого  бензином дома через хлев на огород, и пустились бежать. Молния ударила в крышу дома над оврагом, и он  вспыхнул ярким пламенем. Охранники бежали по лесу, а за ними гудел огонь страшного пожарища непроданной земли.