Дед

      Мы продавали дом в деревне. Дедов дом. Уже отдав ключи новому хозяину, мы с бабушкой и мамой в последний раз бросили взгляд на небольшую комнату с низким потолком и закопченную кухню. Здесь оставалась вся нехитрая обстановка – старый буфет, две самодельных кровати, стол, крепко сколоченные табуретки. Уж эти табуретки точно переживут ветхий, с покосившейся крышей, дом. Дедова работа! Тут я заметил лежащий на краю буфета складной ножик в потертом кожаном футляре.
- Бабушка! Ну как можно было его забыть! Это же дедов нож! - как драгоценную, чудом спасенную реликвию, я бережно положил его в карман. Ну все, теперь можно и идти.
      «Я не дедушка, а дед!» – так всегда говорил мой дед Валера, и при этом нарочито сурово хмурил густые кустистые брови. Это подразумевало то, что слушаться его мы должны были беспрекословно. Но губы еле заметно улыбались. Он явно гордился статусом деда троих внуков. И, надо сказать, несмотря на все наши шалости, ни разу не повысил на нас голос. За все наши проделки доставалось бабушке!
      Окружающие нашего деда не очень любили – он слыл человеком замкнутым, себе на уме. Среднего роста, коренастый, с тяжелой, медлительной походкой. Темно-зеленые, болотного цвета, глаза были глубоко посажены, и находились всегда как бы в тени густых нависших бровей. Высокий крутой лоб, лоб «мыслителя», как он шутя говорил, переходил в гладкую, загорелую лысину. Лысина эта, в окаймлении густых, не поддающихся седине, черных волос, была отличительной чертой деда Валеры. Он прекрасно знал, что мальчишки за глаза называли его «лысый», но только посмеивался над этим. Вообще, на детей он не ругался никогда. Но всегда старался поддерживать такой грозный, как бы сегодня сказали, «имидж». Он любил носить армейскую одежду – гимнастерки, тельняшки, камуфляжные костюмы. Можно было подумать, что раньше он был военным, хотя дед всю свою жизнь проработал в школе. Он был учителем труда.
      Теперь мне кажется,что он носил свой камуфляжный костюм, чтобы слиться с этой природой, спрятаться от суеты городской жизни…. И одежда эта как нельзя лучше подходила к цвету его глаз, глаз цвета глубоких омутов на речке Беспуте.
      У деда Валеры было своё место за столом,   только его тарелка, его, «дедова»,   чашка. И если мы брали что-то из его личных вещей, то, так и казалось, вот-вот раздастся грозный рокочущий голос: «А кто это ел из моей чашки!»
       Я не мог представить себе деда без «его» деревни. Все осень, зиму и весну он готовился к тому, что летом он уедет, и будет жить в деревне. Тогда его глаза светлели и улыбались. В деревне он водил нас на речку, ставил там палатку, мастерил нам плот из тростника, ловил рыбешку, которую мы потом отпускали обратно в реку. Часто рассказывал историю, что когда моя мама была маленькой, она, подойдя первый раз к речке, спросила: «А где же рыбки?» Ей ответили: «В воде». На что она с ужасом воскликнула: «Они что же, утонули?» Мы знали все его истории наизусть, но все равно слушали с удовольствием. В хорошем настроении дед был замечательным рассказчиком, а мы – его благодарной аудиторией.
     Но очень часто дед вздыхал, и непонятно к кому обращаясь, произносил: «Эх…» При этом глаза его темнели и как-то затуманивались, а нам становилось сразу грустно и неуютно. То ли сожалел о чем-то, то ли укорял кого-то. Он любил выходить по вечерам на огород и смотреть, как садится солнце за кромку ближнего леса. Он даже скамеечку поставил там себе, чтобы смотреть на закат.
      - Дед, а когда мы в лес с тобой пойдем, за грибами?
      - Эх… Старый я уже в лес ходить… 
     Мы не верили, дед нам казался совсем еще молодым.
     Простояв осень и зиму без хозяина, старый дом сразу обветшал, насупился. Он был нам не рад, дохнул на нас холодом и запустением. Он признавал только деда. И мы не могли больше жить в этой деревне. Это была «дедова» деревня.